Неудачная шутка

Ничего не изменилось. Ничего не изменилось. В смежной со спальней гардеробной было прохладнее всего, и он укрылся там среди угрюмья своих зеркальных двойников, отраженных от распахнутых в исступлении дверц шкафа, от боязливо жмущегося в углу псише, и стоял так уже с четверть часа, удерживая край лонгслива приподнятым, будто театральный полог - был зол на себя до такой степени, что едва справлялся с тем, чтобы обуздать застежки ширинки, мешающие ему осмотреть и низ живота: он был покрыт синяками, как и всегда, когда бывал Бэтменом, но сейчас каждый ушиб болел незнакомо - слишком лично, нестерпимо. Это была настоящая боль, не духовная, физическая, но стыдная, бесполезная, бесславная. Все оттого, что этот ущерб он понес опосредованно - не кулаки врагов нанесли его, не их оружие, это не было тем сладостным уроном, что он получал, закрывая собой невинных. Это были следы бегства. Он бежал с поля боя, из схватки, которую сам же спровоцировал, и теперь бесился, как разъяренный пес на цепи, отказываясь от малодушной мудрости называть это тактическим отступлением. То, что с ним происходило - кризис, он мог принять это... И будет вернее, если он назовет этот кризис глобальным. Никогда еще его, неподъемного, не взрывало таким диким коктейлем разнозаряженных эмоций. Никогда. Такое с ним впервые. Но хотя бы удалось уговорить себя остановиться. Правильно, небольшой перерыв, только чтобы оценить повреждения. Даже если все, что он мог сделать - все, без исключения, даже блестяще продуманное, или превосходящее человеческие возможности, или, может, даже предельно недостойное - было малоэффективно, а то и бессмысленно. В прошлый раз, сокрушенный, он уполз в нору под корягой, потеряв два года жизни - но более он не стал бы... Да и не нужно было. Больше не нужно быть большим - могучим, опытным быть не имеет смысла, не нужно стараться выситься, удерживать, ударять. Нет никакой идеи в укреплении костяка, в раскачивании мышц, в ловкости и скорости, и все приспособления отныне тоже бесполезны. Все обесценилось новым... знакомством. Он мог бы снести этот удар по самомнению, если бы для этого был необходим лишь самоконтроль. Если бы он не рисковал чем-то посущественнее, чем самоуважение. Если бы он был одинок. Если бы он одинок не был. Чертова двойственность сводила его с ума, браслет Гамильтона жал запястье, рот то и дело пачкала злая улыбка, и он, ненавидящий ждать, но обреченный на ожидание, не выдержал, рванул пуговицы, с треском раздирая в мясо прочную строчку по мягкой ткани. За каких-то пятнадцать минут самокопания он смог справиться с собственными брюками, удивительный прогресс! Шел десятый час вечера, он сегодня ни черта не успел. Этот мужик не выходил у него из головы, как бы он ни старался отвлечься: предел, которого он сам не достиг бы никогда, но чем, выходит, успокоившись на мнимой вершине, ошибочно гордился, оказался немыслимо близок. Укорял его собой, величавый, недостижимый. Пугающий? Скорее притягательный. Экстраординарный, грандиозный, безмерно раздражающий. Возбуждающий все охотничьи инстинкты. Осадил его со всех сторон - капитально, безысходно. Хуже того - невозможно было понять, чего он хотел, каковы были его намерения... И как легко он принял его кодекс, насмешливо дав осознать и свои принципы. Не воспринимал его всерьез! Тянул с расправой. Играл с ним. Завтра все должно было решиться - его снова раскрыли, теперь уже наверняка? Или, напротив, он близок к цели и заполучил куда большее, чем ничтожную сплетню? Он недостаточно быстро приспосабливается к изменениям среды, или поспешил так неосторожно? Еще вчера он едва мог воздерживаться, сгорал от предвкушения, и впервые долг и обязанность все брать на себя (хотя, можно было быть честным с собой, и признать, что это была в первую очередь безусловно дурная привычка) давили на него куда меньше, чем обычно. Все это касалось лишь его самого. Пока касалось. Он знал, само собой, что иные сильнее его. Многие умнее и, но - вот беда - смирение аскезы обернулось против него в тот момент, как он узнал его, потому что всего одна деталь переворачивала вверх тормашками всю концепцию мужественности и бесконечной оппозиции неодолимому: чертов клоун, неосведомленный о его последних похождениях. Если обо всем этом узнает Джокер, случится катастрофа. Когда. Когда узнает - это ведь только дело времени. От этих мыслей его накрыло новой волной досады - ужасный в своей естественности источник стыда - и он, нуждаясь в наказании, с остервенением цапнул себя за самый болезненный из кровоподтеков. - Ты скулишь, как прищемившая лапу собачья самка, Брю-юс, мм, - сказал он своему центральному отражению, не стараясь подражать кое-кому артистичному, но получилось все равно похоже. Если бы Джек был ему послушен, если бы был рядом (это непременно равнялось грандиозной работе над собой и над ним, над его покоем, обеспечивало полноценную, полнокровную жизнь, подозрительно нормальную, изредка даже роскошно рутинную), все было бы куда сложнее, все было бы намного проще; он мог бы вынести отсутствие Джокера, если бы все оставалось таким же, что и три года кряду. Если бы не эта распроклятая личина, он был бы свободен. Если бы не Бэтмен, у него бы ничего не осталось. Ни прощения, ни мести. Ни надежды, ни отчаяния. Он ненавидел Бэтмена, он ненавидел Джокера, и даже если это было не ново, причина антипатии к их маскам как-то неуловимо и постепенно трансформировалась в совсем уж безумную: они позволяли им сближаться, да, но они их и разделяли - как было это терпеливо сносить? Между ними всегда был слой грима, слой кевлара. А он желал владеть Джеком полностью. Это не было прихотью: он в этом нуждался. Ничто не должно было мешать этому, даже сам чертов клоун. Теперь это было слишком опасно... Чем больше он получал от него, тем большего хотел, но его тянуло, и тянуло, и даже если он изо всех сил стремился остановить слитие, временами их тела и разумы пытались слепиться в ужасного монстра, спутаться хвостами в крысиного короля, в валет отраженный, двуликий - или, скорее, в обелус, в извечно близкие, но всегда разделенные суровой чертой знаменательные точки... и так они оба становились несчастливы. Но он исполнял больше обязанностей. Значит, имел больше прав. Жаль только, что в этом странном треугольнике только он один так считал... Собственная жадность, недостойная имени Уэйнов, эти голод и жажда, словно он не имел средств, чтобы утолять самые базовые свои потребности, неизменно поражали его - хватало одной неосторожной мысли о нем, и вот он уже, подвязнув в несокрушимой подчиненности, стоит на коленях и считает минуты до встречи, раззявив свою ненасытную пасть... Так больше не могло продолжаться. Ведь что он мог? Оставить все как есть? Увидеть, как чьи-то пальцы сжимаются на его шее? Ломают его кости, рвут его плоть... А он не мог просить его ни о чем, даже если молчание было равно отнятому обещанию. Несдержанному слову, стыдной пощечине. Времени осталось мало, и он уже почти чувствовал его запах - теплый, луговой, такой горький, что на следующий день у страждущего глупца, осмелившегося коротать ночь у его плеча, стабильно проявлялись симптомы отравления - почти осязал плавный разлет его спины, крепость его ягодиц, внимательный, понимающий взгляд... Да это только односторонняя игра, пустой монолог. Что-то вроде душевной мастурбации. От этого нового поражения он так и не оправился, только обессиленно уложил горящий лоб на холодное дно зеркала, опираясь рукой о свое отражение, будто раскаявшийся Нарцисс - еще пара минут, не больше, вот все, что у него есть. Как можно требовать его покорности? К черту гордость, но это уничтожит хрупкий мир между ними, а значит - весь мир вообще. Накануне он нашел у себя седой волос. - Джек, я так устал, - повинился он, но шепотом, да и то лишь потому, что его никто не мог слышать. - Я устал от тебя, я ни черта не могу, не смогу победить, мне мешает твое существование. Все потому, что я не могу сжечь этот чертов карнавальный костюм, все из-за того, что ты смотришь на меня с интересом только из-за того, что он существует. Тебя не было целую вечность, но ты вернулся слишком рано. Я хочу, чтобы ты уехал. Без промедления, как можно дальше, безвозвратно. На другой конец света. На этом месте репетиция всякий раз стопорилась: камень преткновения, непроходимая топь, причина огромного страха, огромной неуверенности в себе - можно лишиться чего угодно, нельзя лишиться наручника на его руке. Он не сможет этого сказать. Никогда. И все же, как же сильно... Обнаженные ступни лизнул сквозняк - где-то отворилась дверь - и он выполз в спальню, измученно застывая у стены. Отсвечивающий незагриммированными щеками Джокер появился совершенно внезапно - для того, кто не высматривал его фальшивые фамилии в списках железнодорожных касс, разумеется. Просто проскользнул в комнату, оглядывая обстановку так, будто тут, в самом чреве дома, мог притаиться снайпер. - Ты один? - загадочно поинтересовался тот вместо приветствия, которые были у них не в чести (если не считать хлопки по плечу и поцелуи, с бессменным снисхождением принимаемые им в виде стартовой отметки, с которой он мог приступить к своим выкрутасам), хотя они не виделись вживую добрых три недели. Он что-то нес на плече, и когда его ноша, постукивая ремешками и дужками, отправилась в угол, стало видно, что это истасканное пастушье седло с обширным, но хорошо просохшим красно-бурым пятном во все сиденье. Брюс, хоть и утративший умение озадачиваться подобными выходками, однако, все же почувствовал себя чертовски глупо, обнаружив, что не продумал момента встречи, поэтому невпопад отрицательно повел подбородком. На языке вертелся вопрос: кого Джек ожидал тут повстречать, тиранозавра, Элвиса, королевское кабаре? - Иди к черту, Джокер, - фыркнул он, ступая вперед, и левую половину его тела от груди до колена облепила липкая ловушка тела полярного. - Конечно, я здесь один, а чего ты ожидал? Приветственную вечеринку? Взглядывая в медные глаза, секретно посверкивающие чем-то сквозь наносные эмоции, он уже знал, что нелегко будет осилить даже элементарное: в них было темно, осенне, дымно, как в Ночь костров, сегодня они были полны зависти к четкому и ясному куда больше, чем обычно. Что-то было не так - с ним самим: рука сама поднялась к острому шпилю жилистого плеча, изрядно потасканного в период бродяжничества, но вдруг стала неприглядно грузной и непомерно неуклюжей; губы так легко двигались, называя его бандитскую кличку, этот броский пароль, но разве он не хотел позвать его по имени? - Замерз? Будешь кофе? - рассеянно спросил он вдогонку, все же неповоротливо укладывая руку на фиолетовое бедро, когда все молчание ушло на обмен угрюмыми взглядами, будто от игры в гляделки был какой-то прок... Под его ладонью холодела плотная шерсть брюк, не накопившая тепла, не смягчившая малокровной, рептильей прочности этого тела. Он вдруг понял, что его не пустят решать проблемы этого человека. Никогда. Он все же мог просить о покровительстве, но самому ему покровителем не бывать никогда - в прошлый раз дверь захлопнулась у него перед носом как раз в разгар подобной битвы за контроль. Но как ему могла казаться значимой такая ерунда? Это все не важно. Как он мог тогда позабыть, что на самом деле важно... Глупые шутки. Пустые слова. Но когда пауза затянулась, недовольный клоунский рот, изжатый в мокрую розовую полосу, открыл ему правду: нельзя. Его собственный секрет сделал бы любой поцелуй лживым. Но он дрогнул, и позволил себе сократить дистанцию еще немного, почти трогая щекой острую зеленую прядь, пахучую душицей и базиликом, итальянским соусом? Холодным медицинским стерилизатором, молодым дубом и сырым мхом, каким-то дрянным алкоголем - признаками другой жизни, чужого присутствия, собственного мнения, противопоставленной воли, способной разрушить все то, что он усиленно взращивал в себе все эти дни. Довольно будет одного, этого неудобного первого шага. Джокер на этот порыв надменно дернул плечом, косясь на растерзанную ширинку его брюк, но рук в ответ не поднял, только что-то хохотнул себе под нос, но не стал упражняться в остроумии, по незнанию пропустив важный этап в незаметной для него войне. Рубцы на его щеках отчетливо посинели. Верно, этим летним пальто нельзя было укрываться в такое ненастье. От сырости необыкновенно ветреного и ливневого февраля фиолетовая ткань почернела, и Брюс представил себе, как прохладны под покровами рубашки плечи, как безвинно покраснели локти, а под брючной хламидой шута так остры колени и тверды бедра... Не стоило хорохориться - его ответ никому нужен не был, да и вопроса ему дождаться так же было не суждено, и он, отстраняясь, сам решил молчать, намереваясь пойти до конца, под этим непроглядным муаром недосказанности вдруг бестолково злясь и тоскуя. Чертов клоун никогда не мог шагнуть ему навстречу сам. Действительно, это было глупо - размечтался о его поддержке. Хуже того - два дня безостановочно рядился, напыщенно размышляя, отвергнуть ее или нет, позабыв, что этот хитрец не опора, а отдельная статья расходов. Это была первая зима, так открыто и масштабно им саботированная. Появляясь время от времени, он по обыкновению неохотно, даже скудно, ел, после - впадал в спячку, одобрительно принимая лишь ночные ласки, и снова исчезал, неуловимый. Будто он был чем-то занят, будто делал что-то полезное. Смешно. Смешно. Ему не было дела до суматохи выборов - о, это к счастью - и тыквы, даже если у каждой было правильное имя, его не интересовали, но он проигнорировал свое условное тридцатипятилетие. То, что они договорились считать оным... Оставил его один на один с фанатично производящим тонны блюд на День Благодарения Альфредом, "срать хотел", как он сам четко сформулировал, на Рождество и Новый год. Пропустил так много дней, ничем не примечательных, но куда более важных, чем все эти даты: обыкновенных, а потому - бесценных. Он выглядел безучастным в своем традиционном стиле. Обычно его мало что занимало, разве что какая-нибудь мимолетная чушь, вроде вымышленного механизма, достойного немедленного конструирования, или экзотического животного, еще непокоренного. Но он казался отстраненным - небывало. Разочарованным отчего-то. Ему было скучно, он отсутствовал. Сам бы он лучше удавился, чем признал бы собственную скуку. Тем временем Джокер вроде бы оживился, выглядя так, будто какой-то химический опыт, что он поставил, завершился любопытным результатом. - Ненавижу твой бестолковый город, Бэт, - весело и неприлично буднично объявил он, неторопливо разоблачаясь. - Особенно зимой. Серый, черный, угрюмый, прямо как ты. Бедняге не хватает ярких красок, мм? Смелых решений! Чего-нибудь красного и горячего, - плотоядно скалясь, он, похоже, примерялся повеситься на своем мелкопринтованном галстуке, так сильно он тянул его за хвост, распутывая узел. - Но знаешь, что я ненавижу прежде всего, Бэтмен, мм? Водяная морось на его волосах, царственный убор самозванца, тускло поблескивала, не способная ни украсить его, ни погасить предостережения для травоядных, которым ярко сигналил его подпольный облик. - Овсянку? Журналистов? Двадцать второй калибр? Религию? Когда твои фокусы остаются без аплодисментов? - стал перебирать Брюс, под впечатлением от снисходительного, но трогательно осторожного приглашения мгновенно забывая о полученной острастке, тревожных знаках его лица, неясном обмене невербальными тычками... - Чистить зубы? - Поступать правильно, - не обиделся Джокер, вознамерившись использовать его вместо вешалки, а закончив, стал задумчиво грозить ему пальцем. - Поступать практично по принуждению. Я. Ненавижу. Больше всего, мм. Пальто мокрой тряпкой отправилось в подставленные руки; пиджак пал ему под ноги, верный, выявляя наличие неожиданной кобуры, обычно презираемой, почему-то пустой (кто бы поверил, что он не пригреет за пазухой новой смертоносной гадины?); раскрыл свой бруснично-сизый, геометрично-клетчатый рот жилет, щелкнули зажимы подтяжек, беззвучно распахнулась ширинка, чтобы, выпущенные на волю, могли взлететь крылья-полы жуткой розовой вестерн-рубашки, по-видимому, трофейной, с чужого плеча, так явно она была ему велика, к тому же пошита из сдержанного, практичного шамбре вовсе не в его вкусе... И на нем не было белья - подкладная футболка отсутствовала, а вместо резинки трусов из-за ослабленного пояса брюк сияло белым до ровной полоски волос на лобке. Брюс ощутил жжение в горле, но момент настал и прошел практически безболезненно: притворилась дверь ванной, скрыла рассадник раздражения. - Да уж... Ты скорее себе новую челюсть вставишь вместо сгнившей, кукла безэмоциональная, - пробормотал он себе под нос, по зову разума молниеносно переодеваясь в позабытую пижаму - с той давней ночи после Айсберга он почему-то стал спать по-варварски, голым - и рухнул на простыни, прикрываясь переплетом "Постороннего", словно щитом. О, чудно, не хватало еще развлекать клоуна. Что за глупости... Не поздно ли возвращать старые привычки? Одежда для ночи - звучит достаточно странно... с учетом его кевларового образа жизни. Он некоторое время медитировал на серо-желтый рисунок на ткани - символичные яркие пятна на унылом и блеклом. Мысль возникла - будто он все боится чего-то, будто он трус - но легко растаяла, слабая. - Ты что-то сказал? - с задержкой окликнул его вездесущий Джокер, бурно плескаясь - у зеркала, очевидно. - А что, ванны из шампанского с лепестками роз тоже не будет? А свечей? Клуб'ничного луб'риканта с бл'естками? О, этот ужасный акцент - особенно когда он хотел сделать его таким. - Тебе послышалось, - огрызнулся Брюс, закрываясь рукой в бессильном жесте протеста: не смог придушить возбуждение, которое немедленно стало подчинять его непутевое, ополовиненное одиночеством тело. - Не будет, кариньо. И не вздумай отливать в раковину, меня этими звуками не обмануть. Поймаю еще раз - ускорю твой визит к дантисту. Он казался себе вполне остроумным, хотя, по-честному, не так уж и шутил, втайне всерьез рассматривая применение насилия в подобных областях, но смеха в ответ так и не дождался. За преградой стены едва слышно хлынул душевой ливень - бил по белой коже, познающей мыло и растирания - прежде, если не было возможности поприветствовать его по приезду, он несся к ванной, презирая приличия и дверные засовы. Бывало, прижимал его там прямо в одежде... Ногти портили кашемир, рвали батист, зубы сталкивались, и по костистой спине можно было читать губами... Все шло не так уж и плохо - даже если он не знал, что именно собирается делать. Даже если не знал, чего на самом деле хочет. Но он мог еще отбивать удары, сможет и впредь. Может, удастся обмануть его, ведь чертов клоун в основном только много болтает и так спонтанно действует... Он был доволен собой ровно до того, как Джокер явился снова - использовав, между тем, крохотное полотенце для рук как набедренную повязку. Ставший на мгновение ясной каплей воды во впадине его пупка Брюс тоскливо сглотнул, припоминая, что в его распоряжении было в изобилии подобного текстиля любого размера (был даже экземпляр, при должном подходе годящийся на оборачивание слона), и как можно незаметнее сунул руку под одеяло, чтобы избить побольнее свой непокорный член, рискующий порвать ему штаны. Превратить этот взмах в пусть излишне поспешный, но жест приглашения было не слишком сложно. Джокер ломаться не стал, призыв принял, плюхаясь мокрым, как он предпочитал, на простыни - влага с его кожи мгновенно промочила ткань дотемна. Так он делал каждый раз, почтив его своим присутствием, если, конечно, они не бегали под пулями, и эта привычка была не менее несносной, чем нестандартное использование раковины. После тревожного бурления наступило опустошение. Это Джек выпил его? Это так. Лишь явился, одинаково неуловимый и на расстоянии в сотню километров, и в несколько сантиметров, и уже не оставил ни капли крови, клятый вампир... В горле запершило: сквозняк, этот глупый домовой, гладил тонкие светлые завитки волос у влажной шеи. Тут следовало уже что-то сказать, поскольку молчать вместе они никогда не умели, и не пытались этому учиться. Ничего дурного в этом он не находил, наоборот, полагал весь скупой максимум, подходящий для других людей (как прошел день? выключить свет? быстрее, глубже) недостаточным. Они и прямо никогда не говорили, за исключением одного раза, если считать грубо, и каждого невербального контакта, каждой отвлеченной по смыслу фразы и всех до единого слов, которыми обменивались. Он единственный знал, как обходиться с этим динамитом, чтобы не произошло взрыва. На волне этих размышлений он открыл рот и сказал, превосходно точно продолжая мысль о недопустимости обыденного: - Выключить свет? Как только звук его голоса, произнесшего высмеянные глупости, стих, он помрачнел, но не отступил, полагая, что и так сойдет. В ответ Джокер хлопнул ладонями - по всему обручью багровел свежий затир от пут, до сих пор незамеченный - призывая удобный диммер исполнить свои прямые обязанности. Свет исчез, сменился фонарем полнолуния, а Брюс все еще не заглушил желание знать, есть ли подобный след и на его правой руке. Таких испытаний он себе не предсказывал, поэтому стиснул зубы, изнывая от бурного ассорти разнообразных эмоций - всех как одна негативных: его кто-то удерживал, кто-то смог его пленить; хуже того, заносчивый клоун мог сам ступить в ловушку, заворачивая врага в свою паутину, растягивая силки, и так он однажды заиграется, фаталист, любитель ходить по краю... Он все спрашивал себя о решимости, но ответа не было. - Да, ты прав, я замерз, - ворчливо пожаловался Джокер, привычно не замечая колебания его глубин. - Холодно. В твоем городе холодно, мм. - Тут холодает, когда ты появляешься, - не заинтересовался Брюс, сейчас страстно ненавидя разговоры о погоде. Ему, конечно, для того, чтобы очутиться в тропиках хватило плеча к плечу. Но хотя бы удушливый меховой плед переехал с его шеи на сундук в изножье кровати. Как же все это было не вовремя - когда-то неизведанное и тайное, это добровольное припостельное бдение на двоих в Палисайдс стало привычным и естественным. Эта комната, превращенная тьмой в мираж, например - грузная черная мебель, увесистые темные портьеры, безликие обои, и такими он выбрал их сам; на прикроватной тумбочке в соседстве с его планшетом и бумажной работой на дом - выделенный ему с легкой руки монструозный кукри "для всякого", недопитый чай и не совсем известно откуда взявшаяся коробка с давно испорченными ненадлежащим хранением сигарами, о которой он не напоминал, чтобы не спровоцировать вонючей катастрофы; его детские шахматы на кофейном столике, любимые за экстравагантный цвет и нетривиальный материал, книги на полках, кляксы напольных ламп и фиолетовая шкура пальто, склубившаяся на спинке кресла... И, да, у плеча - Джек осуществился, воплотился в жизнь, лишь вздохнув. - До того, как ты узнаешь об этом сам, я должен признаться, что... - машинально начал он, удивляясь, как легко оказалось говорить для этого человека, как, вымучиваемое, все стало получаться само собой. Не иначе, какой-то гипноз - и это его так смутило, что он спешно отыграл назад. - Что повлиял в этот раз на выборы мэра. Можешь гордиться собой... Кстати, видел бы ты новый профайл на меня, я там заклеймен как беспредельщик и гомофоб... Град вчера побил теплицы, Альфред в трауре. Джим за этот месяц закрыл четверть архива за семьдесят пять лет, представляешь? Он поразительный. Давно пора было отработать эту область. Очевидно, подобрать специалистов на эту работу не так легко, но... - Мм, - сухо откликнулся Джокер, уродливо пожевывая нижнюю губу. - Джим закрыл, мм. Поразительный. Ясно. Купи ему пончиков на все деньги. Он звучал странно - невнятно, вяло и слюняво: опьянел от тепла постели. - Что я вижу! - натянуто улыбнулся Брюс, неистово сожалея, что, начав подбирать слова, не смог затормозить вовремя и был так незатейлив, многословен и сумбурен, вывалил так много обыденности, к которой даже себя приучал с трудом. - Не могу поверить, что скажу это... Неужто ревность? Совсем свихнулся. Джокер, пожалуй, наконец оттаял - встрепенулся, залихватски отмахиваясь, будто подобные подозрения могли быть высказаны всерьез. - Не-не-не. Кто из нас более здравомыслящий, мм? - флегматично заметил он, играя бровями. - Я, конечно. Нечего и думать. - Джек... - обомлел от этого громкого заявления Брюс. - Напомнить тебе, например, как ты как-то заказал на дом срочной доставкой двух гиен, и пытался, как ты выразился, заняться их разведением прямо на ковре в гостиной?.. Переход в привычный формат колкого диалога тоже растопил его и обрадовал, хоть и в каком-то из ничем не примечательных слов, порожденных этим бледным ртом, ему и почудилось что-то потенциально враждебное. - Не бросайся оценивать мои навыки, когда даешь мне чересчур мало времени - потому что, судя по всему, ничего не знаешь про их репродуктивную систему! Ты просто злишься, что для этого не понадобилось ни монетки из твоих золотых гор, - веско возразил Джокер, мелко подхихикивая, потому что это было, хоть и отчасти, но правдой. - Мне не хватает настоящего зверинца, - добавил он доверительно, отсмеявшись. - В пиздючестве я тоже жил оседло, и тогда у меня были лошади, львы и слон. И такая, знаешь, маленькая обезьянка в золотом сомбреро. Одно домашнее животное в виде летучей мышонки - падение уровня жизни, не считаешь? Не понадобилось, верно. Пара редких тибетских ваз, нервы, потраченные во время локализации того инцидента и устранения последствий, а так же бесплатная медицинская помощь, оказанная заботливой рукой многострадального старика, конечно же, не считались... - Если бы я не вернулся раньше времени, тебя бы покалечили, - возмутился Брюс, и хотя знал, что долгих нотаций это чудовище не вынесет, поддался соблазну оставить за собой последнее слово. - Я награды за свой героизм так и не увидел, мисси. Исправляй. Тревоги стали отступать. И, конечно, он рассчитывал на достойную компенсацию за ту глупую выходку, категорически непрощаемую, хотя в действительности переживал тогда за безвинных зверушек, а не за физическую целостность этого конечно же оставшегося невредимым поганца. - Не мешай. Я очень занят, пытаясь представить, как стану выглядеть, если повезет отпустить пышные усишки, - не успокоился Джокер. - Раз уж это по вкусу моей черной женушке, мм. - Не слишком ли ты дерзок? - подавился вздохом Брюс, захваченный предложенной картиной. - Я тебя буду содержать с перманентным кляпом, клянусь. - Будешь меня содержать! - притворно безразлично вскинулся возмутитель спокойствия. - Ну-ну. Банально, Бэт. Банально и скучно. Брюс застыл, благостно ободренный его задетой гордостью. - Не плачь, получил по заслугам, - засмеялся он, презрительно щурясь, пока хозяйски подкладывал ладонь под белую шею, чтобы изучить, какое усилие надо приложить, чтобы однажды наконец нарушить личное пространство этого бессовестного человека. Тот самый, бессовестный, впрочем, притворился вполне оскорбленным. Еще минуту назад этот чертов хитрец не казался вовлеченным, но теперь он определенно плел что-то затейливое в своей воспаленной голове - заклятье власти или силок новой проделки; посмеиваясь сердито, взглянул вдруг так странно, что Брюс замер, потворствуя невыгодной ему заминке, хотя времени давать ему больше не желал - так на него смотрели клерки, когда он по плану изображал обход своих владений, так улыбались метрдотели в ресторанах - непритворно искренне, удивительно пусто. Изучал его. Оценивал. - Как ты это делаешь? - недовольно спросил он, сникнув, хотя знал, что прямого ответа не получит. - Отвратительно. Его неутомимый оппонент вроде бы повеселел и добавил к условному портрету "того, кому не наплевать" подобострастное дрожание. - Не понимаю, почему я все еще вожусь с тобой, Брюс Уэйн, - холодно проскрипел он, не снимая маски, и эта смесь внешней униженности и неподдельного высокомерия производила гораздо более отталкивающее впечатление, чем можно было представить. - Интересно, почему? - Мне-то откуда знать, - не смог скрыть разочарования Брюс, неосознанно прижимаясь поближе, чтобы удержать зверя, если получится на самом деле его оскорбить. - Необычайно глубоко скрытая тайна, да? Неразрешимая загадка. Но куда занятнее обратное - почему я взвалил на себя ношу, этот мешок костей, клыков и козней... - Тоже мне загадка, - прыснул Джокер, непривычно для себя деликатно трогая его плечом. - Меня просто некому заменить, мисси. Несложно, давай следующую. Брюс, послушно расшатанный нехитрыми манипуляциями, дернулся, вонзая ногти в неживое полотно наволочки у его загривка так сильно, что ощутил боль. - Хотел бы, чтобы это было правдой? - обозлился он, с трудом разжимая хватку. - Только не спрашивай меня о том же. Я не стану отвечать. Необходимо было быть очень осторожным. Неразумно дожимать до того, что он может встать и уйти... В библиотеку, конечно. Он же там ночует, пренебрегая их спальней. Почему? Он хотел разделить с ним все, тем более это "все" - скучный старый дом, например - сразу становилось пленительным. Он поймал себя на том, что в какой-то миг, уже неуловимый, жалел, что не нашел слов жестче, и совсем приуныл. Это все из-за его... затруднения. Это он, лишь он один во всем виноват. - Джек, знаешь... - снова подступился он, протягивая руку для примирения - легко, поскольку знал, что ее не примут. - Пока тебя не было... Он замялся, делая вдох для признания, которого совершать не желал, его вынудила ночь и скованное усталостью острое плечо - ничего не ждал, ни во что благое не верил - но вдруг случилось странное: Джокер, болезненно улыбаясь левой половиной лица, осторожно вложил свою прохладную ладонь в его пальцы. Невозможно. Почти чудо. Так нормально... потому - абсолютно невозможно. Брюс одернул себя, но было поздно. Странный предчувственный подъем охватил его, колкий, беспокойный, отдающий температурой лихорадки, но светлый, томительный, и он обмяк, сразу же жадный, поэтому сам собой пристыженный, скрытно опуская взгляд, по давней традиции недостойного ничего хорошего самозакланника сжимая челюсть, поджимаясь и скручиваясь, чтобы не рвануть вперед, не испортить своим движением долгожданного движения навстречу. Даже если они это уже проходили - попытки достигнуть друг друга на самом деле. На непрожевываемость и отстраненность одного всегда был выставлен оброк уступок другого, и Джокер тоже бывал в этом положении - заглядывал снизу, позволял, не умея отказать, просил разрешений... Ничем хорошим это никогда не кончалось. Шершавые пальцы скользнули дальше, потирая и трепеща, потекли, подрагивая, по ладони, по ее линиям и холмам, под рукав по упрочненному давним переломом выступу запястья, к предплечью, к умиротворению... На сгибе локтя легкое касание нежданно и резко превратилось в мощные тиски. Цепкая хватка, выдернутый сустав, широко, но поздно раскрытые глаза, заваленный, опрокинутый обзор - и вот он, беззаботно открывшийся чудищу, корчится вдавленным в подушку лицом в усиленном болевом захвате. Ведущую руку. Он проворонил свою ведущую руку, огненно вопящую подранными связками, позорно легко вывернутую, заведенную за спину и удерживаемую там, будто он лег в постель с... а, ну так и есть. С психом со спецподготовкой. Оставалась левая, но Джокер, похлюпывая слюной, проворно завалился на него сверху, придавливая ее их двойным весом, и оставалось только негодовать. - Попа-ался! Поймал тебя! - с диким восторгом ликовал тот, безобразно подвизгивая, будто на самом деле совершил что-то внушительное. - Знаешь, почему ты проиграл? Знаешь? Бэт, знаешь? Знаешь? Брюс, пытающийся по-быстрому превозмочь раздражение от рези в поврежденном плече, прикусил язык, поджидая, пока гневное недоумение, охватившее его, схлынет, и все, что он сможет сказать, станет более цензурным. - Потому что ты подлец? - предположил он, изворачиваясь, чтобы увидеть придурка. Джокер неопределенно кивнул, особо звучно втягивая воздух, пощелкивая языком, выглядя вдруг таким помешанным, что стоило ожидать делирия - сравнительно нередкого, но необязательного гостя: в своей плавкой, ртутной личности он мгновенно перетекал в состояние холодного, но максимально разрушительного бешенства, когда кто-то шел ему наперекор - или падал в бездонный сугроб ничто, растерянный и воспаленный, стоило ему самому не найти слов, если он вдруг хотел кому-то ответить. Обе этих крайности были одинаково утомительны. - Потому что ты не воспользовался возможностью вышибить из меня дух. Пожалел меня, - в его голосе появилось возмущение, хоть немного похожее на что-то ожидаемое и адекватное, но долго не продержалось, исчезло. - С твоей проломистой дурью хватило бы одного удара. Пожалел, вот и поплатился. И теперь тебе пиздец! - злобно пообещал он, непосредственно и сумасбродно не уточняя причины своего недовольства. Брюс прикинул, стоит ли признаваться в том, что приступ приязни к нему, захватившей его измученный беготней последних дней разум, напрочь лишил его бдительности, и скривился, полагая, что придурок такой высокой откровенности не заслужил. - Ну все, подоминировал и хватит, - обиженно пробурчал он, начиная свыкаться с дискомфортом боли. - Отпусти меня. Это самый сомнительный флирт в моей жизни... Не смотри так, - похмурел он, удостоверившись, что ему не показалось, и в его непостоянном клоуне и правда кипит гнев. - О нет, Джек, не начинай... Неужели обиделся? Не будь девчонкой... Нащупав похрустывающими коленями упор, он смог приподняться над матрасом (еще немного, и погребенная под тяжестью тел сжатая в кулак левая освободится), оказываясь, однако в более невыгодном положении - натуженный, налитой, раскоряченный, с прогнутой спиной и выставленной задницей, а главное, совсем безоружный на этом промежуточном этапе к освобождению. Но едва он выменял еще пару сантиметров, как к паху юркнула наглая рука, основательно охлопывая все плоскости от пресса до лобка, и его усилия, как и всегда бывало в их тандеме, обратились против него, и не просто, а в услужение Джокеру. Тот окончательно зарвался, но, похоже, и сам не испытывал от этого радости: обнаружив, как мощно натянута ширинка, с негодованием расплевался, дичая. - Так, да? Ничего себе, мм. Торчком, да, Большой Б? - с непонятной ненавистью прокомментировал он подрагивающую у его пальцев эрекцию. - Ну все! Брюс, все равно бессильный перед таким напором, любознательно вскинул брови, ожидая, что еще готовит концертная программа. - Почему это мне вдруг нельзя... ох. Руку, ухватившую его главное и любимое достоинство, он остановить не смог, да и не стал бы и пытаться, переживая за сохранность этого крайне важного органа, и только прислушивался и следил, пытаясь не вздрагивать каждый раз, когда пустившийся ласкать его кулак обнажал крайнюю плоть, болезненно притирая нежную головку к оказавшейся такой грубой ткани брюк. Когда движение повторялось, и кожа опять оказывалась в безопасности кожи, ему приходилось сдерживать и облегченный стон. На самом деле он знал, что на обиду чертов клоун не способен, и мог только теряться в догадках. Что стало триггером, импульсом, запустившим эту бешеную заводную куклу? Неужели то удовольствие, что он сам получил, дорвавшись до такой простой радости, как чертова пара подколов, в то же самое время отражалось на этом человеке чем-то холодным и скользким? Он едва сдерживал рот закрытым - праздновать доказательства чужой слабости было недостойно, но очень уж приятно... Главная радость любого деющего - видеть, какие изменения влечет за собой его влияние. Ему повезло вдвойне, и так лестно было увидеть, как корежится и искажается в Джокере безжалостно-легкое, как оно меняет полюса... Это ставило его невероятно близко к потере добродетели, к краю недозволенного - злого, темного, самого привлекательного. Ничего. Печали, преследующие его все эти три года, что он называл Джека своим, не давали ему пересечь черты: в один из дней, когда потребности чертова клоуна будут утолены, он в его постель не придет. Может случиться так, что его снова не заинтересует менор много месяцев. И вдруг кто-то неумолимый, опасный заберет его жизнь, оставляя лишь бездыханное тело и красные следы от наручников, а он сам не будет даже знать об этом... Конечно, этим кончится. Этот город тесен для них троих - и, может, Готэм и есть тот третий лишний... Это отрезвляло, это все портило, ведь он был согласен платить любой валютой - хоть кровью, хоть золотом - чтобы оставаться в восхитительном подчинении у этого чудесного демона. Ничего удивительного, в этом вся суть одержимости... Сердце разбухло, расширилось, поскакало, пробиваясь через стенки сосудов, через ребра, выше, ниже, ближе, сквозь оковы плоти, но так и не нашло пути, затрепыхалось прямо в клоунской ладони. Охваченный огнем и сожалениями, он забылся, не предпринимая попытки побега в новый удобный для этого момент, умудряясь разозлить Джокера этим еще больше. - Сучка. Что же тебя так возбудило, в твоей высоколобой книжонке спрятан взрослый журналец, мм? - взвился тот, оставляя в покое его пах, но взамен не менее унизительно ухватив в пригоршню за волосы, и громко и хрустко содрал с него остатки пижамы, суетливо стараясь избавиться от них без потери вершин положения. - Охо-хо. Кто-то потрепал твою благородную попку, да, Бэд-мен? - грозно осудил он наличие обширной черной гематомы, торжественно занимающей добрую половину левой геройской ягодицы. - Какая активная жизнь у твоей сраки, я хуею... Максимально далекий от женственности Брюс, ерзающий, чтобы побережнее устроить стояк, вспомнил, что пора бы и подстричься, и улыбнулся. - Джокер, слезь с меня немедленно! - как мог строго произнес он, но из-за сочувственной ухмылки, изменившей его голос, получилось совсем хреново: нахально. - И не пачкай рта, ты же знаешь, я этого не терплю. И она вовсе не "высоколобая"... При чем тут вообще... Да что на тебя нашло? Он не хотел отчитываться за свои синяки, но мог согласиться, что должен был, хотя это нелепое подобие коммуникации, нелогичное и тупое, ясно показавшее, что его не слышат, уже успело открыть ему достаточно, чтобы он мог продолжать играть по правилам. Этот строгий распорядок взаимодействия, утвержденный чертовым клоуном, предписывал ему поступки и реакции. Что сделал бы Бэтмен? Вот основной принцип, которого ему следовало придерживаться. От него требовалось только висеть на стропе, скрипеть шарнирами по вызову, да вымерять силу удара. Пока он сожалел о невозможном взаимопонимании, вновь, но уже как можно ненавязчивей поднимаясь, его оглушительно усмирили пробивным ударом кулака промеж лопаток - выверенно, еще немного, и мог сбиться пульс - и под унылый треск ткани он лишился остатков одежды. Теплое, весомое и упругое, пружиняще ударившее его в поясницу, перепутать с чем-то невинным было невозможно, и он озадаченно замер, полыхая. Время не остановилось, за окном, сонно шурша, накрапывал обнищавший к ночи дождь, а то, что этот последний рубеж из крепленого атласа так легко пал, означало, что его глупый мучитель незаметно задействовал нож. Джокер сразу же почуял его мысли - хоть раз бы ошибся! Но, как всегда, территория прикладного и военного была ему открыта полностью - и стал приторно ласков и комичен. - Ох, я та-ак соскучился. Отлично выглядишь. Вы посмотрите на этот рельеф... Стоит того, чтобы запачкать не только рот, мм? А как ты пахнешь? Сшибает с ног лучше, чем стопроцентный кокаин. Чище не бывает и в чертогах мэра! Какой терруар, м-м: бензин, жженый порох, носовые кровотечения... - он склонился, вываливая истекающий язык на перегревшуюся, раздутую неприложенной силой мускульность, и рядом с его влагой плашмя блеснул равнодушный холод стали. - Фу, на вкус чистый тестостерон, Элли, тут ты подкачал, а ведь какие были ожидания... Что еще? Гранат? Лайм? Мирабель? Это эссенция того, чем питаются на местных олимпах, или новый одеколон? Или ты провонял лесным ковром этих бетонных джунглей, пока искал в нем змей и насекомых? Где ты шлялась, мышка, пока меня не было? Размеренно болтая, так тягуче и южно, он взялся поглаживать подушку у его щеки так обходительно и робко, будто не смел большего, и только нагретая затверделость его члена, засушливо трущаяся о последний позвонок спины, с потрохами сдавала его казалось бы плотские намерения. Не принявший всерьез его ревнивых выпадов Брюс прикрыл веки, отдуваясь, чтобы подавить прорывающийся смех. Странно, но ему стало гораздо легче - этот хорошо понятный вакуум, в который их затягивало, стоило им презреть законы жанра, и соприкоснуться ближе, чем следует, унял его головные, тревожные боли... Или передача контроля так целительно смягчила его? Недавние слова сильного, исхлеставшие его чуть ли не как единственную из бед Готэма, еще звучали в его памяти, обличающие, простые, но весомые, потому что были печальны. Но он не монстр, как бы ни убеждал его в этом мир. Но помнить об этом не сложно лишь у этого обманчиво хрупкого плеча, у этой дерьмово залеченной щеки... А, может, и впрямь, он - больной урод, и его справедливость, да вся его суть, скорее ломают, чем могут сберечь? Он был зол на себя и сейчас, и все эти дни. По привычке? За дело? Может, справиться с Джокером и не было заурядной задачей, но эти тягости были лишь его привилегией. Он хотел нести этот груз, он высоко ценил свою исключительность для него - так зачем же тогда так легко и необдуманно озвучил обратное? Зачем дал себя захватить? Отчего так сильно хотел знать, что будет дальше... Если подождать его еще. Не делать ничего никогда. Исчезнуть. Буквальной костью в горле, першащей сухостью обиды стояло существование недособранного пазла: не хватало прижатых друг к другу ртов, и теплых рук, схвативших руки, и подчинившегося, ждущего у ног огорченного своими успехами победителя... Не было трепета, стука сердца, смеха над собой на десерт, внимательного взгляда глаза в глаза. Все это было неправильно. Но он знал, что тот, кому не хватает объятий и ласк, не обсчитан: он просто придумал себе и долг, и расчеты. Но нож? Как наивно. Не было страха, даже если бы каждый сантиметр кожи Джека был бы лезвием, но какая низость это устрашение... Он остался неподвижен, и не тронул его руки, так обманчиво беспечно оставленной для захвата. - Думаешь, это все звучит брутально? Мирабель? Кровотечения? - нехотя взбунтовался он, тревожась от диковатой грусти, пропитавшей дознавающий его голос. - Что ты там лепечешь... Оседлал меня! Разве сойдет это тебе с рук, как считаешь?.. Желание узнать об истоке той движущей силы, что заставила Джокера предстать перед ним вдруг таким потерянным и несчастным (тот, допустим, не часто бывал спокоен, но постоянно на редкость высокомерен и неприступен в намерении самоконтроля), стало таким сильным, что он, если бы мог, продал бы богам за эту тайну что-нибудь заветное - ветку лавра из своего венка, первый переплытый водоем, покоренную горную вершину, силу крепнуть и плодоносить... Но высший разум не существовал, и он мог остаться при своем. Пока он отчаянно торговался с тонкими сферами, промеж ягодиц вспыхнул меткий плевок, хлюпко выделенный бормочущим ртом, и тут он начал догадываться, что дело совсем плохо. Доэкспериментировался. - Пфф. Тупой блеф. Верно, - гаденько захихикал Джокер, из всех скульптурных богатств захваченного тела выбирая ближнее, и пустился рисовать прохладным и склизким у него над крестцом. - Верно, пиздец тебе, пра-авильно ты погорячел. У тебя проблемы? - низко, совсем иным тоном пролаял он вдруг. - Скажи мне. Скажи, а то хуже будет. Ночь только началась, мм. Ровный мазок, отросшие из его перпендикуляра две параллельные скобки. Литера Би, первая буква оскорбления. На ощупь эти системно наброшенные касания холодели почти мастихином, объемно, неровно. - Еще какие! - задорно засвидетельствовал очевидное Брюс, пусть пересмешничая, но и печалясь, потому что проиграть без боя и этому оппоненту оказалось едва ли не горше, чем предыдущему. - Мой ручной волк болен бешенством и вот-вот сделает мне непрошеный укол в ягодицы. Кривляния как универсальный язык всегда облегчали им общение, но в этот раз с этим не заладилось, и он с досадой взбрыкнул, нарушая форму наносимого на него клейма. Над ухом разгоралось безудержное веселье. - Мечтай-мечтай, - злобно отшил его Джокер, горстью стирая свои невидимые художества, чтобы, слегка поспешно заведя руку назад, щипая и разминая, оставить ее у ягодичного ложа. - Мечтай об этом. Ох, как там горячо, - едва не сорвался он, дотерев жижу до преддверия ануса. - Горячо. Не могу сдерживаться, когда ты такой. Но мне плохо, Брюс. Мне плохо, и это твоя вина. Не стоит быть таким педантом, не стоит быть таким придирчивым ко мне! Как видишь, я так же обнажен, как и ты, вооружен лишь своей сутью, а ты выставляешь меня сраным жуликом! Кому кулак, кому перо, кариньо... Он чуял присутствие чужака, он едва давил грубый лай, набатом рвущийся из глотки: нарушитель-нарушитель-нарушитель. Покарать. Извести под корень. Безвлажно, часто сглатывая, принялся ласкать неподатливое отверстие, на каждом мазке замирая, силясь только не закатывать глаза - именно потому, что забыться легко, он не может себе этого позволить. - Чувствуешь это отчаяние? - глухо и высоко зашипел он тогда, с размаху всаживая пальцы в упругость ягодиц, попадая по основанию, по мошонке, указательным - в стоически затворенный сфинктер. - Горькое, да? Безнадежность, сожаление. Я держу тебя за горло, я держу тебя за жопу так, что соскочить можно только с разрывными потерями, сечешь? Я не уберу руки, пока не захочу. Бойся. Бойся. Что, нет? Не будешь? Ах, как же ты любишь жертвовать собой, кошма-ар... О, как тебе нравится такое, да? Хорошо считать себя единственным мужиком в этом городе? Сильных выгораживать за свой счет еще слаще, мм? Играешь со мной? Нарываешься... Настало время болтовни? Брюс, даже испытуемый на таком высоком уровне, не сдержал неуместной ухмылки - его хищный клоун бывал так наивен... Страшны были не захваты его рук, а момент, когда им будет желанно его отпустить. - Весьма предусмотрительный и трезвый подход. К чему бы это? - ехидно проговорил он, сдерживая себя, хотя в планах были строгие отповеди. - Джек, ты чудишь... Не помню, что могло тебя так разозлить. Полнолуние заставило тебя? Те синие стимуляторы? Говорил тебе, не суй в рот что попало... Или ты обижен? Джек, ты обижен? Что с тобой? Ты же не серьезно? Что, если, - он запнулся, пораженный тем, как заметно дрогнул его голос, как насыщенно в нем прошкворчало предвкушение, - я дам тебе решать самому, не будешь ли ты потом несчастен? Нельзя. Нельзя. Шлепнуть бы себя по губам, но не хотелось высвобождать рук. Пальцы, уже не раз предавшие его, предавшие и сегодня, творили над ним, и он мог бы прекратить это, но, конечно, не стал - тут, за чертой доверия, все меняло свой цвет, и вместо злобы и стыда все распустилось нежностью: подчинение, подобное смерти достоинства, значило прямо противоположное, когда он знал, как часто Джек бывал под ним и как тогда он бывал покорен... Автоматизм движений обесценивал их, но не отменял их эффективности: схлынувшее было возбуждение вернулось вместе с медовым жжением в мышцах, и кожа все так же поджаривалась изнутри, и теплело и высыхало под веками, и отпора не оказать никак - альтернативное влечение, ощутимое в самой атмосфере, в призвуках дыхания и в томлении, в шорохах и запахах, зажигало и его. Да чего скрывать - о, как сильно он его хотел, как сокрушительно, непрерывно, зверски, невыносимо, ему сводило зубы, сводило бедра, высушивало и язык, небо и глотку. Но только он наметил то, чего так вожделел (руки нетерпения, свернувшие это теплое белое тело в до поры неподатливый пульсирующий жгут, насильно, до первой крови искусанный рот, красновато расплывшаяся по склере медь), как ему захотелось опасливо отступить, опуститься, и все оттого, что это имело даже какой-то растленный оттенок, будто он никогда прежде не подчинял мужчин, не подчинял этого человека кулаком или в поцелуе, не имел на это права, зарекался от этого... Потеря контроля была близка - о ней поступательно пели вены в паху, ужасно больно, ужасно горячо, и что мучительней - терпеть минуту пульса, муку от удара в самом естестве, или ждать его, умирая в секунду паузы?.. - Обманщик, - с ненормальной для него тоской вздохнул Джокер, на мгновение превращаясь в кого-то, кого Брюс никогда не знал, но и это видение испарилось, будто осенний туман, стоило ему насторожиться. - Чего ты теперь хочешь, рыцарь? - осведомился он, усердно работая рукой, теребя и подныривая. - Соберем пару головоломок? Полосатый леденец? Чтобы я все осознал и покаялся? Он вполне серьезно ждал ответа, скалясь стиснутыми зубами так, что из разреза изогнутых натугой губ виднелись желтые клыки. - Сосочки, - невнятно выдохнул Брюс, целясь взглядом в самый угол, чтобы видеть все, чтобы ничего не пропустить. - У тебя соски встали. Это уже слишком для меня, пощади. Хочу дотронуться. Он был рад, что розги учителей воспитали в нем несколько больше выдержки, чем нужно воину - преодолев искушение окунуться в душный омут подушек, в котором пульс и стук сердца стали бы еще слаще, он смог насладиться новым выражением на белом лице, доселе невиданным: Джокер сейчас выглядел как человек, напрочь лишенный чувства юмора. Он надувал свои уродливые щеки. Преодолевал и злобствовал. Был жалок и властен. Не оценил шутки. Его грубые фаланги бросили игры, одеревенели, и пронзили и ночь и плоть, резкие и острые. И так Брюс Уэйн лишился рассудка. Стал пригоден для допроса. Он истратил на свою дерзкую, но неудачную диверсию весь запас иронии и легкости, и надсадно, охрипло застонал, извиваясь: конечно, он был готов просить. Может, даже взмолиться о чем-то важном. Не опошляй? Не кради того, что и так принадлежит тебе? Не трогай сердца, приказывая поверить в самую страшную ложь - одиночества не существует, и каждое обещание будет непременно сдержано. - Хочу видеть твою улыбку, - отдышавшись, просипел он, печально закрывая глаза. - Джек... Твою... настоящую улыбку... Ему было больно - так, что заныли все до единого суставы, и под горло подошла тошнота. Пораженный его звучанием Джокер задрожал; наклонился, сползая, стекая с пленного тела, закрепляясь за ним, будто аномальная тень, отброшенная вверх, прямо и без участия солнца. - Ну, этого дерьма во мне под завязку, - сообщил он глухо, зажимая между коленями плененные бедра, между тем смутно чувствуя, что делает что-то во вред себе - уязвленное эго его взъярилось, раненое, но было, как всегда, жестко усмирено. - Ты моя собственность, Брюс Уэйн. И ты об этом, я смотрю, позабыл. Не двигайся, пока я буду учить тебя смирению, если не хочешь, чтобы я тебя... Он запнулся, потому что мучимый видениями поцелуев Брюс засмеялся, тщетно пытаясь успокоиться. - Ты смешной, - нашел тот необходимым объяснить свою реакцию, с минорными всхлипами выпуская воздух из зажатых моментом легких: едва налаженное сердцебиение вновь обезумело, следуя за поворотами дирижирующей им руки. - Опасный, но ты смешон иной раз... Чаще. Чаще всего. Джек. Чаще, чаще... Джокер, кажется, на самом деле впал в ярость - некстати выдернул руку, распуская скопившуюся влагу, претревожно не издавая ни смешков, ни рычания, порывисто рвущихся из него в подобной активной фазе. - Проси, потому что в следующий раз это будет нож. Проси. Проси еще, - отражая голосом что-то черное, в конце концов беспомощно прошипел он в той бессильной злобе, что настигает в конце концов всех самых терпеливых, и стал ласкать себя, водя наскоро втиснутым членом между порабощенных ягодиц. - Этого мало, слишком мало, недостаточно... - он не хотел осторожности, не мог себе ее позволить, но махи невольно смягчались, оставались отвратительно нежны, и он получил в залог слишком много - придушенный вздох, неслучившийся окрик, остановленное движение - все те знаки и символы смирения, что он иметь не желал. Все еще больно. Поэтому он двинул бедрами в попытке или избежать зла, или быть жестоким, не важно, устремляясь вперед, вслепую ввинчиваясь, вдавливаясь. Длить неуверенность было не с руки: он потратил так много времени, пытаясь убедить себя, что злится от того, как неподатлива упругая, трепещущая по его прочности дырка, и как естественно сухо все, что недавно сочилось нагнанной впопыхах жижей, но от правды себя было не уберечь. Он полыхал из-за глубины в серых глазах, исполненных грозами и молниями, каждый отблеск которых, даже приглушенный сумраком, был прочнее самого прочного из того, что у него было. Берцовой кости. Лобной кости. Внутреннего стержня, стержня явленного. Брюс зажался, жестко сводя лопатки, хотя настоящего намерения исторгнуть его из себя не имел. - Я знаю, чего ты ждешь, - надменно подтолкнул он убийцу, стыдясь того, как желанно ему было узнать результат, так сильно он сворачивал шею, высматривая и выжидая. - Зря. Ты ждешь зря, Джек Эн. Джокер шумно, нахально сглотнул, судорожно наглаживая ему спину - так, будто хотел оставить и след удовольствия. - Расслабься, - вдруг спокойно предложил он, оставаясь тверд в этом последнем, единственно ценном слове, беззастенчиво заправляя в него жгуче и скользко при помощи широкого, но вкрадчивого, плавного полувзмаха, почти элегантного, по крайней мере в начале, которое еще можно было обозреть: будто утро, и его красивая рука, не созданная для обыденных действий, отводит занавески, впуская яркий, взрезающий слезные протоки свет... Совет был обидный, но разумный. Брюс расслабился, пропуская его сразу на всю длину, и сладко застонал, послушный, подневольный, с пронзенным насквозь сердцем: каждый раз как первый, и первое движение этого первого раза - священно. Он сразу же утратил возможность трезво мыслить и позабыл обо всем, так стал полон и тяжел, и только призрачный горьковатый привкус во рту не хотел проходить. Что это было? Несбывшийся поцелуй, поцелуй невозможный? Новизна запретного открытия, совершив которое, он узнал справедливый упрек в его бессвязных обвинениях, в его ужимках? Гадость бездушного слияния, прежде испробованная лишь наполовину? Страх, убивающий радость одним своим существованием: все кончается, и ты сам этому причина?.. Бесконечную секунду было тихо, застойно, движения были не нужны, пока разбитое было ценнее, чем целое - рефлекторное биение нутра, безапелляционно солирующее, горящие ладони, не смеющие соединиться, гипотенуза напряженного до окостенения бледного тела, по непреложному закону ждущая напротив прямого угла больных коленей, скрипящих похлеще палубных досок самого старого корабля. Сцепленные челюсти. Усвоенная сполна одним осязанием форма-формула мошонки, уложенной в пропотевшую впадину ягодиц, болезненный прокол, увесистый, разбухший донельзя ствол, обтиснутый неэластично, болезненно и жестко - до первого сейсмического толчка. И все вновь задвигалось. Сухие бедра ударили его, ударили снова, сперва пробно, после - подчиняясь небрежной, но системе, и ритм был такой: его били только тогда, когда он этого не ждал, безмолвно рассказывая о хаосе, об эталоне беспорядка, и еще об обиде почему-то... Бестолковое сердце не выдержало, запрыгало, устроило погром, растеряло такт, и он сдался, пробужденный тахикардией из непревзойденно прекрасного сна, в котором у него, одинарного, было сразу четыре ноги, четыре руки, печалей на двоих, вдвое больше голода... Сильно, слишком сильно. - Слабак, - сбивчиво прошептал он, сжимаясь, пульсируя, вскидывая таз, тяжело дыша, не помня себя, себя не узнавая: притяжение стало неодолимым, а мелькнувшая фантазия явила ему фантомный образ Джека, идеальный эрзац с этих пор недостижимой для него реальности - как напряжены его ноги, идеальным двойником лежащие на его собственных, как распахнуты жаждущие прикосновения ягодицы, как сочатся, мерцают по их золочению пот и гель, как тяжел его подбородок, его взгляд, его острые плечи... - Ты такой слабак, Джек... Разгромленный его призывом Джокер издал тоскливый всхлип, ослабел - захрустели его птичьи кости, надломились в запястьях, на сгибах локтей, и он, прежде независимо парящий, рухнул сверху. Брюс закрыл глаза, истончаясь и натягиваясь, обмирая то ли от бесстыжего счастья этой молчаливой росписи в бессилии, то ли сокрушаясь, узнав ее. Выпущенная на волю из ослабевшей руки, прежде уверенно проводящей смерть, по паркету, пьяно переступая тонкими сиреневыми ногами, скакнула-шлепнулась острожалая "бабочка". Брюс усмехнулся, не боясь притворства, и даже если он звучал печально, кто бы ему поверил... по наплечью потекла слюна, оброненная наиболее лживым ртом из всех испробованных. Он не мог дальше беречь его - не теперь, не хватало воли, даже если чуткости лишаться было никак нельзя, его расширяла пульсирующая и дрожащая стрела, его обнимали слишком крепко. Темп все учащался, и мокрый поцелуй у выступающего шейного позвонка сделал их немного ближе, и еще ближе - бесконтрольно стучащие зубы у уха; усугубила глубину невеликая точка дыхания у уголка глаза, и растерянная ладонь, тревожная и суетливая на его груди, едва ли не в панике спешащие пробиться, процарапаться сквозь кожу, жесткое мясо и кости. Столкновение было не предотвратить, и оно неизбежно повлекло за собой вынужденный стопор: соединившись впритык, пережив цезуру паузы, они, сперва безуспешно разыскивая новую дорогу, сдались, закачались, поплыли... За этим последовал новый разгон. - Скажи... - умолял чей-то голос, проглатывая, пожирая вдохи, взывал, грозя бессильно, не-его рот, рычало низко чье-то горло. - Скажи, или я... Скажи... Как тебе, убедительно, или я никогда не смогу?.. Чувствуешь, как я теку по тебе? Как я истек весь по твоей вине, ты знаешь? Горизонт поплыл: все было выше всякого предела объемным, ненормально узким и излишне жгло. Джокер, на каждом слове, паразитами, инфекцией вырывающимися из него норовящий вломиться поглубже, сперва медлительный, пусть пробивной, но не жалеющий ни поцелуя по захваченной коже, ни мазка ладони, стал вдруг очень резок, совсем неразумен - разошелся, разогнался, рискуя сломать все приборы - свой увесистый, полный, прямой член; незримый компас баланса, указывающий направление туда, сюда, и обратно; общее самоуважение, обоюдное уважение, общую и частную для каждого гордость, что-то незримое, но сияющее... Они вновь, как часто с ними случалось даже по разные стороны баррикад, были сообщниками. - Я могу залить тебя доверху... - бушевал он, не понимая, что творит, какой счет, кто ведет, почему так больно дышать. - Сука. Сука... Скажи это, давай, - требовал он, размашисто вгоняя, - давай, давай же, давай, давай, давай! Глубина уже не захватывала его - высаживаясь до венца, он гнул и готов был ломать, бил до предела, под корень, и снова торопился возвратиться, надеясь лишь не потеряться по пути. Он был занят только собой, он раскалил ладони, чтобы клеймить и пытать. Его зашатало, с ним - зашатало обоих, заходила кровать, зашаталась комната, разбилась на серию новых углов, от ее центра пошли крупные, нестабильные волны, обещающие закатный шторм, жаркий и мощный, такие реальные, что имели цвет, под веками уж точно - разогретый солнцем зеленый, зыбкий, океанический; и вот, порожденная неброской молнией, сверкнула судорога пронзившего, а за ней, скрытая, спрятанная за ее темной силой, судорога пронзенного. Все натянулось, сорвалось и уже изведанное чувство - расширение кульминации, твердость твердостей - набрало потенциал, наступило, блеснуло и потекло, и Брюс зажмурился, уже не участвуя, цепенея под увесистым зверем, упорно отбивающим мясом по мясу. Еще немного. У него еще осталось сознание, он всегда может подняться еще раз, последний, даже когда раскрошен в пыль, разломан, уничтожен... Но ничего не удержать - ногти рвали плоть, кривые губы, как-то странно яростно ласкающие его шею, были сухи даже в море слюны, и приближение пика ознаменовалось звонким и жгучим шлепком ладони. Удар попал куда-то по смиренно ждущей руке, хотя был нацелен на поясницу, волшебным образом оказываясь пощечиной. На шее вспыхнул пронзительный укус, и он взвыл, выгибая спину, сузился, не чувствовал сердца, погиб на секунду, бесконтрольно, неистово сливая, так неосторожно раскрываясь, что оргазменные судороги, похоже, вскрыли новый отсек в его внутренностях - густое, ослепляющее рецепторы семя, после секунды затишья выстрелившее в него, залепило их так, что он больше не чувствовал своих полостей. Глаза заслезились, похоть забила ему нос, но он, давясь слюной, постарался не дышать, чтобы не спровоцировать кашля. Что же он натворил, так раскачал безумца... Чего он ждал? Что неосторожно выпустил из заточения, беспечный, пытаясь утаить так много?.. Джокер, выплеснувшись, не останавливался, грохотал голосом уже неразборчиво, весь острый, прочный, огромный, не имеющий сейчас ни одного из своих постоянных, обязательных признаков - ни плавности, ни хитрости, ни гладкости - всего того сладкого яда, чем он обычно был; напирая, являлся, огромный, разбивая целое, навязывал себя; ускользал, исчезая, изымаясь, и снова бросался вниз... Но все это было возможно лишь потому, что он сам был распахнут и заброшен. Тело немело, визжало болью свернутое плечо, веки слиплись от сжатия и пота, щедро выплеснутого одной на двоих кожей. Что-то новое накликал он на свою голову. Что это? Как это назвать? Будто ему только что предложили сбежать вместе. Будто ему признались, а он только рассмеялся. Самая порочная из всех зависимостей, вот что с ними. Мстительный, оскорбленный Антерос так осеняет всех своих верных предателей... Гадко, ему было от этого гадко на душе, все еще истянутой темной коркой страшного счастья. Проткнувший его член начал гнуться, ослабел, теряя в объеме и крепости, но держал минимум твердости, или снова твердел, неясно, и это тоже было невозможно терпеть, и это тоже не хотелось заканчивать... - Какой кошмар, Джек, я и не знал... хмм... что трахаться с тобой бывает так... неприятно, - он заставил себя говорить, не умея больше выносить этот страстный танец - Джек подавался вперед, и он следовал в том же направлении; двигался назад, скользя по взмокшему, по выгнанной этой суетой сперме, и он рабски отклонялся за ним, лишь бы почувствовать спиной его грудь еще раз. - Это было быстро. Ничего ты мне не доказал, - злопамятно поведал он, когда понял, что его слушают. - Пошел на второй круг? И зачем тебе это? Воображаемое, блестело не-воспоминание, рожденное может случайностью, может, обыкновенной аналогией: удаляющиеся шаги в тишине болота, звук воды под тяжелым сапогом. Странно, но его слова оказались грубее чужой ухватистости зверя. Миг рассоединения был плох - течение плоти, мясницкая повадка: будто охотник высаживает из раны острое и легированное. По бедрам брызнуло невеликим дождем - Джокер с ним закончил. - Можешь обернуться, - задыхаясь, потребовал тот, приподнимаясь на руках. - Повернись! Брюс досадливо хмыкнул, снова растягиваясь ничком. Замечательно. На нем живого места не было, а он без передышки должен быть Бэтменом и санитаром дурки на все руки. К черту. К черту. Он хотел послать все к чертовой матери. - Нет, - упрямо проскулил он в подушку, досуже поигрывая трапециями. - Нет. Не хочу. Даже такой униженный жест, исходя от Бэтмена, выглядел высокомерно и иронично. Он сдается? Игнорирует его! Джокер решил было, что ослышался. Поглаживая все еще размашисто расставленные для него ноги, он понял, что действительно может пожалеть обо всем. Порыв всеразрушения прошел, истек из него вместе с насущной и душевной разрядкой, почище любых терапий уняв дрянной припадок, но новое, зловещее чувство заняло это место, зависть? Отчаянная алчность, ненаедный голод, что-то едкое, кислотно-зеленое, опасное, не желающее исчезнуть. - Посмотри на меня, - заныл он, пытаясь стереть всю испарину так же тщательно, как уничтожал бы способные выдать его улики, но на нем волшебство сильного не сработало, и звук вышел слабый и высокий. - Я не брал лишнего. Почему ты г'оворишь мне нет? А, так вот что, - осознал он, посмеиваясь. - Тебе нравится. Тебе нравится, мой герой, когда кто-то решает за тебя? Это успокаивает тебя? Если... так мне нечего, нечего тебе... мм... Перекидываясь в какую-то сходную с охотничьей стойку, он все поднимался над матрасом, обнуляя свой вес, удерживаясь на ткани простыней только кончиками пальцев, только четвертью своих ступней, вдруг невесомый, вдруг готовый опять воспарить. Сбегал, словно последний трус. Брюс сразу же разгневался, поворачиваясь, чтобы встретиться с капитулянтом лицом к лицу. Темнота в комнате не задержалась - тучи, гостившие над городом уже пару недель, расступились, разбрелись, выродились во все еще полные осадков облезлые пепельные клочья, и она понемногу снова рассеялась ярким, бесплодным фосфорическим прожектором убывающей луны, достигнув теперь своего предела. Увиденное с помощью этого софита расстроило его: униженная поза, Улыбка, будто трещина в глине, рассекшая землистые щеки, нервный тик, серебряная нитка семени, тонко тянущаяся сиропом с его сникшего члена... - Почему? - договорили невысказанное распоротые губы, звуча так невинно, что поверить им было хоть и нельзя, но несложно. - Чертова б'леванина. Я знаю, о чем ты думаешь. Зря. Зря. Это у меня еще, знаешь ли, люцидный интервал. Почему? Сделай, как я хочу, Бэт. Бэт, Бэт, Бэт. Почему нет? Почему ты отказываешь мне? Брюс тяжело перевел дух, ужаленный текущей из них тоской, неизбежно подкупающей все его существо. Если бы это чудовище знало, о чем он думает! Для Джокера понятие близости было недоступно, но если бы можно было пускать в свою голову, будто за ширму визиониста, его пытливость смогла бы постигнуть суть, и... Это было бы самой невыгодной сделкой в его жизни. - Проклятье... Потому что мне стыдно! - расстроенно воскликнул он, наскоро разминая, раскруживая по оси пострадавшее плечо на случай, если понадобится одно или несколько самых крайних средств, которыми он не так уж редко пользовался, чтобы останавливать неиссякаемые потоки тьмы, наряду с искусственным весельем заменяющие этой красивой погремушке обычные человеческие душевные порывы. - Да что с тобой? - наконец его охватила тревога, и новый стыд. Он вдруг вспомнил, как часто Джокер давится и выплывает, задыхаясь, из зазеркалья, какое невозможное испытание для него высшие эмоции... Треугольное крыло локтя он своротил безжалостно, до хруста и взрыка, вырвавшегося из вражьего горла, махом побарывая придурка. Захватил граненые запястья, так сильно сворачивая их, что рисковал вывихнуть оба основных плечевых сустава, удваивая тот урон, что получил сам, выбивая из утлой грудной клетки весь воздух, и его обдало фонтаном слюны. Взбитая пена изобильного почти-плевка потекла по губам. Все изменилось. Остановилось. По ним, обнаженным, ползли облачные тени, на утонувшем в памятном угаре лице они становились медлительны и массивны. Действительно... Он притягивает все и всех, абсолютный магнит. Разве кто-то может сопротивляться силе его личности? Он вызывает ненависть, он трогает в самое глубинное одним взглядом, источник вражды и поклонения... Он вдруг понял, что засмотрелся. До чего еще его может довести магнетизм, излучаемый этим человеком? Но Джокер был красив и таким - окаченным холодным потом, трясущимся и жалким, отупевшим, издерганным собственными прихотями... Или это он сам содержит в себе что-то, всегда готовое среагировать на него? В него что-то внедрено, подчиняющее нейроны и эритроциты, таится внутри, мерзло обвивая сосуды в легких, вросшее в слизистые, занесенное со случайно вдохнутой пылью или семянкой одуванчика, солнечным бликом, или, может, крохотным пятнышком ряски с флоридского затона, которой он однажды так добротно наглотался, что три ночи своих пяти лет не спал, труся, что она тучно зреет в нем, растет, что намерена преобразить его под себя... Или это было что-то от него? Должно было быть что-то, принадлежащее Джеку - капля слюны с крохотным пузырьком его дыхания по центру, улизнувшая в странствие бесцветная ресница, однажды наказавшее их обоих запретное слово, порожденное его болтливым ртом... Почти отсутствующие зрачки, стремящиеся закатиться по серому белку глаз, суженые до невозможности, слепые, но полные укора и осуждения, поразили его, и он поднялся ради них, завороженный, хотя остроухой черной тени хотя бы сегодня отбрасывать не желал и не собирался. Руки не хотели разжаться, хотя он собирался отпустить безумца, и хорошенько отхлестать его по щекам, чтобы вернуть его из мути приступа, чтобы вернуть его себе, но тело его не слушалось. Ужасный соблазн - бросить это бездушное мясо размораживаться, и слушать его всю ночь, пока оно будет наконец говорить правду. Будто он смог бы сделать с ним что-то подобное... Когда-то он думал, что никто не в безопасности, пока этот человек на свободе. Теперь он в этом уверен, и как может не ужасать это обезглавленное, безглазое и глухое, но все равно проворное, меткое тело? Мерзость пощечин он так и не преодолел, поэтому просто тряхнул его куда грубее, чем было необходимо, надеясь только не переборщить, и не сломать его хрупкой шеи, не ушибить о черепную коробку его вспухшего оригинальностью мозга. Джокер очнулся, затряс головой. - Что? Что со мной? - поразился он, медленно вываливая слова - так, будто в них не было иного подтекста, кроме самоизумления. - Разве ты меня не узнаешь? Я - всего лишь я, та злобная, ебанутая тварь из подворотни, к'оторую ты благосклонно сажаешь себе на колени. Вопрос в другом, мм? - его лицо перетекало, меняя выражения, и богатая мимика позволила ему, даже перекошенному приступом темноты, подчеркнуть сарказм мерзейшим сальным подмигиванием. - Вопрос в другом: что с тобой. Ты ровно такой же, как тогда. Тебя не оставить и на пять минут, шизик, чтобы ты не нашел приключений на свою развитую мускулатуру! В тот краткий промежуток спазма, свернувшего ему мозги, он отсутствовал совершенно, и потерял их безвозвратно и навсегда. Что хуже - даже не зная об их существовании. Это было тревожно, но в какой-то мере даже забавно - то, как деловито он продолжил говорить, уверенный и обличающий, не зная, не догадываясь ни о чем лишнем, ни о чем недостающем в себе... После некоторых колебаний Брюс запретил себе забавляться этим. - Как тогда? - недоверчиво переспросил он, впечатленный невиданной конкретикой. Он был готов к туманным разговорам, готов был выискивать крупицы смысла из десятков нагроможденных друг на друга слов, и прямое обвинение застало его врасплох. - Что за ерунда... - О, наш великий Темный Рыцарь уже не помнит? - непредвиденно рассудочно восхитился Джокер, так стремительно отворачиваясь от него, будто ему, нечистому, показали окованный чистейшим серебром крест. - Когда это было? Когда? Может, между какой-то из моих вмазок после больничного полдника и необходимым тебе костылем? Брюс непонимающе двинулся за ним. На обычную ловушку не походило. - Джокер, не дерзи мне, - попытался предупредить очередную склоку, слишком неудобную теперь. - Молчи, не навинчивай, и дай мне промолчать тоже. Джокер запрокинул голову, повел подбородком, внезапно такой искренне взбешенный, каким бывает только действительно оскорбленный. - Когда ты решил, что я шлюха, которая ложится под каждого симпатичного миллиардера со сладкой двадцаткой в кармане, мм. Когда ты впервые засадил мне, - со странной сталью в голосе резанул он вдруг. - Когда побоялся заразиться от меня. Если бы я тебе тогда дал ошейник, ты бы тоже пустил его в дело? Тогда, Бэт. Когда ты покрыл меня, как сучку. О, это было так гадко! Но занимательно. Лучший сет даже для такого опытного каталы, как я. Воскрешение азарта, мм: когда разожмутся челюсти добрейшего из людей, чтобы он мог отхватить новый кусок от... Брюс явственно ощутил, как пересыхает горло. Вена под нижним веком, предательски выдающая его всякий раз, когда он нервничал, забилась, принялась его доставать. Из теплого и светлого его вновь кинуло на мороз. С этим человеком он уж точно познает все возможные контрасты... - Ясно. Так вот, что ты оставил про запас, - перебил он обличение, морщась, словно от зубной боли. - Ах, как трогательно. Позер. Но ты использовал этот камень зря, я уже давно переварил десяток таких, - все слова были пусты, бесполезны, фальшивы, и он знал, что может налажать, но так вдруг захотел еще раз, последний, попытаться достичь его хотя бы голосом. - Ты вообще в своем уме? Ты накрыл мой город чертовым ураганом. Заставил хороших людей недосчитаться совести. Уничтожил ту, которую... было не заменить. И ты, клеймив меня, жалуешься... будто маленькая шлюшка... - он осекся, сразу же сожалея о том самом, честном, наконец сказанном, но было уже поздно. Наговорил. Все-таки наговорил лишнего. Он сам не спустил бы такого никому - мученическая, но все же чужая, недопущенная в их кровать тень явилась непростительно, уселась, назойливо гудя, у изголовья. Если уж прощаешь, прощай. Если винишь себя, вини до конца. - Вот и иди в пизду, Уэйн! - зашипел Джокер, усиленно ерзая в плену. - Там тебе самое место! Зови копов, потому что я ограбил твою жалкую душонку! Из его рта привычно брызнуло фонтаном - и Брюс непримиримо вскинулся, подбирая-покусывая губы, чтобы очистить их от слюны. Он свирепо смотрел в непроницаемые глаза, внимательно и злобно, поэтому стал свидетелем изумительной метаморфозы: по изуродованному лицу пошла рябь, будто запущенная беззвучным стартовым сигналом; зрачки сузились совсем уж экстремально, и медь, обесцвеченная полумраком комнаты, посветлела, нестабильная. И он тут же сжалился, сразу же жалкий, будто дикарь, готовый продать за этот миг себя, как тонну золота за стеклянные бусы. - Тебе нужен повод для ненависти? Прекрасно, ты найдешь еще сотню. Ты еще отомстишь, не переживай, - приникнув как мог близко, пообещал он; опуская руки, ждал удара, но когда Джокер освободился, стал только яростно отирать его рот широко раскрытой ладонью. - Пытаешься заткнуть меня? - поразился он тогда, удивленный непредсказуемой сменой их курса, и лишь договорив, осознал причину переполоха: слюна. Прозрачная, невидимая, она вдруг стала тяжела, будто ртуть, расползлась, почернела пятнами. Для Джокера она всегда такая? Для этого сухаря, рожденного презирать, и из лучшего, на что он годен, можно выбрать лишь способность палача карать за прегрешения выступившего наперекор ему... Нет, невозможно. Если только она не становилась такой в единственном случае - в их слиянии. Брюс задрожал, бесконечно перевозбужденный, осторожно складывая губы, чтобы исподволь оцеловать грубое плато ладони. Очередной повод сдаться, остановиться, уложить голову на его плаху... Теперь он был сверху, равнозначно нависая, но не бесплотно, а на упоре до боли стиснутых, полных невыраженной угрозы кулаков, поскольку отчего-то знал, что в прошлом положении было куда больше власти. - Это приятный бонус, - прогнусавил подрагивающий от отвращения Джокер, едва ли не воя от досады, и заменил пальцы собственным ртом, принимаясь остервенело вылизывать оскверненный рот. Не было ничего странного в том, что этот акт лесной гигиены перетек в поцелуй - задрожали веки, сплелись конечности. - Черт... - расчувствовался Брюс, забывая, что не может его утешить. - Ты такой вдруг... хмм, - накаленные редким для этого человека волнением губы скользили по его губам, поднимая в паху волны жара, и разум закономерно затуманился; сердце подскочило, накачивая кровь. - Осторожный, враг мой... Хочешь все исправить? - Исправить? Я ничего не ломал. Ты помнишь, где тебе место? - тявкнул на его прощение Джокер, обнимая его за шею, чтобы удержать на месте: он был снова сыт, потому - спокоен и благодарен. - Вот и иди. Не стану я ждать, чтобы проучить тебя, не надейся... - у его уха раздался нетерпеливый рык, принуждающий его к полному подчинению, и он ослаб, но не сдался. - Погоди, - он сподобился было виновато натирать зардевшийся геройский член, и обнаружил влагу, открывшую ему заметное, но незамеченное, важное и пренебрегнутое. Отразившее его как простачка и растяпу - неприятно, неприятно... - Это зеркало злит меня иногда... У тебя встает, - в его голосе прорезалось что-то инквизиторское на самом последнем слове, - снова. - Это зеркало злит, - цинично, особенно на фоне своей врожденной гиперсовестливости, признал Брюс, бесцеремонно тыкаясь в его ладонь. - Не только ты был побежден одним ударом в спину. Тихо-тихо, - непримиримо урезонил он новый всплеск, пользуясь лишь голосом и страстью к подчинению упрямцев, и готовое заостриться плечо у его губ оплыло, округлилось бессильно. - Не греми. Эта трансформация была сокрушительнее тех его громких, казалось бы губительных слов, повредила его сильнее. - Зато теперь я знаю, за что тебе на самом деле стыдно, - осудил его Джокер, звуча блекло и серо. - За то, например, что ты пользуешь руку, убившую ее. Он, прокашливаясь, попытался снова измениться - раствориться, скрыться, остаться за чертой, но Брюс не смог отпустить его - прижал грубо, устраивая подле себя на боку, чтобы сберечь больше сил на будущее, зажмурился, слепо разыскивая ту самую руку, сжал в своей грубой горсти, пытаясь и не умея причинить ей боль. - Мне за многое стыдно, - сказал он вполголоса, меряя губами кожу его шеи, чтобы выбрать самое заметное место, на которое, обнаружив, сразу же принялся расставлять созвездие крупных, до первого солнечного луча невидимых меток-кровоподтеков. - Но мои чувства не изменились. Мне все еще, как и прежде... За то, что не простил отца, не защитил маму. За те глупые, идиотские альпинистские восхождения, которые я совершал в надежде сорваться вниз - стыдно... Сквозь землю готов провалиться. За свою леность в учебе, за презрение к соседям по кампусу, за то, что не помню ни облика, ни имени женщины, с которой был впервые. За то, что был слеп, когда смотрел на Эллиота, на нее... За наше сегодняшнее... столкновение. Знаю, ты хотел драки, а я... но это ничего, это нормально. Только такой, как вы, Ваше Чернейшее Величество, не знаете подлинного стыда, одни гримаски эгоизма. Но если бы я не смог простить тебя, если бы я отвернулся от тебя... Если бы я не увидел тебя, глядя прямо в твое лицо, разве это не было бы настоящим позором? А вот это уже бывало. Джокер, не сумевший замаскировать одолевшую его скуку, приоткрыл один глаз, выбираясь из болезненного транса рефлексии о новом и незнакомом, что настигло его, и неверной истомы пережившего сухую истерику тела. Но как было не припасть к этому открытию? И даже признание переполоха на собственной стороне не устыдило его - Бэтмен может прекратить развлекать его. Перестанет кормить тем самым вожделенным обжигающе-красным, за цену по запросу взрезая свою тугую, сочную кожу. - Почему? - без интереса спросил он, и то лишь потому, что речь шла о нем самом: самая достойная тема из возможных. - Никогда не пойму. В комнате было очень душно. Слишком душно, недостаточно темно. - Потому, что у тебя больше никого нет, - не пощадил его Брюс. - Потому что никого, кроме меня, в твоей реальности не существует. - Мне не одиноко, - помрачнел Джокер, по-южному пугливо обнаруживая у подъязычной кости приличный кусок чего-то аналогично несуществующего, но кошмарно холодного, почти ледяного. И вдруг почуял... нет, совсем нет, угадал быть может? Что подобное бывает не с ним одним. - Нет, - согласился Брюс. - Тебе не одиноко. И мне теперь тоже. Разве что когда ты не приходишь домой. Когда молча исчезаешь. Ночуешь в библиотеке, брезгуешь поужинать со мной. Когда ты снисходишь ко мне, это всегда некстати - намеренно, чтобы вышколить меня, - он не мог сказать всего, замолченным оставалось многое. Верно. Каждый поцелуй затачивал Джека до остроты бритвы, и он резал и резал, пока не затуплялся - и все сначала. После каждой ласки он становился жесток. Но ничего. Ничего. - Каждый откровенный жест запрещен, но избежать их невозможно, и за ними следует такой большой штраф, что так часто расплачиваться накладно даже для моего кармана. - Это не так, - вяло запротестовал Джокер, не смея отстраниться. - Тот пункт про брезгливость. Он лишний. Он решил, что для Бэтмена можно и порастапливать все холодные вещи. Брюс, впрочем, остался глух и слеп к происходящим в нем процессам. Никак не мог помочь, потому что помочь очень старался. - Уверен? Ты так старательно объезжаешь меня, хотя сам никогда не поддашься дрессировке, - устало сообщил он в подставленное ухо. - Думаю, я сделал это тогда... Умудрился оскорбить бесстыднейшего. Но я хотел бы... чтобы у тебя была еще возможность приберечь новые резкие слова. Мне нравится получать твое прощение. Не останавливайся на достигнутом, хорошо? Припомни мне эту обиду еще через три года... Там разберемся с моим следующим косяком... И еще что-нибудь придумаем... - Я не для того приручал тебя, чтобы ты об этом знал, - нетерпеливо бросил Джокер, недоумевая. - Просто чтобы ты запомнил мое имя, пришлось просрать кучу времени! Хватит притворяться невозмутимым. Раздражает. Скучные серые вещи существовали лишь для того, чтобы он мог поджечь их, в остальном они были бесполезны. - Джек, - его позвали, и он нехотя взглянул в обращенное к нему лицо, едва не отшатываясь, столько там было превосходства. - Что? - Я солгал, - все так же лениво и медлительно проговорил Брюс, не понимая, каким кичливым и упрямым выглядит для него. - Это тоже... хорошо. Приятно. Вовсе не быстро... А имени твоего... мне не хотелось. - Н-да? - язвительно пробормотал Джокер, от извечного удивления, которое непременно испытывал, сталкиваясь с редкими, но тем более сенсационными проблесками бэт-откровенности, забывая полноценно привлечь его внимание. - Мне вот неуютно как-то. Не хватает того особенного смелого ощущения, что мне вот-вот разобьют нос. Люблю, знаешь ли, ходить по краю, мм. Все это очень задело его. Бэтмен правда не понимает? Когда кто-то признается в лжи, как можно поверить этому признанию? Проклятый парадокс. Он разозлился, вскипая. Почему так медленно? Быстрее, быстрее. - Неуютно, Брюс. Потому что все это противоестественно, - все же покладисто проскрипел он вдогонку, негромко откашливаясь. - Мы ненормальные. Дефективные. Брюса это сдержанно выданное сообщение взволновало куда больше, чем он стал бы показывать. - Ого, - чуть ли не присвистнул он, - не думал, что дракон этой пещеры может усомниться в себе. Давай начнем сначала с этого места. С чистого листа. - Я говорю о патологиях с удовольствием, - резонно напомнил Джокер и, словно услышав его мысли, вдруг стал очень прям и строг, подчеркнуто трезв и рационален... едва не поймал лжеца с поличным. - Все самое сомнительное становится изысканным, когда мне удается вовлечь в это тебя. Но что же это я... Давай. Давай начнем с правды. О, этот цирковой гад мастерски умел разрушать то тонкое, эротичное, что так приятно было протягивать между ними... Брюс поспешил ответить - чтобы не отвечать, разумеется. Опомнившись, стал очень осторожен, но не отстранился, не разжал рук. Только слабаки в дешевых мелодрамах отталкивают тех, кого хотят сберечь. Он был бы полным идиотом, если бы пытался защитить сокровенное таким спорным способом. Его жизнь и так уже много лет похожа на дерьмовый боевик. Но он мог бы. Все еще мог бы закрыть его в Аркхеме или в данжеоне под домом на сотню замков: протяни руку, и достигнешь его плеча, пусть и утянутого смирительной парусиной, которой ему не простят. Зато не придется тревожно оборачиваться, потому что время, когда Джокер существовал для Бэтмена, навсегда пройдет. Может, и Джека не останется? Его ловкая рука сотрет с себя лицо, срежет, вытравит. Не слишком ли высокомерно так относиться к нему? Не сомневаться ни секунды в его нужде, верить в свою власть над ним... Но он думал, что знает. Что теперь понимает его. - Не понимаю, о чем ты, - противоречиво вильнул он, потому что обсуждать свою вину не хотел, не стал бы, но должен был. - Я достаточно уважаю себя, чтобы отказаться сейчас от этого допроса. - Не понимаешь? - с каким-то сильным отвращением заскрипел Джокер у его уха, которое до того задумчиво поглаживал скользкими от слюны губами. - Ты ведешь себя так, будто ничего особенного не происходит. Это, знаешь ли, малость отличается от настоящей непринужденности. Не юли. Что стряслось? Брюс кисло шикнул на него, мечтая спугнуть, но ничего не вышло. Он больше не хотел, больше не мог. Когда это настигло его? Усталость от ответственности. Куда хуже, от близости. Взятая высота, даже если он все еще балансирует над этой пропастью как канатоходец. Малодушный, такой знакомый грех... Причина, по которой он так и не женился. Может, все наоборот. Может, это Джек содержит что-то, вроде проглоченной тины, до какого-то по-настоящему неопределенного времени переваривания связывающей их прочно и неодолимо. Может, это у него внутри, на буром полотне печени, или просто на алом шелке изнанки, но непременно на самом жизнеспособном органе, вычерчен черный пентакль, и значит он не меньше, чем значат самые прочные узы. И будет ли он в силе, пока не заживет живая ткань, не оставив рубцов, или это клеймо будет действовать вечно? Нет, нет. Это просто западня. В этом нет ни капли воли, одни уступки. - Не твое дело, - с нескрытым чувством прорычал он, закрывая этим отказом невеликую эру сомнений выбора, и поник, повял, жадно выцеловывая на худом плече признание в огромном страхе обладания и потери, преследующем его. - Одержим тобой. Схожу с ума. Схожу по тебе с ума. Это ослабляет меня? Это ослабляет меня. Я не бывал в себе не уверен никогда, а... не важно. О, да ладно, он всегда знал, всегда понимал. С той поры, как впервые увидел его. Или это произошло тогда, когда он впервые учуял его острый запах? Когда впервые ударил, едва ли не пугаясь охватившего его от этого восторга, раздирающего внутренности. Тогда, когда потерял из-за него веру в счастливые концы. Тогда, когда не смог ненавидеть, стыдно одинокий в едком цветном дыму, в черном городе, в разности, в противопоставлении всем остальным, и только не понял, что это не привычная скорбь обо всех на свете бедах, а первый, самый страшный проигрыш в его жизни, и именно тот, та утрата, за которую он нес прямую ответственность. Он выбрал его сам, и данный выбор был горек, он устрашал. А чертов клоун недееспособен, не в состоянии даже купить себе молочный коктейль, не встретив по пути пару лютых галлюцинаций, вот и все... Джокер рассматривал его некоторое время, но всего сказать не торопился, остался при своем. - Не понимаю, - внезапно искренне признался он. - Что это за чувство? Ненавижу. Я все еще ощущаю, как ты узок. Отлежал? Приятно. Но я не удовлетворен. Отвратный зуд, появляется только в твоем присутствии. Брюс сморщил нос, пытаясь скрыть смущение. - Джек, ты грубиян, - неловко протянул он, вспыхивая от напыщенного слова. - Это упрек? Господин мной недоволен? Или ты всего лишь нечуток и к себе тоже? Не удивлюсь, если ты просто проголодался или хочешь пить... Нежности скрыть не вышло, и он досадливо зажмурился, перетекая по бурлящему жизнью горлу на вставший сосок на пушистой груди. Он был снова возбужден, снова готов, хотя знал, что затыкать дыры в душе чужой крепкой плотью не стоит даже в качестве крайней меры. - Не удовлетворен, - игнорируя его, рассуждал Джокер, в ответ на все его снисходительные ухаживания удостаивая его лишь слабым касанием ладони, прошедшим по коже легче, чем мог бы пройти самый слабый ветерок. - Чувствую что-то херовое. Ожог. Воспаление. Брюс посерьезнел, отвернулся, не желая, чтобы его выдало выражение лица, но полностью прекратить наблюдение не смог. Он все еще не верил в хэппи-энды. - Знаю, Джек, - присмирел он, чувствуя себя так, будто они не виделись до этой секунды не меньше, чем несколько десятков лет. - Больно, верно? - Джокер кивнул, и он отвернулся, стыдясь учащающегося сердцебиения. - Больно. Ты ведь не любишь, когда больно? Полностью поглощенный собой Джокер снова кивнул. - Не выношу. С чего мне терпеть это? Боль всегда признак слабости. Уязвимости, зависимости. Стучит. Тянет, - посетовал он, совершенно чудесно обмякая на подставленном плече, чтобы пуститься в медленные, задумчивые забавы с помощью своей ладони и льнущего к ней геройского члена. - Саднит. Гнилое. Что это? Мне нравится вибрация раны, с которой прорывается нарыв, если надавить, нравится, как трещит кожа, но ведь я не знаю, где оно? Чего вскрывать? Но я узна-аю. Посвящу этому минутку. Это было сказано между делом, но являлось угрозой. - Ты знаешь только гнев, убийца мой, - помрачнел Брюс, пробуя ослабить челюсть. - Разве что что-то сможет тебя рассмешить... Мне жаль. Ты ведь не счастлив? Он не смог заставить себя договорить - "со мной", но кто бы смог? Это была бы чудовищная ошибка, а он уже знал, каковы на вкус промахи с этим человеком. Мутный и непредсказуемый, где уж тут искать ясности? Легкомысленный, но тяжелодушный - разве не рискованно было забывать ультимативную методу по обращению с ним? Ради него быть готовым на все, но не предавать себя, этого он, своенравный, скупой, непримиримый, не простит никогда... Джокер приободрился, увлеченный исследовательским стимулом, всякий раз выманивающим его из оцепенения собственной ненаполненности. - Что? - насмешливо переспросил он, невинно сдвигая брови. - Что за херня, Уэйн? Счастлив-несчастлив? Серьезно? Достойных шуток вдруг не нашлось, и он не поверил сам себе, стремительно веселея. - Нечестно, - уныло вздохнул Брюс, выглядя как нуждающийся в ветпомощи, но не выносящий людей зверь. - Это так несправедливо, Джей. Хочешь правды от меня, не думая даже отплатить мне тем же. Он ему не верил ни в чем, он еще не выжил из ума. В готовности этого человека пойти на обман в любую минуту, в любой самый достойный честности момент была даже какая-то извращенная стабильность - даже если когда-то он осмеливался полагать, что его-то это не коснется, практика доказала обратное: бывало, Джокер пользовал его, как наивную прислугу. Случалось, убирал его руками неугодных, ленивый ублюдок, и проницательность была ни к чему, когда речь шла об укрытых в тенях головорезах. Пытался из интереса сталкивать его лоб в лоб с полицией... Не шел с ним на открытую конфронтацию, теперь это его мало занимало - но именно это было самым досадным, уязвляло хуже иных его проделок. Но это не имело значения. Он мог сам все держать, сам со всем справиться. Просто этому "всему" не было конца... - Может, и могу, - удивился Джокер, украдкой поджигаясь до потрескивания: не то чтобы ему было нужно это доверие и признание его полноценным, но его отсутствие до крайности бесило. - Отплатить. Я говорил - могу все. Если захочу. Может, могу даже то, о чем ты можешь только мечтать, мм? Что мне еще сделать, чтобы ты наконец понял, что я такое? Брюс нервно повел подбородком, накрывая ласкающую его руку своей, стремясь пресечь насмешливые движения, но присоединяясь к ним. Он уже давно был пересушен, давно перетвердел, зачерствел окончательно, и если и мечтал о чем-то, то лишь о нем одном. - Недавно я понял, Джек, - сознался он, осоловело глядя сквозь возбуждение. - Может, и правда, я каким-то образом причина хаоса? Почище чем ты. Все эти титанические усилия - все это зря, зря, и ведь я знал, где-то в глубине души, что это так... Вскинувшийся на него Джокер сощурился: интуитивные домыслы, захватившие его по возвращении, получили такое неожиданное подтверждение, что он едва не отшатнулся - привычное-легкое нечто, лестно требующее осторожного обращения, чем он был для этого человека, на поверку оказалось только иллюзией, и он услышал только, как низко его оценивают, да еще и в областях, о которых он имел до крайности размытое представление. - Может? - злобно переспросил он, заново гневаясь, и сжал свой способный раздавить любой спелый плод кулак. - "Может, и правда"? Звучит так, будто ты отвечаешь кому-то. Вполне очевидно, Элизабет, что этот... кто-то, не я, мм? Брюс постарался не строить гримас, отчего-то польщенный. - О чем ты? Я больше ни с кем... Кто еще будет слушать меня? - улыбнулся он, сожалея, однако, о своей открытости. - С кем еще я могу говорить прямо? Это прозвучало неуместно буквально. - И то верно, - язвительно протянул Джокер, добавляя вторую руку - ласкам теперь принудительно подверглись тонкая кожица мошонки, массируемая левой, и кант венца, донимаемый правой. - Старик уже не может слушать твое нытье, Инкогнито, а больше о тебе не знает никто. По крайней мере, все остальные так самодостаточны, мм? Чтобы поверить в тебя, Бэтмен. Думаю, тебе стоит снять маску на следующий Хеллоуин - вот это будет шоу, еще и без похмелья... - Не начинай... Замолчи, - тихо попросил Брюс, чувствуя, как тяжелеют веки. - Тебе хуже. Теперь тебе хуже. Вот теперь он познал настоящее изнеможение. Будто подвергшийся пыткам пленник, он всерьез опасался этого состояния, хронически сопровождающего любое явление Джека подле него - полное отсутствие, бесконечная апатия: одно неверное движение, и он снова наговорит, наделает лишнего... Нечестно было, впрочем, валить все на этого кровососа. Его суетливый любовник, заслуживший столько сомнительных мыслей на свой счет, боролся со своим слюнотечением, пытаясь скрыть, как его это утомляет, и определенно не выглядел угрозой. Самоязвительная догадка забрезжила, но где-то в стороне: каждый Плясун-на-канате должен остерегаться превосходства Паяца. - Ты со мной... - ринулся мучительно объяснять он, дурея под его умелыми руками, воздействие которых не могла перебить даже его лютая депрессия с форой в две недели. - Со мной будто сонный. Рутина. Все серое. Он лгал, не стараясь убедить даже себя. Разумеется, никто не подходил этому клоуну лучше, чем он сам. Никто не должен был даже мечтать приблизиться к нему. Зачем он тогда сказал это? Хотел услышать возражения, особенно ценные, если бы сорвались, пусть нечаянно, потому что иначе им не родиться, с этих губ? - Не, - отмахнулся плечом Джокер, не понимая тона его голоса. - Рутина? Тебе скучно? Можем на время обменяться женами. Брюс был так серьезен, что даже не стал его слушать. - Будто цели нет, - презрительно бросил он, не умея брать ниже превосходных степеней. - Этот дом как другое измерение. Обведенный меловым кругом склеп. - Херня, - попытался все так же игриво отбить Джокер, но получилось плохо, и он сам это понял, начал закипать. - Или ты о другом? - Или я о другом, да, - пожал плечами Брюс, лениво прикидывая, насколько нелегко им, взбудораженным, потом будет уснуть от перенапряжения. - Я хотел бы, чтобы Бэтмен исчез, - это прозвучало как вопрос: "Хотел бы ты этого тоже?", вопросом и являлось. - Я всегда этого хотел, сейчас особенно, и говорю тебе это снова, чтобы ты не забыл об этом. Но он останется, не дергайся. Джокер легко усвоил и это, ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что происходит. Серое? Стало хуже? Это все Брюс говорит о себе, это все о нем. Ему, ему стало хуже. Это был прямой вызов. Его оценили так низко! В нем сомневались, не скрываясь. Ну ничего, он обожает войнушку. - Это все зависит от тебя, - нетерпеливо заворочался он. - Если бы тебе нужен был враг, я... Мм, может, тебе и не хватает врага. - О, Джек, этого у меня в излишке, - запальчиво заверил его Брюс, ничего не замечая, и позволил себе передышку - откинулся на подушки, позволяя себя ласкать, заторможенно отмечая, как мягки и уютны стали покровы его жесткого матраса, аскетично тонкого одеяла, строгих простыней... Точно, как полчаса назад. На него напали, скрутили его и истязали его дух, но это утешило его. Должно было утешить, именно поэтому это случилось? Нет, какой эгоистичный, наивный, надменный домысел... Джокер дернулся от гнева, потираясь готовым стояком о его бедро исключительно чтобы привлечь настоящее внимание. - Может, всего этого недоста-аточно, мм, - задумался он вслух, ненавязчиво спускаясь вниз, отползая, будто собирался сбежать, не выпуская, однако, стратегической области из поля своего влияния, продолжая изглаживать наполненный ствол, но как-то странно, невнимательно - ребром ладони. - Может быть. Но сам я могу довольствоваться малым. Мне нравится твоя готовность гореть чуть что, она меня еще ни разу не прокидывала. Этого хватит. Но про тебя я не забуду, придумаю что-нибудь. Мне нравится быть щедрым с каждым, кто одалживает свои услуги старому больному дядюшке Джею, а ведь ты лучший из моих прислужников! Брюс не смог преодолеть себя и, когда Джокер заглотил ему, уложил его щеки в ладони, трепетно лаская шрамы большими пальцами. Он чувствовал себя неловко, понимал теперь, что был неправ. Считал, что ничего не сможет сделать, опустил руки. Пусть краткая, но слабость, и нужно было быть строже к себе - еще ничего не кончено, он еще поборется... Даже если он один против всех, даже если ему теперь не доступна роскошь ответственности лишь за себя. - Этого совсем не мало, - засмеялся он, к черту скидывая сонливость. - Разве что с у меня с твоей... вспыльчивостью куда более нежные отношения. Посоревнуемся? Джокер ответил не сразу - его бесцветный от луны язык был слишком занят скольжением по стволу и головке, а улыбчивый рот, туго сомкнутый - желанием напиться. - Да зачем? - заносчиво проурчал он в секунду передышки, пытаясь убедить грубые руки давить сильнее, и когда он улыбнулся, надеясь продышаться, из уголков его рта вязко, прозрачно ливануло. - Дураку понятно, что это так. - Гаденыш! - ахнул Брюс, стараясь утереть его как можно незаметней: слюна все портила, всегда. - Я ничем не хуже тебя. Как же ты остер на язык... Сколько талантов у твоего рта? Джокер вдруг сдался, оскалился, примиренный. - Слушай, придумай что-нибудь новое, - назидательно посоветовал он, как только победа была одержана и закреплена. - Ты всегда ведешься на провокацию, отвечаешь на нее прямым ударом. Всегда. И тогда остаешься беззащитен, и тебя так легко подловить... Предсказуемо. Придумай другую тактику, ну. Иначе я всегда буду крыть твою сдачу по этой схеме. Я уже чувствую себя шулером, мм. - Не хочу, - наотрез отказался от бесполезного совета Брюс. - Спасибо, конечно, но ты не думал, что мне это нравится? Я, как одержимый, разыскиваю твои ловушки... После прямого удара ты так возбужден, так рад, что можешь ранить меня, как мне без этого обойтись?.. Ну вот... - распереживался он, когда пришедшие по его душу губы в ответ на его дерзкие слова в одно движение растопили ему сердце, затирая уздечку. - Ох, Джек... Иди сюда, я докажу тебе, что на самом деле я вовсе не склонен к шаблонности... Звук с которым они выплевывали его для передышки, был подобен острой руке несуществующего гиганта, режуще переворачивающий все внутренности штопором - жутко, волнительно, ужасно приятно... - Нет, - отрубил Джокер, подсовывая колени ему под бедра, чтобы приподнять их, и поклонился ему, беспокойно касаясь мокрым лбом его живота, будто кающийся грешник, или готовый к броску зверь, прикинувшийся мертвым. - Нет, следуй за мной. Хотя бы сегодня. - Ладно... - посерьезнел Брюс, прикрывая веки. - Конечно. Все, что захочешь... Какую-то жалкую пару минут он пропадал, существуя только в стволе и венце, остающихся реальными лишь под жмущим из него сок инструментом - торопливым, валким, неуклюжим языком. Когда тот стал слишком напорист, надавил слишком сильно, он не выдержал, резко и хрустко зажал взмокший затылок, тут же отдергивая руку, словно от кипятка. - Джек, я сейчас кончу, - хрипло взмолился он, жадно внимая испытующим его практикам. - Прости. Слишком долго, тебя не было дома слишком долго. Обещания... всегда. Я всегда выполняю обещания... Бугристая узость, полная слюны и граненая рубцами, исчезла, стоило ему, то и дело пропадающему под ударами сердца, отвлечься, и когда он снова смог видеть и чувствовать, болезненно пережив отсрочку взрыва, увидел, что весь мир заслонен от него часто вздымающейся грудью, зеленой прядью, мелькающей у его губ... Матрас просел, когда он принял на колени дрожащее тело. - Всегда... - зачарованно прошептал он, беспечально срываясь, захватывая его категорично и грубо, торопливо раздвигая напряженные, восхитительно округлые ягодицы, чтобы крепко, метко вставить, гладко пробиваясь в привычно скрытно подготовленное для него сочащееся, трепещущее, влажное нутро. - Держу обещания... особенно данные... тебе, Джек Эн. Но не нарушить этого - преступление. Изогнутый полумесяцем рот, у которого его губы потребовали ответа, одобрил его решение - единственно верное, самое правильное. - Это ты... - черт знает вопреки чему запротестовал Джокер, остервенело истекая слюной, стараясь не стонать, теряя самообладание, нанизываясь крупными толчками. - Ты затк'нись... Захлопнись. Брюс... Брюс онемел, выпрямился, тревожно переполняясь. Что-то важное случилось сейчас, а он оказался не готов понять это. В такие моменты он всегда становился чересчур отважен, хоть и не настоящая смелость только владела им, а отчаянный кураж. Похер. Он не хотел больше быть тюремщиком, это значило продление его собственного заключения. Этот раз не будет последним. И он бросил руки, разорвал объятья, не подумав, что будет делать, если на самом деле все закончится. Джокер, не медля, схватился за них, хотя ближе и лучше ему было бы удержаться о стеганый изгиб изголовья - но он предпочел его. Как сладки подобные крохи его расположения, почти суеверия, приметы, как голодно в груди, как она ноет, ноет, ноет... Но ведь предпочел, не сомневаясь, не раздумывая. Выгнул спину, запрокинул свою тяжелую, кудлатую голову, демонстрируя незащищенную шею, каждым жестом сдавая свою потерянность, свой голод - и Брюс опустил глаза, чтобы не светить переполняющей его гордостью: он тоже. Тоже чувствует что-то подобное тому, что тысячетонным прессом давит его самого. Вернуть себе руки, скованные его хваткой, оказалось непросто, но он справился. - Ох, черт, Джек... - простонал он, подкладывая ладони под худосочные колени, перехватывая выше, чтобы пошире раздвинуть их, награждая себя лицезрением прежде скрытого, поджигающего кровь движения: самый надежный замок, единственный подходящий к нему ключ. Он едва не пропал, когда Джокер вздумал дышать чаще, когда разрешил ему быть жестоким. Поступательно сокращались мускулы бледного, впалого живота - он проник так глубоко? Он был так глубоко в нем. Темные глаза быстро бегали, пытаясь уследить за ним в ответ, ладони шероховато ласкали его, колыхался, покачивался его полный, вздернутый член, по пшенично-зеленому виску бежала бесцветная, масляная капля, дрожала натянутая, неестественная улыбка... - Брюс? - во вздохах боли попытался предупредить его свистящий шепот заоконного ветра, но он только кивнул, ритмичный в разбивании тесноты, не усваивая ничего внешнего, зная сейчас только возлюбленную узость его задницы, небывало мягкое дно в его грубом, злом голосе, пробудившийся на телесной жаре его особенный, волнующий запах. Что это было? Что? Что? Он ускорился, раскачивая захваченные бедра, штормя оседлавшее его тело, агрессивно раздувая ноздри, все распаляясь, поднимаясь, чтобы сложить их грудные клетки вместе, не собираясь сдерживаться... Снова то кровавое предчувствие охватило его - и все, он пропал, совсем потерял голову: о чем-то негодующе вздыхая, зацеловывал шрамы, искал губы, чтобы, широко раскрывая рот, утешить себя парой долгих, теплых, влажных засосов, в которые вовлекал и вовлекался... Еще, еще... Что делать с потребностью поглотить его, присвоить? И так всегда: всего один ноготь, одна фаланга, забрать бы его руку... Ставить паузы получалось только когда он испытывал потребность еще, еще заглянуть в его лицо - есть ли там печать его власти? Горит ли таким же желанием его незадачливый покоритель, как глубоки складки у его губ, как грубы его развратные мысли, как часто ходит кадык, ненасытный, дрожащий... Ничего, ничего не видно - прежде недостаточная, темнота теперь сгустилась непроглядно, а телепатии не существовало. Он совсем обнаглел, и поднял его выше, пропадая в мелькании ствола, разбивающего пополам упругое и сжатое, на третий взмах срываясь, спуская почти оплодотворяюще, обильно обливаясь, покусывая тонкокожую шею, неподатливые ключицы, широко влизываясь в приятно надувшийся сосок, на свою беду попавшийся на его пути... Что же это? Ответ был так близко. Так быстро ускользал от него. Одичало скалясь, выпадая грузно и мокро, сам опал обратно на подушки, истекающий, ненасытный, всемогущий, поднял трофейное тело еще выше, простирая в пространство на вытянутых руках, на раскрытых ладонях, будто обрядовый символ мужества. Поднял еще, выше, восторженно, но величаво, еще, еще выше, на себя, поднося ко рту так важно, как подносил бы самый триумфальный из кубков, счастливый, что может продемонстрировать в этом ритуале силу и уверенность - первобытно, но рыцарски, властно, но ему одному - разомкнул губы, проглатывая объемную, пульсирующую плоть, радостно прикладываясь щеками к прохладной коже скрученных удовольствием бедер. - Брюс! - рычал кривой рот, истерично грыз воздух, скрежетал так, будто изводился от ненависти к нему, так, будто объявлял ему войну. Ах, точно. Его имя, вот что. Так действует звук его имени, когда этот мужчина зовет его так открыто. Никакого Бэтмена. Джек принадлежит сейчас только ему одному. Едва удерживающий равновесие Джокер влажно всхлипнул, цепляясь за него, наматывая на пальцы его волосы в отчаянной попытке удержаться, и воткнуться, и оттолкнуться одновременно; ломая плечи, потерянно, басовито застонал, вжимая лобок в его лицо, и Брюс весь превратился в торжество. Не дрогнул, получив струей по небу, остался на время извержения, самодовольно поглаживая издерганную судорогами тощую задницу. Выпил, часто глотая, едва ли не захлебываясь, почти все, с сожалением о непредвиденных потерях роняя уголками улыбающихся губ капли семени, и еще долго гонял язык по стволу, нуждаясь в закреплении своего господства, пока накал не схлынул. Прижавшие его виски ладони бил тремор, и он запрокинул лицо, мутно разыскивая иные знаки беды. Ничего. Но нельзя быть счастливым. Нельзя. Хитрый хищник пристально следил за ним, все ждал чего-то, безмерно насмешливый. После заминки, посвященной красноречивым гляделкам, Джокер все же соизволил избавить его шею от своего веса, но на свою сторону постели переселяться отказался, рухнул поверху, всем своим видом излучая готовую к новым пирам пресыщенность. Его припухший рот тянулся, трескался в улыбку. - Скажешь что-нибудь, и я загоню в тебя кулак так глубоко, что ты разрыдаешься, - свирепо проскрипел Брюс, отплевываясь от едва вяжущего, жирового, но хорошо перебитого терпкостью семени привкуса силикона, укладывая руку на его затылок, чтобы заставить замолчать, уткнув в подушки, и держал так, пока этот небрежный жест не стал превращаться в покушение на убийство путем удушения. В голову почему-то лезли планы по устранению террора и грабежей. О, вполне можно было ожидать чего-то подобного. Джокер расхохотался в его шею, так высоко поднимая брови, что рисковал отправить их в перелет на юга. - Я пытался тебя предупредить, - просипел он, надрываясь от вдруг грянувшего смеха, не унимаясь даже под болезненно защипывающими его бока пальцами. - О, мне это никогда не удается... Ну и как тебе твой вкус? Понравилось? - Кулак, Джек, - напомнил Брюс, страдальчески хмурясь, и попытался скинуть его, не справившись с этой задачей и наполовину. - Дрожишь, - немного утешился он, наворачивая одеяло на уже иначе колотящегося психа, затянувшего, наверно, на свою испарину всю прохладу менора. - Что? Думаешь обо мне? Джокер заглох, давясь смехом. - Да, - неожиданно серьезно, зло процедил он, прижимая рот к его раскрытым от удивления губам, деля и на себя осмеянное, и продолжил только после долгого, глубокого, отчаянного от полученного отклика поцелуя. - Мм... Да, Бэт, думаю, даже когда ты так близко. Теперь тоже. Часто. Слишком часто, бесит. Ты такой удобный, что я даже скучаю по тебе, когда приходится спать на улице. Он стал невозможно податлив и пассивен, и только его руки, куда лучше выражающие его, чем его лицо-маска, все двигались, не останавливаясь. Пробежались по держащему его плечу, задержались у солнечного сплетения, засуетились у живота, застучались туда, заскреблись... - Тебе нравится мой пресс, и ты пытаешься так похвалить его как отражение неимоверной работы над собой, что я веду без устали? - насмешливо хмыкнул Брюс, главным образом используя возможность разрушить нежданную тишину, поскольку был растерян. Этот поцелуй едва не освежевал его. В горле, в желудке, ниже, по пищеводу, заболело, начало ныть, будто он обжегся, будто залившая его слюна была ядреной смесью кислот, растворяющих металлы. Его хотели поранить? Это было наказание? - Напротив, - бесстрастно откликнулся Джокер, и его речь открыла странную раздумчивость - сопротивление приступу смеха или злоба, неясно. - Толку от твоего брюха. Брюс его не понял. - У меня найдется, что еще предложить вам, сэр, - попытался он перевести тему, зазвучав вдруг гадко и фальшиво. - Отнести вас в душ, Ваше Величество? Джокер ожидаемо озверел, и затаился, стискивая зубы - его эта забота ужалила сильнее, чем любое острие. Даже привычно недолговечное, его легкое настроение исчезло в миг, не оставило от себя и слабого следа улыбки. Но что он мог? Все это было абсурдно даже для него. Просто он никогда не сдавался. - Отнеси, животное, - холодно разрешил он, растягиваясь на ходящей ходуном от учащенного дыхания геройской груди как самый опасный из хищников. - Как инвалида, как женщину, как своего сына. Отнеси меня в чертов душ и вычисти. Отнеси, и я разобью тебе лицо. Брюс залюбовался его оскорбленным видом, получая новую возможность для правды, которой не собирался использовать. - Ты обещал взять у меня все, Джек Нэпьер, - веско пожурил он его, не скрывая в голосе измучившей его горечи, и отвернулся, вывернулся из цепких рук на своих плечах, из-под своей тяжелой ноши, оставляя ее за спиной, позади, в другом дне... - Но не взял ничего. Но опробовать покоя он не смог - попал в крепкий клинч объятий, и спина его теперь держала ту тяжесть, что он не смог доверить своим рукам: обсмеивая трогательный момент, Джокер, клокоча слюной и разбрасываясь конечностями, навалился на него, сцапал-скрутил, пытаясь в процессе причинить как можно больше боли, успокоившись лишь на вершине положения. - Я обещал отдать тебе все. Но у меня ничего нет, - ответ был дан необдуманно и прозвучал неприятно искренно. Они так и заснули, непримиримые марионетки друг друга, согбенные, искаженные, в странных объятьях, более приличествующих существам мирным, сильным в слабостях, светлым, бескорыстным и прочее, прочее. Но это было ничего, все было как всегда...