Неудачная шутка

После возни в итальянской гостинице с левым коленом была беда по новой, и невозмутимый вид не помогал: Альфред пребывал в плохо скрываемой ярости и развернул масштабные военные действия, увеличив, похоже, ему паек раз в пятьдесят, и теперь крутился вокруг так, словно новый особо серьезный разговор был неминуем, поэтому Брюс старался держать лицо нейтральным, чтобы не накалять обстановку еще больше. Потирая виски, он уныло смотрел в монитор наладонника, раскрывшего перед ним недра баз данных, на человека, который когда-то был официальным опекуном Джокера. Эта, на самом деле оказавшаяся бесполезной информация, оказалась насколько труднодоступной, настолько и дорогостоящей. Оливер Квинзел, "Мерлин" - холодный, равнодушный человек, совершенно невыразительный, в крупной прямоте носа и надменном прищуре даже чем-то ни к сумеркам напомнивший ему чертова клоуна, больше всего, конечно, походил на свою дочь. Брюс, усталый исследователь прошлого, с сомнением изучил версию об их групповом родстве, заполучил еще одну тошнотворную иглу головной боли - теперь и в затылок - и отверг этот вариант как инфантильный. Вьющиеся волосы рано полысевшего мужчины, тускло глядящего в пустоту с магшота калифорнийского привода за контрабанду наркотиков из солнечной Мексики, может, и были на цвет как темная пшеница, и губы были надменно искривлены слишком знакомо, но он был слишком молод: старше его самого меньше чем на десять лет. На грубом, загорелом лице бледно зияли отупелые голубые глаза - и единственное, что было хорошо в этом человеке, так это то, что теперь он был совершенно, безусловно, гарантированно мертв. Можно было подозревать в себе подобную кровожадность... Это его кнут оставил те жуткие отметины на белой спине, полосы боли и унижений? Брюс с определенной долей удивления обнаружил в себе яркий след своего фирменного праведного гнева. Какое влияние этот факир-хозяин кукол оказал на личность Джокера? Как сильно он мог... навредить ему? Он был ему полезен, верно. Наставник, быстро ставший марионеткой своего ученика. - Нет, сэр! - гневался тем временем дворецкий. - Если вы надеетесь эволюционировать в существо, способное получать питание из воздуха и размышлений, то должен вас огорчить, это, вы уж извините, психическое расстройство! Что он делал с Джокером - и маленькая девочка, белокурая восьмилетняя циркачка, хрупкая малышка, которую жестоко избивает на ярмарке в приступе ярости собственный отец под мерзким взглядом скудоумного и бессердечного священника, в то время, как красный ночной фонарь отгорел в прошедшей ночи и загорится снова в ту же ночь, пока шатер убран цветами и чудовищным гостям подают кагор. Тогда, когда Джек-обманщик, Джек-ужасный в похожие ночи берет ее детское тело... Полосы на их телах еще красны? Может, выступает кровь из треснувшей кожи. Текут ее чистые, ясные слезы? Гнев сменился уже привычной, застарелой усталостью, оставил после себя кислый вкус во рту. Тяжелое детство - слабое оправдание жестокости и кругу насилия - но каким может быть человек, никогда не знавший любви? Когда дети так слабы и восприимчивы, они знают только боль и равнодушие - нет ничего странного в том, что это кажется им нормой, что это их нормой и является... Он бы хотел быть человеком, который может хоть что-то изменить - но у таких людей нет шансов? Прошлое можно отвергать, но это опора, у кого-то несуществующая. И он сам такой же? Его питала трагедия - так чего удивляться, что он насквозь отравлен, безнадежен, чудовищен?.. Питер Меркель - отчим Мерлина и бизнес-партнер до того момента, как федеральная служба всадила в того торговца детьми и женщинами пару обойм тридцать восьмого при сопротивлении при аресте - со своей яркой внешностью рыжего сефардского шута тоже не вызывал ничего, кроме гадливости, но он мог быть еще жив, поскольку считался пропавшим без вести в девяносто восьмом. Все это слишком хорошо отзывалось кое-чьей личности и было слишком логично, а значит - принимать на веру было бы глупо - он уже сделал достаточно поспешных выводов, за что и поплатился, не заметив очевидного. Ничего особенного: просто Джокер, прочно вписанный в систему, которую не признавал - сенсационное открытие, способное перевернуть любую картину мира. Как он умудрился скрывать свою болезнь? Хотя сам он прекрасно знал, какие специфические требования предъявляются к наемникам - но на его худосочном плече стояло клеймо, очевидно классическое клеймо какой-то базы, сделанное насильно, а значит он уже тогда отличился. Что могло случиться? Разумеется, не захотел делать что-то, что делают все. Ничего удивительного. Гинодза? Он вдруг решил, что все понял. База на Окинаве многое объясняет. И, обремененный новым знанием о кое-чьей склонности к педофилии, Брюс пустился в судорожные подсчеты изнасилованных детей - ни один случай не совпадал с примерным временем клоунских блужданий по Японии... Хотя представления о человеке, у которого возможна эрекция на восьмилетнего ребенка, не очень-то совпадали с его представлениями о кое-ком насмешливом и равнодушном. Информации о Гинодзе, конечно, было катастрофически мало. Сенсационная разнузданность местных военных была не выговариваемой для гражданина, но притчей во языцех - зависимое положение той страны после мировой войны, властная рука государства - и Окинава была, по сути, ссылкой для серых кадров? Прежде он думал, что это элитное место. Но нет смысла теряться в догадках - это не имеет первоочередного значения: даже с его влиянием государственные структуры были для него слишком закрыты. Когда-то он вполне серьезно рассчитывал создать определенный аналог, способный противостоять и им в случае необходимости... Наивный. Как ребенок. Он вдруг снова почувствовал себя мальчишкой и помрачнел. - Ты знал, что он солдат? - надменно кривясь, наконец вопросил он, чтобы прекратить стариковую осаду, плавно переходящую от питания к отдыху: к черту сон, у него слишком много дел. - Да, сэр, - невозмутимо ответил дворецкий, и добавил, когда ошалевший хозяин начал гневаться. - Это было очевидно. Для незаинтересованного человека, мастер. Но, прошу, не увольняйте меня, пожалейте мои нервы: я не смогу спокойно спать, раздумывая о том, способны ли вы выжить без меня. Разоблаченный Брюс прекратил притворяться - игры в слугу и хозяина, которые он поддерживал ради какого-то малопонятного кодекса чести Альфреда, он охотно отменял по одному его знаку, оставляя реальное положение вещей - семья, наставник и наставляемый. - Расскажи мне, - распорядился он сухо, не умея о чем-то просить даже в срезе их отношений. - Это важно. - Нет, - неожиданно сказал старик, прилично разочаровывая его. - Нет, это не важно. И нечего рассказывать: мне он ничего не говорил, кроме надоедливых расхожих баек про госпитали, глухие заросли и оторванные конечности. - На него повлияло... - Не смешите меня. Только когда он вернулся, раздуваясь от чувства собственной незаменимости, и обнаружил, что до него никому нет дела - только тогда задергался, словно у него в песочнице отобрали ведерко. - Альфред! - ахнул Брюс. - Это правда. Я не идеализирую его. Это прозвучало стыдно и излишне даже для острого на язык старика: "как вы". Оправдывать Джокера с помощью простых инструментов эмпатии и человечности было невозможно, сложные все вели к тому, что проще было принять его мировоззрение, выраженное в категоричном отношении к человекоубийству, где любые шаги в сторону от принятия или непринятия оного расцениваются им как лицемерие - это было совершенно невозможно - так о какой идеализации могла идти речь? - Если вы сейчас думали о том, сэр, что разница в наших с вами взглядах на окружающую действительность... И Брюс понял, что ему надо раз и навсегда все прояснить. Он не любил откровенных разговоров, но можно и потерпеть: достаточно сказать один раз. Он был уверен, что больше ничего не изменится. - Ты не прав. Культ самообладания это не... - ему пришлось положить ладонь на сухую старческую руку, все это время расставляющую на кофейном столике никому не нужную посуду, чтобы привлечь внимание. - Я не злюсь, понимаешь? Теперь я знаю, что уязвим, и это знание дает мне столько силы... Она переполняет меня. Альфред впервые в жизни его не понимал. - Я далек от философии, мастер. Важны только факты: пока настоящая партия не началась, но - не сочтите за наглость - вы уже проигрываете, - все пределы дерзости казались достигнутыми, и он вздохнул и открыл аптечку: многострадальные колени воспитанника надо было обработать ко времени, а не пускаться в обсуждения его кривых зеркал. - Надеюсь, ты не купил снова тот странный крем из Ланкашира, - мгновенно развеселился Брюс, и Альфред вдруг начал понимать. Возможно, он и правда созрел для того, чтобы что-то наконец изменить, разрушить морок заколдованного замка, застывшего в прошлом, который он сам, как мог, смягчал тем прошедшим, что только и было тогда благом? - Нет, сэр. Это странная мазь из Саутгемптона, - проворчал он, всегда раздражающийся, когда капризный мальчишка привередничал в отношении отличных вещей, пусть и изготовленных из выпаренной урины: прежде он был весьма брезгливым. Человек, склонный к заключению себя в бесконечные тюрьмы косности, безграничной и безнадежной - как можно было помочь ему совершить побег из собственных застенков иллюзий и принципов? - Не переживай, я знаю, что ты все время пытаешься мне сказать, - глухо заговорил Брюс, легкомысленно не ощущая объективной реальности, и этим умножая чужие тревоги. - Джокер совершенно свихнувшийся и абсолютно бесстрашный. Не дам ему свободно шататься по моему городу, даже если он будет работать воспитателем в детском саду, а самым страшным его преступлением станет неуплата налогов. Старик мученически вздохнул - это было и так понятно. - Похоже, для этого надо пополнить наши запасы медикаментов, сэр, - проворчал он, но его никто уже не слушал. Брюс поблагодарил его взглядом за врачевание, снова беспечно улыбнулся, и уткнулся в свою переносную базу данных: искал данные о наемниках. Только одна мысль не вписывалась никуда - Джек, в своей обычной манере противостоящий толпе; Джек, пытающийся найти место своей темноте - верно, начать он должен был с набивания подобного послужного списка, чтобы без ограничений иметь возможность вписываться в мясо пустынь, где нужны мастера с опытом из бывших военных; в ядовитые воды тропиков, где орды врага, по-настоящему дикие и опасные, а не нежные конфликты, как его Алый или невидимый враг, так разозливший его, что он согласился служить, пусть и недолго, чертовой мафиозной Короне - а Брюс знал, что он презирает подобные... формирования. Всегда один - его кредо, его стезя. Перестрелки, ловушки, минные поля, выход в рукопашную, когда больше нет боеприпасов - да, именно и привлекло его, как иных привлекают мечты о солнечных пляжах и прозрачных водах - о, он отлично его знал: курорт, курорты... Как, наверное, смешно ему было слышать про тюрьму в Манчжурии, про высоты укрытий тайных орденов. Про несуществующую тюрьму на Борнео - двухтысячный, где зеленый Яков - сколько ему было тогда, всего двадцать лет, проклятье - проверяет границы собственного отчаяния, пытается найти иное болото, способное затянуть его зверя поглубже. Джек-суицидник? Он всегда знал, что он фаталист, но подобная отвага опровергала важную деталь: он не пытается выжить, и понять это его стремление к нулю совершенно невозможно. Это было важным открытием. Он вернулся, чтобы отомстить, неясно только, после какого потрясения, какое предательство против его специфического разума должно было совершить государство - у него были все навыки и возможности, и выбрал он его город, как мини-модель страны - верно, и все зажглось в вакханалии ужаса... Что же помешало ему? Что заставило его тогда сдаться? Брюс не тешил себя иллюзиями - воплощенный хаос, Джокер-Повешенный, перевернутый, остановившийся, добровольно заключенный - что тогда случилось? Он держал в своей руке весь Готэм - выкрутил яйца не только ему самому, но и темной гнили преступности и условной светлой стороне закона - и что заставило его одним махом выбросить все? Паром не взорвался - но если он будет думать, что это не случайность, он запутается окончательно - падший герой, вот чего он всегда хотел? Можно было отговариваться привычной формулой - он просто псих, понять таких не только невозможно, но и вредно даже пытаться; он просто хочет видеть мир в огне - так какого же черта он два года выблевывал поганую еду в темнице, сотрясаемый пустотой, покрыть которую никак не смог бы самостоятельно? Он не мог там даже читать, а Брюс прекрасно видел, как тяжело ему терпеть опустошение. Это полугодие было в его жизни и правда решающим моментом: он словно очнулся от долгого сна. Как можно было не знать, что бывает такой подъем и такие сокрушительные падения? Как можно было не помнить о Джокере, настоящей деснице рока, занозе, двустороннем, словно в допросной, зеркале, муравьиной ловушке? Хотя это было не совсем точно: с того момента, как два года назад бронированный фургон замкнулся вокруг него - фиолетового, отвратительного, взмокшего от смеха - мысли о нем посещали Брюса не так уж редко. Всегда, когда он не мог заснуть - этот человек умудрился разрушить его жизнь больше, чем она была переломана: на самом деле внушительное достижение - разнес все к чертям собачьим, лишил его иллюзий... Они не были спасительными. И он помнил. Когда он приезжал на заправку, наполненную бензиновыми призраками огня. Когда Альфред преследовал его с каталогом тканей для его драгоценного склепа-музея - неизменно находилось сплошное фиолетовое место, состоящее из многочисленных чешуек разных оттенков. Когда потом просыпался утром и обнаруживал, что еще дышит... И когда стало совсем тяжко, и он заключил себя под домашний арест - тогда тоже. И не ненависть загнала его тогда в глубины отчаяния, не сожаления о гибели Адама и Евы правосудия, а суицидальная гниль, вот каким он бывал временами жалким. "Возьми меня, разноцветная смерть, избавь меня от страданий" - вот что он мог бы сказать тогда, если бы был честен с собой. Из туманов памяти выплыло воспоминание - жалеющий себя, осунувшийся, он изучает в зеркалах, сколько еще может протянуть, и вдруг видит его запрокинутое лицо, оскаленное в нечитаемом выражении. Теперь он знал, что это была особенная, насквозь фальшивая маска, изображающая страдание, из которой сквозило полное равнодушие к происходящему. Он отлично помнил это теперь, но прежде - почему он забыл? Это фальшивка, он сходит с ума? Брюс медленно поднял руку - на правой кисти, у мизинца белел крохотный, но глубокий шрам - он тогда разбил зеркало. Все верно, тогда его было так много - в прессе, везде - еще бы он не втерся под кожу... - Мастер, - снова подал голос встревоженный новым витком самообманов дворецкий: отлично читал с его лица о далях, в которых тот терялся. - Альфред? - Вы не помните Кислицу? - фальшиво спокойно сказал он, желая, чтобы у его воспитанника были хоть какие-то сомнения, потому что - увы - в реальности ничего никогда не бывает просто. Удивленный Брюс никого с такой кличкой не помнил. - Ты о чем? - отстраненно спросил он, не понимая, как его могла подвести память в любимом деле: ловле преступников. - Ваш друг детства, - осторожно поддал старик, краем изучая лицо хозяина. - Лет в семь. Месяцев восемь в восемьдесят третьем году, если быть точным. - Ты шутишь? - расслабился Брюс. - Конечно, я не помню. Это же было так давно. Какое странное имя... Но он вдруг вспомнил. Темно-рыжие волосы, яркие веснушки. Темные-темные ночи за окнами особняка, за садом, за парком; вычурные шахматы из розово-зеленого кислотного пластика - жуткий китч! - которые он сам себе купил на первые самостоятельно заработанные на школьной выставке деньги, где вместо условного черного короля был Такеда Шинген, а вместо белого - Уэсуги Кэншин; заросли щавеля, окопника и кровохлебки... В памяти не осталось ни голоса, ни глаз, ничего - только тишина менора, покинутого взрослыми из-за грохнувшего топливного кризиса, гнездо лазурных сиалий в парке, совместные игры у дождевателя, гобелен, изображающий охоту на змей, все так же висящий в северной библиотеке, мелкая речка с серыми камнями, солнце и огромные головы подсолнухов... Верный друг, озорной, веселый, решительный и бунтующий, наполненный всем тем, чего у Брюса Уэйна тогда не было и быть не могло... Кислица? Это потому, что он рыжий, или потому, что пройдоха? Что-то не то... Как его звали? Он не мог вспомнить, и это его навело на меланхолические мысли: люди забываются, не оставляя ни имен, ни лиц, и если бы не Альфред, он бы никогда не вспомнил сам. - А ты не помнишь, как его звали? - легко спросил он вслух, хотя уже решил снова забыть: слишком надолго отвлекся от реальности, воплощенной в списках баз данных. Альфред прямо уставился на него, поджимая губы. - Так и звали, сэр, - он подавил встревоженный вздох. - Это был ваш воображаемый друг. И откланялся, спеша вернуться к еще одному своему бессмысленному труду: вытирать пыль с предметов, которыми никто не пользуется - и мимо иных месяцами ходил только он сам. Брюс не поднял глаз от экрана, определенно видя перед собой блестящие рыжие волосы. Того мальчика никогда не существовало - он и правда сам придумал его.