«Ударник»

— Говорил, — невозмутимо произнёс старик. — Нет… — тихо сказал Дима, поднимаясь и сверля его взглядом. — Немедленно говорите! Тот уставился на парня со спокойнейшим выражением лица. Его ладони мягко лежали одна на другой, невзрачные глаза никуда не сбегали, так и приварились к нему. Тяжело дыша, Дима отошёл подальше; его собственные руки пробило дрожью. Снаружи громко закашлялась ворона, шумело дерево. — Вы знаете его, — он выставил вперёд палец, — знаете. Говорите же! Дон, откидываясь, неспешно положил ногу на ногу: — Дим, присядь. Разбушевался ты с нервов. Ужель не помнишь, ты сам мне говорил: Дмитрий Куплинов. Но Дима знал, абсолютно точно знал, кристально чисто: он не говорил! Садиться его не заставило бы ничто. — Вы не заговаривайте меня. Я знаю. Я не говорил вам его фамилию и имя, — произнёс он почти шёпотом. — И либо вы рассказываете, насколько близко вы знакомы с ним, либо… — Малой, присядь. Дима сжал зубы. — Сядь, давай. Наверное, стоило дать тебе пустырнику или валерьяна. Совсем нервы поехали… — Дон негромко поцокал. Он едва слышал. Череп сдавило плотным кольцом, он соображал туго, не понимал, не верил и сомневался, стоило Дональту просто включить добродушность. Реальность была искажена столько раз подряд, что в какой-то момент не знаешь, доверять ей или нет. Но одно было ясно: надо рвать когти. Если не ведаешь, куда идёшь, лучше развернуться и бежать. Пальцы оттарабанили по столешнице. — Дональт, я не дурак. — Его голос значительно понизился. Округлые глаза под тяжкими веками неспешно скользнули вбок и вернулись к нему. — Кто такой Дмитрий Куплинов?! — внезапно воскликнул Карпов, и старик вздрогнул. — Я не знаю, — часто заморгав от оглушительности его тона, пролепетал тот. Дима зарычал, закрывая руками лицо, и вдавился ладонями в глазницы до разноцветных пятен под веками. Как же это всё достало! Почему его не могут оставить в покое?! Какого чёрта он послушался и устроился у следователя?! Какого чёрта он попёрся в одиночку к возможному убийце?! — Я не сумасшедший! — выкрикнул он. — Я знаю, что не говорил! И вы обязаны рассказать мне, откуда вам известна его фамилия, что он из себя представляет! Я работаю в полиции! Никогда он не был таким. Грудь шла ходуном, из глаз непроизвольно покатилась муть. Лицо горело. — Господь Всемогущий, — перекрестился Дональт, вставая и отходя к раковине за чайником. Дима пнул ножку стула и вновь сорвался: — Вы должны рассказать! Говорите! Ну же, говорите! — Я ничего не знаю… — Дональт выставил вперёд руку, стараясь успокоить, но Дима сильнее только свёл брови. Дон осторожно начал ступать к нему, держа в руке чайник. — Не подходите ко мне! — пригрозил Карпов порывисто. И внезапно и он, и Дон, было раскрывший рот, замолчали. Откуда-то снизу, из-под самых досок пола, донёсся сиплый, вытянутый выдох. Дима, так и застыв, вцепившись побелевшими пальцами в край гарнитура, прекратил дышать, и голова его, словно бы у игрушки с закончившимся зарядом, упала вниз. Доски не шевелились, но звук повторился: хрипче, чуть громче. Дональт звякнул чайником. — Что это? — не своим голосом прошелестел Дима. Тишина натянула нитки воздуха. Стон прохрипел снова, но на этот раз тихо, слабо, и уже спустя минуту встала абсолютная бесшумность. Дима протолкнул воздух в лёгкие через глотку, вскинул голову к старику, а тот молча уставился на него в ответ. Никто не говорил. Дима сжимал гарнитур, Дональт старательно скрывал признаки вдохов-выдохов. — Что это? — тише, но с угрозой повторил Дима, отходя назад на короткий шаг. — Говорите, — с расстановками произнёс он. Дон пожал губами. Стук сердца стал нарастать, отдаваясь в барабанные перепонки. Карпов сдержанно втянул кислороду, но голову вело так или иначе: пол покосился влево, а во рту резко пересохло. Он, дыша чаще и чаще, попятился, глядя то на лесника, то в половицы, силясь высмотреть в промежутках между ними чьи-то чёрные глаза. — Вы все заодно, — выставив палец вперёд, выдавил он, — заодно… У вас своя шайка, свой дом… — говорил он, не понимая собственных слов, вновь теряя конечности и превращаясь в натянутый тугой нерв. Ноги едва слушались и держали, рука дрогнула. Дональт стоял на месте, серьёзными глазами наблюдая за Карповым. — Кто там? — негромко, но отчётливо вопросил Дима. — Кто?.. Кого вы мучаете? Пот выполз на висках и спине. — Я никого не мучаю, он живёт со мной, — так же осторожно ответил Дональт. — Дима, успокойся, я не… — Кто живёт? — на первом слове всё же вскрикнув, но ко второму понизив тон, вытолкнул из себя тот. Дима вспомнил, что никогда не отличался на физкультуре. Что прогуливал её целыми четвертями и не отдавал себе отчёта, выгонят его из-за неаттестаций или нет, что скажут родителям. Ему никогда не нравилось бегать и прыгать, выполнять эти дурацкие упражнения и быть ловчее и сильней только потому, что он парень. Он чрезвычайно редко бегает и… сейчас, сейчас это впилось в мысли клещом. «Я не могу долго и быстро бежать», — раздалось в мозгу и точно нож врезалось в несущиеся мысли, заставляя их застыть в ужасе. Дональт нерасторопно прошёл к своему креслу с пледом, опустился внутрь и положил ногу на ногу, скрестил пальцы на животе. Его глаза смотрели в пустоту, но Дима всем телом ощущал его сосредоточенность на себе. Он готов был бежать от Дональта. Но он почему-то ждал. Дон пожал губами снова, наклонился к столу и взял кружку, наскоро отхлебнул из неё. Дима же отчаянно цеплялся за гарнитур в стараниях не упасть на слабеющих со страху ногах. А страх… страх, он бился дрожью. Зубы застучали. Он впервые понял смысл выражения «Волосы встали на голове». — Не думаю, что следует говорить о себе столь многое, — наконец изрёк Дональт. Дима отчего-то испустил смешок. Дон удивлённо посмотрел на него; он отвернулся — за окном, оказывается, почернеть успело знатно — и выставился на улетающих из поля птиц. Чёрные точки, сбившиеся в стаю… — Вы все… психи, — прошептал он скорее самому себе, приблизив подбородок к груди, — психи, натуральные психопаты… Люди на портретах неожиданно засмотрели по-другому. Стоило поднять к ним глаза, и оно стало ясно: что-то будто изменилось. Да, он по-своему падок на суеверия, мистику… Но… Он сам посмотрел на них другими глазами. Девочка сжимала края платья. Она сжимала подол с такой силой, точно это всё, что у неё осталось после войны. И взгляд её, такой рассеянный, такой недетский и серьёзный, устремлённый далеко не в камеру… Высушенные лапки и крылышки бабочек, готовые рассыпаться в труху, уподобившиеся костям крылья жуков, их длинные, хрупкие усы… Дима пробежался по бумагам, зачем-то приколотым к стене: на них неровным, мелким, несущимся по строчкам почерком написаны слова, фразы, наметки и напоминания, с рисунками, схемами… Фотографии родных и близких не прикалывают булавками к обоям — они глубоко затаиваются внутри обложек спрятанных альбомов, навсегда поселяются в ящиках рабочего стола и достаются редко, или часто, в то время, когда плохо, когда душе пусто и её рвёт на все четыре стороны. Лица дорогих ни за что не желают быть на виду, их с трепетом хранят у себя, чтобы только себя греть воспоминаниями и улыбками с фотокарточек, никому не давать знать, что было, ибо в таком случае они становятся не такими горячими, уже не согревают пальцы, не успокаивают сердце. Людям холодно, и люди ни за что не поделятся искоркой тепла. Дима пошатнулся назад на ещё один шаг. Дима, которому не так давно стукнуло двадцать, Дима, чьи мысли путались и толкались, не зная цели, Дима, который просто жил чувствами и не знал, какой дорогой идти. Дима, который не хотел становиться фотографией с напряжённым взглядом и цепляющимися за последнее пальцами. — Я не буду спрашивать вас больше ни о чём, прощайте, — боясь говорить, но выплёвывая эти слова, он попятился, попятился, развернулся и кинулся бежать. Опять. Он трус, трус, трус, трус… И его поймали за руку. — Не уходи, Дима, — ласково проговорил Дон, — мне тут так грустно одному. Дима рванул руку на себя, но хватка старика оказалась не слабой. Сухие пальцы крепко стискивали запястье, в то время как лицо Дональта оставалось спокойным, мирным, таким невозмутимым, а глаза — печальными и чистыми от воздуха, что ему окончательно поплохело. Если его и решила Судьба всунуть в Безумие — она отведала результат ещё раньше, ещё после парня с родинкой на щеке, и казалось бы, зачем ей добавка?! Он дёрнулся снова, но безуспешно. Рот скривился. — Отпустите меня, я знаю, что делаю, — сказал он отчётливо, чуть ли не по буквам, слогам, но выражение глаз напротив не дрогнуло. — Не ходи в грозу. В грозу в лесу плохо, друг. — Дон приулыбнулся, мягко, робко, и на душе стало тошнее. — Дональт, отпустите мою руку, — жёстче произнёс Дима. — Я покажу тебе Нинимушу, но не уходи, хорошо? — взмолился старик. — Я расскажу тебе о нём, расскажу о бабочках, о лесе, но не уходи, договорились? — Я не уйду, если вы расскажите мне об Ударнике. — Карпов ослабил отпор. Лесник вмиг перестал улыбаться. — Этого я не могу обещать. Я и сам о нём ничегошеньки не знаю. — Но имя-то откуда-то знали, так? Я мог взболтнуть о фамилии, допустим, но то, что его зовут Дима, я не мог сказать! Дональт опустил голову и разжал пальцы, но Дима, помедлив, остался на месте. — Дон, вы расскажете мне о Куплинове? Откуда вы знаете его? Любая информация будет полезна. Тот молчал. Сложил руки на груди, скрестив их, и не произносил ни звука, разве что сопение, смотрел куда-то в неизвестную точку и ждал, будто бы Дима начнёт говорить о погоде. Дима же отступил на безопасное расстояние, шага четыре, и внимательно следил за Доном. Сердце выколачивалось, пусть и спокойней. «Нинимуша, — вертелось на языке и в мыслях, — Ни-ни-му-ша». Он знать не знал, да и знать не хотел, кто такой Нинимуша и тот ли это человек, что стонет под половицами. Диму тошнило. Хотелось пить и не останавливаться на втором стакане. Горечь от бутерброда и волокнистость мяса так и чувствовалась на языке, поднималась к горлу. — Ударник страшен. Это всё, что я способен сказать, — поднимая голову, бросил старик. — Я видал-то его раза три. Дима открыл рот. — Три раза? — с расстановками переспросил он. — Три? Охереть! — взвизгнул под конец, прячась на миг в ладонях. — Охереть! — заходил туда-сюда в масштабе трёх шагов на три. — Вы лгали мне! От шума опять перешло в тишину — из-под половиц донёсся тот же сиплый, вымученный вздох, словно больной жаловался на излишнюю суету, что беспокоит его сон. Дима отступил ближе к двери, вперившись в пол, бросил взгляд на Дональта и опасливо пробормотал: — А это что за… — Нинимуша, — чуть улыбнулся старик. Дима решил, что хватит с него. Нинимуша, хуимуша, хрен бы с ним, пускай стонет и колобродит подальше. Хватившись ручки двери, он нажал на неё и рванул прочь. Старик не успел и окликнуть, как он скатился по ступенькам крыльца. Оборачиваясь на злополучный дом, он, не разбирая ног, нёсся по протоптанной в сене тропинке к чаще, где его не найти, задыхаясь, сдерживая истерику, что уже подступала к глазам и связкам. Бежать! Срочно! Похуям, что дорога не близко, похуям, что гроза, главное… Дима со всей дури врезался в то, чего не увидел по тупости своей — слишком загляделся на то, от чего бежал. Дима айкнул, а то, во что он врезался — охнуло и согнулось. Небо резко накренилось, земля приблизилась, запах хлопка, пота и парфюма ударил в нос, по рёбрам вдарило. — Блядь… — простонали у самого уха. Под ним вздымалось и опускалось что-то живое, с костями и сердцем, что-то… что-то… Дима не успел вскрикнуть и завыть, как Куплинов ловко вывернулся и оказался сверху, нависая, громко дыша и усмехаясь куда-то в сторону. Острые сероватые глаза. Расползшийся в улыбке рот. Его взъерошенная причёска на фоне потемневшего неба. — Сука, кто тебя в полицию взял с такой «осторожностью»? — выдохнул он, чуть не смеясь. Глаза из орбит у Карпова практически вылезали. Запястья оказались грубо и крепко прижаты к траве, на таз давило, в живот упиралось колено. Ударник, не уставая усмехаться, смотрел на него и говорил: — Хорошо сегодня ночевалось? — Выпусти меня! — закричал Дима низко, сорванным, измученным голосом, и дёрнулся, заизвивался, но руки сильно и беспрекословно вдавливали его собственные в сырую землю, а колено больно тычилось во внутренности. — Лучше тебе идти со мной, чем оставаться у этого старого хрыча, — проговорил Куплинов, наклонившись чуть ближе, чтобы его слышал только Карпов. Тот обессиленно взрычал. — Хватит, — жёстко сказал Дмитрий, — слышишь? Хватит, ты только совсем выдохнешься! И тот, хныкая от беспомощности, ослаб. — Мне чем-нибудь помочь? — робко раздался позади голос Дональта, сразу после как скрипнула дверь на крыльце. Куплинов выдохнул, вдохнул, снова стискивая его запястья, обернулся мельком и прикрикнул: — Иди в дом, хорош мне глаза мозолить! Дональт без возражений хлопнул дверью. — Слушай сюда, — развернулся Ударник обратно к нему, — ты идиот. Ёбанный идиот, слышишь? — скрежетал он, и глаза у него недобро грели. Дима задыхался, от бьющей в нос свежести от шеи парня каждый вдох становился бесполезным. Душно. Нечем дышать. — Какого хрена ты очутился в этом доме?! Он непроизвольно охнул, расширяя глаза. Куплинов… злится на него? Только потому что он попросился к леснику? Что?! — Ты меня боишься? А к хер пойми кому стучаться нет?! — Куплинов отодрал его руки от земли и припечатал обратно. — Отвечай! — Что я сделал… — просипел Дима. Тот встал, утягивая его за собой рывком. Дима едва не упал. Схватив его руку и сжав её покрепче, Куплинов, тяжело дыша, потянул на себя. — Нинимушу видел? — спросил. — Кто это, блядь?.. — простонал Карпов, окончательно смешавшись в чувствах. Куплинов закатил глаза, вздыхая, вернулся ими к нему и, ведя за собой, двинулся за дом. Шторы на окнах дома оставались задёрнуты, и Дон не следил за ними — боялся? — Чтобы больше ты не сбегал. Ясно? Думаешь, так всё просто? Думаешь, я не пекусь? — Да я тебе мышь подопытная, что ли?! — Дима взорвался и рванул Куплинова на себя. — Я человек! Взгляды встретились. Один — раздражённый, второй — обиженно-разъярённый. — Человек? — Ударник подошёл ближе, почти вплотную. — А хочешь узнать, что с тобой, вполне возможно, стало бы, не разболтай ты старику Дональту, что ты сбежал от «Ударника»? Не подумай он, что ты моя игрушка? Диму хоть и повело, но он сумел выдавить: «И что же?» — Да ты, блядь, так много не знаешь, а воображаешь из себя… — Куплинов пошёл дальше, заворачивая за угол, и Дима — за ним. У основания домишки, в траве и высоких стеблях крапивы, виднелась деревянная, прогнившая, но удивительным образом оставшаяся крепкой крышка подвала. Сцепившись глазами с Карповым, Куплинов чуть склонил голову: «Не сбежишь, дурень?». Дима устало, вымученно кивнул. Куплинов присел на корточки и вытянул из кармана брюк какую-то железку. Повозившись с простеньким замком всего с полминуты, он привстал. Крышка двинулась вслед за его рукой. Внутри тускло горела лампочка. — Спустись туда и сразу же возвращайся, — шёпотом произнёс он. Глаза — серо-голубые — смотрели совершенно по-другому. Болезненно? Тоскливо? — Не полезу я туда, — запротестовал Карпов. Куплинов молча взялся за его локоть и подтянул ко спуску. — Откуда мне знать, что ты меня там не закроешь? — тихо огрызался тот. — Оттуда, — так же тихо ответил Куплинов. «Мудак», — подумалось. Лесенка была короткой, всего в пять перекладин. Внизу высматривался серый пол. — Я туда не полезу, — произнёс Дима. Изнутри раздался хрип. Куплинов так и стоял, чуть сбочившись и ожидая повиновения, с взъерошенными волосами, порозовевшими скулами и красной полоской заместо губ. Дышать было не легче. Грудь точно стиснуло, а внутри пульсировал маятник. — Хорошо, я с тобой, — раздражённо вздохнул он, — просто... просто чтобы ты знал, дебил. Дима, прищурившись и не сводя с него взгляда, осторожно опустил одну ногу на лестницу. На второй перекладине он вцепился в ладонь Куплинова, утягивая следом. Тот лишь рыкнул, но наклонился и встал на лестницу тоже. Дима смутно помнит, что там было. Самое страшное в жизни всегда вспоминается с дымкой, неверием, ужасом. С комком, который не глотается, поперёк глотки. Комнатка подвала была маленькой, меньше чем офис Димы и Саши. Повсюду валялись ошмётки и куски бечевки, мусор, по углам и в центре пролили воду. Взгляд шёл дальше, от пола, по нему, по стенам, к лампочке, но игнорировал дальний угол, стол, что там стоял. На запястье появилось тепло — Карпов недоверчиво и с каким-то внутренним, исходящим от совершенно сумасшедших недр подсознания восторгом скосился на крепкие пальцы, сдавливающие его бледную кожу. А затем… затем он взглянул в тот угол. И вскрикнул. Существо. Это невозможно было назвать человеком. Создание, нечто не поддающееся здравому рассудку: это некогда было двумя людьми. Посередь истощённого тела огромный гноящийся шрам, зашитый чёрными толстыми нитками. Оно едва живёт. Рука одного туловища слабо шарит по столешнице. Кровь лениво ползёт от общей, мелко, осторожно поднимающейся и опускающейся груди. Вторая рука, массивней, играет пальцами по торчащим рёбрам, словно успокаивает, приглаживает больное тело, сожалеет… Глаза одной головы неожиданно встретились с его. Слезящиеся, желтоватые, порозовевшие, с синими мешками под — они молили. Они требовали. Дима закрыл рот рукой, веки были распахнуты широко-широко, по ногам пошла дрожь. — Господи… — едва выдавил он. — Господи, Боже… — Они были разными людьми. Он отрезал им по одной руке, ноге. Он хорошо изучил анатомию и хирургию. Столько лет в одиночестве, в лесу, особняком… — говорил над ухом Куплинов. — Он лишь недавно закончил работу. — Господи… — лепетал Карпов, вдавливая ладонь в губы, пытаясь своей болью заглушить разум. Оно умоляло. Оно жаждало. Оно не могло больше. Оно тихо плакало. — Он ест их мясо. Хранит, как драгоценное лакомство, — звучал негромкий низкий голос. — Дональт создал себе милого друга. Дима вывернулся к нему и затрясся. — Что? — вдруг обеспокоенно выдал Ударник. — Он… ест их мясо?.. — слабо спросил он. — Я разве не так сказал? Дима самозабвенно опустошал желудок всего в двух шагах от места, где стоял секунду назад.