Неудачная шутка

В "зеленой" чайной комнате, среди теплолюбивых цитрусовых деревцев, бежевых обоев и черно-белых фоторабот Анселя Адамса (пустыни, болота, могучие горы) чудесная Селина смотрелась еще лучше. Туфли, небрежно сброшенные у книжной полки, направляли взгляд на ее худые, тонкокостные ступни: белые ноги мерцали в тусклом свете комнаты, будто огни маяка. - Этот похож на тебя, - насмешливо сказала она, и показала за плечо Брюса на палмеровский карандашный набросок. Ему не надо было оборачиваться, чтобы знать, о ком она говорит. - Это двоюродный брат моего деда, - сообщил он, прикрываясь обязательной бутылкой вина, хотя почти каждый мужской портрет в этом душном музее был схож с ним: семейная кровь была излишне сильна. - Выглядит таким же здравомыслящим, - ядовито поддела эта непокорная женщина, насмехаясь, и Брюс улыбнулся в ответ, обладая обширным опытом реакций на издевки. - Я бы так не сказал, - поддержал он их странную светскую беседу с бархатным дном. - Последние двадцать три года своей жизни он провел в затуманенном состоянии, этот этюд с тех времен. Его жена умерла, когда ему было шестьдесят, и он каждое утро вставал, позабыв об этом, пока его сердце не остановилось. Селина, похоже, была не из тех, кого бы тронула эта история. - Так лучше, - просмеялась она, показывая свои белейшие зубы. - Лучше забыть мертвецов. Заинтригованный этим печальным цинизмом Брюс так не считал. - Кому-то может и лучше, - прохладно ответил он. - Но он искал ее каждый день. Каждый день терял. Не могу даже вообразить такое, - ему самому хватило одного раза, когда он похоронил живого, и больше он так страдать не хотел. - Не пора ли представиться? - ласково поднажал он, когда она, услышав о любви, стала слишком смиренна, пытаясь засечь тональности и оттенки пошлой неуважительности в его голосе. Брюс Уэйн полагал себя настоящим джентльменом: все подобные взгляды и действия он оставлял для спальни. - Нет, - резко сказала она, более не оборачиваясь, пока он ласково следил за ней, вдохновенный. - Зачем тебе знать мое имя? - Ну же, Изабелла, я вовсе не такой мудак, как меня расписывает пресса, - он почему-то рассчитывал, что она назовет его Лоренцо, но она промолчала, разыскивая зажигалку. Но низкосортное слово пришлось ко двору: она смягчилась, и охота продолжилась. И почему всех так раздражает его воспитание? - Холли. Называй меня Холли, - сухо проговорила она, глядя в окно: удобно устроилась. - Раз уж мы все-таки опустились до грязных разговоров, Фред. Подобный флирт Брюс находил таким же далеким от низости, как Бетельгейзе от Земли, и надолго задумался. - Почему ты считаешь это пошлым? - наконец с интересом спросил он, начиная уважать ее не меньше своей матери: верно, он был рабом иной жизни, бетонной, зазеркальной, увязанной резиновыми лентами, и правда грязной, и дело имел лишь с вывернутыми суставами и окровавленными ртами - насколько многого он не замечал? Какая мелочь отделяла его от желанного "нормального"? Губы сами складывались в твердую линию - он не привык так открыто смеяться над собой - и он одернул себя, не желая пропустить этот занятный разговор. Селина не ответила, пускаясь разглядывать его руки так, будто представляла, как тот, кто не поднимал ничего тяжелее ручки, мог быть таким натруженным. - Что? - фыркнул Брюс, наслаждаясь пристальным вниманием, хоть такое и случалось с ним удивительно редко. - Хочешь знать, какой именно изъян делает меня бракованным? - Нет. Напротив, ты слишком идеален, - резко бросила она, и вдруг строго, будто прокурор, спросила, премило злобно переходя на формальный тон. - У вас нет ни брата, ни сестры, мистер Уэйн. - Называй меня Брюс, - размягчился Брюс, вспоминая своего без вести пропавшего дядю. - Нет, и мои родители мертвы. А у вас? Есть еще братья? Она вдруг криво улыбнулась, и это ожидаемое следование за ним он счел очаровательным. - Была сестра, - прохрипела она, жестяная. - Умерла. В ящике стола в хозяйском кабинете примитивной системой сигнализации надрывался Брегет: у кого-то в городе были крупные проблемы, какая-то громкая беда, и Брюс, даже не зная об этом, не подозревая о серьезности происходящего там, нет-нет, да вспоминал отброшенный долг. Когда мысли о Готэме начали брать верх, он ринулся в наступление, полагая, что и так слишком тянет. - Ты очень красивая, - воодушевленно шмякнул он, опираясь плечом о книжный шкаф, у которого она нашла убежище у окна. - Наверное, самая красивая женщина, из всех, кого... - Ты говоришь это каждой, - довольно резко отреагировала лунная, текучая красотка, разминая между пальцев запретную в этом доме сигарету - слишком долго, для огня давно пришла пора. - Да, - обнаружил Брюс, подсовывая к ней зажигалку, который так часто бывал так поражен тонкостью, гибкостью и нежностью противоположного пола, что и правда совершенно искренне считал каждую идеалом. Они и были идеальны, утонченные, мягкие, хранящие свет и плодородие. Заслуживали всего самого лучшего, а он таким не был. - Предпочитаю, чтобы ты считал меня человеком, - заявила эта чудачка, и наконец закурила, вульгарно выдыхая дым через ноздри. - Знаешь, кто такие сильфиды? - Селина неопределенно махнула сигаретой, зажатой в идеальных пальцах, на книжную полку, и табачный дым изящно оттанцевал, легчайший. - Воздушные духи? - Жуки-мертвоеды, - еще жестче поправила она, сама, похоже, собираясь взять быка за рога. - Я выросла в этом проклятом городе, как и ты, но, как видишь, совсем с другой стороны. У цирка, - вдруг сообщила она то, что определенно нужно было хранить в секрете. - Тот, в Саут-Сайде, знаешь? Полагающий, что омонимы имеют право на существование, и трупоеды и нимфы никак не проигрывают подобной схожестью, Брюс, конечно, тот огромный развлекательный центр, блистающий бутафорией посреди его обожаемого города, знал, много за ним следил по своим сумрачным делам, да и так про нее уже обо всем догадывался: особая порода, гибкое тело, изящные, но причудливые жесты. О циркачах, нечистых на руку, он был осведомлен куда больше желаемого. - Знаю, - просто ответил он, хотя купил, слегка нарушив законы штата, то здание и землю, на котором оно стояло, еще в июле, фанатично изучая любое место, которое могло быть связано... с его проблемой. Он знал, что ошибся на ее счет, и радостно пустился чувствовать себя виноватым. И развлечения снова обратились работой, а за углом он обнаружил ускользнувшую Алису: так было еще лучше, так - преступник и герой - было правильно, и он воспрянул, наливаясь кровью, выпрямляя плечи. Она желала его руку, поэтому он немедленно оказался готов предложить ее; точно так же, как в десятке раз до этого. - Тебе это не кажется странным? - снова вопросила она, и ее тягучий, нежный голос отозвался от стекла, чудесный, звонкий, чистый. - Ты что-то хочешь мне рассказать? - ласково спросил он, окончательно размягчаясь, потому что видел, как она добра - на самом деле видел, верил, превышая презренные уровни обыденности. Существовать можно было только так, иначе ничего не имело смысла. - Хочешь исповедей о нелегкой женской доле? - неожиданно печально выплюнула волшебная первая встречная. - Я не так глупа, чтобы досаждать толстосумам своим нытьем. - Я для тебя не просто... толстосум, верно? - мягко перебил ее печаль Брюс, чувствуя блаженный подъем, и не тайны и загадки теперь тревожили его грудь: реальность, так долго неуловимая. - Вот черт... Верно, - досадливо призналась она, и закусила до крови губы: через потертый их особенным разговором рубин помады на сочной бледности губ выступила алая капелька, и Брюс помрачнел, без колебаний протягивая руку, чтобы стереть ее большим пальцем. - Слушай, а ты хорош в этом. Во всем. Так хорош, что даже плох. Не знаю, нахера мне все это надо, но, послушай: просто не увлекайся. Знаешь, чего я хочу верно? Нет, это повыше, глупый. Еще выше. Да, именно этого. Я не всегда такая, но мне подпалили хвост... От картинного движения рукав его свитера сдвинулся, соскользнул, слишком тонкий и легкий, показал рубец от японских приключений, свести который помешали лень и бурное течение прошлой, прошедшей навсегда жизни, и он поймал заинтересованный взгляд, пускаясь в ленивое сочинение фальшивой истории о его происхождении: автомобильная авария прекрасно подойдет, как и всегда - ложь, привычно отлетающая с его губ для каждой женщины, даже если эта - от всех отлична. - Оригинальные часы. Странные. Такие... дешевые, - легко промурлыкала она, игнорируя шрам, снова удивляя его, теперь в срезе напускного сребролюбия. - Тут ты меня удивил. Брюс неопределенно хмыкнул и шагнул поближе. Налитые лианы ее гибкого тела отозвались, перетекли в плавном жесте белые руки, укладываясь на бедра, каряя печаль прикрылась пушистыми ресницами: открывалась истина. - Это подарок, - послушно отозвался он, пристально рассматривая ее. - От друга. Окутанный раздражающим дымом, гоном охотника - бурным, правильным возбуждением - нормальность была так близка, осталось только снова, уже окончательно протянуть руку - Брюс приветствовал долгожданную судьбу, и снова, также, как когда впервые увидел ее - нескромно подумал, что их дети будут самыми красивыми людьми в этом городе. Вне зависимости от всего неприятного, пусть и преодолимого, он знал, что у нее есть права на ответное движение. - Друг - это прекрасно. А я совсем одна и есть только... Единственный путь с двумя поворотами, - ее внимательные глаза осматривали его с плохо скрываемой жадностью - будто в сокрытии чего-то основополагающего вроде верного влечения была нужда, был смысл. Желанная реакция, чего скрывать, проливающая питательный бальзам на его исстрадавшееся самомнение; что-то, что лежит в основе мироздания: лунные, дикие игры прикрывали брачные клятвы, обещания нежности и подчиненности, почти рождали осязание лепесткового, влажно обволакивающего лона. Дева в беде, преследуемая дева; дракон, угрожающий ей - как не встать на место рыцаря? В финале его ждала бы награда. Это вовсе не невозможно - внезапный, скоропостижный счастливый конец - что-то первобытное вспыхивало, стоило ему пуститься в не слишком скрытное разглядывание ее белейшей кожи. Опасность окончательно раздразнила его. Дипломированная - о, наверняка - обманщица, она явно пребывала в странной растерянности: длинные, хищные коготки-ногти, приятно закругленные овалами, покрытые полупрозрачной темно-зеленой, почти черной глазурью лака, таинственно напоминали облизанные Мексиканским заливом бутылочные стеклышки - но временами они слишком сильно впивались в сигаретный фильтр в каком-то экзотичном, уродливом движении, густо отдающем женской колонией. Разве мог этот некрасивый, раздражающий жест быть предумышленным? Нет, она давала слабину, и причины этому оставались также туманны, как его нынешнее явление в маске, даже если доспехи он с собой не прихватил. Готовый ради нее шагнуть в пасть ко льву Брюс предпочитал думать, что все это смущение из-за близости его тела, не желая думать, что ему не верят. - Ты ведь и правда Бэтмен... - вдруг поняла она, и ее глаза вдруг приняли то выражение, что он видел в глазах Крейна, когда тот пыжился что-то получить от него. Пунцовые, ярко окрашенные губы, резко набросанные пером природы, вампирически алели на белизне ее лица - но как жестко они кривились, когда она слышала голоса брата и Эллиота, шумно бурлящие из глубин менора. Ее снедала тревога; что-то неприятное, усталое было ее той, самой главной тайной, пыльно осело в еле заметных морщинах у глаз, у уголков идеального в нестандартности рта, когда она иронично чему-то усмехалась. На острых, чудесных в резкости линий скулах вспыхнул розовый румянец. Почти прижимаясь к его груди, она вдруг резко подалась вперед, во взгляде содержа почти мольбу, почти лезвие, тревожно щурясь, словно перепуганная ночной встречей с внедорожником кошка, и Брюс ощутил сосущую потребность защитить ее, быть ей почвой, куда это тонкое, гнуткое деревце, лишенное опоры, может пустить корни - и питать ее, пока будут на это силы - до поры? Пускай... Он не вспомнил, что у него прежде было только (две недели): теперь у него было столько десятков лет, сколько могло быть, если какая-нибудь гнилостная болезнь не источит его раньше, если его тело не раздавит авария: прожить до старости, все отдать детям; охранять свой дом от других мужчин, растворится в ней, оставив себе какое-нибудь невинное хобби, и смерти не будет - никогда, ее уничтожит будущее. Можно было признаться себе, после всех этих лживых дней и тревожных ночей в том, что его страшит смерть - просто не своя. Уехать с ней. Прямо сейчас - и он ее знает, даже если не знает: что там знать, там одно только благо... - Брюс... - неожиданно печально прошептала она у его рта, словно подписывала свой приговор. - Давай уедем. Прямо сейчас, просто послушай... Ничего не спрашивай... Брюс... Он должен был допросить ее, но перед ним вдруг раскрылось что-то ясное и ласковое: то взаимопонимание, что так редко в его случае осеняет сближение двух людей, сейчас было обеспечено их разнозаряженными натурами, которые так легко притягиваются природой. Простенькое, солнечное счастье гарантировалось: большой белый парус, доверенное лицо, бывший герой, триместры, зреющий в глубинах плод; разговоры ни о чем - о доме, еде и остальном-материальном, лишенные нервности - и никаких противостояний, никаких пропастей и страха падения, никакого темного восторга. Словно говорило что-то разумное, из самых чистокровных глубин: вот он, праведный ключ, праведный замок, оставь иллюзии; наклоняйся и пей, теперь можешь не бояться захлебнуться - никаких темных комнат, тайных святилищ, келий и казарм, никакого лесного причастия и никаких призрачных луговых трав, обнесенных забором - можешь выбирать хоть весь мир - горячий тропический остров, к примеру, пропади Готэм пропадом, пропади со своей осенью, дождем и холодным домом. Больше никаких рисковых ночных вылазок, патрулей, заговоров злу, никакого самопожертвования, выбери себя, беги... Он улыбнулся, и она опустила ресницы: помимо столь привлекательной для его мужской сути особенной, ранимой слабости, желанной нужды и сладостной чувствительности, она была еще и очень проницательна. Будущее было у него в ладонях, а то, с какого лету он взял вершину, убедило его в собственной неуязвимости. - Прости, - тихо сказал он, закладывая за спину руки, словно забирал какие-то обещания, не умея и не желая отказываться от легкой, мимолетной, отверженной сиреневой тени, неслышной и невидимой, и столь же непостижимой, как взмах журавлиного крыла. - Я не смогу тебя защитить. Так, как тебе надо, не смогу. Прости. Морок природы рухнул, развеялся благостный зачарованный туман, и он устыдился того, что сказал вслух то, что и так было ясно: это было грубо, было весьма неучтиво, она и так все сразу поняла, шамански читая по его глазам. Изменилась, превращаясь снова в яркую, глянцевую птицу. Секунда застыла, пока она была все так же близко, и Брюсу даже показалось, что она мечтает о поцелуе так же просяще, как и много веков до того - пару минут назад - как и о плодородном сплетении тел, но она отстранилась, застывая в напускной отстраненности, словно в смоле, готовая к каким-то нелепым, несвойственным женскому началу битвам. - Не очень-то ты веришь в существование амазонок! - игриво провозгласила она, нисколько не теряя в понятливости, вызывая у него властную, снисходительную усмешку, и ловко разлила вино, на этот раз и в бокал, назначенный ему. - Мы обязаны за это выпить. Сделай для меня хоть это. Это на дне морском у принцесс главное - судьба, а у нас тут, на мели, самая главная проблема - выживание. Ты меня понимаешь? Платежеспособный, он с отсрочкой, но почувствовал себя неудобно за отказ, не умея себя заставить ощутить и вину за недоверие к подобной силе и выносливости - сколько там подобного у нежной лилии, у серебряного паучка или крохотной синички? - За что пьем, прекраснейшая? - ласково спросил он, нагло прищуриваясь, мутно окутанный сигаретным дымом, особенным: пропущенным через ее рубиновые легкие. - За ту чушь, что я тут напорол? Она знала, что хороша, но это вдруг оказалось ужасно неуместно - не выдерживало сравнения с теми, кто был уверен в своем уродстве. В привычном мире для него не было нужды признавать, что в глубинах телесных оболочек таится не только дух, но и сердце - он не имеет на него права, поэтому мог его игнорировать? Брюс снова рухнул в стыд так же внезапно, как презрел его - о, это совершенно лишнее... - Вовсе не чушь, Брюс, - фальшиво возмутилась она, и отсалютовала хрусталем. - Чирс! Такая, как она, никогда бы не признала поражение. Притвориться веселым у нелюдимого Бэтмена в этот раз не получилось - да это было и ненужно - и он просто выдал ей теплый взгляд, полный благодарности за знакомство и случайную, но важную науку выбора, и махнул вино, которого, вообще-то, не выносил, залпом, до поры не ощущая вкуса подвига, оказавшегося куда ближе, чем он думал. - Спасибо и за эту защиту... - печально прошептала она, наблюдая, как двигается его кадык, отмеченный мишенью родинки. - Всегда от мужчин одни беды, и даже мой брат... А ты... Со мной такое впервые, знаешь? - Знаю. Я отличаюсь, - нескромно подтвердил он, сожалея на самом деле - о невозможности выбрать себя, а не ее, даже так, пусть в неопределенности, длящейся пока он не сделал этот мерзкий глоток, о самом желанном и недостижимом, находящемся далеко и во тьме, о безумии и разуме, о несбыточном, о непознанном и непознаваемом, о том, что исчезло, да и вряд ли было - и о горечи отравы в целом, конечно. - Беги сразу и не оглядывайся, со мной все будет в порядке. Есть человек, с которым я хотел бы встретиться, так что я со всем справлюсь, и за тебя в том числе. Он тоже, как и ты, не понимает, почему мне нравится подменять кого-то на плахе. Прощаю: никто не делал для меня того, что я хочу сделать для тебя, неудивительно, что и в этот раз мной воспользовались. Селина кивнула, пытаясь себя то ли размягчить, то ли, напротив, ожесточить. - Нет, мой герой, - печально прошептала она, влажно прижимаясь поцелуем к его сжатым в последнем порыве решимости губам. - Ничего не в порядке. Не нужно мне прощение, мне нужны гарантии безопасности. Голоса стихли, смолк колокольчик печали, не дававший ему покоя с самого утра, и он потерял сознание, хотя полагал, что у него есть еще немного времени, до того, как отрава подействует.