«Ударник»

— Ты назвал меня вич-инфицированной. — Это спасло тебя, если ты не поняла. — Куплинов задумчиво рассматривал пропадающие под боком машины полоски. — Мне так захотелось придушить тебя в этот момент… — Нонна не отрывалась лбом от водительского сидения. — Твоя идея сказать, что у тебя ПМС… — Что, думаешь, я и сейчас тебя, с ПМС, не придушу?! — У тебя даже матки нет, дорогая… — Ты по больному будешь?! — Нонна отпрянула и уставилась на его затылок. Её волосы встрепались и прилипли к взмокшему лбу. Она тяжело дышала. В зеркальце отразился край его острой усмешки. Дима не смотрел и не смеялся. Позвонки словно отходили от мяса. Желудок постепенно начинал поедать сам себя. Бледные руки немощными верёвками лежали на ногах. Но что-то явно наиболее сильное кусало его голову… Сперва он почувствовал лёгкий укус. Затем череду укусов. Крепкие зубы хрустели его черепом, прокусывали глубже, впивались с жадностью, добираясь до мозга, с этим ужасающим звуком ломающихся костей. Что-то невидимое, что-то необъяснимое, ощутимое, голодное… «Ты знаешь, что чувствует человек, когда ему проламывают череп?» Боль. Адскую боль… Дима упёрся затылком в сиденье. Он хватает их за затылок… За волосы… Он пропускает свои пальцы им в пряди, держит, держит, и бьёт… Удар… Удар… Удар… Ударник… — Ты разрушил мою жизнь. «Я влюблён?..» Дима робко попробовал это слово на вкус. Влюблён… Нет же. Помешан. Зависим… Прикован. От лёгкой нотки восхищения Ударником до момента, как он даже не может шагнуть от него в сторону. Вкус слова «влюблён» был сладким и даже приторным в его случае, на деле же… Солёное, разгоняющее слюноотделение слово «обезумевший». Он не чувствовал голода и жажды, он не чувствовал фактически ничего — его эмоции сводились к попыткам понять и подавить страх. Любой другой при виде крепких рук, что забивали при нём человека, непременно бы ловил так называемый в психологии «триггер» — но не он. Он жадно следил за ними, за тем, как на бледной коже выступают сизые вены и как широко перехватывают руль чуть квадратные пальцы. Он непременно бы набросился на Куплинова, не чувствуй он некоего раздражения и благоговейного страха перед его взглядом и резким голосом. Обезумевший… Тихо пляшущий на грани своего сознания, пока что не хохочет как придурошный и не разрезает рот подобно Джокеру. Обезумевший… А Нонна? Нонна притихла и без сил упала на спинку сидения. Она сидела прямо позади него, и её тихое дыхание и лёгкий аромат дышали ему в затылок. Нонна тоже клюнула на Ударника? Она знала Куплинова до того, как тот убил впервые… Укол — чего?.. Зависти? Она знала его «нормальным» — то бишь «не-убийцей»? Она знала его таким, каким не знал его Карпов — искренним. Не сломанным… Ведь каждый из них, из серийников, по-разному ощущал себя после убийства, первого и осознанного. Кто-то замыкался в себе и не верил, что стал способен на это, кто-то чувствовал безграничную власть, кто-то упивался собой и смаковал воспоминания. А каким стал Куплинов, сильно ли он переменился? Укол зависти… Дима завидовал Нонне? Дима не знал дороги, по которой они едут, не разбирал знаков вдоль обочины и не следил за какими-то особыми приметами, по которым мог бы вернуться пешим — нет же, ему было всё равно. Он свой выбор сделал. Он уже не может повернуть назад. Полиция обыскивает, буквально вверх дном переворачивает бар в поисках пропавшего помощника следователя и самое главное — того, кто его похитил, а тот самый помощник следователя, бледный, тихий, спокойно себе сидит на переднем сидении рядом с тем самым, кто его похитил. Чем не ирония. За него переживают все… Эти дни никто и не знал, жив ли он, ни отец, никто. И вдруг это сообщение… Надежда — и провал. Хорошо хоть, что полиция поймает других преступников… Или это не хорошо?.. Дима сглотнул. Что?.. Не хорошо ли то, что стольких извращенцев и убийц скрутят на месте и посадят в живопырки, где им и место? Стольких ужасных — людей ли? Отвратительных подонков, вспомнить хотя бы Данила с его помощничком. И что, Дима жалеет о чём-то? Точного ответа в голову не приходит… Бар был домом. Домом для всех таких людей. Для потерянной Нонны и даже для Дона с его обрывками воспоминаний на стенах. И действительно: мог ли хоть кто-то из них быть спокоен у себя же дома? Наедине с собой и внутренними монстрами. Мог ли кто-то из них забыться, спать спокойным сном, просыпаться только утром и как ни в чём не бывало чистить зубы? Ударник мог… Да, наверное, могли… Дима погрузился в воспоминания о доме Дона. Старик с больным существом в подвале… Старик, сделавший себе милого «Нинимушу»… Кто были эти люди, которых так безжалостно сшили друг с другом? Братьями? Или вообще разными людьми? А, может, кто-то из них женщина? Воля какого-то затхлого старика решила их жизни… Куплинов, казалось, был рад тому, что больше не приходится выдавать никаких звуков. Он молча смотрел вперёд: острый профиль и вспотевший лоб. Было ли ему страшно в какой-то момент? А вдруг бы Дима решил выйти… Что бы тогда было? Куплинов пах ровно так же безумно, как тогда, когда повалил его наземь у дома Дональта. И Карпов с каким-то смятением и заходящимся в тахикардию пульсом замечал в себе вспышки желания зарыться лицом в его грудь, попробовать этот запах ближе. Если он уже обезумел, к чему стесняться себя? Если он уже сделал выбор, если ему уже настолько страшно, что он не соображает, что творит и во что обращает свою дальнейшую жизнь… Дима уснул, привалившись к окну машины. *** — Кофе, чай? Это абсолютно невозможно. — Мне чай. Чёрный. Совершенно невозможно… Он прошёл в крошечную квартиру и снимал ботинки так, будто был под морфием или кокаином. Всё вокруг было ненастоящим. Словно декорации или игра. Куплинов запер дверь на ключ, вытащенный из кармана пальто Нонны, изнутри, убрал его к себе в карман и бросил на Диму внимательный взгляд. Складка на его лбу, взмокшем, чуть покрасневшем, сжатые в полоску губы и слезящиеся белки — у него наверняка болела голова. Нонна поставила чайник кипятиться и раздевалась прямо на кухне, совмещенной со спальней. Хоть квартира была небольшой, в ней было много окон, выходящих на длинную улицу с движением туда-обратно. Встречка разделялась полосой деревьев. Сейчас за окнами было черным-черно, одни только фонари желтели. Нонна раздевалась. Голыми остались спина, плечи, поясница… Белые и до жути — для парня — привлекательные. Складка, образовываемая мышцами спины, округлые шейные позвонки, тонкая талия. Она стояла спиной к двери и стягивала с бёдер чёрную ткань. Дима замер. Она не обращала внимания: повернулась чуть в бок (ткань окончательно упала к щиколоткам), переступила платье, наклонилась… На полушарии задницы проступали сине-жёлтые пятна. Уколы? Дима как-то слышал о том, как проходит гормонотерапия… Инъекции внутримышечно. Штука наверняка не дешёвая и не безболезненная… Нонна тем временем подняла платье с пола, вытянула руки, осматривая его, встряхнула, поджала губы и как ни в чём не бывало прошла в сторону территории спальни, чтобы повесить его в шкаф. Чёрный аккуратный бюстгальтер, впалый белый живот, кружевные чёрные трусики… Куплинов прошёл в кухню и взглянул на Нонну. Та распахнула шкаф и надела платье на вешалку. Достала длинную тунику и быстро накинула её. — Что уставились? Тот кашлянул и насмешливо произнёс: — Если тебе интересно, Оля уснула на табурете в прихожей. Она вздохнула. — Прости, милый, я не ждала вас всех здесь! — раскинула руки. — Видишь ли, я до последнего надеялась, что ты на это не пойдёшь. — Я просто сдал злачнейшее местечко Новокузнецка, разве я сделал что-то плохое? — Он улыбнулся. — Товарищ Карпов, что с вашим лицом? Дима отмер, выбросил из головы картину раздетой Нонны. — Что?.. Н… Н-Нонна… — неуверенно позвал он, обернувшись к ней снова, — где у тебя уборная? Нонна устало улыбнулась ему. — Вон, видишь, вторая дверь отсюда. Первая — это ванная. Дима кивнул и сдвинулся в указанном направлении. Из-за слегка кряхтящей вентиляции он расслышал: — Что? Не сбежит же он через вентиляцию. — Я не дурак. Ты сделала перестановку, что ли?.. Где чай?.. — Дим, ты правда хотел бы обсуждать сейчас чай?.. — Я устал и хочу чая. Чай всему голова. — Послушай… ты хоть… ты всё-таки понимаешь, что натворил? Я сейчас в полной растерянности. А что если они придут сюда? — Телефон, а с ним и GPS, выключен. — Да нет… Если кто-то расскажет… Наверное, уже все посетители заметили, что взяли всех, кроме Ударника да шлюхи… — Я уверен, что им, во-первых, будет не до этого: они будут спасать свои шкуры от следственного комитета. Во-вторых, помимо нас, раньше прихода полиции съебался и Сухопарый с его компанией. Я уверен, мы не одни. Они все те ещё псы с нюхом на «мусоров»… — Это опасно… Что мы теперь будем делать? — Нонна нажала на слово «теперь». — Они раскроют того, кто сделал это! Я не про полицию. — Я всё продумал… — Что? Скажи мне! — У тебя слышимость плохая?.. — Да. — Помнишь Платонова? Парня, который занимается подделкой документов. — Что… Что ты имеешь в виду?.. — Тише, блядь… — Дим, ты с ума сошёл?! — Тихо, я сказал, он нас услышит… Ты этого хочешь? — Ты собрался покинуть страну или… или что? — Ты обычно проницательна… Платонов окажет мне услугу ради тебя. — Меня?.. — Я хочу позаботиться о тебе… Ты останешься одна. Полиция может легко найти тебя по тому, что осталось в баре… По имени. Платонов поможет тебе с паспортом, со всеми документами, и ты сможешь жить спокойно… — Почему «одна»?.. — Ты помешаешь мне, если я расскажу всё. — Дима, умоляю тебя… — Тихо. — Дима, боже, прошу тебя… — Карпов, ты там смыл себя в канализацию, что ли? — громко изрёк Куплинов. Дима, уже давно просто стоявший у двери и вслушивавшийся в разговор, вздрогнул. Чёрт, он не узнает ничего… Он прождал несколько секунд и нажал на кнопку смыва. Оля и правда свернулась калачиком на табурете у входной двери… Он снова прошёл в «студию». Куплинов развалился на стуле у стойки и прихлёбывал чай. Кружка в его руке была громоздкой, тёмно-коричневой, с полупрозрачными стенками. У Нонны, отвернувшейся ото всех за приготовлением чая себе, кружка была белой, высокой. — Ты как? — глуховато спросил у него Куплинов. Глаза его были серьёзными, напряжёнными. Дима приостановился, обесточенный, маленький. — Не знаю, — честно ответил он. — Да и я же для тебя неодушевлённая вещь, с чего тебе вдруг нужно это? Тот пожевал губу. — Я устал… Я по твоей вине здесь, по твоей вине видел всё то, что мог бы и никогда не увидеть, блять, я так устал от всей этой истории, от тебя, от этого всего… — Но ты остался с нами. — Кружка скрыла половину его лица. Карпов опустился на стул, что был подальше от Ударника. — Дим, я ведь тебя, блин, не держал. У тебя был выбор. Ты выбрал нас, почему? Нонна молча взяла третью кружку и заливала пакетик в ней кипятком… Её бледные аккуратные руки ловко орудовали через несколько мгновений с упаковкой спагетти. Куплинов не дождался ответа. Разве что смену темы. — Что ты хотел, чтобы я увидел? Тот усмехнулся. Нонна раздражённо заливала длинные палочки водой и ставила на газ. — А ты опиши всё, что видел. Тшик-тшик-тшик… Загорается конфорка. — Убийство, сумасшествие, каннибализм, эгоизм… — Дима перечислял с абсолютно нечитаемым выражением лица. — Страдания, боль, одиночество… — ровным тоном добавлял Куплинов. Карпов кивнул. — Хочешь сказать, открыл мне глаза на что-то? — Ну, блядь… — Ударник странно отсмеялся и ткнулся в кружку. — Сидя в офисе или дома ты бы этого не увидел. — Идея очищения общества? Идея превознесения страданий? «Только видевшие ужас имеют право жить»? Куплинов нахмурился и тихо переспросил: — Что? Дима невинно приподнял бровь. — Ну, какая у тебя идея? Куплинов смотрел на него долго и задумчиво. Нонна поставила кружку перед Димой и отошла обратно, отпивая чай и думая о чём-то своём. Взгляд у неё был затуманенным — кажется, она и в их разговор особо не вслушивалась… — Считаешь, что у меня идея эта есть? — Дмитрий отставил чай и опёрся на поставленные на стол локти, чуть подавшись вперёд и пронизывая Диму глазами. Тот лишь подёрнул кадыком и молча остался ждать продолжения. — Я понимаю, — Ударник откинулся обратно на спинку стула, — у тебя представление ограничивается познаниями о типичных маньяках. А я не маньяк. Сильное заявление… — Ты у нас человек с обострённым чувством справедливости… — тихо произнесла Нонна, думая, что её никто не услышит, но Дима тотчас обернулся к ней. Впрочем, как и Куплинов. Она со вздохом подняла на них взгляд. — Я пойду уложу малышку. Не передеритесь. И, качнув бёдрами, она вышла в прихожую. Некоторое время оба парня лишь слушали, как открывается шкаф, как Нонна достаёт, по всей видимости, одеяло для девочки, как осторожно закутывает Олю, стараясь не разбудить и шепча что-то успокаивающее в ответ на тихое бормотание. Куплинов сверил Карпова тяжёлым взглядом, отхлебнул ещё чая и открыл рот. Дима тут же пригубил к своей кружке. — Когда ты следишь за процессами разных дел, что ты думаешь? Когда полиция ищет нового подозреваемого, когда ловит очередного и приговаривает его к тюрьме или исправительным работам? Что ты думаешь о мерах наказания и поведении судей, следователей, оперуполномоченных? Дима пожал плечами: — Они выполняют свой долг. Это работа такая. — А разве они не одержимы идеей очищения общества, как ты сам это назвал? — Они следят за безопасностью города, а не удовлетворяют свой нарциссизм или что-то подобное. Это отличает их от маньяков и убийц. Куплинов кивнул и сел поудобнее. — Хорошо. Если так, то давай к другому. Как ты относишься к тому, что в большинстве стран отменена смертная казнь? — Я думал об этом… — нехотя признался Дима… На удивление, раздражение его сменилось интересом к разговору. Куплинов вдруг стал держаться спокойнее и взаправду хотел знать его мнение. — Ты сам к чему? К тому, что убийцы возрождают отменённые меры? — Ты так спокойно со мной разговариваешь. Уже не пугаешься. Я рад этому. — Так всё же? — Ты мыслишь в верном направлении. Но я так и не услышал ответ. — Ладно… Я думаю, смертная казнь не нужна. — Почему? — А какой тогда смысл? Кто-то убивает, расчленяет людей, совершает ужасные вещи, а его потом просто берут и убивают? — Смертная казнь бывает и не такой простой. — Да, но, например, у нас в стране она была простой. Чикатило просто застрелили — и всё, блин! За столько лет убийств, измывательств, за столько разрушенных семей ему просто пустили пулю в башку. — А какой приговор вынес бы ты? — Колония строгого режима исправляет людей. Когда человека держат в немилости, он прозревает или, по крайней мере, мучается. А когда он знает, что его ждёт только смерть, становится не так страшно что-то потерять. Куплинов поджал губы и закивал. — А ты не глупый. Карпов прищурился. — Когда ты сбежал к людоеду, я подумал, у тебя с мозгами вообще не лады. Или когда запросто припёрся к подозреваемому в одиночку. Я подумал, ты выскочка, который хочет славы. Чай застрял в горле. Ударник посмотрел на него ещё более испытывающе, чем до этого. — Что, ты этого и хотел на самом деле? Лицо загорелось. Куплинов вздохнул, но, кажется, мучить Карпова вопросами об этом не собирался. Он встал, накренился через подоконник к окну и распахнул его. Прохладный ветер ударил по Диме. Дышать стало чуточку проще… — Значит, ты думаешь, что смертные приговоры не нужны? — Сел на место. — Да… — промямлил Дима и попробовал собраться. — Что, в таком случае, делать с близкими убитых? — Это ты-то спрашиваешь? Куплинов нахмурился: — А что? — Ты сам скольким людям причинил боль… Скольким жёнам, детям, мужьям, друзьям твоих жертв. Он прицокнул языком. — Об этом потом. Я о том же Чикатило сейчас. Разве близкие тех убитых детей не заслужили позволения выместить свою злобу на него? Расправиться с ним со всей жестокостью и мстительностью, а? — Наверное… Но это негуманно… Число убийц не упадёт, если в конце каждого будет ждать просто смерть. — А что гуманно? То, что делает полиция? Полиция не справится со всем, с чем могут справиться другие люди. — Слушай, ты так рассуждаешь… С чем ты вот справился, когда забил того парня с дороги?.. Что он тебе сделал?.. — Бесполезный кусок мяса, — тихо проговорил Куплинов. Дима замер и даже притаил дыхание. Куплинов смотрел на него, прямо в глаза, и постукивал пальцами по столешнице. Лицо его было напряжено. — Так ты говоришь, что у тебя нет никакой идеи… — так же негромко заговорил Дима, медленно и осторожно, точно Куплинов мог наброситься на него за какое-нибудь неправильное слово или интонацию. — Но ты говоришь так, как говорили и другие, кто был одержим какими-то идеологиями и… — Что изменилось от его смерти? — перебил его Ударник. Дима так и остался с открытым ртом. Он поморгал, оставил в покое кружку и упал на спинку стула, не отводя глаз от человека напротив. — Ты лишил парня жизни… — пробормотал он. — Сделал больно тем, кто знал его. Ты сделал больно… — И что?.. — Что?.. — Брови его вздрогнули. — Человеческие чувства — не игрушка, Куплинов. Тот наклонил голову, всматриваясь. — Чувства бесполезных людей ничего не значат. Они портят жизнь другим людям, но вот только полиция не убирает их. — Мы не можем жить в идеальном мире… — Дима задышал чаще. — Это утопия, не более. Не бывает бесполезных людей… Не существует деления на нужных и ненужных! Серые глаза смотрели на него едва ли не с жалостью. Куплинов так и не сдвигался с места, наклонив голову вбок и наблюдая за тем, как часто и загнанно дышит Карпов, чей взгляд, влажный и чистый, ошарашенно уставился на него. Худой, бледный, ошалевший от открытия Карпов… Или он не сколько удивлён, сколько напуган? — Для тебя страшны мои мысли? — Острый рот криво, невесело улыбнулся. Дима молчал. Ударник вздохнул и встал, направляясь к газовой плите. Уменьшил огонь, привычным движением достал откуда-то соль и сыпанул пару щепоток в поздний ужин. Желудок сжался… — Тебе нужно хорошенько поесть. Наверное, я всё-таки измучил тебя. Нонна с усталым лицом вошла в «студию». Взглянула на то, что Куплинов примостился на место у плиты, убрала волосы с лица и прошагала вялой походкой к дивану. Комната-студия в целом походила на Нонну: всё было со вкусом, местами вычурно, но уютно и по-домашнему. Рядом с газовой плитой находилась столешница, уставленная баночками с чаем, кофе и кое-какими специями; тут же небольшой чайник. Над плитой — вытяжка, над гарнитуром — навесные полки с парой упаковок каш и разводных супов, два горшка с легко струящимися вниз листьями растений, какие-то безделушки. Справа окно. Сразу от него — прямоугольный деревянный стол и складные стулья. Над столом висит картина — небольшого размера, изображающая странную композицию тонконогой девицы в балетной пачке и нахохленного лебедя; локоть балерины подпирал изящный, как она сама, костыль. На противоположной стене, у дверного проёма, тоже была рамка: там была изображена девчонка-Лолита в пушистом чёрно-белом боа, с совершенно блядским выражением молодого личика. Разделяла кухню и спальню барная стойка: белая, под цвет стен, с чёрной крышкой. От неё тут же, со стороны спальни, начинался чёрный диван с клетчатым пледом и парой подушек. У окна стоял письменный столик с лампой и какими-то папками, несколько рамок с фотографиями, высокая полка под книги. В другом углу разместился шкаф и, посередь спальни, сама постель: двухместная. Вся квартира не навевала впечатлений, кто живёт здесь — не совсем обычная проститутка в баре преступников. Но одно становилось ясно: от Нонны тут была свежесть, уют, вкус и… Фото. Дима пригляделся — они стояли аж на рабочем столе в другой части студии, небольшие рамочки, какие обыкновенно ставят на камин семейные пары. На снимках виднелись очертания двух фигур… Среди этого мира очень странно выглядел сам Куплинов. Куплинов, от которого так и садило резкостью и грубостью прямо сейчас. Его сутулая спина, тощая фигура и острый взгляд — и рядом плавала вся такая мягкая и томная Нонна, раскладывая в спальне какие-то вещи и иногда подходя зачем-то очень близко к нему. Дима уже допил свой чай, когда она опустилась рядом, тотчас окутав его тем неясным сладким запахом, который он впервые почувствовал, неуклюже ткнувшись ей в грудь в вечер их знакомства. Косметика её давно растёрлась и сползла, волосы растрепались мягкими прядями. И всё равно она выглядела чересчур манящей. Дима зажмурился и опустил голову на руки. Нонна мягко положила ладонь на его спину. Погладила. — Обслужишь? — Куплинов обернулся неожиданно и посмотрел на Нонну. — Тебе не привыкать. А я пока пойду покемарю. — Хорошо, — только и произнесла она, тоже повернувшись к нему. Повисло молчание, недолгая пауза. Наконец, Дмитрий оторвался от неё и прошёл к дивану за стойкой, завалился в него, поворочался и затих. Вот так просто. Дима встретился глазами с Нонной. Та кусала нижнюю губу, точно обдумывая предстоящий разговор, глядела на него в упор и молчала. Было в ней и что-то детское… Лолитовское, как в той девчонке с картины. Пухлые губки, временами абсолютно невинный взгляд… Щёки — точно кожица персика. Что-то блядское и детское, что-то грязное и кристально чистое. Она встала за тарелкой. Дима понимал, что проголодался не просто слегка, а очень даже… Когда она поставила перед ним горячую порцию растёкшихся по всей тарелке спагетти, политых томатным соусом, он не раздумывал. Схватил положенную рядом вилку и с жадностью, чуть ли не давясь, принялся есть. Нонна неожиданно приулыбнулась, глядя на него. — Ты милый. Он поднял на неё лицо с набитыми щеками. Она наконец расползлась в искренней улыбке. Однако было в ней что-то невесёлое… — Я слышала, что он сказал тебе сейчас, — тихо сказала она. Дима сбавил темпы и сосредоточился. — Я же говорила, что он запутавшийся. И у него чрезвычайно воспалено чувство справедливости, но он, к сожалению, не видит границ. Ешь, ешь. После сегодняшнего дня мне вообще… сложно испытывать к нему понимание. — Она прикусила губу, так же неотрывно смотря ему в лицо, в то время как глаза её были остекленевшими. — Он сдал бар… — Медленно покачала головой, опуская взгляд куда-то вниз. — Место, которое столько значило для него… Послушай меня, — она снова воззрилась на него, — пообещай мне кое-что. — Что?.. — выдавил Дима. — Ты всё досконально изучишь. Понял? Когда всё кончится, ты получишь доступ ко всему и всё просмотришь, договорились? — крайне тихо и быстро вышептала она, и взгляд у неё становился всё отчаяннее. Дима с трудом сглотнул и негромко спросил: — Что мне нужно посмотреть?.. Впервые он чувствовал некоторую общность с ней. Она доверяла ему что-то важное сейчас… — Записи, — едва слышно выдала она. — Видео и аудио, все документы и договоры. Ты всё просмотришь во что бы то ни стало! — И её рука вдруг накрыла его руку. — Что такое?.. — неуклюже проговорил Дима, задышав чаще и с усилиями. — Ох, Дима, боже, Дима… Сладкий запах ощутился крайне близко, ударил в нос, а нежное тепло вдруг весомо ткнулось ему в плечо, у самой шеи. В спину впились короткие ногти. Нонна сжалась, повиснув на нём, впившись ему в лопатки, подняла лицо, нашла губами ухо и жарко зашептала: — Я не могу больше так… Я скоро сойду с ума… Я не понимаю, что происходит и во что превращается моя жизнь, его жизнь, я боюсь каждого дня, мне страшно засыпать сегодня, потому что я ничего не знаю и не вижу в будущем… Это ужасно, это ужасно! — Стало душнее, по скуле его размазались горячие слёзы… — Дима не понимает, что делает, а если понимает, то это самое ужасное, на что он способен, и самое страшное, что он, кажется, осознаёт всю опасность и риски… Не могу… позволить ему это делать, это приведёт к концу, понимаешь, концу, когда я только недавно думала, что всё будет хорошо, что у нас есть будущее, когда я только обрела надежду и относительный покой рядом с ним… Димочка, прошу, пообещай мне, пообещай! Дима ошарашенно смотрел перед собой. Волосы Нонны щекотали его лицо, его руки неуверенно обнимали её спину. Она была такой горячей и взмокшей, такой потерянной и неожиданно ослабшей, что ничего, кроме этого слова, и не могло вырваться из его рта: — Обещаю… Она всхлипнула, прижимаясь теснее, и Димины руки наконец стали увереннее. Он сжал её в объятиях и сам уткнулся в её плечо. Дмитрий Куплинов лежал на диване за стойкой с приоткрытыми равнодушными глазами. *** — Я хочу спать… На часах была половина второго ночи. Они просидели на кухне с кружками чая уже минут сорок с лишним. Нонна больше не плакала, только смотрела на него своими отчаянными совиными глазами, почти не отрываясь от каймы своей чашки, будто хотела задохнуться в ней или хотя бы согреться. Дима бездумно пил одну за другой предложенные Нонной добавки, почти не чувствуя вкуса и раз за разом обдумывая сказанные ею слова. «Когда всё кончится», «он не понимает», «записи, видео, аудио… документы»… Да, пожалуй, он действительно хочет спать. Заснуть от всего, отодвинуться от всего веками и не слышать, не ощущать, не знать. Он так сильно устал, слишком много запустил в голову, слишком много глупостей совершил. «Я хочу спать» равно по значению «Я хочу убежать». В ванной Нонны было так же, как и в «студии». Ванная со стеклянной перегородкой вместо занавески, широкая раковина, полка под разные баночки, круглое зеркало, всё в тёмно-кофейных тонах, несколько полотенец на специальной для них жёрдочке, всё очень компактно и со вкусом. Дима обратил внимание на сами баночки — шампунь с экстрактом грейпфрута и манго, лавандовое мыло, какой-то ополаскиватель с запахом фруктов, тоник, крем для тела, лица, мазь для открытых ран… Неожиданно среди всего этого обнаружился мужской гель-для-душа-шампунь в синей упаковке. «Дима?..» — подумалось ему. Но он не стал раздумывать, живёт ли Куплинов с ней, часто ли заглядывает и чем они тут занимаются. Он хотел сполоснуться, раз уж Нонна сама сказала ему это сделать, забыть обо всём и хоть недолго поспать. Со временем всё происходящее становится комичным и эфемерным: вот он день (или сколько? Два? Он сбился…) назад пытается сбежать и молит Всевышнего о спасении, а сейчас спокойно моется в ванной парня-девушки, намыливаясь тем же, судя по всему, гелем, которым пользуется тот, от кого он так грезил поскорее удрать. Он остался наедине с собой — долгожданно и не совсем. Куплинов спал на диване, накинув клетчатый плед и подмяв под себя ноги, точно уставший лис, Нонна вслед за ним отправилась в ванную, вымыв кружки и тарелку, а он, несущественный и забытый, стоял посередь чужой спальни и смотрел то на одну вещь, то на другую. Сначала — на спокойное лицо Куплинова: расслабленное, разгладившееся, с чуть поджатыми губами. Молодое и худощавое. Такое острое и необъяснимое — вопросы так и набивают голову, стоит посмотреть на него чуть дольше положенного, и на ум лезут мрачные мысли. Затем на постель, на шкаф. Потом — к тёмному окну. Но Дима смотрел не на улицу и проезжающие одинокие машины под домом. Его глаза опустились ниже, к столу, и он неосознанно потянулся ближе и протянул руку. Один из снимков, поставленный в рамку, первым привлёк его внимание — на нём было уже знакомое лицо, светящееся и будто бы немного иное, чем каким он увидел его впервые. Знакомые мягкие волосы, знакомая улыбка, припухлые губы, зелёные горящие глаза и бледная кожа. Нонна на фото прижималась щекой к какой-то девушке с чёрными-чёрными волосами, ровной чёлкой и раскосыми глазами — чистая японка, странно привлекательная, бледная и тоже улыбающаяся. Подбородок у Нонны был немного более квадратным, скулы грубее, но эти отличия были очевидны. На другой фотографии была та же японочка: невысокая, миниатюрная, в юбчонке и рубашке, вдвое большей ей, очень хорошенькая, с белыми зубками и детским прищуром. На снимке она была одна, но радостно смотрела на кого-то в объектив; возможно, её фотографировала сама Нонна. И она, и девушка выглядели совсем молодо: наверное, тогда им едва было двадцать. На Нонне были джинсы и свитер — в отличие от платьев, что она носит сейчас. Рядом с рамками лежали две ленты, сделанные в специальной фотобудке: на одном из квадратов-фото девушка нежно брала лицо Нонны своими маленькими руками и целовала. Плечи у Нонны были гораздо шире… — У меня тоже была счастливая жизнь… Сердце подскочило к горлу и больно ударилось в кадык, отдав в виски. Дима резко развернулся — каким образом Нонна, обернувшая вокруг груди полотенце, так тихо приблизилась к нему сзади и сколько она стояла вот так, наблюдая, как он нагло вторгается в её личное пространство, Карпов не знал, но порозовел и резко забыл все слова, которые мог бы сказать в этой ситуации. Нонна между тем не выглядела разозлённой — лишь уставшей, с грустной полуулыбкой на губах, измученной и ослабшей. Она осторожно взяла из пальцев Димы ленту и прикусила губу, посмотрев на снимок.  — То время… — Зелень в глазах Нонны и ласка в них покрылись налётом. — Человеческий мозг выталкивает из себя негативную информацию, плохие воспоминания, но чёрт возьми, я помню всё. — Она сказала это почти механическим тоном, неожиданно глухо. — Всё… Каждый укол, хлопок двери на лестничной площадке. Я помню стук капель, ночные скрипы, звон… И крики. Её невозможные крики, — Нонна осторожно скосила несфокусированный взгляд на него, — когда она не могла ничего сделать. Дима, побледневший, смотрел на неё в ответ. Его рвало изнутри — это надо было из-за своего дурацкого, идиотского любопытства снова сделать кому-то больно! Нонне… Нонне, что так позаботилась о нём и молчала с ним так долго за чаем. Нонне, которой, наверное, было куда больнее, чем ему, в последние дни, Нонне, что рыдала ему в шею, Нонне, которая не видит завтрашнего дня и боится… — Моей девочке было двадцать, когда мы встретились… — продолжила она уже менее дрожащим голосом. — С её появлением в моей жизни появился огонёк. Смысл. Наполненность… Она была единственной, кто по-настоящему понимал меня, любил, принимал. Она никогда не делала мне больно, никогда… — Нонна запнулась, — лишь однажды. Единожды. И это был последний раз. У нас была чудесная обитель на краю суеты, мечты, и мы так любили друг друга… Это вот эта квартира, — улыбнулась Нонна. — Она очаровывала. Любящая, добрая, бесконечно нежная… маленький японский котёнок. Возможно, я привязалась к ней слишком отчаянно. Однажды… она сообщила мне новость, ставшую роковой в нашей жизни. И так улыбалась, и так смущалась говорить, с таким испугом смотрела мне в глаза, с таким счастьем… Руки её дрожали. — Она прошла тест. Положительно. Две… две полоски. Я думаю, полоса моего существования так же разделилась на две полоски… Дима ничего не мог сделать: всё то мнимое спокойствие, царившее между ними с Нонной несколькими минутами ранее, уничтожалось… — Я всё время боролась с отвращением к себе. — Она жутковато улыбнулась, глаза её мокро блестели. — Меня заперли в клетку и всегда говорили, что она — мой родной дом, гнёздышко, и в нём я должна быть вечно. Меня запирали в эти прутья… Перекрывали дыхание… Оттого, что птице приукрашивают жизнь в сетке, она не не станет чувствовать себя свободной. Боюсь, когда я выдралась, я была уже ободранной, паршивой вороной… Быть мужчиной. Жить мужчиной. Это всегда было до ужаса неправильно для меня, и никогда у меня и мысли не было, что моё тело принадлежит мне. Оно было искусственным, чужим. Меня же словно посадили в центр и дали рычажки управления… Я боялась, ненавидела, не раз… не раз порывалась убить это уродливое тело с ломающимся голосом. Но с появлением Йунг… её милого, доброго лица, заботы, во мне появились силы притворяться. И уж тем более… тем более я не могу представить, какова была бы моя реакция, если бы ребёнок… ребёнок от меня появился бы у другого человека. Мне не то что приходилось смиряться с фактом, что моё тело — мужское, и оно способно на оплодотворение женщины… С Йунг это было правильным. С Йунг я была счастливой. Дима не мог оторвать от неё глаз. Нонна стояла близко-близко, от неё было жарко, она была полуголая, с дрожащими губами, с порозовевшими щеками и носом… — Месяцы проходили спокойно. Мы были так счастливы… счастливы… Мы могли бы дать жизнь человеку, который никогда бы не чувствовал себя неправильным и непонятым. Мы могли бы подарить миру чудесную душу. В меру открытую. Абсолютно искреннюю… Но… Дима еле дышал. Её подбородок трясся, зубы стучали, слёзы в открытую катились по лицу. — Ночью, когда шёл час с момента начала схваток, что-то пошло не так… Халатность… халатность врача. Слишком большая кровопотеря… Его футболка насквозь промокла, руки приросли к голой спине между плеч и махровой ткани на талии. Нонну, которую он неожиданно для себя заграбастал к груди, трясло и вело. Её руки неуклюже прижимались к его телу, соскальзывая и возвращаясь обратно, её дыхание рвано, всхлипами и подвыванием глушилось в районе его шеи. Они перешагнули упавшее полотенце. Дыхание перемешалось, выдохи путались во вдохах, губы солёно столкнулись, и всё полетело к чёртовой матери.