«Ударник»

Запах ромашки в носовые отверстия. Глоток. Запах. Глоток. Повторяющиеся мелкие действия, монотонные и медленные. Дима словно в медитации. Словно бы держится на тонких палочках, как артист на ходулях в цирке. Тонкие дрожащие палочки. Ромашковый чай в руках. Голос отца и Саши на фоне. Он толком не слышит полноценных фраз, только какие-то отдельные слова. «Куплинов», «когда», «где», «что», «каким образом». Они допрашивают его — вот это ясно. Но только вот он — на ходулях. А их вопросы — камушки на сцене. Всё время тыкающиеся в деревянные ножки и грозящие стать причиной падения. Что же последует за самим падением? Неизвестно. Дима знает только, что боится этого, а потому, когда идёшь на ходулях, лучше закрыть глаза и не шарахаться лишний раз. — Он делал что-то с тобой? Тик-так. Тик-так… Какой же гадкий у ромашки вкус. — Нет. Ох, боже… Скорее бы это кончилось. Он предпочел бы остаться один поскорее. Спустя некоторое время он в вакууме. Непроницаемом тихом пространстве. С этим гложущим изнутри, медленно сжирающим его чувством, похожим на предательство. Он был всего лишь экспериментом. Мальчиком, которому хотели что-то показать и проучить. А он как идиот тянулся и тянулся, когда его даже не слышали… Он так хотел получить внимание — и вот, все теперь заинтересованы им. Он выживший, он всё знающий. Звено, которого не доставало. Он теперь расскажет всё об Ударнике, выложит, как карты на стол. Все теперь ждут чего-то от него — рассказов о том, как он героически выстоял перед ужасами, что открылись ему, как дрался, быть может, с этим убийцей, о котором теперь говорят уж точно все… А он помнит, как самозабвенно блевал, увидев Нинимушу. Как разревелся в грудь Нонне. Как полз по полу и цеплялся за штанины Куплинова. Жалкая жертва. Жалкий свидетель. Ничтожество. — Ты можешь рассказать всё, Дим? Как это было? Всё, что можешь, мы не требуем всех деталей сразу… Его лицо словно глупая маска. Без выражения и хоть какой-то эмоции. Просто пустая маска. Забыли раскрасить и вылепить нужные ужимки. И как никто не видит, что у него из-под рубашки топорщится край огромной ноющей дыры? Она же сейчас сожрет его! Эй, кто-нибудь, помогите этому мальчику! У него межпространственное ранение глубиной в полвселенной! Ха, глупые были бы заголовки, если бы кто-нибудь заметил его дыру. А Дима несколько наслаждался ей. Он словно бы тонул в ней. Сквозь её сжирающую пустоту едва были слышны воспоминания. Образы были прозрачными призраками. Он словно опускался в гущу воды, окрашенной в тёмный цвет. Вдыхал её полными легкими, и она так мягко овладевала им целиком и без остатка, что становилось всё равно на происходящее вокруг. На вопросы. На упоминания об Ударнике. На мысли, что лезли в голову. Она плотно охватывала тело и баюкала. Он думал: «А какая разница?» И действительно, разницы не было. Куплинова увезут в тюрьму. Нонну, скорее всего, найдут, а дальнейшая её судьба ему не интересна. Он вернётся к своей обычной жизни. И нет смысла в словах Ударника. Если бы он хотел как лучше, он бы не убил его. Он бы не поступил так. Или он считает, что у Димы есть силы на такое? Нет. Дима как был, так и остался слабым. Ничтожным. Лишним. Лишним во всей этой заварушке с убийцами, с трансвеститами, с полицией и следствием. Так, лишь наблюдателем. Вроде как и нужным, но недостаточно важным. Он всегда и был им, и Ударник ничего не изменил. Людям гораздо более интересно будет слышать о Куплинове. Об этом психе с замашками бога-карателя. Быть может, о Нонне. Её романе с этим недобожеством, ежели он о нём решит упомянуть. О, он был бы не против. Просто взболтнуть про Нонну — и понеслось. Из него выдавили бы и остальную информацию — и даже приписали бы какие-нибудь пикантные детали. Например, что за всё время своего похищения Дима дважды становился свидетелем извращённого соития Ударника с этим трансвеститом. Или принимал участие — насильно, конечно. Это же газетчики. Жёлтая пресса. О, они раскрутят из этой истории грязный бульварный роман. Ходули движутся медленно и правильно. Он говорит негромко, хрипло и так же медленно. Сухие слова, без описания чувств на тот или иной момент рассказа. Кажется, глаза отца приобретают особенно обеспокоенное выражение, когда дело доходит до убийства парня с родинкой на щеке в лесу. Они просят подробнее рассказать об его внешности и, может, имени. Дима рассказывает не торопясь. Каждое слово — точно за ватой. Он не очень-то верит, что они раздаются из его горла. — Можно мне сигарету? Отец смотрит на него так, точно он попросил его о разрешении изнасиловать ребенка. — Ты же не куришь… — Можно? — Дима безразлично вытянул руку с растопыренными указательным и средним пальцами, как бы намекая, что сигарету нужно поместить сюда. Саша закусил губу и посмотрел на бывшего оперуполномоченного. Отец вздохнул, недобро глядя на сына, и потянулся доставать пачку. — Выходит, в лесу находится дом, где держат двух людей, сшитых вместе? — продолжил Саша, что-то записывая мелким почерком в свой блокнот. — Ты не запомнил примерно, где это? Нам срочно нужно послать туда наряд. — Наряд не нужен, Дон там один. — Дима кивнул, благодаря отца за сигарету с зажигалкой, и чиркнул ею. — Он старик, я же сказал. — Может, и старик, но ему хватило силы затащить двоих в подвал и сшить их, — произнёс отец тихо, внимательно рассматривая его. Наверняка думает, что с его сынишкой всё резко изменилось. Дима поднес огонёк к сигарете и пригубил. Сдержал кашель, проглотил горькую слюну и откинулся на стуле, ссутуливаясь и мелкими затяжками давясь табаком. «Строишь из себя крутого?» — Я не помню, сколько бежал туда. Но это было на ровном месте, вроде в поле, а сам дом стоит ближе к краю леса. — Хорошо… — Саша посмотрел на него. Дима тихо продолжил свой муторный чёрствый рассказ. Он закурил потому что хочет казаться крутым и сильным или потому что Ударник курит? — Нонна… — перебил его Саша. — Нонна сейчас где-то конкретно? — Наверное. — Дим, это важно. Нонна сейчас у себя в квартире? Ты знаешь адрес? — Нет. — Совершенно не знаешь? Господи, Дима! Ты хоть понимаешь, что твое незнание может привести к чему-то серьезному? Почему ты не следил за названиями улиц, почему ты не пытался наскрести побольше информации? Дима приулыбнулся, когда его отец повернулся к Саше с тем фирменным выражением лица, которым награждал его самого за проступки. Вспыхнувший Саша же сжал зубы, вздохнул и опустил глаза. — В любом случае, у нас есть основной участник дела, из которого мы вытрясем всё с особым пристрастием… Дима еле сдержал кашель — он случайно вдохнул глубже обычного после слов отца. — Где сейчас Куплинов? — В камере сидит. На днях собираемся назначить время заседания по его делу. Как только ты будешь в порядке. — Я могу… увидеться с ним? Саша поднял глаза. Отец не поменялся в лице. — Зачем это тебе?.. — Следователь всматривался в его непроницаемую маску. — Хочу. — Дим, это… — начал отец. — Я хочу. Мне нужно это. — Зачем?.. И правда — зачем? Ещё раз увидеть его и сделать себе больнее? Снова проявление его мазохизма? — Вам это тоже нужно. — В смысле? — Он может сказать больше после разговора со мной. Отец молча смотрел на него. — Хочешь сказать, Куплинов психологически зависим от тебя? — наконец спросил он. Дима промолчал. Саша покусал щёку, глянул сначала на Диму, потом на его отца и негромко поинтересовался: — Почему? — Потому что он не убил меня. Жужжала вентиляция. Раздавались отдаленные шаги в коридоре, где-то звонил телефон. Отец встал. — Я договорюсь насчёт этого, так уж и быть. Саш, надо поговорить со СМИ. Загрузи этим кого-нибудь, может, Артема. Не давайте никакой информации о том, где сейчас убийца, скажите, что его увезли под заключение, а суд пройдет позже. Главное, чтобы никто не знал, что он у нас, иначе соберётся толпа тех, кто захочет отомстить за своих близких и знакомых. Саша кивнул. — Дим… — Отец поджал губы и безрадостно посмотрел на него. — Ты это… хочешь поехать домой или поговорить с ним сейчас? Толпа тех, кто захочет отомстить… Дима закашлялся. Слишком рано глотнул воздуха — сигаретный дым не успел рассеяться и врезался в глотку ожогом. Как же жалко. Похуй. Он выровнял дыхание и залпом осушил кружку с чаем. Он во всеоружии. Или нет? Чёрт, чёрт, чёрт… От Куплинова потрясающе пахло сигаретами. Густо, вкусно, от пальцев и от лица, от щетины… Почему он сказал в прошедшем времени? Чёрт… — Сейчас, да, сейчас… Невероятно вкусно — сладковато, так, что хочется вдохнуть ещё и ещё… — Ты куда? Дима остановился. — К Ди… — Куплинов сейчас под наблюдением. Там сидят двое из спецгруппы. Мы не знаем, насколько он опасен. — Он не опасен. — Дима выскользнул из кабинета и быстрыми шагами направился по коридорам. Пассивно реактивен. Пассивно агрессивен. Слишком много пассивности. Ему казалось, от каждого шага больнее в груди, но при этом шлось все быстрее и быстрее, как под откат, как будто в спину ветер. Может, он мёртв? Он скорее призрак. Видит себя как со стороны. Всё происходящее — это тот самый момент, когда умирающий мозг наживает новые и новые воспоминания и прокручивает старые, желая зацепиться за последние минуты, остаться в одном миге. Всё происходящее — лишь конвульсии его умирающего мозга. Ошибка. Финальное ускорение пульса перед тишиной. Почему так больно? Дима останавливается у дверей в коридор с решётками. Освещённый белым, обычный такой коридор с камерами, в которые обычно заводят пьяных или подравшихся. Сейчас там сидит что-то посерьёзнее надравшегося дебошира. Почему же так больно? Все эти дни он так ждал, что кто-то найдёт его, что кто-то спасёт его, защитит… И Нонна… «Он мальчик, Куплинов… не окреп и не встал на ноги. У него чуткая душа. Неужели, неужели ты собираешься…» Мальчик… Мальчик… «Он не убьёт тебя, я обещаю». Она пообещала ему! Пообещала! Не убьет! Дима толкнул дверь и ввалился в коридор. Двое охранников подняли на него головы — одновременно и с удивлением — и уставились. — Ты чего? Ты… — замямлил один из них. Не ожидали, правда? А он тут. Мертвец, только живой! Он вздохнул и огляделся. Все камеры, кроме одной, самой последней, были пусты — вероятно, всех несчастных с похмельем быстренько выпроводили по домам. — Мне разрешили поговорить с ним. Можно остаться наедине? — Дима забегал глазами по лицам полицейских и поджал губы. — Так он ведь тебя держал в заложниках. Нам не нужна драка… — Я не собираюсь бить его. Просто поговорить. Мне разрешили. Двое недоверчиво смотрели на него, преграждая дорогу к камере. — Можете спросить у моего отца. — Ладно. Дима остался один — ну, почти один. Ведь, в конце концов, он никогда не обещал себе, что не будет никчемным. Слабым. Неуклюжим. Странным. Или обещал? Пауза. Шаги его затихли. Острые глаза. «Хороший мальчик» — так и читается во взгляде. «На косточку, на, держи». Отвратительный запах средства для мытья пола и решетка между ними. Почему Куплинов возомнил, что спас его? Почему он вообще решил спасать его, а главное — от чего? От никчёмности ещё не умирали, по крайней мере, Дима таких случаев не знал. Он бы и оставался пассивным придурком до конца жизни, что такого? Он не талантлив, не индивидуален, он просто копирка под копирку образа придурошного неудачника. Может, один только и Куплинов видел в нём что-то. Вот только что… — Как делишки? — Куплинов встал со скамеечки в конце камеры и медленно зашагал к нему. — Не самым лучшим образом… — пробормотал Карпов и вдруг ударил в стену рядом с прутьями: — Не притворяйся, что тебе всё равно! — Но я спокоен. — Он подошёл и встал напротив. — А ты нет. Почему? Ты ведь теперь свободен. Как ты и хотел. Никаких тебе убийств, насилия, ты можешь прямо сейчас пойти встретиться с родными, дать интервью газете и стать звездой заголовков недели на две. — Прекрати так говорить… — Или уже не хочешь? — Хищная улыбка. Карпов посмотрел на него исподлобья. — Да ладно тебе, включи самоиронию. Кстати, зачем пришёл? Хочешь сказать, какой я уёбищный? Давай… — Куплинов опёрся о стену плечом и посмотрел ему в лицо. Короткие волосы, растрёпанные и сальные, падали на лоб. Щетина стала острее. Будто бы он осунулся за эти несколько часов, что его держат взаперти, хотя это было невозможно. — Я хочу сказать, что… — Дима и не знал, что сказать, столько накопилось. — Боже, что ты сделал с моей жизнью? Дим, это… — В горле как нельзя кстати образовался горький комок. — Ты понимаешь, что я готов хоть сейчас пойти и убить себя? Мне так хуёво, Дим, я так ужасно… —… себя чувствую, бла-бла-бла… — Ударник оттолкнулся от стены и пошёл в другой конец камеры. И опять эта похуистичная ухмылочка… Весь воздух, что он успел собрать в лёгкие, вышел со словами: — Нет, я ужасно влюблён в тебя и не знаю, что делать. Спина, обращённая теперь к нему, и не вздрогнула. Дима выдохнул и опустил глаза в пол — всё снова плыло. Сказанное жгло глотку. Он такой идиот… — Громкие слова, — жёстко проговорил Куплинов. — Пойди и убей себя, если непонятно, что я как раз-таки уберёг тебя от этого. — Ты только сильнее погрузил меня в ненависть к себе. — А это и должно тебя вытаскивать! Ненависть! — Куплинов развернулся. — Знаешь, как много в мире сделано из самоненависти? Сколько поступков, идей? — Дима, это не на всех работает. И не кричи, нас могут услышать… Но того уже было не остановить. — И что? — Холодные глаза вдруг загорелись. — Увидев людей, поддавшихся своим слабостям, увидев людей, которые обманывают себя, тебе совсем не хочется измениться? Перестать самому поддаваться и обманываться? — Я уже поддался. Тебе. Я уже обманываюсь. Молчание. — Чем? — Тем, что ты тоже любишь меня. Хоть немного. Что я дорог тебе хоть чуть-чуть. Куплинов смотрел на него с выражением искреннего сочувствия. — Я не чувствую к тебе даже ненависти, Дим, — заговорил Карпов негромко. — Я не хочу твоей смерти. Я уже ничего не чувствую. Только слабое ощущение, что не могу отпустить тебя просто так. И то, оно будет слабым до поры до времени. Когда тебя увезут, оно будет расти. Не удивлюсь, если оно убьёт меня. Я хочу знать всего пару вещей. Мне не нужны твои раскаяния. Я просто хочу знать, почему ты начал убивать и почему ты выбрал именно меня, чтобы «спасти». Потрескивала лампочка в коридоре, прерывая гул электричества. Гул мыслей, которые бурлили в его глупой голове. — Ты задаёшь мне все те же вопросы, — заговорил наконец Куплинов, — которые мне зададут на допросе. Только там с меня будут требовать раскаяния и подробностей. — Как хочешь, просто… Я не хочу уходить, не узнав ответа. — Уходить? — Я не знаю, чем закончится это всё. Сейчас я чувствую только пустоту. Я не уверен, что вынесу эту пустоту и тем более — забуду о ней. — Только посмей… — Куплинов, склонив голову и не разрывая зрительный контакт, начал идти на него, и Дима будто забыл, что между ними есть защитный барьер, — слегка качнулся назад и замер. — Только посмей убить себя. — А что тебе? — Сначала Нонна, теперь ты… Вы оба того ещё стоите. Оба идиоты. — Почему Нонна сначала? — Потому что она хотела убить себя. Она не рассказала тебе тогда, когда вы самозабвенно целовались с фотографиями её девушки в руках, про её любовь? Пот на лбу. Короткое: — Да. — Она рассказала тебе, но не всё. Она стояла на крыше. Она была готова прыгнуть и разбиться с шестнадцатиэтажки. А потом отошла и спустилась. — Почему? — Потому что самоубийство не даст тебе уверенности, что с ним всё кончится. Никто не знает, что там, когда твой мозг отключается и тело умирает. Никто. И она не знала. И ты не знаешь. И я. — Ты тоже хотел покончить с собой? Дмитрий закусил щёку и опустил глаза. Подумал — было видно, как он взвешивает надобность рассказывать о себе щепетильные подробности. И коротко выдохнув, заявил: — Когда она хотела убить себя, мы уже были знакомы. Так, не слишком близко. Я просто случайно зашёл в бар. — Случайно? Он находится на дороге, которая проходит вдоль лесополосы. Его так просто не найдёшь. — До него вовсе не так далеко ехать. А я просто взял машину и погнал, куда глаза глядели. И остановился, когда увидел его. Даже подумал — ненастоящий, галлюцинация. Я хотел нажраться так, чтоб ползать. Чтоб голова ничего не помнила. Я убил тогда. В первый раз. Я хотел забыть… Карпов слегка наклонился вперёд, на случай, если их услышат, и тихо, но жёстко спросил: — Почему ты убил ту учительницу? Будто бы он проводит опрос. Но знать было необходимо. Возможно, это их последний разговор. — Она выбешивала меня, — просто ответил Куплинов. — С виду такая скромная милая женщина. Я так хотел просто провести время с такой — тихой, умной. Но она начала говорить о своей работе… О том, как любит её, о том, как ей нравится наша система образования. — Ты убил её просто потому, что она любила свою работу? — еле слышно выдавил Дима. — Она была идейной сукой! — Шёпот стал громче. — Вся такая правильная, а на любую фразу, что могла бы пошатнуть её идеальный мирок, реагировала так, как будто это я больной фанатик, а не она! — Ты убил её только потому, что она любила свою работу! — тоже слегка повысил тон Карпов. — Я чувствовал… Злость, раздражение, как они накапливаются внутри и хотят выйти наружу… — Ты привёл её на завод, открыл его служебным ключом и забил бедную женщину о станок… — Она не оставляла мне выбора. Она продолжала говорить и говорить, а я злился всё сильнее и сильнее… — Ты умышленно убил её… — Я не думал убивать её, я даже не видел, куда иду… — Дмитрий наконец взглянул на него. — Нонна назвала это аффектом. Сказала, ярость так захлестнула, что я не понимал, что делаю. Наверное, так оно и было… Я не помню, как ушёл. — А в баре? — Я начал выполнять свой план. Заказал шот. Ко мне кто-то подсел. Какая-то шлюха в коротком платье. — Нонна? — Да. Стала ворковать над ухом. А сама ни то подвыпившая, ни то под кайфом… Я рассказал ей о том, что натворил. — Взял и выложил всё? — Я напился. — А она? — А она… приняла. Не стала осуждать или ужасаться… Не стала делать всего того, что заставило бы меня ещё и сесть за руль, чтобы въебениться в дерево. А на следующий день она поднялась на крышу и простояла там с час. Позвонила мне. Я наговорил ей пару ласковых. Через пятнадцать минут она перезвонила и сказала, что спустилась и едет ко мне. Пришла босиком и снова под чем-то… Так мы и стали общаться. Она рассказала мне всё про бар и про его владельцев… О тех, кто собирается в нём. Что в нём происходит. И тогда я… поддался. — Чему? — Искушению. Желанию самовыразиться и выплеснуться. Сначала юношеский максимализм, алкоголь с ранних подростковых лет, потом годы попыток быть взрослым и серьёзным, когда внутри… Понимаешь, я чувствовал злобу. Мне всё время хотелось быть грубым. Заносчивым. Спорить со всеми. Доказывать, что я значу, блять, что-то, что я знаю больше, чем все идиоты вокруг меня. — Это больше похоже на нарциссизм и социопатию. — Я хотел, чтобы люди посмотрели на всё моими глазами. Увидели весь ужас, который происходит вокруг — всё, что в баре, тому доказательство. Там такие ублюдки, Дима… Педофилы, убийцы, некрофилы, воры… И во главе зоопарка — ничем не привлекающий внимания мужичонка. Невзрачный, серый. Но умный и влиятельный, как чёрт. — Он прикрывал тебя? — Он сказал, что может давать мне волю. Просто показывать пальцем на тех, кого можно убить, и прикрывать в случае чего. — И ты согласился? Куплинов долго смотрел на него колким взглядом и, наконец, выплюнул: — Да. — Твоим искушением была возможность безнаказанно выплёскивать злость? — Ты бы тоже согласился. Она зрела во мне, Дим. Зрела долгие годы. И всё же, Дима не понимал. А может, не хотел понять. — Ты мог заняться чем угодно, но не убийствами… — Я был предрасположен к ним. Убив однажды, убьёшь и потом. Если ты смог убить, вряд ли что-то ещё доставит тебе такое удовольствие. Дима обнаружил себя упёршимся лбом между прутьев и внимательно, даже загипнотизированно смотрящим в глаза Ударнику. Лоб был холодный и мокрый. Ещё немного протиснуть голову — и он сможет тоже попасть в камеру… — Это была моя слабость. Я поддался ей. Твоя слабость тоже в мании показать себя и доказать что-то, только вот ты до недавнего времени не знал, как раскрыть её. И ещё одна твоя слабость — любовь к самоуничтожению. И как же, блять, хочется попасть в неё. Протиснуться. Стукнуть этого дурака по башке и попробовать втолковать ему о его проблемах. Но одно только гложило: — Ты увидел во мне… себя? Дмитрий, сложив руки на груди, не шевелился, даже несмотря на то, что лицо Карпова было так близко. Он только сочувственно смотрел. И только лампочка в коридоре нарушала их тишину. Этот пузырь, образовавшийся вокруг, покачивающийся от дыхания. — Дима, заканчивай свои беседы! Время вышло, выходи. Пузырь лопнул. — Ещё пару минут! — Дима резко отпрянул и повернулся к двери в конце коридора. — Что у тебя?.. — Это был его отец. Он быстро подошёл к нему и схватил за плечо, рассматривая две вертикальные отметины на лбу сына. — Я просто упёрся в решётку, пока разговаривал… Но тот не отреагировал — потрогал одну отметину большим пальцем. Повернулся к Куплинову, стоящему прямо у решётки. — Нет, пап, нет, нет, ты не так по… — Урод. — Рот отца искривился. Куплинов приподнял брови. — От урода слышу, — тихо проговорил, глядя мужчине в глаза, и развернулся, чтобы сесть к себе на скамью. — Ты уходишь отсюда немедленно. Больше без присутствия охранника ты не говоришь с ним! — Он ничего не делал! — Дима, как ошпаренный, вырвался из его рук и неосознанно подлетел к Куплинову. — Мы просто разговаривали! — Уходи отсюда быстро, или я позову охранников. Куплинов молча смотрел то на отца, то на сына. Дима вцепился в него взглядом. — Ответь мне! Куплинов быстро встал, протянул к нему руку и погладил плечо, просунув кисть через прутья. Обалдело-угрожающий взгляд отца его не остановил: — Я тебе всё сказал. И только попробуй, понял? Один из охранников быстрыми шагами двинулся к ним. Ударник убрал руку и спокойно ушёл в конец своей камеры. Диму вывели двое.