«Ударник»

Если долго смотреть на мелькающие за стеклом машины деревья, если отметка на спидометре достигает цифры ста двадцати, если ты промёрз до сухожилий и если исчерпал силы для рыданий, начинает тянуть в желудке. Если дышать обивкой переднего сидения, отвернувшись от водителя, если глаза закрываются и если начинаешь расслаблять каждую мышцу в теле, можно ощутить себя воздухом. Пространством. Чем-то нематериальным и прозрачным. И если ты успокаиваешься, сидя в нескольких сантиметрах от человека, при тебе расшибшего череп случайному незнакомцу, то с тобой всё точно не в порядке. Дима прослеживал проносящиеся стволы со мхом, колёса едва соприкасались с дорогой, ему было холодно, он был слабым, расслабившимся и невидимым. Он засыпал. Он не был в порядке. — Зачем я нужен тебе? — гнусавым голосом спрашивал он, но ответа не следовало. Нос заложило, голова трещала, слюна заполняла рот от тошнотворного запаха обивки. Самое ужасное — заснуть. Самое ужасное — Ударник сбоку. Самое ужасное — Ударник знает о его болезненности. Самое ужасное — Ударник пользуется ей. Чрезмерная влюбчивость и привязчивость — не лучшие друзья. Нервно сглатывать при виде чрезмерно красивых рук, странных, острых черт лица, принадлежащих (а это он осознавал вместе с тем) убийце, думать о том, что было бы, притронься он к нему по собственной воле снова — симптомы больного ублюдка. Это не бредовый сон, где ты спасаешь город от злодея, невероятным образом находя для него аргументы прекратить убивать и вредить. Это не фильм с красивой концовкой, это не идеально прописанная книга с интересными героями. Дима скучен, тривиален, зауряден — выразиться можно как угодно в пределах синонимичности этих слов. Куплинов — отвратителен. Читатель не любит отвратительных персонажей. Он ждёт, когда же добро победит зло. Но это — не книга популярного писателя, не прекрасный сюжет трилогии, это — реальность, а в реальности есть место скуке, распухшим мёртвым телам с выкаченными глазами, неуловимым преступникам, глупым мозгам, что не исправятся в угоду линии повествования. Обычное существование, неторопливое существование, мучительная смерть в конце. Немногие умирают во сне. «Разбей мой череп. Задуши меня. Избей до кровотечения, которое будет не остановить. Накачай меня транквилизаторами и оставь захлёбываться в глубине леса». — Зачем я нужен тебе? — Повторение сиплого вопроса. — Какой смысл? — Вопрос не в том, зачем ты нужен мне. Я неправильно сформулировал фразу. Вопрос в том, зачем я нужен тебе. Распухший нос потёрся о сидение. Ресницы сцепились в мокрый замок. И всё же, как сильно гудит в голове от боли… — Что… — бормочет он, сползая пониже и укладываясь в промежуток между корпусом и подголовником. Всё смазано и расплывается. На бледную кожу ложатся полоски мелькающего света. — Насколько сильно я нравлюсь тебе? — Что… — Насколько сильно ты успел привязаться ко мне? — Я тебя знаю всего-то пару часов… Ты серийный… убийца… — Бормотание всё тише, тише и тише. — Но ты красивый… — пьяная от страха, боли и усталости голова генерирует новые потоки оправданий для немедленного убийства прямо сейчас, а язык и связки охотно выпускают слова наружу, — очень… — Ясно. А в воспоминаниях мелькают удары и хруст кости. Непонятно, зачем Ударник спрашивает. Непонятно, почему он такой доброжелательный и спокойный. Что у него на уме. Что происходит. Что случится в следующий момент. И насколько быстро он отключится. Ударник дотащил его до машины. Ударник усадил его на переднее сидение. Ударник аккуратно пристегнул его. Он не похож на сексуального маньяка. Он ни разу не насиловал. Он не будет домогаться его. Он не способен. Влюбляться страшно. Всегда страшно. Это как соваться в бездонность ледяной воды — быть кромешным дураком, что заранее знает о своём неумении плавать. Заранее обрекающий себя на полные лёгкие холода и ослабевающий разум. И это при условии, что раньше он ставил это сравнение, влюбляясь в обычных людей. В обычных девушек. В обычных парней. Максимум, что они могли делать, так это странно разговаривать и мыслить. Не расшибать головы. Влюбляться — падать. Влюбляться — затягивать на шее верёвку. Стрелять в висок. Ждать в ванной из крови отключки. Он грёбанный Есенин в своих влюблённостях. Бисексуал-суицидник с написанными кровью стихами. И он тысячу раз пожалеет, если снова признается. Если решится коснуться. В первую очередь, если он сам себе признает, что снова влюбился. Раньше было проще: он разочаровывался в нутре, любуясь до того обёрткой, он лез к тем, кого до конца не поймёт, вёлся на поводу своей привязанности, напрочь забывая об оставшихся после граблей на лбу ссадинах. Учиться на ошибках — точно не его конёк. Диме каждый раз казалось, что всё, на этом кончено. Разочаровался, понял, и хватит. Наигрался. Но каждый раз он обманывался. У Куплинова прищур и напряжённость. Не-ет. У Ударника жестокие руки. Сильные. Не дрожащие. Ни за что… У Куплинова улыбка. Он не посмеет… У Ударника хитрость. Он его этой хитростью и заманивает. Мудак. Козёл. Гад… Чёрт… У него лёгкая горбинка на носу. Хватит! Сладкая конфета в конце концов растворится, и останется горечь. Сон пророчит больший кошмар после наступления пробуждения. — Ты убил человека. — Свои слова чужим голосом раздались в тишине. — Я убил посредственность. — А сам ты что, дохера непосредственный? Мимолётный ожог страха полоснул по сознанию. Как он смеет?.. А, собственно, как смеет Ударник убивать. Точно. Они — квиты. Они оба имеют право на грубость, потому что никто не держит. Вот бы прямо сейчас этот Куплинов всадил ему в лоб. — А ты? — преспокойно спросил мужчина. — А чего ты удочки перебрасываешь? — выплюнул Дима. — Ты значительно осмелел, как я посмотрю. — Ударник повернул к нему лицо. — Озорство за счёт вдарившего адреналина? Тебе захотелось, чтобы я прикончил тебя, сейчас ты грубишь так, словно бы не рыдал и не умолял меня тебя отпустить час назад. Ты неуравновешен, тебе об этом никто не говорил? — Все напропалую. Я даже в психиатрии лежал. — Это неожиданное признание слетает с языка необдуманно. — По тебе видно. Ты как забитая мышь. — Я всегда был таким. А мышей должны убивать. — Честность — наркотик. Откроешься человеку один раз, а потом тебе не остановиться, и вне зависимости от того, кто этот человек, ты продолжишь городить ему о себе всё сокровенное, пока он будет согласен слушать и поддерживать. Он что, мило разговаривает с серийным убийцей? — Я заметил на твоих руках царапины, — продолжил как раз тот негромким, идеальным тоном. — Неуклюжесть, или синдром тринадцатилетки из дветыщиседьмого? Дима поёжился и вжался носом сильнее в обивку сидения. Он пытался провалиться в сон, но… — Мне нравится, как они зудят. До крови я не доходил. — Боишься вида крови? Холод по спине. Нанесение полосок всегда было приятным занятием. Возможно, есть в этом что-то от плаксивых девочек. Но он пользовался всего лишь краем ножниц, редко, чертил у самого края и останавливался на сгибе локтя. Пользоваться моющими средствами становилось невозможно, но лёгкий зуд в пухлых чёрточках стоил того. Он избавлялся от напряжения и наказывал своё глупое неуклюжее тело. — Нет. — А чего ты боишься? — Я должен отвечать на это серийному убийце?! — неожиданно взорвался Дима, подскочив, и его почти что охватила истерика, но внезапный выброс энергии исчерпал себя за несколько секунд, и пришлось упасть обратно в сидение с мокрыми белками и сбившимся дыханием. Как мышь в мышеловке. — Какое противное словосочетание, — поморщился Куплинов. — Какая хуеблядина назвала меня так? Карпов вздохнул и прижал холодные кончики пальцев к углам глаз, что неимоверно зудели. Ресницы высохли и слипались, а щёки — румяны от возбуждения и постоянного внимания к ним от коротких ногтей, отскабливавших соль. — Перестань… — прошептал он. — Серьёзно! — не отстал Ударник, но уже глядя на дорогу. Машина шла плавно. — Ты отвратителен. Мерзок, — прошипел Дима. — Ты уб-бил… — И на глаза вновь навернулась горячая мокрость. — Т-ты убил того парня… Рёбра заходили чаще, а голова раздалась болью сразу везде: и в затылке, и во лбу, и в напряжённых висках. Заложенный нос делал голос гундящим. — Ты просто взял и убил его… — бессмысленно повторял он и цеплялся руками за руки, проходясь по царапинам, расчёсывая их, делая пародии на ссадины на костяшках неспособными прорезать кожу ногтями. — Убил… — Это всего лишь человек. Один из миллиардов, что умирают ежесекундно. То, что я поспособствовал ускорению его смертного дня, не имеет значения, как и всё в целом. — Ч-что? — промямлил Дима. Прекрасный профиль не дрогнул. — Бессмысленно, говорю, — бросил Куплинов. — Ты убил человека! Который мог что-то сделать! — Карпов подался к нему, испепеляя широко распахнутым взглядом. — Сядь на место, — холодно произнёс тот. Дима рухнул спиной в спинку. — А теперь слушай сюда, хуй ты в пальто. Он стукнул по рулю. — Жизнь абсолютно не имеет смысла. Ни твоя, ни даже моя. Мы летим в огромном пространстве вокруг раскалённого куска материи, и всё не иначе когда-нибудь наебнётся. И мы пропадём. Планеты не станет. А наше само появление — хуйня на постном масле. Мы — те же инфузории, которые что-то хаотично делают, размножаются и умирают. — Чем таким ты занимался в жизни, что тебя настиг такой тлен? — вышептал Дима, перебив. — Мы бессмысленны, ты слышишь, что я говорю? — громче сказал Куплинов. — Ты, я. Остальные. А я занимаюсь тем, что мне нравится. Смеешь возразить? Сил больше нет возражать, вот что. Если ничего не имеет смысла, и жизнь, и множества занятий, то… Дима воспрял духом. — Чего ради люди не самоубились коллективно до сих пор? — проговорил он. — Люди по природе своей тупы. Под колёса попадается лёгкая кочка. — И каков смысл в том, что ты убиваешь? — выдохнул Дима. — У меня своя игра. «Своя игра», вот как. Карпов уложил голову по-прежнему: между сидением и корпусом салона. Неумолимо разваливающуюся на куски, ноющую и с режущей болью во лбу голову к холодным внутренностям машины. Глаза продолжали слипаться. — Почему ты до сих пор держишь меня? Я особая игрушка, или что? — Под конец он жалостно усмехнулся. — Ты хочешь спать? Спи. — Куплинов мельком обернулся к нему. Мягкий серый. — Почему ты стал… таким? — «Таким», что заменяет «ласковым», «доброжелательным», «добрым» и «заботящимся», звучало резковато. — Я начинаю понимать, какую прекрасную игру затеял, — шепнул Ударник, прищурился искрой и увёл взгляд обратно к дороге, не уставая резать щёку углом рта. И на белках снова повлажнело, но Дима перевёл дыхание и постарался стать спокойным. Расслабленным. Не задумывающимся. Бессмысленным.