The portrait of Harry Styles

Сад был залит ярким солнцем, и блики его лучей покрывали все пространство, переливаясь на глади пруда и придавая листьям еще больше зелени. Величественные гагары двигались у самой кромки воды, забавно переваливаясь с боку на бок при каждом новом шаге. Шикарный газон, который поддерживали годами, поливая и тщательно подстригая по утрам, был усеян бело-розовыми лепестками, которые опали с цветущей сакуры. Мода на японскую культуру совсем недавно пересекла границы Соединенного Королевства, но когда сделала это, то заняла абсолютно все пространство, все продолжая и продолжая распространяться. Семь сакур были привезены сюда год назад прямиком из Токио и за это время они успели разрастись, а в этом году даже зацвели, поражая всех своим видом и невероятным цветочным ароматом, чуть горьким, но в то же время таким сладким, а оттого абсолютно прекрасным. Не очень большой круглый стол, застеленный белоснежной шелковой скатертью и накрытый для ежедневного вечернего чаепития, прекрасно вписывался в эту атмосферу. Он находился в самом центре беседки с плетеными стенами, спрятанной среди переплетения тенистых аллей. За столом сидели двое довольно молодых мужчин, один из которых задумчиво помешивал чай в фарфоровой кружке с росписью ручной работы, а второй курил толстую папиросу, откинувшись на мягкую подушку, лежащую на плетеной спинке кресла. - А все же погода в этом месяце просто прекрасная для Лондона, мой дорогой друг. Помните, как неделю назад мы с вами обедали... У кого же проходил тот прием... Ах, ну конечно это был граф Стрейзанд. Так вот Мэл говорил, что лондонская ассоциация астрологов, дружбой с которыми он, как вы знаете, очень гордится, обещали проливные дожди. Вот же ему будет неловко во время завтрашней игры в крикет, - посмеивался брюнет, пуская абсолютно ровные круги сладковатого дыма. - А вам бы следовало не обращать так много внимания на мелочи вроде этой. Вы же прекрасно знаете, что у графа прошлой весной погибло больше половины южных плантаций, так что давайте оставим ему хотя бы дружбу с ассоциацией. И не могли бы вы, мистер Малик, перестать курить этот ужасный дынный табак, у меня от него ужасно слезятся глаза, - недовольно ответил ему второй мужчина и, вынув из кармана пиджака шелковый платок, деланно промокнул им глаза. Брюнет же на его слова лишь пожал плечами и затушил итак почти докуренную папиросу о фарфоровое блюдце. После этого в воздухе несколько минут висела тишина, которую прерывали лишь мелодичные голоса соловьев, кованные клетки с которыми были развешаны по всему саду, и шелест листвы многочисленных деревьев. Мужчины сидели и наслаждались этим природным великолепием, а также изумительным качеством стоящих на столе еды и напитков. Они прервались лишь с приходом к столу служанки, которая с почтительным поклоном начала убирать со стола использованную посуду. - Извини меня, Софи, но что-то я не припомню, чтобы мистер Хоран звал тебя. Или ты настолько осмелела, чтобы приходить без приглашения? - жестко спросил брюнет, смотря прямо на перепуганную девушку, которая лишь беззвучно открывала и закрывала рот из-за непривычки к такому напору. - Остыньте, Зейн, это все же мои слуги, и только я могу их поучать. Софи пришла как раз вовремя — сейчас без двадцати шесть, а я просил ее прийти в это время. Моя мастерская как раз закончила проветриваться, и я не могу дождаться того момента, когда смогу продолжить работу над картиной. - Неужели, мой дорогой друг, вы говорите о той самой картине, которая уже такое долгое время занимает все ваши мысли? Мне не верится, что я стану первым, кто увидит ее! - радостно воскликнул Малик, даже чуть приподнявшись с места от переполняющего его предвкушения. - Ну что ж, тогда пойдемте, - вздохнул блондин и поднялся с места, кидая платок на скатерть. Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника. Зейн развалился на покрытом персидскими чепраками диване и курил новую папиросу, на этот раз наполненную обыкновенным кубинскими табаком, коей запах был намного менее приторным, чем дынный. Лорд Хоран же с сосредоточенным видом водил кистью по холсту, установленному на мольберте в самом углу комнаты. Там был возведен невысокий пьедестал, который был залит ярким светом, исходящим из огромного окна в пол, обрамленного тяжелыми шторами из красного бархата. Найл то отходил от картины, то вновь возвращался к ней, придирчиво осматривая каждый масленый мазок. Его палитра каждую минуту приобретала несколько новых сочетаний, каждое из которых было намного причудливее предыдущего. - Мой дорогой друг, вы скоро затрете несчастное полотно до дыр. Окажите мне честь и помилуйте его, поверните ко мне. Обещаю, что не буду глумиться, если она окажется не столь великолепной, насколько вы ее описывали, ведь вы сами напомнили мне сегодня, что иногда надо позволять людям ощущать себя немного лучше, чем они являются на самом деле, - лениво протянул Зейн, вновь затягиваясь папиросой. При таком причудливом освещении, созданном дорогими шелковыми китайскими занавесками, его восточные корни еще сильнее бросались в глаза. Точеные скулы, длинные густые ресницы и пухловатые губы цвета светлой сиены выглядели роскошно на фоне английского великолепия с тонкими нотами японской культуры, которые переливались между собой, складываясь в идеальную гармонию. Дед и отец Малика были советниками у верхов Османской империи, а потом, когда она находилась на грани распада, у них было предостаточно средств для мгновенного переезда в столицу Англии. Зейн всю свою жизнь провел в любви и роскоши, купаясь в лучах южного солнца и наслаждаясь всеми прелестями сытой и богатой жизни. Он никогда в жизни не слышал отказов и потому был довольно непрост в общении, и даже несколько его хороших друзей, которые и сами имели довольно большое состояние, имели затруднения в общении с ним. - На сегодня я закончил, поэтому вы, Зейн, можете взглянуть на нее. Сразу скажу, что картина еще не дописана, и я бы на вашем месте дождался завершения работы вместо того, чтобы лицезреть незаконченный результат, - произнес Хоран и наконец-то отложил палитру на тумбу из темного дерева, сделал несколько шагов назад, продолжая сверлить полотно придирчивым взглядом. Брюнет тут же поднялся с дивана, оставив папиросу на небольшом жестяном подносе, прикрепленном к круглому подлокотнику. Он величественной походкой подошел к постаменту и грациозно запрыгнул на него, в тот же момент подходя к картине. На мольберте был установлен холст с портретом высокого кудрявого юноши, который с легкой улыбкой на губах смотрел за край полотна. Его кожа будто светилась, переливаясь всеми оттенками миндального цвета, а глаза были настолько выразительными, сверкая зеленым топазом и будто завлекая в свою неизведанную глубину. Темные локоны аккуратными, ровными струями спадали на широкие плечи, обтянутые плотной тканью пиджака, сшитого по последней моде французской столицы. Его лицо было не дописано ниже уровня губ, в фоне было несколько бело-желтых просветов, а на накрахмаленном воротнике рубашки не хватало ажурной вышивки, но эта картина все равно была самым прекрасным произведением искусства, которое довелось в своей жизни видеть Малику, а он посещал ведущие европейские галереи, поэтому мужчина даже не мог предположить, что будет, когда Хоран закончит работу. - Дорогой мой Найл, я видел много ваших картин, но это, несомненно, лучшее ваше произведение. Вы уж меня простите, но я уверен, что вы больше никогда не сотворите ничего лучше этого. Ее даже можно будет отправить на предстоящую выставку в Лувр. Можно, конечно, и в Букингемский дворец, но лондонская ассоциация славится тем, что вся слава достанется им, а ваше имя лишь будет значится в нижнем угле холста, прикрытом рамкой. - А я вообще не собираюсь выставлять этот портрет, - отозвался художник, откинув голову, по своей характерной привычке, над которой, бывало, трунили его товарищи в Оксфордском университете. - Нет, никуда я его не пошлю. Лорд Малик на его слава удивленно приподнял брови и перевел взгляд на своего давнего друга, который даже не думал отрываться от картины. Слова блондина просто не укладывались у него в голове, ведь полотно картины просто не поддавалось простому описанию словами. - Никогда не пошлешь? Это из-за чего? Я вообще не понимаю вас, художников, поэтому и был против того, чтобы вы тратили свои годы в Оксфорде не на великую математику, которая сейчас движется огромными скачками, а на искусство, которое, заметьте, до сих пор не приносит вам достаточно прибыли. Сначала вы тратите долгие шесть месяцев на то, чтобы написать этот изумительный портрет, а потом не хотите поделится им с миром. О вас итак уже больше года никто не говорит в высших кругах, а это, уж поверьте, не есть хорошо. Если неприятно, когда о тебе много говорят, то еще хуже, когда о тебе совсем не говорят. Эта картина может вознести ваше имя на вершину славы, о вас будут говорить во всех европейских столицах, и никто уже не вспомнит о тех молодых лондонских художниках, по поводу которых вы давеча так переживали! - Знаю, вам это покажется смешным, ведь вы человек практичный, но я все же скажу. Я не хочу никуда посылать этот портрет ни потому, что считаю его недостойным, а потому, что... Что вложил в него слишком много себя, - немного застенчиво произнес лорд Хоран. Брюнет на эти речи лишь недоверчиво приподнял брови, а когда понял, что его собеседник полностью серьезен в своих словах, громко рассмеялся. - Я так и знал, что вы не воспримите мои слова всерьез. - А я и не подозревал, что вы, мой дорогой Найл, о себе такого высокого мнения. Ей богу, взгляните в зеркало и сразу поймете, что там нет ничего от вас. Между вами и этим юным Аполлоном нет ничего схожего. Не вижу ничего общего в вашем округлом подбородке и его молочно-персиковой коже и изумрудных глазах. Он, конечно, прекрасен, но вы... Вы... У вас, конечно, прекрасные волосы и фигура, но... Но красота, подлинная красота, исчезает там, где появляется одухотворенность. Высоко развитый интеллект уже сам по себе некоторая аномалия, он нарушает гармонию лица. Как только человек начнет мыслить, у него непропорционально вытягивается нос, или увеличивается лоб, или что-нибудь другое портит его лицо. Посмотри на выдающихся деятелей любой ученой профессии — как они уродливы! Исключение составляют, конечно, наши духовные пастыри, - но эти ведь не утруждают своих мозгов. Епископ в восемьдесят лет продолжает твердить то, что ему внушали, когда он был восемнадцатилетним юнцом, - естественно, что лицо его сохраняет красоту и благообразие. Судя по портрету, ваш таинственный молодой приятель, чье имя вы упорно не хотите назвать, очарователен, значит, он никогда ни о чем не думает. Я в этом совершенно убежден. Наверное, он - безмозглое и прелестное божье создание, которое нам следовало бы всегда иметь перед собой: зимой, когда нет цветов, - чтобы радовать глаза, а летом - чтобы освежать разгоряченный мозг. - Мы друг друга не поняли, Зейн, - сказал художник. - Разумеется, между мною и этим мальчиком нет никакого сходства. Я это отлично знаю. Да я бы и не хотел быть таким, как он. Ты пожимаешь плечами, не веришь? А между тем я говорю вполне искренне. В судьбе людей, физически или духовно совершенных, есть что-то роковое — точно такой же рок на протяжении всей истории как будто направлял неверные шаги королей. Гораздо безопаснее ничем не отличаться от других. В этом мире всегда остаются в барыше глупцы и уроды. Они могут сидеть спокойно и смотреть на борьбу других. Им не дано узнать торжество побед, но зато они избавлены от горечи поражений. Они живут так, как следовало бы жить всем нам, - без всяких треволнений, безмятежно, ко всему равнодушные. Они никого не губят и сами не гибнут от вражеской руки… Вы знатны и богаты, Зейн, у меня есть интеллект и талант, как бы он ни был мал, у Гарри Стайлса — его красота. И за все эти дары богов мы расплатимся когда-нибудь, заплатим тяжкими страданиями. - Значит, имя этого прекрасного юнца Гарри Стайлс. Хмм... Кажется, я прежде слышал эту фамилию. Его отец, случайно не был... А впрочем не важно. И почему же вы, мой дорогой друг, так долго скрывали его имя? - Понимаете, Зейн, когда мне кто-нибудь действительно дорог, я не люблю называть его имя другим, ведь это бы означало делить его с кем-то. Вы наверняка заметили, что я довольно скрытен в последнее время. Это все из-за того, что мне нравится иметь тайны от людей. Это, пожалуй, единственное, что может сделать для нас современную жизнь увлекательной и загадочной. Самая обыкновенная безделица приобретает удивительный интерес, как только начинаешь скрывать ее от людей. Теперь, уезжая из Лондона, я никому не говорю, куда направляюсь, даже самым близким, ведь тогда весь интерес отъезда пропадет. Вы, наверное, считаете, что я ужасно глупо поступаю, правда? - Нисколько, мой дорогой друг, нисколько! Я наоборот чрезмерно счастлив, что вам наконец-то открылась эта сторона жизни. Я, как вам известно, человек женатый, а в том и состоит единственная прелесть брака, что обеим сторонам неизбежно приходится изощряться во лжи. При встречах, а мы, представьте, иногда встречаемся во время обедов у герцогов или различных приемах, мы с ней рассказываем друг другу различные небылицы о том, что делали во время разлуки. Жена делает это куда лучше меня. Она никогда не путает людей, места и факты. В отличии от меня. Но из-за чего я ценю и уважаю Джулию, так это из-за того, что она никогда не устраивает мне публичных истерик или скандалов. - Терпеть не могу, когда вы говорите о своей семейной жизни с таким пренебрежением, мистер Малик, ведь уверен, что на самом деле вы — прекрасный муж, но почему-то стыдитесь своей добродетели. Удивительный вы человек! Никогда не говорите ничего нравственного — и никогда не делаете ничего безнравственного. Ваш цинизм — только поза. - Знаю, что быть естественным — это поза, и самая ненавистная людям поза! - воскликнул лорд Малик со смехом. Мужчины вышли в сад и уселись на бамбуковой скамье в тени высокого лаврового куста. Солнечные зайчики скользили по его блестящим, словно лакированным листьям. В траве тихонько покачивались белые маргаритки. Некоторое время хозяин и гость сидели молча. Потом Зейн посмотрел на часы. - Пожалуй, мне пора идти. Но перед тем, как я уйду, вы, мой дорогой друг, ответите мне на заданный вопрос. И прошу вас, мне нужна только правда. - Я уже все вам сказал, а так как являюсь честным человеком, в моих словах не было и капли лжи. - Ну уж нет. Вы сказали, что вложили в портрет слишком много себя, но это же истинное ребячество, Найл! - возмущенно воскликнул брюнет. - Поймите, Зейн, каждый портрет, написанный с любовью — это, в сущности портрет художника, а не модели. Не ее, а самого себя он изображает на полотне. И я боюсь, что портрет выдаст тайну моей души, поэтому и не хочу его нигде выставлять. - Ну и что же это за тайна? - любопытно произнес лорд Малик, вновь присаживаясь на скамью. - Так я и расскажу вам, - немного смущенно ответил Найл. - Да и говорить-то тут почти нечего, Зейн... И вряд ли вы меня поймете. Пожалуй, даже не поверите. Налетевший ветерок стряхнул несколько цветков с деревьев; тяжелые кисти сирени, словно сотканные из звездочек, медленно закачались в разнеженной зноем сонной тишине. У стены трещал кузнечик. Длинной голубой нитью на прозрачных коричневых крылышках промелькнула в воздухе стрекоза. - Так уж и быть, расскажу. Месяцев семь назад мне довелось побывать на рауте у леди Брэндон, чтобы, как вы мне сегодня напомнили, о мне вновь заговорили в высших кругах нашего лондонского общества, а эта дама после смерти мужа устраивает самые шикарные балы в городе. Помню ваши слова о том, что во фраке и белом галстуке кто угодно, даже биржевой маклер, может сойти за цивилизованного человека. В гостиной леди Брэндон я около получаса беседовал с разодетыми в пух и прах дамами и скучными академиками, которые только и твердили о каких-то несостыковках в Теории Дарвина, и вот тогда-то я и ощутил на себе чей-то взгляд. Обернувшись, я впервые увидел Гарри Стайлса. Тогда я сразу почувствовал, как холодею. До тех пор ни один незнакомец не оказывал на меня такого влияния, как он в тот вечер. Вы же знаете, какой у меня независимый нрав, я сам себе хозяин. Но тогда я сразу почувствовал, что нахожусь на грани переломного момента в своей жизни, знал, что-то непременно изменится, и оттого страшно испугался и решил сбежать, как последний трус. Я уже подошел к двери. Сделал я это почти бессознательно, из какой-то трусости. Конечно, попытка сбежать не делает мне чести. По совести говоря… - Совесть и трусость, в сущности, одно и то же, Хоран. «Совесть» - официальное название трусости, вот и все. - Вы можете осуждать меня сколько угодно, Зейн, ведь все равно не сможете до конца понять. Я как раз пробирался к входной двери, уже почти надел цилиндр, как леди Брэндон окликнула меня. «Уж не намерены ли вы сбежать от нас так рано, лорд Хоран?» - воскликнула она. Вы же знаете, какой у нее пронзительный голос! - Еще бы! Она — настоящий павлин, только без его красоты, - подхватил лорд Малик, разрывая маргаритку длинными нервными пальцами. - Мне не удалось отделаться от ее настойчивого общества. Она заставила меня беседовать со всеми этими дамами, да рыцарями Ордена подвязки, представляя меня, как своего давнего друга, хотя виделись мы от силы второй раз жизни. По-моему, тогда одна из моих картин красовалась в лондонской галерее, ее даже обсуждали в газетах. Она просто хотела добавить меня в свою коллекцию знаменитостей. И вдруг я очутился лицом к лицу с тем самым юношей. Мы стояли так близко, что практически столкнулись лбами. И тут я, совершенно ни о чем не думая, попросил леди Брэндон познакомить нас. Сказала, что он — чудесный мальчик, что они были хорошими подругами с его матерью, а также вспомнила о том, что он играет на музыкальном инструменте, вот только никак не могла вспомнить, на каком именно. Мы тогда одновременно с ним рассмеялись, ведь прекрасно понимали, какое цирковое представление разыгрывается на наших глазах. - Это просто отлично, Найл. Только настоящая дружба начинается со смеха. - Вам-то легко говорить, мой дорогой друг, вот только я прекрасно знаю ваши жизненные устои и уставы. Даже я для вас, скорее всего, являюсь не больше, чем приятелем, что уж говорить о ваших отношениях с родственниками. Не давеча, чем месяц назад, вы в пух и прах разругались с собственными братьями! - недовольно произнес лорд Хоран, задумчиво вертя перстень на пальце. - Ну уж нет, тут я с вами вынужден не согласиться. К братьям своим я не питаю нежных чувств, это да. Мой старший брат никак не хочет умереть, а младшие только это и делают, - абсолютно безразлично произнес лорд Малик, на что Найл тут же возмущенно взглянул на него. - Да ладно, мой дорогой друг, это не больше, чем безобидная шутка. Вы правы, я действительно не в очень хороших отношениях со своей семьей. Это все из-за того, что мы не выносим людей с такими же недостатками, что и у нас. - В том, что вы только что нагородили нет и частички здравого смысла. Я не хочу с вами спорить, мистер Малик, а потому предлагаю закрыть эту не очень приятную для нас тему. Если вам это так важно, я все же отвечу на заданный вопрос. Я не хочу нигде выставлять нигде портрет Гарри Стайлса потому, что выложил в нем всю свою свою слепую влюбленность художника в позирующую ему модель. Гарри, конечно про нее ничего не знает, но, посмотрев на портрет, другие сразу все поймут. Я не хочу обнажать перед ними свою душу, а вместе с тем и самую большую тайну. Теперь вы понимаете, Зейн? В это полотно я вложил слишком много свой души, слишком много себя. - А вот поэты никогда не стесняются говорить о своих чувствах. Наоборот, если в их личных жизнях происходит хоть что-то интересное, что могло бы вызвать накал страстей, они тот час придвигают к себе бумагу и перо. - Я презираю таких поэтов! - воскликнул Хоран. - Художник должен создавать прекрасные произведения искусства, не внося в них ничего из своей личной жизни. В наш век люди думают, что произведение искусства должно быть чем-то вроде автобиографии. Мы утратили способность отвлеченно воспринимать красоту. Я надеюсь когда-нибудь показать миру, что такое абстрактное чувство прекрасного, и потому-то мир никогда не увидит портрет Гарри Стайлса. - Я считаю, что вы не правы, мой дорогой Найл, но не буду с вами спорить, ведь спорят только безнадежные кретины. Лучше откройте мне, как сам Гарри Стайлс к вам относится? - Гарри очень привязан ко мне, что довольно очевидно, ведь я говорю ему вещи, которые бы точно не следовало говорить. Мы вообще можем беседовать с ними днями напролет на столько разных тем, что и не счесть. Но кое-что не перестает меня тревожить. Иногда он бывает настолько не чуток ко мне, полностью погруженный в свои мысли, что совершенно не слышит меня. Тогда я чувствую, Зейн, что отдал всю душу человеку, для которого она — то же, что цветок в петлице, украшение, которым он будет тешить свое тщеславие только один летний день. После этих слов в воздухе повисла тишина. Лорд Малик хотел бы утешить друга, но решил, что с этой проблемой Найл должен справиться сам. Воздух был наполнен ярким ароматом сакуры, который проникал в легкие и приносил телам необычайную легкость, заставляя все мысли и переживания покинуть сознание, оставляя в нем лишь легкую дымку, полностью состоящую из удовольствия. - Знаете, Зейн, вы меня простите, но я не хочу, чтобы вы знакомились с Гарри Стайлсом, а от того надеюсь, что ваша встреча никогда не состоится, - неожиданно печально произнес Найл. - Мистер Хоран, лорд Стайлс в вашей мастерской, - произнесла Софи, неожиданно появившись в саду. Зейн на ее слова ликующе подскочил на месте. - Ну теперь уж, мой дорогой друг, мы с ним прямо сейчас и познакомимся, - со смехом воскликнул лорд Малик. - Подождите, Зейн, выслушайте меня прежде, чем пойти туда, - абсолютно подавленно произнес блондин, тоже поднимаясь со скамьи. - Гарри Стайлс — мой очень хороший друг, он действительно дорог мне, а потому я хочу попросить у вас всего лишь одну вещь. Не испортьте его, прошу вас, ведь передо мной есть достаточно примеров переменившихся после встречи с вами людей. Этот юноша — мое единственное вдохновение, и если я хоть сколько-нибудь дорог вам, вы сделаете то, о чем я вас прошу. - Ну что за глупости! Не переживайте, мой дорогой друг, все будет просто отлично, - с возбужденной улыбкой воскликнул лорд Малика и, подхватив Найла под локоть, потянул его в сторону дома.