Неудачная шутка

Неприятное чувство не-реальности быстро прошло, стоило ему вспомнить мерзкий запах паленого клоунского мяса - последний след, по которому он шел так упорно. Это была минутная передышка - верно, как он мог дышать свободно, пока за его спиной дрожали и таяли тени от первоосновы, от идеала дурных шуток? Тщательно проверив исправность оборудования, Брюс достиг пункта назначения - дальше ничего не было, все пути вели сюда, на заброшенный винный заводик в восточной части итальянских владений - далеко же он забрался, как извилисты ходы в Айсберг... В противоположной части здания, у складов, что-то рвануло, хоть и недостаточно сильно, но прилично, и он сам рванул, осторожно оценивая, было ли это приманкой или сигналом, разумно воспользовавшись стрельным тросом. Эта предосторожность оказалась оправдана: под ногами чья-та злая рука выстроила настоящее минное поле. И сердце, его скучное, рассудочное, хладное, суровое сердце стучало как часовой механизм - громко и кровожадно, и эта агрессивная радость почти напугала его самого - логично, учитывая накопленный заряд злобы, всеохватный, обширный, впитавший раздражение, напряженные часы, новое, так легко совершенное легкомысленное падение, теперь буквальное - в грязные воды этой чертовой дыры. Инстинктивно он чувствовал, что готов совершить какую-то специфическую духовную трансформацию, начатую некоторое время назад, достигшую апогея и уже почти законченную, и от того было еще мерзостнее - ничего благого, одно только ожесточение - еще один шаг в темноту дальше, еще одна часть человеческого потеряна. Отчаянно взглатывая самопроизвольно иссохшим горлом, он почти мечтал услышать хруст костей, течение слюны с обязательным условием беззащитности чертова гениального циркового отродья - снова терял контроль, ненавидя и себя мрачно и страстно - и теперь он будет разрешать и запрещать, причинять боль почти официально - прижимать, прогибать гибкое, сможет пустить яркую кровь, по венам в том числе; проверить влажный рот и горячее горло на сладостные звуки отчаяния и гнева, когда это глупое животное не получит больше возможности отвернуть лица. Еще никогда он не был так близок к облику чудовища - отзывалась воинственная суть: чужак забрался на его территорию, плут - обманул, вор запустил руку в его карман, женщина - помечена другим, друг - предал. Когда приборы, сбитые с толку приличных размеров пожаром - очевидно от того взрыва, что прозвучал ранее - обнаружили искомое, и он устремился напролом, понял, что улыбается отвратительно и жутко. Но он был счастлив - то самое состояние, которого он был достоин, та самая несправедливость, что отравила его так много лет назад, а теперь была щедро взращена ломкими белыми пальцами. И больше ему не нужно было беспокоиться о заложниках - остался последний, подвисший в чертовых клоунских когтях. Передвигаясь на всякий случай по теням - бессмысленно после такого громогласного приглашения - он достиг зала разливки. На подходах он обезвредил еще один притаившийся у ног снаряд, установив личный рекорд по времени - и был все еще очень зол, подрагивая от разлившейся черноты ровно до того момента, как достиг границы - и только тогда окаменел, привычно реагируя на приближающуюся потерю контроля замедлением - жаль только, что в свое время эта особенность не проявилась, так мучительно было все еще чувствовать неловкими пальцами хрупкое горло, облеченное властью сиюминутной невиновности. Захудалое, это помещение явно содержалось не для использования по прямому назначению - цветные стекла, призванные разбавить унылый серый заводской облик этой пристройки, стояли запыленными, захватанными временем и непогодой; тары пустовали, а в оцинкованных чанах поодаль гулко ходило эхо сквозняка. Стоял отвратительный смрад горелой плоти и свежей крови. Под покачивающейся старомодной лампой в цеху разливки стоял всхлипывающий Алый собственной персоной, склонившийся над конвейерной лентой, и первым впечатлением было, конечно, удивление - он был жив и относительно невредим. Достойный результат для того, кто остается с Джеком Нэпьером один на один. Его легкое тело, скрытое алыми плащом и спортивным балахоном, крупно дрожало. Лицо, незакрытое балаклавой, белело в темноте, и Брюс увидел, что это совсем еще мальчик, не больше тринадцати лет. Оба глаза ему заливала кровь, рыжие волосы - тоже. Его губы казались испачканными гримом, и Брюс, не переваривший еще психотерапевтические откровения Харлин, моментально решил, что категорически не желает знать, почему. Слишком затемнена область, ничего толком не рассмотреть - только карие глаза искоса поблескивают, словно он встретил Крысиного Короля - но приборы он настраивать не спешил, опасаясь сопровождающих этого человека коварных ослепляющих вспышек. Джокер, конечно, уже знал о его появлении - высился у угла, в котором застыл и его странный противник, отбрасывая длинную серую тень, что-то невнятно бормоча и лающе посмеиваясь, выглядя в целом как древнее умертвие - падший чемпион, отсвечивающий во тьму зеленью плоти и непокоренной жаждой смерти в горящем взоре. Из криво приоткрытого, словно он получил травму челюсти, рта обильно стекала слюна. Но тенью выглядел он сам, даже в этой по обыкновению яркой, но непривычной одежде. Даже полнокровная краснота ткани среди унылой индустриальности обстановки - белой, бежевой и голубой - оставалась блеклой. Его длинное тело, облаченное в бордовую костюмную шерсть, как и чуждость красного неожиданного чужака казались только иллюзией, а вот кафель правдиво отразил их настоящую суть, кривую и тусклую. Все, как и ожидалось: злодей пойман с поличным, и странно было только, что герой успел до нового тошнотворного убийства - Брюс не питал иллюзий по поводу скорости, с которой этот полудурок был способен разделаться с разозлившим его человеком, кем бы он ни был - и только эта его отвратительная манера сначала наиграться позволяла раз за разом одолевать его. Мальчишка снова всхлипнул, пуская кровавые слезы на фиолетовую кожу придавившей его у гортани руки, практично сжимающей еще и рукоятку Крысы - фиолетовый палец так сильно вжался в изгиб тупья, что не разобрать было, где плоть, а где инструмент. Мрачная плащаница прошлого, того времени, когда противостояние доставалось слишком легко, а победа вообще досталась даром, рисковала теперь обернуться чем-то текучим - расплавленное стекло, затвердело, напряженное - разобьется вдребезги, накопив потенциал, неистовый и нитроглицериновый. Сопротивление, напряжение, мощность - вот в чем еще можно было оценивать Джека. Магнитуда свернутых мозгов. Этот потенциал, мощный, потому что составлен из дорожной пыли, рекламных софитов, дождевой влаги на грязном асфальте, косого взгляда, скольжения теней, отраженных от зеркал, шороха ткани, нагретой кожей, просмоленной потом, из стука серебра по фарфору, треснувшего плода, сырости и тишины, обязан был грохнуть, не мог рассеяться... - Джокер, - почти с восторгом позвал он, вдохновенно раздувая ноздри, разъяренный до вершин, на которых начинался уже хищнический покой. Во всем этом был виноват только он сам - каждое его решение, от желания поверить кому-то до невозможности поверить именно ему - привело к этой горящей, брызжущей кровью и слюной ночи. Никому не доверяй, не протягивай руки - даже если ты знаешь, что твое доверие может стереть чужое отчаяние и страх, раскрошить камень, иссушить потопы... Словно очнувшись от раздумий, Джокер вздрогнул и неубедительно засмеялся, в качестве приветствия злобно выдавая пленнику свободной правой мощный удар в солнечное сплетение. - Зовет покойную маменьку. Не обращай внимания, - глухо просипел он, вслушиваясь в отдаленные застенные шорохи, усиленно скрывая огонь и досаду. Нет никакого выбора, ничего никогда не зависит от него - что ж, в свое время он все возьмет сам, не обращая внимания на жалобы, управляясь с наказаниями лучше, чем любой из надзирателей. - Бэт, я говорил тебе, что ты прям символ надежности, мм? Присоединяйся, у нас тут опять суд надо мной за несовершенные преступления. Будешь на стороне обвинения. Сесть я тебе не предлагаю, как тут принято говорить... Брюс предполагал начать с чего-нибудь потяжелее, и уже приготовился обезвреживать его с помощью лезвий, радостно уравнивая их в новых плоскостях, чтобы не повторять своих и чужих ошибок... - Не отворачивайся, смотри, - снова заговорил Джокер, жарко, жадно хлебая разогретый пожаром воздух - в отвратной яркой куче двух преступных тел снова мелькнула фиолетовая кожа, проводящая блеск лезвия, и Брюс инстинктивно дернулся, подброшенный. - Почти, Бэтмен, почти получилось. Я близок, но он ничего не знает, представляешь? Ну, кое-что, конечно... Мелочи. Поэтому проваливай, не мешай. Он скажет мне даже то, о чем не имеет представления. В его тоне была странная пустота - не что-то огромное, пресловуто темное, не охота - просто скука? - Ты убил. На моих глазах, - загремел тот, не пытаясь удерживать себя. - Ты угрожаешь теперь ребенку? Отойди. Положи нож. Вставай на колени, и проси у меня пощады. Ты ослаб, не хочу победить тебя слишком легко. - Выкупил тебя, - проигнорировал прежде такое привлекательное бэт-берсеркерство Джокер, поводя плечами, как работяга после долгой смены, и вдруг оперся свободной от ножа рукой на стену у плеча жертвы, топясь в тенях, на которые была щедра обстановка, словно наклонялся для какого-то уродливого с ним поцелуя. - Не надо было. Сглупил. Как мы теперь будем развлекаться, мудила? Его худые плечи застыли в разлете, будто его одолела внезапная страсть или болезнь; пола пиджака покачивалась от какого-то неосуществленного движения, но это был не сквозняк - он был совсем плох, обезумевший в самом невыгодном для себя срезе полубеспамятства - тем хуже для всех присутствующих, так он будет особенно дико выступать. - Джокер, - снова позвал Брюс, активно прогоняя образы животных, которые щедро появлялись на задворках его разума при лицезрении ублюдочной химеры искомого зла - хищные соболиные глаза, сгорбленные птичьи плечи, неподвижность аллигатора во вкрадчивой повадке рептилии. - На колени. Кто-то из нас должен сегодня хлопнуться на колени, и я тебе намекну - я отлично себя чувствую. Силен как никогда, не без твоего участия, конечно, но все же. - Нахер, Бэт, - деловито отмахнулся от его глупостей не-Джек, все еще лакая воздух высунутым от излишнего усердия языком. - Иди-ка на хер. Он размял усталую спину, пошире расставил ноги, опасный и холодный, что было куда хуже его диких выходок как нечто практичное и угрожающее, но Брюс подошел еще ближе, застывая совсем рядом, жадно уставившись на его раскуроченные в районе лодыжек брюки. Приличное количество крови, окрасившей противоположный красный угол, могло и не говорить о серьезных повреждениях - в любом случае, поверить в то, что такой противник мог хотя бы на время одолеть Джека, было нелегко - все равно, что поверить в собственное поражение от какой-нибудь милой бродячей кошки. Алый тоже не был поранен достаточно сильно, не имел подходящего обстановке кровотечения - определенно, просто ссадины - может, пара закрытых переломов - и Брюс притормозил, многозадачно оценивая массу факторов. - Что с твоими ногами, Джокер? - строго спросил он, ожидая привычно насмешить слишком знакомого, слишком ясно видимого, слишком легкомысленного шутника - вдруг удастся усыпить его бдительность? Любой ребенок, даже такой, особенно такой, исполнитель чьей-то воли, был слишком драгоценен, чтобы он мог допустить его смерть, и приходилось терпеть снова, изнывая без желанного столкновения. - Наступил на его блятских солдатиков, - нарочито весело пояснил ему Джокер, как всегда внимательный к теням и взглядам, и неопрятно сплюнул себе под ноги. - Малыш уже умеет пользоваться разрывными бабочками, но вот заряд был слабоват. Говори, что ты там хотел, я же вижу, ты прям лопаешься. Говори, и приступим. Алый вдруг разрыдался, пытаясь что-то сказать, и Брюс, похолодев, с тревогой различил слово "отец". - Можешь использовать всю свою косметичку, я тебя даже голыми руками уделаю. А если не хочешь, чтобы я узнавал о твоих сюрпризах раньше времени, убери ладошку с кармана с детонатором, - просто сказал он, потому что и правда был переполнен злыми словами поводу всего произошедшего этой ночью, по поводу всего, что еще не произошло, и про местную сокровищницу, порядочно разочаровавшую его - тоже, прогоняя только нахальную, самолюбивую улыбку победителя - нечто совершенно неподходящее моменту, но плохо контролируемое. - Что у тебя тут на моем пути, снова астра? Джокер резко развернулся, являя наблюдателю свое перепачканное, уродливое лицо, и нахмурился, пытаясь сфокусировать зрение: слабость вернулась? Он уже ничего не понимал. Внутри все жгло, словно что-то было готово вырваться наружу, но он не желал, чтобы находчивый мальчик имел возможность продемонстрировать свое красноречие при Бэтмене, поэтому задумчиво хмурясь, нанес новый, превентивный удар тому под дых. - Не понимаю, почему ты так беспечен. Вне зависимости от того, что я не могу терпеть больше твою смазливую морду, снующую по моей территории, я ожидал от тебя большего. Взрыв - это отдельная история, - устало просмеялся он, почти расстроенный вынужденным положением: Брюс был достоин настоящего зла, которого он сейчас не мог бы ему преподнести. - Ты протягиваешь, устанавливаешь, натираешь. Отжариваешь. Двигаешься, понимаешь меня? Это волнительно, но не имеет смысла без самого основного, без итога. Горит, Бэт. Горит, горит в са-амой середине, тревожит так сладко. Потом херачит. Можно заменить этим некоторые области сущего, друг. - Понимаю, - подтвердил Брюс, и не-Джек знал - понимает. - Пироманы. Больные ублюдки с наглухо заколоченными чердаками. Ничего выходящего за рамки, Джокер. Прежде я думал, что ты хоть что-то из себя представляешь. Однажды ты сам сдетонируешь от переизбытка этого своего "жара", и останется только кучка серпантина и, может, пара подушек-пердушек. Джокер немного приободрился, умиротворенно питаясь от излюбленного источника: словесной перепалки. - Эй, я не ссался в кровать, если ты об этом! - возмутился он комично, благосклонно подхватывая триадообразную тему. Розовый язык выскочил, змеиный, мазнул по кромке губ. - Не было кровати? - злобно посочувствовал Брюс. - Создание смерти, Бэт, - невпопад выплюнул его оппонент, раздраженный высокими степенями понимания, привычно выдаваемыми невыносимо сложноорганизованным героем, при этом не умеющим ценить настоящей шутки. - Дрожа перед спуском всего к чертям собачьим в искрометном разрывном крематории, перед процессом создания каши из поджаренного мясца, крошеных костей и клочков ткани, что прежде покрывала жрущие и срущие тела, знаешь, что они спрашивают, подобные тебе? Все остальные, такие, как ты? Шок от Тазера почти прошел, и он был готов навсегда покончить с Готэмом, жалея только, что не обладает необходимым запасом сил и возможностей для эффектного выступления - только чертов нож, единственный союзник. - Заткнись, - терпеливо обратился он к мальчишке, когда тот снова зашевелился, разлепляя иссохшие губы. - Не убивал я ту шлюху, что родила тебя. Я давно уже не убивал блядей, потому что я был в дурке, сечешь? И когда грязная водичка твоего папаши окропила газон твоей мамочки, я тоже был там, в сраном Техасе. Да я большую часть времени там провожу. Да нет же, не в Техасе, в дурке. Звучит как-то не очень, да? - учтиво усомнился он в конце, изображая смущение. - Но и в этом нет моей вины, только Министерства юстиции с их херовенькими мозговедами. Я вполне осознаю... что вам всем выгодно списывать на мой счет все излишки. Была бы ваша воля, вы бы и Перл-Харбор на меня повесили! Брюса от анатомических метафор явственно передернуло, и Джокер еще больше помрачнел, отирая свободной, поврежденной рукой слюну, хлещущую водопадом: знал, что слишком ослабел, привычно адекватно оценивая только эту область - практика войны и боли - и бессилие изводило его, рождало новый приступ. Сам себя загнал в ловушку, именно тогда, когда поддался жадности ради последней схватки - впервые, может, не оценил себя, следуя за неопознанным импульсом. Но только подобные побуждения имели смысл, без желаний он совершенно исчезал - неразрешимое противоречие. Разум его, этот гнилой, плотный фрукт, истекал гноем, и его постоянно тошнило, и перед глазами стояли незнакомые улыбки - их была чертова дюжина, но посчитать он не мог, все плыло и переливалось. Проще говоря, болезнью - его умственным сифилисом - заразить Бэтмена... Низведенный до большинства Брюс не пожелал знать, что спрашивают все остальные, или какие-то иные "они", и молчал, но Джокер все равно закончил начатое, не умея победить круг собственного духовного несовершенства: - Бэтс, я жду. Что вам надо сказать, чтобы... Ну же! Ладно, я подскажу: "Собирались ли вы причинить вред американскому правительству"! - прорычал он, и захохотал совершенно искренне. - Одно только никак не пойму... коп стоит дороже чем любой сопляк или влажная пизденка. Но почему ты стоишь дешевле любого копа, мм? Тебя это не тревожит? - Не тревожит, я такой же преступник, как и ты. Не тяни, поджигай, чудовище, - не дрогнул Бэтмен, отлично просчитавший все свои следующие шаги. - Чего ты ждешь? Волшебных слов? Без проблем. Собирались ли вы причинить вред... Уже знакомое презрение к противоположному полу, которое нет-нет, да выдавал страшный клоун, его прилично взводило - и прежде он считал, что и это простая провокация, но иной раз масштабы этого отвращения высились слишком мощно. Он знал, что как только последнее слово прозвучит, надо будет собрать усталые конечности, и покончить со всем в пару движений. Это было очевидно всем присутствующим. Определенно не желающий погибать Алый ожидаемо отмер, забился, активно двигая плечами, и разразился бурной, сбивчивой, грязной бранью, связной только в темах гениталий и экскрементов, и его клоун-палач снова досадливо сплюнул в сторону, переполняясь желчью. Но Брюс уже ничего не замечал, и вовсе не по причине бесполезности усваивания подобных лекций: кровавый плевок попал в неожиданную цель, и он понял, что на самом деле видит - пыточный набор. У коричневых клоунских ботинок, густо умазанных чем-то черным и заляпанных кровавыми брызгами, притаился железный ящик: кусачки трех видов, зубодер, дренаж, пара сверкающих остротой скальпелей - ничего лишнего, все по-взрослому, только расширитель и пила Джильи выбиваются из общей картины, как слишком нарочитые - пресс, моток бондажной веревки для поднятия тела и миниатюрная бензиновая горелка с определенно только недавно поврежденным дулом. Женская одежда, надрезы на свиной туше - все, что он увидел в эту ночь, отлично дополняли картину - и вместо ожидаемой ярости он почувствовал только тошноту и безусловную боль, притаившуюся в левой стороне груди: смотрел на убийцу Джилл. Ни в каких анализах биологических жидкостей больше не было нужды - нож находился в руках юности. Эти хрупкие руки, неразвитые, не знающие еще настоящей силы, проводили зло через лезвия - и это был не Джек. Не мальчик тоже, кто-то еще? Если бы здесь был кто-то еще... Высекали крики из женского рта, оскверняли ночь его города, повинуясь бесплодной злой воле... этого не могло быть, дети не должны знать смерть, не должны нести ее - так, несет ее Джек. Он никогда не был равнодушным, но теперь он почувствовал что-то особенное, стыдно рассказывающее ему о прежнем легкомыслии, потому что только сейчас он был на самом деле оглушен печалью, как не был оглушен долгие годы. Под горлом что-то забилось - теплое, но гнилое, словно нарыв, зараженная рана, пульсирующая гноем. Он на самом деле считал, что никто не имеет права ранить этого человека, проверять на прочность - только он сам, исключая даже возможность клоунского саморанения. Когда он стал так дорожить его жизнью? Джек, которого кремируют. Джек, который иссыхает в зачарованном сне две чертовых недели. Этот черный циркач, который только иллюзия, с каждым разом он все непонятнее, смутный, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Таял, приближаясь, словно мираж. Может, изменялся по своему желанию? Ему вдруг стало мерзко, и источником омерзения неожиданно стал он сам - неумелый, но обманщик, воздеватель рук, взломщик клоунов, мучитель и безумец, наделяющий единственного своего настоящего врага чертами желанных туманов - а, может, единственного равного заставляя притворяться не-собой, а чем-то безобидным... Глядеться в одиночество, вершить и верить, совершенно не зная других людей. Окончательно запутавшись, он сглотнул вязкую слюну, наблюдая, как плавно ходит от дыхания спина под бордовой одеждой. Его назначение для душевых встало под сомнение, инвентарь бывалой шлюшки превратился в полушуточное, полутрогательное обмундирование неловкости; темнота тюрем обернулась железным песком войны, а мальчишка, сидящий на ограде у полосатого шатра, растаял дымом, когда стал невозможен со своим чистым, невзрезанным лицом. Собственная неожиданная верность поразила его, и следом он понял, что это на самом деле: злоба хозяина, обделенного доступом к личному имуществу. Неужели и отвратительный музей, полный мрачных, воспевающих безнадегу экспонатов, дело рук этого тщедушного ребенка? Сбрасывая оковы сомнений, Брюс выпрямился, таясь, и почти сомнамбулически сделал полушаг вперед. - Джокер, - позвал он. - Я не прокурор. Не судья. Все еще не осознавший кардинальных изменений в их новом локальном конфликте, Джокер терпеливо ждал, но на новое движение отреагировал негативно: презрительно оскалился, словно увидел гниющую помойную кучу. - Не адвокат, и не машинистка, - кривляясь, дополнил он ассоциативный ряд. - Как строго ты со мной! Я сражен. Все разделяло их и не разделяло ничего. Брюс скрипнул зубами - это сводило его с ума. Всегда быть подчиненным чему-то неясному - пылать против своей воли, делать шаг навстречу и этим отдаляться, оказываясь на два шага назад. Всю жизнь он был эталоном человека, смельчаком и защитником, может, страдающим за других - ребенком, юношей, мужчиной. Героем, которого жрал драгоценный Готэм. А теперь он был тем, кто предает? Джокер сделал его таким? Изгваздал, сам обращаясь в человека, принимая приемлемые черты? Человек, замененный в ночи своей тенью, двойником из зеркала - лишенный чего-то важного, теперь он сам дрожит на стенах в свету ламп или свечей, отброшенный прежде своей, теперь чужой плотью, или стучится в стекло с другой стороны, и никак не покинуть этой ловушки - и существовать так, запертым, но не погибнуть, потому что нужно вечно питать свое злое отражение, обретшее плоть и права... И он вдруг понял, что ему не нужно ничье разрешение. Ни на что не нужно. Даже - особенно - то самое решающее позволение белых рук. Перед кем он должен оправдаться? Перед кем будет виноват? Кто будет оценивать его, если он выберет себя - кто имеет на это право? Всегда подниматься, преодолевать себя, следовать за своей волей, презрев, однако, все свои желания, заперев себя в дисциплинарный карцер - разве это не абсурд? И в самом деле, зачем ему права на обзор улыбки или взмаха птичьего крыла? И погожий день, к примеру, не обнесен забором, никто не проверяет документы у преддверия рассвета. Никто не может назначить наказание в виде болезни или старости - а со всем остальным он разберется - с теми, кто крадет у детей детство, кто заливает кровью чистоту - все можно исправить. Он еще может продолжать. Если он сделает то, чего хочет, Джек будет в ярости: отличный бонус, почти совращающий. - Я предупреждал, что не учитывать меня глупо с твоей стороны, - просипел занимающий все его мысли злодей, косясь на посмевшего проигнорировать его врага, и замахнулся, ставя все на место - классика их бесконечной пьесы с глухими ударами, резней, огнем и заложниками, и он снова проиграл, потому что не было у него никакой бомбы, что так всех пугала - всех, кроме этого невозможного рыцаря, наглухо двинутого. Подобного ему самому... Брюс, все тот же, но теперь совсем другой, вдруг понял, что ни на какие места больше вставать не собирается. - Заткнись. Заткнись и отойди, я не в духе, - выплюнул он, ступил еще ближе, и увидел, как сильно обожжена правая клоунская рука под почерневшей тканью рукава - казалось, та еще тлеет, но это была, конечно, просто иллюзия - как влажно кровят содранные ногти, как раздраженно горят досадой воспаленные карие глаза. У него осталось место и для почтения к чужой гордости, и он приструнил себя, почти наслаждаясь частичным бессилием - пока еще огонь не выжег весь кислород, он готов был уважать его. - Ну уж нет, будешь делать, что я скажу, - просипел Джокер, борясь с головокружением, пришедшим резко и глухо совершенно не ко времени, но отвлекся, почуяв что-то непривычно больное в искаженном голосе, ловко перетекая между пятком своих классических состояний - безумие и абсолютный лед разума, свирепое самообладание, ясная слабина приятной ему мясной обстановки, где только он мог хохотать, наслаждаясь. - Не только колени, - вдруг сказал Брюс, разом все меняя, и он застыл, подпуская его совсем близко - зашуршал плащ, ударил в ноги черным крылом, рыцарская тень слилась с темнотой угла, накрыла его, и белого козелка коснулись сухие, горячие губы - так, чтобы его услышал только один человек - не как хранитель тайн, а как адресат. - Не только колени. Весь посыпался. Костыли. - Зачем ты это говоришь? - устало захихикал по-своему, искривленно чуткий Джокер, не допущенный никуда, кроме сферы покровительства слабым - и как так получилось, как он снова оказался снизу? Урок не-доверия был досадно не усвоен, кевларовые перчатки ничего не содержали - ни газовой шашки, ни лезвия, все разумные пределы были пройдены, он вступил в эпицентр по собственному желанию? Это - суицид? Ярость уязвленной самости перешла все пределы, загорчила. Он выдерживал многое; он так долго изнашивался, что стал костяным - но как Бэтмен всегда оказывался прочнее? Воля человека не способна переплавить мясо в титан - и это только маска, привлекательный, манящий секрет. - Зачем говорю? - переспросил Брюс, внимательно разглядывая пыточный ящик до черноты потемневшими под равнодушными линзами глазами. - Передумал. Ты знаешь, вот прямо сейчас решил взять небольшую паузу. Слишком много сверхурочных. Джокер пожал плечами, не способный его понять.