«Ударник»

— Хлороформ способствует повышению давления, — говорил Куплинов, промакивая платком дорожку крови. — Бывают реакции похуже… Уже не сильно идёт. Дима промолчал — да и ответить не было возможности: мозг словно окутывал мягкий тусклый туман, баюкающий и замедляющий. Без него бы он кричал, толкался и вырывался, но сейчас, обездвиженный и смутно, однако осознающий, он мог лишь безвольно поддаваться и хрипеть, уповая, что его хрип хоть кто-то услышит. — Так… — парень пытливо оглядел его лицо, — хорошо. Качнувшись обратно, он убрал колено, положил на стол окровавленный платок и продолжил: — Понадобится в туалет — дай знак. Кричать бессмысленно: у меня, к счастью, качественная звукоизоляция. Что ж… На данный момент давай уточним кое-что. По щекам скатились слёзы. Солёные, горькие, он сморгнул их случайно. Губы дрожали. Слабая голова лежала на столешнице в том же положении, точно пришвартованная, и нещадно кружилась. Размеренный глубокий голос не успокаивал, строго наоборот: Карпова раздирало от неспособной изойти наружу лихорадной трясучки. Тело бросало в жар и холод поочерёдно, лоб и виски взмокли, стекая испариной к скулам. — Я… соврал… — выхрипел он, прослеживая непослушным взглядом Куплинова. — Что-что? — Я помощник… следователя… не следователь… — А ты говорил. И в чём разница, скажи пожалуйста? Ты так и так из полиции. — Никогда не хотел… работать там… — Не надейся, что я тебя отпущу. Тоска вселенских размеров, боль и дрожащий страх обрушились кувалдой, вырывая из лёгких стонущий выдох, принуждая руки слабо врезаться в крепёж верёвки. Мышцы будто отделены от костей, всё тело ломит и дрожит, как при болезни, горячая муть брызнула из глаз. Немощен, неспособен… — Тебя ведь не посылали за тем, чтобы ты осмотрел квартиру Глеба? — Ударник присел напротив, пробираясь руками к его ногам. — Я своими глазами видел, как менты поднимались к нему и обыскивали его дом. Значит, ты сам свернул на свою тропинку. Это был твой выбор, которому я лишь удачно поспособствовал. Внимательными пальцами он проследовал к карманам и ощупал содержимое. Карпов, если бы только мог, вздрогнул бы: в такой степени странны, неясны и будоражащи были движения рук. Они вынули сотовый, сняли с него крышку и извлекли аккумулятор с сим-картой. — Не думай, что это ты выследил меня. Плавающий взгляд еле уцепился за острые черты лица. А муть текла, текла, текла… — Соберись, разревелся тут, — нахмурился Куплинов. — Или на тебя так хлороформ действует? Этого парня он посчитал привлекательным. Этого парня он оправдывал перед собою же… — Ты убиваешь людей… — выговорил Дима почти беззвучно, — чьих-то родственников… Забираешь жизнь у… — Поной мне тут, — оборвал его речь Куплинов. — Думаешь, у моих поступков есть одна подоплёка: удовольствие? Как там пишут в СМИ? «Ударник наслаждается своим превосходством над жертвой»? Его и без того сильный голос повышался. — Каким жалким вы представляете себе убийцу. Дима пошевелил затылком по гарнитуру: шея всё ещё размякшая… — Те, кто убивают, в разы сильнее вас, добрых парней из службы охраны, — Куплинов говорил ровно, не крича, но его голос заполнял уши. — Думаете, если вы ловите преступников, вы делаете лучше? Неважно, неважно, что он говорит… Это — бред, сумасшествие, безумие… Слёзы стремятся вниз. — Плачешь как девчонка, повёлся на приглашения подозреваемого… Зачем? Да затем, чтобы потешить самолюбие. Ведь так? Поймать серийного убийцу, словить почёт и похвалу. Серые с прорезающимся голубым глаза нависли над ним, вперившись в самые зрачки, что расширились до неузнаваемости, и выпытывали, смотрели точно в душу. Если эта душа была… — А ты даже не смог нормально сопротивляться, когда этот «убийца» душил тебя анестетиком. После всего этого ты хочешь сказать, что ты заслуживаешь хорошей жизни? Заслуживаешь жить в принципе? Ты обычный слабак с гордыней выше крыши. И вас таких, к сожалению, много. Большинство. — Он отстранился. «Ну же, думай, болван, думай, — верещало в голове. — Хоть что-нибудь…» — Согласен. — Куда легче удалось выговорить это. — Что? — явно не ожидал Куплинов. — Я согласен, — повторил Дима. — Я жалок… глуп… самонадеян. Я заслуживаю того, чтобы меня не стало. Карпов почти ликовал, коли можно ликовать с содроганием: у парня на лице образовалось в высшей степени недоуменное выражение, зажёгшееся в глазах и отобразившееся в линии бровей. С одной стороны, какой смысл убивать того, кто хочет смерти? Даже не смысл — удовольствие? По логике Ударника, он убивал никчёмных. А если никчёмный признаётся в том, что он никчёмный, остаётся ли он никчёмным? — Продолжай. — Ударник пододвинул второй стул и осел на него, наблюдая за Карповым. С другой — а не настолько ли безумен Куплинов, чтобы убить и без удовольствия… К тому же, Дима для него теперь свидетель. Он в любом случае должен убить его… Ой, дурак… — Я так же ужасен, как и ты. Хотя ты хуже, наверное… — молол его язык несусветную чушь, которая в любой момент могла оказаться роковой. — Спи. — Что?.. — Дима с трудом поднял голову, стремительно вскружившуюся. Оленьи глаза набрели на руку Куплинова, потянувшуюся к комку с усыпляющим. — Нет, не надо, пожалуйста, дай договорить, прошу, стой, нет… — У меня есть некоторые дела, пока что мне твоя болтовня будет только мешать. Позже. И ладонь вжала в его нос мокрый ком. Сердце снова замедлилось, ухая маятником, руки ослабли и больше не врезались в верёвку. Взгляд до последнего держался на Ударнике, умолял, просил, мучился. А потом глаза закатились. Голова упала, подхваченная второй рукой. Рот раскрылся, тяжело пропуская в лёгкие воздух, и вновь наступил мягкий покой со всполохами ужаса. Тишина, полутемнота, качка. Наркотическая утопия… *** Научиться браться за маяк было сложнее всего. Воображаемые руки соскальзывали, точно макушка его омывалась солёной пеной и потому уходила из-под пальцев. Порывы волн сбивали с толку, уносили обратно в море, и сопротивляться им казалось невозможным. Они захлёстывали с головой, погружали целиком в плотную воду, а затем внезапно выпускали, поднимая на поверхность, подавая мимолётную надежду уцепиться за опору. Сперва она казалась лишь жиденькой сеткой, в прореди которой едва проходило четыре пальца. Спустя несметное количество попыток он нашарил зябнущими руками сам маяк. Цеплялся. Тонул. Цеплялся. Вновь тонул. Эта игра была беспросветной. Он воображал маяком, что придётся: стул, пол под ступнями, поверхность, на которой лежал его затылок. Он трогал пальцами деревянные ручки, концентрировался на них, насколько это было возможно, и опять падал в туман. Кисти немели. Вязкие мысли были неутешительными. Он вроде и не чувствовал безумного страха, так, изредка, точно вспышками, но прекрасно видел картину своего будущего, рисующуюся весьма безрадостно. Полиция начинает поиски спустя два дня пропажи. Это официальное правило. С учётом, что все считают его шизанутым мудаком, они не так быстро забеспокоятся о нём. Он никому не рассказал о своих планах. Не вёл записей. Телефон теперь вне доступа. Ударник разделается с ним как можно жёстче, если он не придумает плана или не сдохнет раньше положенного. А ведь в его жизни было не больше смысла, чем если бы он был годовалым. От него чего-то ждут, ну, когда-нибудь, через много лет, а он не способен ещё понять, что именно он может сделать. Он просто хотел жить. Жить и всё: думать о чём-то своём, слышать и видеть, чувствовать и редко говорить. Гореть, холодеть, неспешно течь по пути, задумываясь только о своём комфорте и никогда — об окружающих. Он всегда плавал. — Значит, тебе не хочется жить? Дима усердно схватился за маяк-голос и приподнял подбородок над каймой воды. Горло заложено, слова булькают, но не выговариваются. Сейчас он его убьёт. Да, точно. Прямо сейчас. Придушит, вколет что-нибудь, изобьёт. — Сказать по правде, ты первый, кто мне это говорит. Обычно все наоборот хотят жить, даже если без цели. Вот как? Прохладные пальцы взяли его за челюсть, повели в сторону, словно бы Куплинов рассматривал его недвижное лицо. — Переборщил. С чем переборщил? Что происходит? — Блядь, не стоило. Хотя кто знал, что у тебя так… Так… Сейчас… Что-то прикоснулось к его губам. Ткань. Ясно, у него снова кровоточит нос… — Когда я умру?.. — тихо спросил Дима заплетающимся языком, чувствуя губами холодные пальцы. Почему холодные? Или это он чересчур горячий? — Не терпится? — Мне плохо… — Что-то с температурой. Такое бывает. А по поводу твоего желания… Не всё так просто. У меня есть планы на тебя. — Какие?.. — Увидишь. Его голос так безмятежен и уверен… Как ему это удаётся?.. Последняя фраза разгоняет кровь. Он потерян, раздосадован, слаб, открыт. Шея напоказ: хоть режь, хоть вгрызайся, хоть что. Почему Ударник не торопится? С какой целью он не хочет покончить с ним поскорей, и есть ли ценность в надежде выжить после встречи с ним? Карпов приоткрыл веки, а лицо Ударника было прямо перед ним. Молодое. Приятное. Нисколько не грубое или животное. Что его заставляет убивать? И как режут его слова. Острее бритвы или ножа для разделки мяса. Он вдохнул глубже. Они должны поговорить. Как-нибудь позже, когда он придёт в себя… Ему всего двадцать три, а он уже на пороге смерти из-за своей же самонадеянности и глупости. Есть ли у него право на… как это называется? Последняя просьба? Прихоть? Очень тупо просить подобного у хладнокровного маньяка, как бы этот маньяк себя не представлял. Чересчур спокойно он рассуждает для вынужденного покойника… Или это так на него действует анестетик? Да и какой должна быть эта просьба? Отпустить он его не отпустит. Чего просят умирающие? Звонка близким? Поцелуя? Он никогда не выберет первое. Куплинов никогда не согласится на последнее, а ведь он единственный, у кого было бы просить. Бред, бред, бред… А желал ли Дима узнать правду об Ударнике? Выяснить, что им управляет, как он находит жертв? Как убивает? Он… хотел бы взглянуть на это? Хотел бы сделать это зрелище последним, что он увидит в своей жизни? Однозначно его жизнь представляла собой череду нудных лет, не имевших в себе загадок, интереса и вспыхивающих иногда непонятыми влюблённостями да психопатическими истериками. От добра добра не ждал. Кусался, огрызался, плакал, кричал, молчал, замыкался, шёл и стоял, видел свет и тут же мрак, курил и бросал, ненавидел людей, а на следующее утро — обожал. Что с него взять? Таких пруд пруди, и каждый — «особенный», «непринятый обществом», «враг людей» и «милый-пушистый с грехом». Он бы даже с котом не ужился, что говорить про девушек или парней. Влюблялся с жадностью эгоиста, молчал, остывал и снова куда-то шёл. Из раза в раз. Из года в год. Сорняк, кочующий по жизни, да не в прок. Настолько эгоист, что всё же, набравши помаленьку сил, спросил: — У меня есть право на последнее желание? Осёл. — Смотря какое это желание. И всё-таки есть? И что же может пожелать человек, никогда не умевший понравиться окружающим? Право на какое право желания может он иметь? Разум туманен для таких, казалось бы, серьёзных решений. Да ну, какие серьёзные решения, когда вся его жизнь априори несерьёзна? Что он? Он оскорбителен и не пунктуален, не знает рамок дозволенности, вечно болен и безразличен в душе (если она есть), неуправляем, бисексуален, доставуч и плаксив, ленив, груб, боязлив, брезглив, временами деспотичен и чаще всего — каноничен для образа недоевшего и недоспавшего в прошлом, ещё как депрессивен и рефлексивен и не знает, чего ради пришёл в мир и чего ради пошёл к тёзке. Наитие, предназначение, случайность, дурость, мозг готовящаяся вынести влюбчивость? — Я… хочу узнать… как ты их убиваешь, зачем… Почему?.. Я два года порываюсь… И всё никак. Всем никак… Да, пожалуй, я просто хочу знать. Ударник притронулся к его верхней губе в последний раз и убрал тряпку. Их глаза встретились — одинаковые. Только одно различие: у Куплинова они не блестели. — Продемонстрировать? — холодно спросил он, отодвигаясь и зачем-то уходя к раковине. Дима хило пошевелил головой, порываясь кивнуть, но ему и этого не далось. Страх? Его отчего-то нет — только отголоски, заглушённые туманностью. Надежда выжить? Утеряна в сером взгляде. Возможно, он и будет в будущем биться, кричать, материться и выть навзрыд, но не сейчас. Сейчас он расслаблен. Беспомощен. Любопытен. В какой-то степени влюблён — в самой малой, готовой погаснуть. Привязан. Ненужен никому, кроме Ударника. — Без проблем, — проследив за его недопопыткой кивнуть, безразлично бросил тот. — Идиот. И оскалился. То есть — улыбнулся.

«Я никто. Я бродяга. Я бомж. Я товарный вагон и бутыль вина. И опасная бритва, если вы подойдёте ко мне слишком близко»