«Ударник»

Тёмный коридор тянулся бесконечно. Пыльный, с протухшим воздухом, широкий коридор с камерами. Он забежал в него и не мог выбраться. «Множественные шрамы на теле». Отовсюду слышались оклики. Кто-то высовывал руки и хватал его, дёргая к перилам, но он вырывался и бежал дальше. Коридор, коридор, коридор. Полуживые лампочки едва оставляли кругляши света на полу. Он бежал, бежал, бежал… «Множественные шрамы на теле». Кто-то схватил его и прижал к себе, держа за горло. — Сколько у тебя пальцев? Пять? А мне на допросе эти ваши мусорщики оттяпали-и-и! — Голос неприятно врезался прямо в ухо. — А теперь и тебе оттяпаю! Из одной камеры на него смотрели знакомые глаза. Он подался прочь от того, кто его держал, но тщетно. А глаза равнодушно наблюдали. «Множественные шрамы на теле». Когда Дима начал просыпаться, он чувствовал тянущую нарастающую боль в спине, дыхание в шею и давление, буквально приковывающее его к матрасу. Когда он наконец сумел дёрнуться, всё резко отступило, и он, тяжело дыша, мокрый, похолодевший, резко сел и уставился в темноту. Кошмары и сонные параличи преследовали его уже несколько дней. Вынесение приговора Куплинова то и дело переносилось. Недавно его осмотрели медики. Нонна обещала встретиться сегодня в кафе. Он был вымотан, глаза пересохли, липкий пот холодил кожу. Встав, он зашагал к душу, шаря руками по стенам. Ещё немного, и он сойдёт с ума. Внутри всё болело. От такой боли не помогают таблетки и мази. В нём будто проделали дыру, рваную, неаккуратную, и из неё сочилась вниз по животу и ногам вязкая, медлительная жидкость — его силы. Их всё меньше, меньше… Руки холодные, колени подрагивают. Он устал. Устал, устал, устал… Прохладные струи врезались в голову и потекли по лицу. Он зажмурился. Он устал от того, кем является. Устал от отвественности. В нос ударил запах скошенной травы. Шина раскачивается туда-сюда… Клетчатая рубашка… Туда-сюда, туда-сюда, как маятник… И удары, удары, удары… «Множественные шрамы на теле». *** Он налетел на Нонну. Уже ставшие родными духи вперемешку с запахом сигарет окутали его, и, сжав её в объятиях, Дима задышал глубже, успокаиваясь с каждым вдохом. Она же гладила его по спине и что-то негромко говорила на ухо. — Заседание будет послезавтра. Завтра в три последний допрос. — Он говорил это не слыша себя — просто зарылся в плечо и раскрывал рот в такт словам. Он не хотел в них верить. Нонна подержала его ещё несколько минут, раскачиваясь из стороны в сторону, как бы баюкая, а потом отстранилась и посмотрела ему в лицо. — Боже, ну ты и исхудал. Дима глупо улыбнулся. — Просто ужас какой-то. Пойдём, возьмём мороженое? — Я не могу есть… — признался он. — Уже второй день. Ничего не лезет. Нонна была ненакрашенна, в простой футболке и джинсах. Но тем не менее, как ни крути, она не выглядела, как парень. И не из-за лямки бюстгалтера, торчащей из-за ворота. — Как тебе это удаётся? — спросил он как можно веселее, оглядывая её с головы до ног, пока они шли к ближайшей кафешке. Нонна улыбнулась. — Нравится? — Тебе всё идет. — Может, мы и тебя приоденем? — Диме одной Нонны хватает, мне кажется… — Он произнес это и мысленно дал себе подзатыльник. Снова о Куплинове. Они выбрали столик подальше всех и, устроившись там с мороженым, ещё раз оглянулись по сторонам. Не было никого, кто бы мог их подслушать. Нонна закопалась в сумочке. На столе очутилась минералка. Высвободив таблетку из пластинки, она ловко закинула её в рот и запила. — Голова, — пояснила она и притянула к себе мороженое. — Расскажи, как он. Такое ощущение, что когда они разговаривают о Куплинове, у обоих рвётся с мерзким треском недавно зажившая корочка. Рана открывается, выплывает сукровица, а если продолжить рвать, покажется розовое с красными потёками крови мясо. Дима молча пронаблюдал, как ложка скрывается за губами Нонны. — Я почти не вижу его… Мне запрещают подходить. Недавно его перевели в другое место, до суда будет там. Вот только скоро будет последний допрос… На нём, наверное, и свидимся. Он сознался во всём. — Как и предполагал… Слышал про Дона? Такой ужас… — Я был там, когда медики нашли их тела… Они попытаются определить личности тех двоих… — Дон испугался, я думаю… Старик очень боялся, что его найдут. Знаешь, у него была жена, двое детей — девочки. — Я видел фотографии в доме… Он вспомнил их: снимки на фоне пожелтевших обоев. Портретное фото маленькой девочки, акварельные рисунки, альбомы, рамки с карточками… И бутерброд с мясом Нинимуши. Брать мороженое захотелось ещё меньше. — Когда он был моложе, он жил не здесь. В другом пригороде Новокузнецка, тоже в домике в лесу, со своей семьей. У него была красавица-жена, девочки такие милые, садик. Знаешь, он с такой любовью рассказывал мне о них… — Что произошло потом?.. — В один день пропала одна из его дочек. Жена убивалась… Боялась отпускать вторую. Накануне девочка вместе с папой, Доном, уходила в лес, но Дон утверждал, что она вернулась с ним и он не знает, куда она пропала. — Чёрт… — Девочка на самом деле была дома… Когда из подвала стало отчетливо пахнуть гнилью, его жена сумела выкрасть ключ от него, который хранился только у Дона, и отперла дверь в полу. После этого несчастная лишилась рассудка… — Он ел собственную дочь?.. Нонна водила ложкой в тающем мороженом. — Он насиловал её несколько дней подряд. Съел её соски, половые губы и зашил рот. Мне даже страшно представить, что пережила эта девочка прежде чем умереть от истощения и шока… — Господи… — Его жена сошла с ума, увидев это. Дон говорил, что любил её, всегда был с ней в гармонии, а тут она бросалась на него, била, грозилась убить, рыдала, резала себя… Он застрелил её, а затем и вторую дочку. Сказал, что они предали его, не поняли, но он будет любить их до конца жизни. Молчание затянулось надолго. Дима бездумно ковырял ложкой в мороженом, Нонна смотрела на него и неторопливо ела. Такая странно манящая. Дима взглянул на неё и задержался на волосах, спадающих на лицо. Мягкие щекотные локоны. Ему снова захотелось прикоснуться к ним — будто это единственное лекарство от ночных кошмаров и вечного страха, застрявшего комком в горле. — Знаешь, я ведь принёс кое-что… Связанное с делом. Тут экспертиза с медосмотра, мало ли тебя заинтересует… Он передал ей бумаги, и она с интересом взяла их. — «Не употреблял наркотики», «курит»… «Множественные шрамы на теле»… Дима в упор смотрел на неё. Следил, как бы у неё не дрогнул взгляд, уголки губ. Хоть какой-то знак, что она знает о них. Сам он, видев Куплинова без рубашки лишь раз и не близко, не помнил их. Но она… Она посмотрела на него и задержала пальцы на странице. — Что? — «Множественные шрамы». — Да. Что ты хочешь знать о них? — Она так же в упор смотрела на него, но не с подозрением или злостью, а спокойно, даже с ноткой едва различимого интереса. — Откуда эти шрамы? Нонна закусила губу и долго, пристально смотрела на него. — Это личная история. — Я не думаю, что у него может быть что-то личное от меня. Нонна хмыкнула и опустила глаза обратно на бумаги. Дима раздражённо следил за ней. — Тебя били в детстве, Дим? — вдруг спросила Нонна, не глядя на него. Он помедлил. — Ну, ремнём по жопе получал, как все дети. — Я не совсем об этом. Скажи мне, у тебя был отец? — Он и сейчас помогает мне… Он работает в полиции. Нонна на секунду подняла глаза. — То есть, он не избивал тебя никогда? Дима ответил: — Нет… Нонна перелистнула страницу. — «Выраженной социопатии у гражданина Д. А. Куплинова не выявлено. Однако есть основания полагать, что некоторая доля симптомов, таких как крайняя импульсивность, агрессивность, игнорирование социальных норм, присутствует. Вместе с тем Д. А. Куплинов способен поддерживать межличностные контакты, о чём говорит его умение заслужить доверие жертвы перед тем, как он убьет её»… — Я читал это всё. К чему были вопросы, Нонна? Она продолжала читать, но уже не вслух, с сосредоточенным, болезненно сосредоточенным видом. Бил ли его отец… Дима помнил своё детство относительно хорошим, без таких моментов, которые вспоминаешь с ужасом по ночам, о которых боишься рассказать или от которых особенно стыдно… — Когда Диме было около семи, отец начал выпивать, — заговорила Нонна, листая дальше. Взгляд её замутнился, голос стал жёстче. — Ввязался не в ту компанию, азартные игры, возможно, даже долги из-за проигрышей, потому что часто он возвращался после таких вот посиделок злым. А когда он был злым, он выпивал и не контролировал себя. Мама Димы была слишком слабовольной женщиной, чтобы бросить его, и терпела все побои. Даже когда дело касалось Димы… Он поджал губы. — Порой на нем не было живого места, настолько эта скотина расходилась. Дима боялся его. Старался не приходить домой допоздна, когда тот уже ляжет. Он раздражал отца сильнее, чем мать. А потом, когда ему было двенадцать, отца убили. — Как? — Дима выпрямился. Нонна наконец подняла взгляд — тяжелый, даже злой. — Кто-то ударил его головой об игральный стол. Он выиграл, и это не понравилось проигравшему. На лбу выступал пот. Дима сцепился с Нонной глазами, словно бы ожидал услышать: «Да, ты верно мыслишь» от неё — ибо весь тот шквал мыслей, заполнивших его голову, был готов вскипятить его мозги. — То есть… Побои в детстве стали причиной того, что он стал убивать? Но он ведь никогда не упоминал отца. Он даже не намекал… — Я думаю, он и сам не подозревает, что на самом деле двигало им. Все эти травмы, одна за другой… Я думаю, он злился на отца. Не просто злился, ненавидел. И наверняка желал самому прикончить его, чтобы защитить мать и себя, показать, что он не слабак. А тут кто-то другой… — И он… — Что? — Он реконструирует смерть отца на всех жертвах? Нонна продолжала читать. Они покончили с мороженым и ушли куда-то вдоль по улице, подальше от скопления людей, — просто странная парочка, каждый в которой занят своими мыслями. Дима поглядывал на Нонну исподтишка — но не решался нарушить молчание, повисшее между ними. Нонна существовала, и как бы он не ненавидел её в первое время, с какой бы ненавистью не желал придушить её в первый день знакомства, он привязался к ней, и это уже не забрать. Она была рядом, как лекарство, ингалятор, пластырь, мазь для раны — и всё тут. Он нуждался в ней. Реконструировал ли Куплинов смерть отца в каждой жертве… Он не остановился на первой, она была женщиной, и он чувствовал, что это не то… Но ведь были и мужчины. Почему он, убив мужчину, не успокоился? Неподходящий?.. Он не мог остановиться… Быть может потому, что тот, кто смог бы удовлетворить его ненависть, уже убит? Убит другим… А шрамы на теле постоянно напоминают: отомстить, отомстить… — У него огромный шрам на спине. От плеча до рёбер. Заехал ему по спине расколотой бутылкой… Он не убивал детей… Быть может, поэтому? Дети ни при чём. А вот взрослые… И женского, и мужского пола — они как отражения матери и отца. — Почему же он тогда говорил, что убивает из-за того, что ему кажется, что эти люди бесполезны? Он столько раз говорил о бессмысленности, ничтожности… — Я не могу залезть к нему в голову, Дим. Как и ты. Мы можем только догадываться, какими путями разрасталась его травма. Это его прошлое. — Да, вот только пострадали люди. — Он не рождался монстром. Таким его сделали. Он мог бы убить Карпова, но не сделал этого потому что тот показался ему своим отражением. Он хотел «спасти его»… То есть он понимал, кем стал, как разложилось его сознание… Он хотел уберечь Диму потому что видел в нем себя — как бы вторую версию — и хотел, чтобы эта версия смогла жить полноценно… Ударник… Ударили его, он ударяет в ответ… Если честно, он не знал, куда ведёт его Нонна. Он шёл с ней вровень, не задумываясь о пути, и просто дышал, слушал и думал. Походка её — легкая, неслышная. Волосы развеваются от теплого ветра. — Мне кажется, он принял меня такую, какая я есть, именно из-за этих травм, — произнесла она. — Не будь в его детстве такой же несправедливости, которая преследовала и меня, он бы вряд ли, будучи гомофобом, стал разговаривать со мной… — Ты думаешь, он гомофоб? — перебил Дима и усмехнулся. Усмешка эта вышла невеселой. — Сейчас — не думаю. Но раньше был. Понимаешь… Он изменился за эти два года, причём крайне. — Ты изменила его. — Я-то? — Нонна посмотрела на него из-за волос. — Ха… Я была с ним всё это время, да. Но менялся он сам… С каждым убийством. Если бы я могла менять его, я бы постаралась, чтобы он прекратил всё это. А в остальном… Он сам, закрываясь всё больше, переосмысливал всю жизнь. Встретив меня, он испытал ко мне симпатию. Узнав, что я не женщина по физиологии, — он хотел оттолкнуть меня, но, видимо, считая тогда, что слишком многое в его жизни… переменилось после убийства… начал задумываться, смог ли бы он... «опуститься» до такого. — И в итоге? — Ты видел, — она приулыбнулась, но грустно. — А ты… — Я не гомофоб. Я бисексуал. — О, так значит я для тебя два в одном? — Нонна рассмеялась. — С чего ты взяла, что я… — Дима вопросительно принамурился, но смех Нонны сделал своё — и он рассмеялся в ответ. — Я сама не знаю, что несу в последнее время, — выдохнула она. — Но ты бы… — она вдруг стала подбирать слова, — ну… Я бы показалась тебе привлекательной? Как женщина… — Нонна, ты женственнее всех женщин, которых я только видел. Они шли медленно. Нонна улыбнулась и молча опустила глаза. — Когда я делала новые документы, — наконец выговорила она, — меня спросили, точно ли мне ставить женское имя. — Даже не представляю, как они вообще подумали, что ты… — Дим, я… Спасибо. Правда. Но по мне видно, и я уже смирилась с этим. — Ты не задумывалась об операции? — Да… Но для этого нужны деньги. А я едва могу покупать гормоны. — Я бы мог помочь. Нонна остановилась и уставилась на него, поднимая брови, а потом рассмеялась так громко, что он невольно порозовел. — Я вообще-то правда могу помочь. И хочу. Ты сделала очень многое для меня… — Дима, ты такой дурак, боже! — Она приобняла его за плечи, продолжая хихикать. — Знакомы не много не мало, неделю с копейками, а уже готов… — Мне хочется сделать что-то для тебя… — Почему? Он молчал. — Потому что я вижу, как тебе тяжело. Ты не заслуживаешь всего, что переживаешь… пережила… — Боюсь, Дим, мне незачем дарить такие подарки. Слишком мало они проживут… — проговорила она спокойно и ткнулась ему в плечо. — Молодой человек, девушка, отойдите с дороги, встали тут… — Извините! — Дима, обнимая Нонну теснее, сдвинулся к бордюру. — Девушка… — улыбнулась Нонна. — Девушка. — Дима похлопал её по спине. *** Когда он вжал её в стену, всё резко накренилось. Голова словно опустела, и не стало тех мучающих мыслей об убийствах и поцелуе с Димой. Он вжал её, наваливаясь с поцелуем, и она обняла его в ответ, подаваясь губами в губы, — и переставали существовать отделы полиции, допросы, медэкспертизы и суды. Запах духов, дыхание в рот и громкие звуки поцелуя в пустующей квартире. Нонна зарылась пальцами в его волосы и сжала корни, выдыхая в рот. Талия, бёдра, ноги… Он сжимал в руках тело и постепенно отпускал всё накопившееся. Она посмотрела на него и запыханно спросила: — Ты дурак, Дим? Тот только с ещё большим запалом притянул её на себя и потащил в комнату. К чёрту, к чёрту, к чёрту… Сладкие губы и тёплая кожа под майкой. Пухлые груди и запах тела — окутывающий, мягкий, успокаивающий. Зарывается в волосы — а они словно шёлковые. Вкусное ухо и металлический вкус серёжки. Нонна приобняла его за спину и прогнулась, как кошка. Затвердевшие соски — стон в ответ на касания. Оглаживает грудь и стонет куда-то в шею, уводя за собой в постель. Простыни — холодные, измученные — становятся тёплыми, когда Нонна опускается на них: лёгкая, дурманящая. Дима забирается сверху и стаскивает с неё майку. Ласково-горячие поцелуи на всю комнату, на весь мир. Он слышит пульсацию в теле и чувствует кровь, разливающуюся в паху, и сладкий, тянущий зуд. Нонна — голая, раскинувшая руки, — перед ним, развалившись в его одинокой постели, на одиноких подушках. Он опускается к груди и захватывает в рот сосок. Дарил ли ей хоть кто-нибудь ощущение, что она не шлюха? Что она не одинока? Дима слишком много знает об одиночестве. Она тесно обняла его. Он не знал, как это произошло. Что вдруг нашло на него, на Нонну, как они вдруг оказались у его дома и ворвались в квартиру… Он сжимает её талию слегка сильнее, целуя куда-то в угол рта. Это потребность. И не в разрядке, нет, не в сексе. Он изголодался по ощущению тепла. Безопасности. Ориентира, что будет помогать идти дальше. И если Нонна только позволит ему уцепиться за неё, быть рядом с ней, — он будет. Он так устал… Он забудет эти несколько дней. Он не позволит себе сойти с ума, если рядом будет Нонна. Он будет смотреть на неё и знать, что не один прошёл этот ад. Что не ему одному приходится справляться с призраками прошлого. И Нонна, Нонна, Нонна… Она обхватывает его член рукой и плавно водит вверх-вниз. Поцелуй углубляется. Он чувствует вкус шоколада и её слюны. И эту мягкую, осторожную руку… Хрипло стонет. Останутся позади кошмары и монстры в подвале. Потухнет старая лампа, притягивающая мошек, и наступит день, когда всё вокруг залито светом. Хотя бы в его голове… Дима подаётся в руку, упершись лбом в лоб Нонны. Он будет свободным. Он забудет… Он находит кончиками пальцев член Нонны. Рука замирает, стон задыхается. Её глаза плотно закрыты. Дыхание сбивчивое. Рука неуверенная. Дима осторожно касается подушечками пальцев головки (а кто-нибудь заставлял её чувствовать себя женщиной?), напряженным взглядом смотря на закрытые веки перед собой. Пальцы слегка надавливают на неё — и начинают медленно гулять по кругу. Нонна порывисто выдыхает и распахивает глаза. Он надавливает на головку увереннее и продолжает водить пальцами по кругу, не доходя до ствола члена, словно бы массируя головку клитора. Нонна вдруг, поскуливая, жмется теснее. Дима прижимался к её губам, то ускоряя, то замедляя темп. Рука Нонны сжала его, но не сдвинулась с места. Её губы раскрылись, дыхание становилось всё чаще и порывистей. — Дим, Дим, Дим… — неожиданно застонала она повышающимся голосом и раскрыла слезящиеся глаза. Он ускорился и неосознанно начал сам подаваться в руку — чёрт, чёрт, чёрт… Она прогнулась, уставившись на него, рвано выдохнула, запрокинула голову и низко, протяжно застонала. Он не понимал, что происходит. Узел затянулся туже и вдруг лопнул. Нарастающее тепло, пульсация, жар кожи и пересохшее горло слились в один оглушающий момент. Под его пальцами пульсировала и выталкивала из себя семя раскрасневшаяся головка. Сам он, не слыша себя, вжимался в едва держащую его руку, изливаясь куда-то на живот Нонны. Комната молчала. В окно заползал прохладный, наполненный запахом скошенной травы воздух — приятным холодком гладил их тела и заполнял судорожно сжимающиеся легкие. Между ними — Дима обмяк на Нонне, прижимая ее к себе одной рукой — было жарко и липко. Но никто не спешил в душ. Постепенно дыхание успокоилось и стало медленным, равномерным, негромким. Нонна обессиленно приткнулась головой к Диминому лбу — глаза закрыты, лицо умиротворённое и сонное. Раскиданная одежда и душ могли подождать до утра. Дима неуклюже притёрся носом к разгорячённой шее, глубоко вдохнул её запах и наконец спокойно, без страхов перед кошмарами и лицом Ударника под закрытыми веками, погрузился в сон. Всё могло подождать до утра. Весь чёртов мир.