«Ударник»

Вблизи дома росла густая колючая крапива. Слева от крыльца, свёрнутая набок, покоилась старая тачка с брызгами травы. Трещали кузнечики. Дима пару раз зацепился за лапки крапивы и шипел. В проёме окна, если подойти поближе, виднелся урывок силуэта — сгорбленного, несколько дряхлого, и сомнений насчёт того, кем был хозяин дома, не оставалось. Промёрзший до костей, измаравший штаны в скошенной траве и едва привыкший к этому желтоватому свету, Дима тихонько шмыгнул под подоконник, прислушиваясь. Тёмная сторона леса молчала, изредка шепча ветром, поле — гудело. Он приник к трухлому дереву домишки, скашивая взгляд наверх, и затих. До ступеней к крыльцу — рукой подать, но так поспешно не стоит стучаться. Дима бесшумно осел в мягкое сено, запыхавшись, и всё слушал, слушал тишину внутри стен. Вот вдруг звякнул чайник. Дима оживился. Затем донеслись хлопки — с такими хлопками обыкновенно запирают ящики и шкафы. Раздались шаркающие, ленивые шаги в глубину комнаты, щёлкнул затвор двери, что была где-то там. Дима осторожно пополз по направлению к двери, приподнялся и оглянулся на окно. Неожиданно из-за стены раздался щелчок — и свет жёлтой лампочки в комнате погас. Он поспешил подняться, неловко шумя по ступеням. Кулак неуклюже дёрнулся к массивному косяку и постучал о него три раза, споткнувшись на половине четвёртого. Повисла тишина. Казалось, она заполнила ватой уши. Дима напрягся и отступил от порога, готовясь тотчас броситься наутёк, вслушался. Шаркающие шаги прошли к двери и остановились за нею. Дима прошёлся языком по абсолютно сухим губам, сцепил руки и уставился в закрытую дверь. — Кто? — хрипло гаркнули изнутри. Дима поёжился и, прочистив наскоро горло, произнёс: — Мне нужна помощь, всего лишь позвонить. Я заблудился… пожалуйста, откройте. Я брожу здесь битый час… Для правды не то время. — Вы один? — спустя паузу вопросил старик. — Да, да, — поспешил Дима. — И я не займу вас надолго. Мне лишь на пару минут. Дверь, вздрогнув, когда защёлка отошла в сторону, со скрипом отворилась. В образовавшейся щели показалась голова старика. Застиранная, поношенная кепка на пачке седых сальных волос первым делом попалась на глаза, а вернее — её закруглённый козырёк. Дима открыл было рот, но старик, зыркнув прищуренным глазом по сторонам, быстро сказал: — Не медли, парень. Заходи, заходи. Тут много зверья водится, и они, поди, придут на свет. Проходи поскорей. Мельком обернувшись, Дима кивнул и шагнул внутрь, мимо сдвинувшегося человека, через высокий порог. — Огромное спасибо, мне всего лишь на один звонок, — прошелестел он. — Меня зовут Дима, я… — Моё имя Дональт, — перебил старик. — Зови меня просто Дон. Проходи налево, там кухня. Я не прогоняю. Дональт размешивал, громко брякая по эмали, отчётливо отдающую травой бодягу в большой старой кружке. Минутой ранее в эту же кружку он бросал кусок сахара и ложку мёда, и вот сейчас, прошаркав к столу, протягивал Диме дымящийся результат. Опустившийся по приглашению хозяина на жёсткий деревянный стул, Дима взглянул ему в лицо и вновь кивнул, принимая кружку. Со стариком ему не удавалось заговорить долгих десять минут. Тот точно отталкивал. Язык не ворочался. Больно странное получилось варево, подумал он, оставил её греть ладони и поспешно начал: — Спасибо за гостеприимство, но… — Не спеши. Связь здесь по ночам работает особенно паршиво, — по привычке перебил Дональт. — Оу, ну… — Карпов поджал губы. — Тогда, ну… — На твоё счастье на втором этаже имеется лишняя комната. Можешь переночевать в моём доме эту ночь, я же не убийца — пущать тебя одного в лес. — А что в лесу? — брякнул Дима. — В лесу? — Седые, густые брови старика нахмурились. — В лесу много чего плохого. Дима потупился и глупо поглядел в кружку. — Пей, парень, пей. Это чай, никакой отравы. — Старик присел неподалёку в кресло с выцветшим пледом. — Ну, расскажи, что ли, как ты сюда забрёл. Больно долго тут до ближайших деревень. И до дороги далеко. — Я… я не знаю. Я сейчас в таком состоянии, всё в голове смешалось… — врал Дима. — Мне бы позвонить, но вы говорите, что связи нет. Может быть, всё же попробовать?.. Дон встал и прошёл к тумбе, стоящей неподалёку от входа в комнату. Кивнул на древний телефон с проводом и диском, как бы подзывая к себе. Дима неуверенно поднялся и, словно двигаясь в вакуумном пространстве с водой, последовал за стариком. Осторожно поднял трубку и поднёс её к уху. «Туб, туб, туб, туб» — короткие гудки. — Мне неловко оставаться у вас… — пробормотал Дима, кладя трубку в оцепенении. — Ничего страшного, малой, — отозвался Дон, возвращаясь к своему креслу, — я живу один, иногда тут боязно становится по ночам, знаешь. Кажется, я и волков слыхал, хочешь верь, а хочешь нет. — Насколько далеко дорога? — спросил Карпов. Дональт покусал щёку и задумчиво проговорил: — Дай подумать… Километров двадцать точно. У Димы округлились глаза. «Сколько я бежал?! — подумал он. — Я не мог… не мог!» — Чего с тобой? Чему удивляешься? — А? — растеряно выдавил он. — У тебя на лице написано. Что-то случилось? Дима оглядел старика, его морщинистое загорелое лицо и протёртую кепку. Седые завитки волос у ушей, старенькую жилетку с карманами на груди. Когда-то зелено-синий плед в ногах и рабочие мозолистые руки, которыми тот держал чашку. Посмотрел на множество альбомов на полках — фотографии семьи? — и рамку с высушенными бабочками рядом с диваном. — Могу я… доверять вам, Дональт? — тихо спросил он, аккуратными маленькими шажками проходя за округлый стол. Дональт повёл бровями и внимательно отпил чаю. — Что-то серьёзное? — беспокойно проговорил он. — Чрезвычайно… — ещё тише сказал Дима. Дональт поставил чашку. — Я живу здесь уже пятнадцать лет… Вытаскивал зверей из лесок, детей помогал искать в лесу. Бывало, встречал заблудших охотников и выводил их к дороге, они мне за это до сих пор передают что-нибудь, как случай подвернётся. Я лесник, понимаешь. Моё дело помогать да следить, я этим живу. Твой выбор, конечно, рассказывать мне, аль нет. Но знай — я рот на замке держать умею. Не такой из меня плохой человек. Выслушав эту приглушённую, доверительную речь, Дима присел и неожиданно для самого себя пригубил к кружке — глотка его была суха, по ощущениям в таких же трещинах, какие образуются в пустынях под жарким солнцем. Оказалось не ужасно, но пресновато и с лёгким оттенком сладости. Пойдёт. Подняв глаза обратно, к леснику, он замялся. — Да, я понимаю, — наконец произнёс он. — Понимаю… Просто, как бы сказать… Эта ситуация крайне важная и опасная. Мне необходимо как можно скорей связаться с Новокузнецком. — Новокузнецком? — вдруг воскликнул Дональт. — Да… — Дима отставил кружку. — А что? Почему вы так реагируете? — Так Новокузнецк далеко, километров восемьдесят, а это час езды. — Не так уж далеко, — облегчённо выдохнул Дима. — Главное — дозвониться до полиции. В круглых старческих глазах заиграло беспокойство. — Что ж случилось-то? — вопросил он. — Что-то плохое? — Обещаете, что я могу доверять вам? — снова негромко проговорил Карпов. В груди щемило, что-то не давало говорить, но вместе с тем росло понимание: необходимо. Дональт утвердительным медленными кивком ответил ему, приложился к своей чашке и громко, быстро осушил её. Нервно сложив сухие ладони, он склонился вперёд, готовый слушать. И Дима… запинаясь, умолкая и вновь начиная, заговорил. Его запинающаяся речь, тихая, неуверенная, боязливая, заполнила комнатку со множеством полок и рамок. Старик хмурился, тёр подбородок и качался из стороны в сторону, уставясь на парня вдумчивыми, серьёзными глазами. — А мы тут и слыхать не слыхали про вашего… Ударника, — выговорил он, когда Дима окончил рассказывать. — Скверно… Скверная история. И он при тебе… убил человека? Ужасно, ужасно… — с этими словами Дон поднялся и прошёл к столику с газовой плиткой, поставил чашку там, у близстоящей раковины. Казалось, он сгорбился много сильней прежнего. Некоторое время стояло молчание. — Знаешь, сынок, поднимайся наверх, — мягко произнёс Дон, — я покажу тебе спальную. Отдохни эту ночь, ты столько натерпелся… Кошмарно, просто уму непостижимо… Давай, допивай и пойдём, я покажу… Дима оставил кружку недопитой. Его слегка вело, голова точно полегчала, и понятия он не имел, зря сказал, правильным ли было это решение или нет, да только на душе стало пусто и звеняще, словно бы он признался, что убивал никто иной, как он сам, а не Ударник. Поднявшись на будто оватневшие ноги, он еле слышно поблагодарил Дональта за заботу и поддержку, вышел из-за стола и рассеянно последовал за сутулой фигурой. Дональт привёл его в небольшую комнату в самом дальнем крыле домишки, отворил перед ним дверь и пожелал спокойного сна. Дима огляделся: на стенах с пожелтевшими обоями висели разные портреты и просто картинки, а кровать с железными ножками и невысоким изголовьем была накрыта большим одеялом. Прохудившаяся, но манящая подушка, выглядывающий кувшин у одной из ножек, поодаль — окошко, закрытое тонкими занавесками… Он обернулся к Дону, и старик ответил ему уставшей, взволнованной улыбкой, собравшей кожу на его лице в морщины. Свет лампочки бросал в его глаза тени, от большого носа падала косая фигура на щеку. — Вы очень гостеприимны, — повторился Дима. — Я… столько всего произошло, я не не знаю, что мне чувствовать. Но вы успокоили меня. Он врал: беспокойство хоть и поджало лапы, но продолжало косить глазом и подавать звуки. Проглотив слюну, Дима вновь посмотрел на постель, на стены, думая, как спешно и неожиданно он перенёсся из страшного леса в тёплое жилище, к человеческому вниманию, после этого убийства, и после того заведения… Наконец он тронул лоб. Горячий, а руки — ледяные. Его по-прежнему клонило в сон. Дональт стоял в дверях, молча и наблюдая, но в конце концов, вздохнув, сказал: — Выспись. Завтра утром попробуешь поймать сеть. Тут неподалёку река, я думаю, что это она забирает магнитные волны… Дима кивнул. Он сомневался, что сеть представляет собой именно магнитные волны, и в любой другой момент поспорил бы, но не сейчас. — Спасибо. Спасибо… — Он поднял лицо к потолку, к лампочке. Маленькая, одинокая, печальная лампочка… — Ладно, ложись. Ежели что случится, я сплю у лестницы, дверь открыта, — сказал Дональт. — Доброй ночи. — Доброй. Дверь за лесником закрылась, и Дима, стоя перед низкой постелью, слушая лёгкий треск лампочки и шорохи леса за окном, остался один. Первым делом он коснулся кровати. Одеяло на ней, и правда, было мягкое: рука провалилась в нём. Затем неуклюже стянул обувь — с грязью и зеленью на носах и подошвах. «Наверное, всё кончилось, — думалось. — Наверное… Так странно. Надо обязательно позвонить завтра, проснуться раньше, как можно раньше…» Он медленно опустился на край кровати. Остатки сил гудели в руках и ногах. «Дональт, — подумалось, — добр ко мне» Не сдвигая одеяла, Дима осторожно лёг на бок, пусто глядя в воздух. Ноги свешивались с постели, руки безвольными верёвками лежали вперёд груди. На стене напротив, на подравшихся местами обоях, висели деревянные рамочки. Замыленные чёрно-белые фотографии внутри, крошечные натюрморты, сделанные акварелью, люди, изображённые по грудь, в тёмных платьях и в рубашках… Пахло хлопком, старьём и немного — прелым сеном. Покатый потолок снижался по направлению к стене с картинками. Там были и высушенные мотыли, и зарисовки… А Дима тоже был. Был — пустой, обессилевший, неуверенный и такой маленький. Он тихо сел, а потом и встал. Ему беспричинно захотелось взглянуть на картинки вблизи, потянуло к ним, и вот он уже стоял рядом, всего в полуметре от стены, и разглядывал их. Обычные фото, сделанные на старый фотоаппарат — наверное, семейные. Все были по одиночке, в отдельной рамке. Рисунки тоже были одиночные, и засушенные насекомые тоже, у каждого свой домик. Ближе к центру висел приклеенный к бумаге стебель с листом клёна. Зелёный. Дима перевёл глаза вправо. Множество фотографий — на одной из них девочка, больно похожая на Дональта чертами лица, с белым, круглым воротником; на другой — молодой мужчина в пиджаке и серой водолазке. Дима вдруг улыбнулся. Эти снимки, рисунки, предметы гербария — от них шло тепло, искренность, такое неожиданное спокойствие, что не улыбнуться было невозможно, и губы сами собой поползли вверх. Он так и задремал: в одежде, поверх постельного белья, неуклюже устроившись на нём с положенной под щёку рукой. Усталость и изнеможение взяли своё. Темнота и забвение сомкнули челюсти. *** Веки открылись резко, сразу после включившегося сознания, и Дима, внезапно для себя, тут же сел в кровати. Голова закружилась. Он выдохнул, жмурясь, прилёг обратно и попытался успокоиться — сердце колотилось, ощущение вставших на голове волос не покидало. Ему на целую секунду почудилось, что на пороге кто-то стоял. — Сука… — неотчётливо вздохнул он. Прекрасное решение для первого на дню слова. На удивление весь сон его сопровождала тьма. Ни кошмаров, ни голосов, ни удушающих лап на горле — он даже ущипнул себя, проверяя, не спит ли. Повернулся к окну. Сквозь занавески в комнату входил мягкий утренний сероватый свет, плясала тень какой-то птицы. На минуту он выпал. Покой и тишина. Благостная тишина от нижнего этажа до верхушки чердака, тишина во всём. Но тут загудели мысли. Дима подорвался, наспех натянул ботинки и, толкнув дверь, побежал, скатился по лестнице, чуть не упав, остановился у кухни и смутился так же резко, как очнулся ото сна: Дональт, раскрыв перед собой на столе старую книгу, смотрел на него с аккуратным вопросом. Напротив соседнего стула стояла тарелка: хлеб и сыр с ломтем мяса на нём, да и вчерашняя кружка с едва поднимающимся из неё паром. — Ты наверняка голодный. Поешь. Я проверил связь — никак, — негромко сказал Дональт с сожалением. — Совсем никак? — оторопел Дима. — Боже… — Иногда с вышкой неполадки, знаешь. Зимой от морозов провода ломаются, летом их грызёт зверьё. Тут и деревенское население жалуется. — А мобильного у вас… — начал Карпов. — Нету, мой друг. Прости старика… — Рот Дона скривился, и не оставалось сомнений, что ему, правда, и стыдно, и жаль. Он потеряно посмотрел на Диму. — Присядь, поешь. Ты такой бледный. Дима положил ладонь на лоб — и по-прежнему контраст оставался тот же. Что же делать… что же… — А связаться с ближайшим городом можно? Сколько идти? — спрашивал он, садясь за стол. В желудке потянуло — есть действительно хотелось, и сильно. Так сильно он за всю жизнь не хотел. — Я не мастер в этом деле, но погода там… Кажется, собирается гроза. В лес в грозу… Да и по полю лучше не ходить. Рядом с домом-то громоотвод, а там… За окном темнело с поразительной скоростью. Вот облака, когда он лишь проснулся, были светло-серыми, а сейчас — почернели. — Пиз… — он не договорил. Ругаться в присутствии старика… — Да, Дима, верно. Ты поешь, поешь… — Тот покачал головой, и рот его стал маленьким от сосредоточенности. Старые глаза глядели куда-то в пространство. — Спасибо вам, серьёзно… — пробормотал Дима. — Это очень добродушно с вашей стороны. — Мы обязательно что-нибудь придумаем. Ты пока передохни. Бутерброд оказался довольно неплохим, но особенно распробовать не пришлось — Дима глотал, глотал, едва не давясь, поражаясь, как же он в самом деле оголодал. Дональт молча встал, отрезал ему ещё хлеба. — Ешь, — благосклонно сказал он, кладя на тарелку второй бутерброд. — Ты, Дима, сколько бежал-то? — Долго, — проговорил тот. — Достаточно. — А у самого в голове: как выбираться? Вдруг каким-либо образом его найдут? Впрочем здесь, в этом тёплом лесу, у поля и реки (как он её не заметил?) в несносную погоду под карканье ворон, под начинающуюся грозу — ужели Ударник додумается искать здесь, в уединении, в домишке лесника? Дима взглянул на него. Обеспокоенное рыхлое лицо было розовым, здоровым, глаза — безмутные, чистые. Значит, он не врёт, а вправду работает здесь, подальше от промышленности и людей. — Дон, вы не знаете, где приблизительно находится… бар такой, я видел его, когда бежал, называется «Стелла»? Это помогло бы скоординироваться, сколько я по времени плутал. Дон задумчиво потёр подбородок, уставился в пустоту. — «Стелла»? — выдал он хрипловато. — Не знаю такого. — Точно не знаете? Чёрт, — Дима выругался под нос, хмурясь. Его бледная кожа, стянувшая скулы и подбородок, позеленевшая от истощения, и ставшие особенно выраженными глаза, забегавшие в поисках ответа, похоже, взволновали Дональта, ибо тот, помедлив, заговорил дальше: — Знаешь, Дима, после грозы мы попробуем дозвониться до города. Ты не переживай, найдём и бар твой, и про этот ужас расскажем, и всё хорошо будет, заверяю тебя. Старик Дон, знаешь, никогда не бросает дело. А за твоё я возьмусь — уж непременно тебе помогу. А можешь рассказать ещё что-нибудь? Как этот Ударник выглядит? Не думая, Дима проговорил: — Да обыкновенный… Обыкновенный парень. Нет, ну есть в нём что-то… такое, — он непроизвольно махнул рукой, — неясное. Может, я бы и разглядел в нём это, если бы успел поговорить с ним подольше, но он же, мразь… Сутулый такой, худой, с щетиной. Глаза только безумные, как у маньяка. Как я этого сразу не увидел… — Он замолк, вкусываясь в еду. — Странно, на кой он тебя сюда потащил… — еле слышно произнёс Дональт. — Вот я тоже без понятия, — проглотив, протараторил Дима. Желание высказаться, объясниться с нормальным человеком накипело и достигло точки накала. — Не убил, заставил смотреть… У него эти задвиги, что всё бессмысленно, что он мне нужен, представляете? Говорит, не я ему нужен, а он мне. Псих! — Псих, — согласился Дон. — Так, а все убийцы - психи. Дима выдохнул. Выдохнул всё накопившееся комком, выдохнул злые слова, стресс, выбросил из себя. Попытался. — Долбанная гроза, — вслух произнёс он. — Не раньше, не позже. — Везёт этому Куплинову. — Вот да. Молчание, прерываемое лишь тем, как Дима сосредоточенно жевал бутерброд, затянулось на добрых минут десять. Дима рассматривал от безысходности портреты на стенах, тщательно пережёвывая сухое мясо, и внутри него всё гудело от неуклюжести, непонимания и страха. Во рту резко стало горько. Когда он ел первый бутерброд, он почти не чувствовал вкуса — оголодал ведь. Но теперь… залежалось, что ли? Всё здесь залежалось. Дима положил остатки на тарелку и отхлебнул чай. Взгляд бродил по узкой фотографии с девчонкой, стоявшей в полный рост, края которой были грубовато обрезаны. Старые фотографии, старое мясо, старый дом и старый дед. И, как оно часто бывает, он брякнул первое, что пришло на ум, лишь бы нарушить тишину: — Чьи это фотографии? На губах старика расползлась еле приметная улыбка — лишь углы вздёргнулись, как у Моны Лизы. Он загадочно посмотрел на снимки на жёлтых обоях, отпил чаю, посмаковал его во рту, прищурился, возвращаясь глазами к Диме, и тихо сказал: — Родные. Дима понятливо кивнул. И вдруг застыл — в мышцы точно налили металл, заледеневший на тканях и опутавший кости, наполнивший кровь. Голова с треском, как у закостенелого механизма, медленно повернулась на старика, со скрипом, с неохотой. Язык не ворочался. Он дожевал то, что оставалось на тарелке, не ощущая ни вкуса, ничего. Резко затошнило. — Ты позеленел. Может, ещё чаю? — услужливо поинтересовался Дон и в самом деле привстал за чайником. Дима втянул воздух с осторожностью и сдержанностью, как проповедуют в искусстве дзена, и выцедил: — Я не говорил вам его фамилию.