«Ударник»

Дрожь рывками расходилась по коже. Никакое одеяло не спасало. Давило лишь сверху, но не огораживало от триллионов склизких мыслей, от которых недолго и с катушек слететь. Висело молчание, заполняло комнату. Он прерывал его редкими всхлипами и шелестом рук по покрывалу. Вжимался макушкой в мягкое нутро хлопка. Ударник умён. Холодные руки страха держали тело, скрупулёзно массировали извилины в черепе. Пауки. Розово-зелёная субстанция. Неразборчивый шёпот. Вот уже с полчаса Куплинов рассуждал о чём-то, и всё, что Карпов слышал — это сплошная каша. Не потому что он плохо говорил, а потому что Дима ни один звук не способен был воспринять и понять. Будто бы Ударник наяривал на немецком, или ирландском, или норвежском, да на любом языке, в котором Дима ничего не знает. Слова звучали раздельно, речь лилась, но ничего не было понятно. Это продолжалось тридцать с лишним минут. Чересчур долго. Чересчур мучительно. Паучья темнота наползала и отступала, накидывалась и отходила на цыпочках, а он так и лежал под ворохом тёплого одеяла и внимательно слушал непонятные фразы. Голос Куплинова низкий и спокойный. Хотя бы какая-то радость… Под вибрирующий звук его голоса он и провалился в окончательную темноту. *** Он же и привёл его обратно в реальность. Он и жёсткая рука, расталкивающая за плечо. Кажется, он говорил: «Проснись и пой» — при этом находился ближе обычного, над ухом, скрытым покрывалом. Нормальный человек бросился бы на него и, ударив хорошенько, попытался бы убежать. Дима же слабо пошевелился и выругался. Картина произошедшего выстраивалась с натяжкой: он не дома, его охватывает приступ, схожий с шизофренией, никто не может его будить, кроме будильника, да и в квартиру свою он не входил со вчерашнего дня. Вывод один: произошедшее — не кошмарный сон. Рука, будящая его, принадлежит убийце. Он — в доме убийцы. С добрым пробуждением, мальчик. — Что… — Веки не открывались. Тёплый комок по-прежнему лежал на нём. Рука сдёрнула белое покрывало, и мягкий ровный голос спросил: — Ты хорошо меня слышишь? — Да… — отозвался он, но тело отказывалось слушаться. — Открой глаза. Сколько пальцев я показываю? Дима с трудом раскрыл тяжёлые веки. Широковатые три пальца на расстоянии метров двух от него расплывались, искажаясь, но всё же их было три. — Три. Ударник отошёл подальше, что-то взял и поставил куда-то. Рот Димы горел. Рвалась глотка от невыкрикнутых криков. Зудел один из них в самой глубине. Но Диме было никак. Даже слёзы — и те уползали за глаза, так и не вырвавшись. — Ты убьёшь меня… Не вопрос — подтверждение. Безнадёжный скулёж — и не выскальзывал, хоть зубы были стиснуты, а челюсти сведены. — Встань, — коротко приказал парень, выходя за порог. Дима беспомощно напряг мышцы — но ничего. Голова ходуном, словно держащаяся на хлипком клее, готова была свалиться в любой момент. Дрожащие руки ломаются, пытаясь всунуться в рукав, — а Куплинов над ним только посмеивается. Колко так и как-то добро, но видит Дима: зло. А когда парень неожиданно склоняется к нему, прикасаясь пальцами к подбородку, чтобы приподнять голову, дыхание обрывается и пульс резко пропадает. Пиздец. Ему конец, так ведь? Прямо сейчас? Куплинов незавуалированно изучает его лицо, улавливая малейшие изменения: например, вот один глаз покраснел, зрачки забегали, круглые и огромные, рот непроизвольно раскрылся, виднеется ряд нижних зубов. Дима остолбенел и притаил дыхание: что случится в следующий момент? Взгляд сам собою позорно шмыгнул ниже, подальше от серых глаз к тонким губам. Даже в такой ситуации, даже в грёбанном миге от вероятности своей смерти, он остаётся долбоёбом! Но, а если Ударник не собирается его грохнуть, зачем ещё держит за подбородок и рассматривает? В следующий момент, когда Карпов уже качнулся вперёд, проклиная себя и одновременно надеясь на желаемое, Куплинов как ни в чём не бывало убрал руку и отстранился к двери — открыть. Дима снова застыл, распахнул глаза шире и затравлено выдохнул. Что?.. — Идти в состоянии? — спросил Куплинов, переступая порог, и обернулся к нему. Голова кивнула, слабо и рывком, и он усилием сделал шаг вперёд. Пол вело из стороны в сторону, словно мачту корабля. Соль в горле, подступающая и к корню языка, была аналогом проглоченной морской воды. Ступень, вторая, третья — он опускался, держась за стену, ориентируясь на фигуру парня перед собой. До пыльного мозга пробиралось осознание. Конец. Страх. Послушание. Когда мыши не остаётся ничего другого, кроме как следовать за кошкой в надежде, что та за сотрудничество её не съест, мышь слушается беспрекословно. Хотя о каком сотрудничестве может идти речь — чем мышь поможет кошке?! Дима бы с радостью поверил, что у него проросшая в конце концов мозговая болезнь, из-за которой его так сильно глючит, и на деле он всего лишь находится в уютной и мягкой комнате в лечебнице; ему дадут нужные пилюли и всё пройдёт. Ударник растворится, его заберут из психушки и жизнь наладится… Дима был в психушке, если психушкой называть кабинет мозгоправа: и, о, да, это в действительности походит на больницу, когда тебе удаётся глянуть на предшествующего тебе пациента. Тогда ты думаешь, что с тобой не всё так плохо. Дима был у психиатра только из-за временных вспышек галлюцинаций — и то слуховых — но больше ему не грозили никакие нападки со стороны своей свихнутой психики, он свято верил в это на протяжении многих лет. Сейчас-то что с ним? Обострение, особо тяжёлая и серьёзная «добавка» к его предыдущим состояниям? Слишком реалистично. Нет, он не погрузился в галлюцинации. Идущий впереди парень, сводки новостей, напряжение в полицейском участке и фотографии жертв — всё на самом деле. А сейчас он на мушке, как и те люди на картонной доске над столом Сани. — Объясни мне… куда… — вытащил он из себя слова, спускаясь с последней ступеньки. Парень промолчал и пропустил его вперёд — снова это чёртово благородство. Не боится, что Дима молниеносно нажмёт кнопку и сбежит? Какое там. Дима еле-еле втиснулся в кабину и привалился к стене. Плохо… Плохо… — Там бомжи испражняются, к слову, — сказал Куплинов — Карпов же не среагировал, так и оставшись в углу между двух стенок, осевшим на сомнительно чистый коврик. — Пле-е-евать… — Дима закрыл лицо. Темнота пульсировала, как вена у него на виске. Если он начинал слушать тишину — тишина начинала слушать его. — Чёрт. Одно слово, заставившее Диму вскинуть голову (впрочем, он тут же пожалел о своей резкости — боль), прозвучало тихо и раздражённо. Понимание, отчего Куплинов выругался, последовало незамедлительно. Лифт остановился на третьем этаже. Человек. Сейчас к ним зайдёт человек, способный спасти его. В лифт вошёл парень лет двадцати, опустивший голову под ноги и заткнувший ушные раковины проводами, что уходили в одну из складок огромной кофты. Тишину кабины прорезала негромкая мелодия гитары. Серые глаза скосились к нему вниз. Дима открыто встретился с этим взглядом — и увидел осторожность и уверенность. Его собственный взгляд вздрогнул. Больная голова дала мыслям пуститься по самым разным ответвлениям жутких исходов положения. Вот Дима решает закричать, зарыдать о помощи: а Куплинов спокойно вырубает свидетеля. Или вот Дима цепляется на выходе за парня и умоляет его помочь ему бежать: чем быстрее, тем лучше. Но Куплинов наверняка догоняет их. Стащить мобильный?.. Не удастся, не будучи замеченным или парнем, или Ударником. Слабый стон поднялся из груди. Человек как слушал музыку, не вникая, почему один из его соседей по поездке вниз сидит в углу, так и продолжил слушать. И наконец лифт, дрогнув, остановился. Двери выпустили парнишу, и тот быстрым шагом не оставил от себя и следа. Куплинов наклонился и взял Диму за локоть. Дрожа, тот встал, безнаказанно опираясь на него. — Мы сработаемся, — коротко произнёс Ударник. «Идиот», — так же коротко подумал Карпов. *** Спустя немного времени — всего несколько минут — Дима неуклюже ввалился в нутро чего-то твёрдого, пахнущего отдалённо бензином и ароматизатором. Смутное движение спереди дало понять, что и Куплинов сел сюда же, захлопнув дверцу. Свернувшись — колени к животу, руки обняли ноги — «помощник» следователя с непониманием пронаблюдал за махинациями единственной видимой им руки, что провернула ключ, рукоятку коробки передач, поправила зеркало, направив его больше к заднему сидению, и в конце концов легла на руль. Выделяющийся шаровой сустав на кисти, порозовевшие костяшки и крепкие пальцы — взгляд не был способен смотреть ни на что более. Так бывает, если глубоко задумаешься. В этом случае ты «залипаешь» на одну точку в пространстве, а пытаясь отвести от неё глаза, оказываешься в проигрыше и сдаёшься, позволяя себе полностью отдаться мыслям. Рука повернула руль, но звуков мотора и шин не последовало. Абсолютная бесшумность. Дима спрятал нос в руках, продолжая «залипать». Веки слипались. За окнами было темно, и темнота ласково опустилась ему на бок и голову, как бы шепча о сне. Но ни в коем случае, он что, больной?! Кисть на руле напряглась и расслабилась, прокрутила руль влево, вернулась наверх. Постепенно сизые вены на ней припухли. Позже вернулись в прежнее состояние. Что происходило за лобовым стеклом — неизвестно… Глупо, наверное, не пытаться запомнить дороги, когда тебя увозит серийный убийца. Возможно, действие «Декариса» не прошло. Возможно, именно благодаря нему мысли в голове не столь верещат о необходимости спасения. А ведь он мог бы подняться, сесть на сидении, а потом, пока Ударник не успел бы его заподозрить, перехватить его шею через подголовник и давить, давить так сосредоточенно, насколько можно… Как же. Дима на мгновение смежил тянущиеся друг к другу веки — и понял, что не в состоянии их разомкнуть. Кто сказал, что он принял не морфий? Вполне себе реалистичный вариант… Надо думать. Напрягать умственные способности, покуда они не ослабли окончательно. То, что сейчас он не может бежать, не означает, что через тридцать, например, минут, он так и не сможет. Надо думать, думать… Надо составить хотя бы примерное понимание о том, кто же этот человек. Не считая, что он серийник, разумеется. Досье в ящике стола. Какие пункты подходят к Ударнику, насколько по составленной полицией шкале он опасен? Да, безусловно, задаваться вопросом о опасности убийцы — пиздец разумно. Пиздец разумно сравнивать опасности — на то она и опасность, что несколько наплевать на её высоту, уйти от неё — вот в чём задача. Итак… Дима заплавал в пространстве по-прежнему, с солью в горле, ощущением неимоверной качки и собственной ничтожности. Досье в ящике стола — он мутно, но видел текст. Белый мужчина с щуплым телосложением. Сложение рук не различить под рукавами, но держать может крепко. Высокий интеллект? Хитрость и уверенность. Ещё какой обаятельный, общительный и знающий людей тип. Заговаривает и строит из себя невероятно вежливого человека, самонадеян — и не зря. «Предпочитает без насилия»? Он предпочитает доминировать, вот что. Социопат?.. Вряд ли… Наверное. Возраст — неясно наверняка. Можно дать и двадцать с небольшим, и тридцать. Рост… Обычный. В этом загвоздка. Он совершенно обычен. На него не тыкнешь пальцем в метро: о, а вон тот чел вылитый психопат! С его умением отрешённо зациклить взгляд, надеть невзрачную рубашку и вежливо растянуть рот никто не скажет про него ничего ужасного. Тени из окон полосовали салон и накрывали веки. Дорога под колёсами проносилась — или неспешно проходилась — бесшумно, мотор будто молчал, от Куплинова не слышалось ни выдоха, ни-че-го, точно Дима враз оглох. Его выдернуло из полудрёмы внезапностью. Машина притормозила, тени остановились, тишина приобрела оттенки звуков. Стекло окна на передней дверце пошло вниз. — Подбросите до Яхонцево? — донёсся незнакомый молодой голос. Слипшиеся и влажные веки поднялись, и Карпов посмотрел на человека за пределами машины. Парень с широкой простодушной улыбкой и торчащими пшеничными волосами приблизился к открытому окошку и пытливо глядел на Куплинова, что великодушно щёлкнул замком, открывая. — Вот спасибо! Стою тут битый час, ни один не пустит. — Парень шлёпнулся на сидение и искренне озарился ещё более широчайшей улыбкой. — Без проблем. — Куплинов оскалился в ответ и закрыл двери. — Это за лесом, да? — Да, да, — усиленно закивал парень. — Совсем недалеко. — Нам по пути, — произнёс Куплинов с довольно добродушным видом, а машина тем временем поехала с обочины на дорогу. «Этому чуваку конец». Первая мысль, всплывшая в сонном разуме. — Хорошее такое поселение, мы как раз собираемся там купить дом, — продолжал заливать Куплинов. «Этому чуваку однозначно конец». — Да-а, отличное место, не зря! — соглашался парень. — Володя, — представился он и случайно заметил ещё одного присутствующего. — Здравствуй. — Привет. — Слово вышло сиплым и хрупким, точно пропало в воздухе. — Дмитрий, — охотно проявил дружелюбие Куплинов и протянул ему ладонь. Карпов с необъяснимым чувством, похожим на ужас, проследил их скорое рукопожатие. — Я живу там с детства, так что посёлок знаю как пять пальцев. Обращайтесь, если понадобится, я всё же вам должен за то, что вы меня подобрали. — Кстати говоря… — Куплинов замялся, и Дима почти поверил, что тот действительно смутился, — нам надо будет сделать остановку примерно минут через пятнадцать. — Я не против… А что, если не секрет? — Да могилу проверить. Собаки… — Ничего страшного… «Вот мудень, это использованный трюк!» — кричало внутри Карпова. «И что, не существует ровно никакой причины, по которой он стал бы убивать этого парня? — сокрушалась в это же время вторая половина его сознания. — Убивать… Господи, Господи». — Не боишься голосовать вот так, поздно и в одиночку? — развивал и дальше разговор Ударник, глядя на проезжую часть. — Ты намекаешь на этого… Маньячину-то? Так, а что, он же не убивал ещё за пределами города, чего тут бояться-то. Да и не щуплик я какой, чтобы если что ему вмазать. — А нас уже запугали им, — сказал Ударник. — Ой, да эти городские ваши газеты, ну их… Напишут, что вздумается. Им бы только сенсации строчить, вот! «Ох, Господи, Господи… — неприкрыто молился Дима. — Господи…» — Ну, на твоём месте я бы побоялся вот так… стоять, — подёрнул плечами Куплинов, говоря с недоверием и опаской. — Мало ли что… — Говорю ж: да ну. Ударник, кхм. Во имя-то придумали, я б, наверное, чокнулся, ежель бы меня так называли. — М-да уж… — И лишь Дима заметил, как легко дёрнулся острый край улыбки в зеркале. Володя распалялся, и забористый, деревенский говор звучал на всю машину. Не прекращая упоминать бездарность и дурность СМИ (к слову, отчасти Дима был согласен), он переходил непосредственно на личности. Разговор зашёл о мэре, потом утёк к политике в целом, и выяснилось, что новый знакомый весьма рад обсудить всё, что только слышал о правительстве, хая его и охая, куда катится всё насущное. Послушав грозные речи в сторону властей и ещё более грозные — о патриотизме, коим, оказывается, цвели эти власти, слегка (правая бровь приподнялась) оторопевший от напора собеседника Куплинов вставил свои нейтральные и старающиеся увести беседу в иное русло пять копеек. Дима не мог провалиться обратно — в сон. Его хоть и отвлёк обычный разговор, он даже забылся на минуту, но не покидало напряжение. Он следил за кистью на руле. Сосредоточенной, сильной кистью с выделяющимся шаровым суставом. Вскоре они и правда остановились на пыльной обочине у полосы леса. Куплинов заглушил двигатель, не переставая при этом отвечать на разнуздавшиеся реплики голосовавшего, а Карпов как лежал, так и продолжил лежать ничком, зарывшись в руки и унимая дрожь. В голове неумолимо повторялось: убить, двадцать девять, Ударник, кровь, убить. Раз за разом, вызывая боль и скулёж. Куплинов сказал, что его укачало и поэтому он лежит. Да, если б его тошнило от поездки… Страх, адреналин, нездоровое любопытство, боязнь за себя и верещащая совесть — от них мутило круче чем от американских горок. Виски набухали и шевелились приливающей кровью. Каждая извилина в мозгу сокращалась. Вина этому не «Декарис», не усыпляющая тряпка. — А далеко она, могила-то? — простодушно интересовался Володя, пробираясь через ветки и корни на земле, норовящие подставить подножку. В который раз посмотрев на Диму, Ударник ответил: — Близко. А у самого глаза безразличные, потускневшие, грустные. Как такое может быть… «Господи», — пронеслось в мыслях вновь. Дима не то что в корнях, в ногах путался, качаясь следом за двумя парнями, а слёзы безостановочно текли к подбородку вдоль напухшего, розового на кончике носа. Губы дрожали и пересохли. «Этот пёс был ему дорог», — просто пояснил Ударник. Позвоночник сгибало сильнее. Плечи стремились друг к другу от наступающего яростного плача, а он, идиот, молчал, послушно, по-собачьи следуя за убийцей глубже и глубже в лес, возможно, и к своей смерти, возможно, к своему безумию, плёлся, волоча облезший хвост, плача, трясясь и не смея противостоять. «Этому псу была дорога его шкура?» — А чего ты сам ничего не делаешь? — спокойно вопросил Дмитрий, отмахиваясь от мотылька, как только Володя более-менее окончил свои тирады. — В смысле? — Ну, мог бы придумать, как помочь стране. Не всё же охать и жаловаться. — Мужик, ты бурду гонишь какую-то. Там же ж эти, пидоры сидят одни, вон, до чего довели… Да я бы да, я бы поднял-то с колен страну. — Сидя у себя в деревне и умея только пиздеть и ухаживать за рассадой? — тихо спросил Куплинов, глядя в сторону. Его не интересовала политика. Его не интересовала страна. Карпов сжался, останавливаясь, потому что и Куплинов замедлил шаг почти до полной остановки. Володя же продолжал: и про пидоров, и про «поднять с колен», и про любовь к матушке-родине, видимо, даже и не услышав вопроса, параллельно озираясь вокруг себя. — А могила-то где, собственно? Серые глаза невинно набрели на его — карие. Ударник выдохнул: — Будет, уже скоро. И тут произошло то, чего не ожидал ни сам Дима, ни Володя тем более, ни, наверное, Куплинов. Дима стиснул зубы и опустился на мох, содрогаясь. Непрекращающиеся слёзы ползли и ползли, рот перекосило, руки прижались к лицу, закрывая нос и притрагиваясь к переносице, веки зажмурились, а из-за зубов послышалось: «Прекрати… прекрати…». Володя не имел понятия, почему парень рыдает. Володя не имел понятия, почему Дмитрий невесело улыбнулся и сказал: — Не могу. И не имел понятия, как быстро понеслись события дальше. Галопом, опрометью… Дима с трудом распахнул глаза и опустился локтями к земле. Грудь рвалась. Соль мешала слизистой. А Ударник просто делал то, что он делал уже года два. Переместился за спину парня (как только сейчас увидел Карпов — с яркой родинкой на щеке), занёс руку через него, хватая за горло, придавил к себе, потащил куда-то вбок, поворачиваясь спиной к Карпову. Второй рукой зацепился за волосы на затылке Володи, дёргая голову назад, и пока тот извивался, надрываясь на крик, пинался и отмахивался, с силой направил его корпусом вперёд, к дереву, растущему всего в паре шагов… Дима крепко закрыл глаза. Глухой крик и удар тела о ствол дерева. Сдавленные ругательства посыпались вперемешку со слабыми угрозами и просьбами немедленно отпустить. Снова удар, крик, и просьбы стали истеричными. Слух застилало звоном и густой очередью мыслей: помешать, остаться на месте, закричать, заткнуться и ждать своей участи, бежать, реветь, помочь, попытаться оглохнуть… Дима открыл глаза. Кровь. Зажмурил, а горячая соль брызнула на щёки. Крики, удары. Сначала они были жёсткие, после — и крики, и удары, — стали вязче, словно размякли, и тут Дима по-настоящему, в третий раз в своей жизни, замолился. «Господи…» Но слова не вспомнились. Удары становились чаще, отрывистей, сильнее, тяжелее, а крики стихли так, будто оборвало антенну. Последний особенно мощный удар. Дальше — глухие. Словно то, что били, треснуло, а наружу вылезло мягкое… «Господи, Господи…» *** Через сколько это закончилось — Дима не знает. Может быть, он отключился пару раз. Его трясло и вело. Сведённые мышцы разомлели и напрочь точно отказали, и он позволил себе загнуться на траве, тычась носом в колени, а руками терзая волосы. Соль кончилась, и только её осадок засел тугим комком в горле. Шаги мягко приблизились к нему. — С тобой всё нормально? Связки саднило, он не ответил. Съёжился крепче, почти ломая нос коленками, и крупно вздрогнул, когда широкая ладонь осторожно притронулась к его лопатке, поглаживая. Он не хотел видеть бледного лица с кровью и родинкой на щеке. Он не хотел видеть аналог тех фото с размозжёнными головами. Он открыл глаза и посмотрел исключительно на Ударника. Тот успокаивающе массировал его плечо, присев рядом, и отстранёно глядел куда-то мимо.

«У всех нас есть сила в руках для того, чтобы убить, но большинство боится ее использовать»