просыпаюсь утром под барабанные удары просыпаюсь с чувством, заставляющим бежать я встаю утром и отказываюсь от своих мечтаний я встаю, встаю и снова встаю © dead man's bones — lose your soul
***
Димина нога, казалось, вот-вот продолбит паркет в том месте, где носок уже около минуты неустанно выстукивал дробь. Дело не в том, что он давненько не получал телефонных звонков. Отнюдь, как раз-таки получал, но не на стационарный в их квартире, а на свой новый номер, куда звонили новые знакомые, новые друзья, впрочем немногочисленные, да новые коллеги. Стационарный пылился уже много месяцев с тех пор как его в последний раз использовали — и то лишь потому, что баланс на сотовом иссяк. Дело не в том, что день его не задался. Нет, это был обычный день. Наполненный своими заботами, бытовыми обязанностями и мелкими повседневными удовольствиями день. С утра он как обычно заварил себе и Нонне кофе. Помыл вчерашнюю посуду. Запланировал этот выходной так, чтобы не выходить на улицу даже под дулом пистолета. Помог собраться и поцеловал на прощание Нонну. Сел за ноутбук и протупил в интернете около двух часов. Всё было как обычно, пока пару минут назад его умиротворённость не разрезал звук стационарного телефона в прихожей. После колючей паузы голос из динамика продолжал: — Я до последнего не хотел сообщать тебе об этом, сын. Но потом подумал… подумал о твоей безопасности. Сам знаешь… Лучше бы в этот день его вызвали сменить коллегу. Лучше бы кофе с утра вышел дряннее некуда. Лучше бы они поругались с Нонной, да так, чтобы неделю не разговаривать. Прихожая отдалилась и казалась чужой. Ноги, одна из которых точно имитировала дятла, будто бы и не его были. В груди натянулся тугой шар, распиравший рёбра. — Как ты позвонил мне? — полушепотом спросил Дима в трубку. — Я ведь сменил номер. Я просил… — Я знаю, но ваш домашний у меня был. Я не мог не позвонить. Меня об этом попросила полиция. — Пап, — Дима выдохнул, — ты же шутишь, да? Так вот, мне твои приколы не заходят, и если ты так решил возобновить общение, то иди… — Ты совсем с дубу рухнул?! — Пришлось отодвинуть трубку от уха. — Я, етить налево, о его жизни волнуюсь, а он мне хамить смеет! Дима, опомнись! Хватит вести себя как ребёнок! — Прекрати орать на меня. — Карпов еле остановил трясущуюся ногу и машинально прижался к стене. — Просто… я не понимаю… — Ещё раз говорю. У Ударника появился подражатель. Это подтверждённая информация. Тот же почерк, та же разбросанность в выборе жертв. Он написал письмо в отделение, но почерк не совпадает с почерком Куплинова, так что это точно другой человек. — А ты сомневался? — как-то странно высоко выдал Дима и замолчал. Фамилия больно отдавалась в голове. — У вас на руках заключение медэксперта о его смерти, — продолжил он уже тише, — и куча свидетелей. Были похороны. Могила. Это не Ди… Это не он. Но зачем кому-то… — Я не знаю. Да и это не важно: я боюсь за тебя, Дим. Голос отца и правда был взволнованным. Они не общались уже очень давно. Известие о том, что именно его отец дал разрешение на операцию, на трансплантацию тканей, на, по сути, убийство неугодного ему… преступника, всё это сыграло заключительную роль в их отношениях. Дима сменил номер телефона и оставил все мысли об одной только возможности возобновить семейные посиделки. Отец постарел. Или же так повлияло время, за которое он не слышал его голоса? Прошло, как никак, пять лет, уже почти шесть. Шесть лет с того, как… — Я боюсь, и полиция тоже, что подражатель захочет повторить то, что в своё время сделал Куплинов. Что он похитит тебя. Не знаю, «завершит начатое». Убьёт тебя… Он ведь полный псих, как и Ударник. — Хватит, — оборвал его Дима. — В общем, полиция хочет устроить засаду у тебя дома. На тот случай, если подражатель явится. О, теперь всё ясно. Он для них червяк на леске. Удобная наживка. И отец, поди, возражать не будет, и прямо сейчас попросит уволиться, взять отпуск или что ещё, чтобы сидеть дома, как идиот, и ждать манны небесной. — Знаю, ты мне сейчас наговоришь всего, но слушай, останься дома. Помоги поймать этого придурка как можно скорее. И больше, я обещаю, никто тебя не будет донимать, даже твой родной отец. Дима не выдержал и положил трубку. Чёрт подери… Он медленно сползал по стене на пол, покуда в голове прокручивались последние несколько лет. После выздоровления Нонны они оба были выжаты предельно. Вернувшись в её квартиру (в свою Дима отчего-то не спешил, и даже пока Нонна была в больнице, ночевал именно в той однушке в самом конце города), они оба лишь разбежались каждый в свой угол и старались не пересекаться — лицо напротив возвращало в переполненную болью голову воспоминания о произошедшем. Шли разбирательства с баром, и больше Нонна туда не возвращалась. Да и Дима бы ей не позволил. Тошнота от всего, что хоть как-то было связано с убийствами, одновременно смешивалась с неясной тягой к жестоким фильмам или документалкам, и чаще всего Нонна заставала его бездумно застывшим у ноутбука с включенным на нём очередным ужасом. Ужас же в голове было не перекричать. Он не был на похоронах. Она же вернулась с них поспешно и тут же скрылась в ванной комнате — только и успела мелькнуть чёрная накидка. Однако он видел: щёки её тоже почернели. Сам он, за отсутствием туши, мог скрыть тот факт, что провёл день вовсе не за уборкой или другими бытовыми делами, которые следовало бы сделать в их захламлённой квартирке. Имело ли смысл идти на похороны человека, с которым невозможно проститься? Он не смог бы взглянуть в его омертвевшее лицо. Достаточно нагляделся на него во снах. Он знал, как это будет: на церемонии будут присутствовать от силы человека четыре, включая матушку покойника и кого-то из следственного комитета или тюремного отдела. Все будут делать вид спокойного лицезрения прощания, однако внутри них будет облегчение. Даже у матери. Ударника не оставили бы в живых в любом случае. На его убийстве настаивало слишком большое количество городских шишек, которым он насолил. А операция… Не операция его убила. Он знал об этом, все знали. Операция была его просьбой, последней попыткой сделать что-то доброе для Нонны. Да, он оставил Нонне нелёгкую долю. Но и у неё был выбор, и она решила попрощаться, хотя и знала, что прощание будет пластиковым, пустым, ненастоящим. Оба они таили в себе невысказанный одному-единственному человеку вопрос: зачем? Но ответа им всё равно не от кого дождаться. Прошло несколько месяцев с тех пор, как они наконец решили разобрать вещи в квартире — пропахшие колюче-знакомым запахом одежду и постельное бельё. Мысль о стирке отсеклась быстро — рубашки и кое-какие другие предметы гардероба в неизменном виде отправились в коробку, а та — в дальнюю полку шкафа. Разбираться следовало с другим: за все месяцы кухня превратилась в рассадник плесени и мошек, а они, будто два пещерных человека, пробирались на её территорию за быстро доступным съестным. Исхудали. Потеряли нормальный цвет кожи. Почти не разговаривали. Порой даже казалось, что скоро их челюсти срастутся, а голосовые связки атрофируются за ненадобностью. Единственное, на что хватало сил, это прижиматься друг другу в моменты абсолютного дефицита тепла и спать. Он уволился к чёртовой матери из отдела. Денег от квартиросъёмщиков (не пустовать же его жилищу) хватало на существование, а большего и не нужно. Папа отговаривал, но они быстро перестали общаться — Дима сменил номер, Нонна перестала рассказывать ему о том, что говорит ей его отец в их редких разговорах. Их прежняя жизнь отдалялась: сначала на год, затем на полтора; дни уползали один за другим, пока, медленно вскипая, булькал в голове мерзкий суп из рефлексии, воспоминаний и желания покончить с собой. Останавливало одно: Куплинов хотел, чтобы они жили дальше. А потом, Дима ясно помнил, через практически два года с того дикого лета, он впервые увидел его за кухонным столом. Кружка с заваренным в ней дошираком (все тарелки были в намертво присохшем жире) с грохотом приземлилась на пол, разлетаясь во все стороны вместе с приправами и лапшой, а Дима почти не обратил на это внимание. Вполоборота, привычно закинув ноги на стол. А затем повернул к нему лицо, мрачно оглядел окружающий бардак и, встретившись с Диминым растерянным взглядом, исчез — как кадр сменили. Нонна же запомнила этот день тем, что, вернувшись с прогулки, застала Диму отчаянно драющим кухню. Внятного объяснения его внезапного порыва она получить не смогла: на вопрос «ты чего вдруг?» Дима лишь испуганно поднял голову и тут же её опустил. А ему… ему было стыдно. Отвратительно от того, во что он превратил их — троих — дом. Два плотно набитых пакета с мусором, ещё один — с грязной, никак не отмывающейся, посудой, орава мукоедов на полках с крупами, провонявший испорченной едой холодильник. Душевная боль притупляет всё: ответственность за пригодность жилья, чувство времени, побуждения. Однако тот взгляд, которым на него посмотрел Куплинов… или же то, что выглядело, как он, создало новую силу в противоборство боли — зудящее желание оправдать чью-то надежду. Руки действовали автоматически: наливали чистящее средство на губку, тёрли, перекладывали, выбрасывали, смахивали, промывали. Челюсти болели от напряжения. Он упрямо отталкивал лезущие в голову страхи. Страх поехать крышей, потерять чувство реальности, загреметь в спецучреждение. Страх никогда больше его не увидеть. Но он увидел. Это случилось снова спустя несколько дней после уборки. Утреннее солнце прорезалось через щель между шторами, пробуждая Диму ото сна; он приоткрыл глаза и тут же зацепился ими за диван, стоящий как бы разделителем между кухней и спальней в их студии. Куплинов сидел на нём, как обычно (раньше) развалившись на тощих подушках. В его руках покоилась чёрная кружка с чем-то источающим пар, а лицо выражало наблюдательность. Карпов, боясь спугнуть, тихонько присел в постели, стараясь не разбудить Нонну. Его Дима был рядом. Сидел, наблюдая за их сном, и пил свой чай… Взгляд Куплинова скользнул в сторону Нонны, нежно обводя её обнажённую спину. Дима тоже посмотрел на неё, но лишь на секунду, чтобы не потерять Куплинова из виду. Стоило ему перевести глаза, как они встретились с глазами Дмитрия. Никто не проронил ни слова. Разговор словно вёлся телепатически, Дима наперёд знал, что ему хочет дать понять человек напротив. И именно тогда он впервые за долгое время почувствовал покой на душе. Если Куплинов будет навещать его… он справится. Он справится за двоих, даже пускай Нонна не узнает, как ему это удаётся. И он справлялся. Брал все обязанности по дому на себя. Вытаскивал их обоих, как только мог, бережно, точно за самым хрупким созданием на свете, ухаживая за своей спутницей. Словно больной цветок, Нонна едва тянулась за помощью. Её боль — и Дима знал это — была глубже его собственной. Но он был терпелив. Он тянул её за собой, становясь сильнее, устойчивее, смелее — таким, каким ранее не был. Больше некому. Этот звонок… как насмешка. Чёртова пощёчина памяти того человека, который бесповоротно изменил их судьбы. «Подражатель»? Это немыслимо. Конечно же это не сам Куплинов. Он мёртв. Нонна видела его в гробу. И никаких теорий строить не нужно — их Дима не стал бы мучить их столь долго, чтобы проявиться подобным образом. Он был болен, травмирован, но никак не был настолько жестоким по отношению к тем, кого считал близкими. Этот жалкий «подражатель» — не более, чем недоделок, никогда по-настоящему не знавший того, кем был человек под прозвищем «Ударник». Дима сделал пару медленных вдохов и выдохов, прежде чем снять телефон с аппарата и набрать номер отца. — Ало, — Потёр лоб и вздохнул. — У меня в голове это всё не укладывается. Какой подражатель? Что он делает, убивает? А с какой целью? Что за письмо? На том конце послышались какие-то шорохи, точно кто-то поворошил бумаги. — Да, убивает, — спустя паузу ответил отец, — и убил уже двоих. Их нашли в той же лесополосе, где… ну, где был тот бар, куда тебя увёз Куплинов. У обоих размозжены головы. Никакой связи между ними нет — разный возраст, место работы, материальное положение. Может, никто и не обратил бы внимание, если бы не письмо. На камере наблюдения видно, что подложил его какой-то бритоголовый парень, но сейчас, сам понимаешь, лица не видно — маска, а одежда на нём была самая непримечательная, огромная, чёрная. — Что было в письме? — быстро проговорил Дима, сглатывая загустевшую слюну. — «Я вернулся, вы уже забыли про меня? — зачитал уставшим голосом отец. — Те двое были только началом. Я отомщу за всё». И приписочка: «Ударник». В общем, какой-то клоун. — Да уж… — пробормотал Карпов, обдумывая услышанное. Это совершенно точно не в стиле Куплинова. Больно глупо и наигранно звучит. — Только вот на руках этого клоуна — кровь. И все опасаются, что малой не обойдётся. — Хочешь сказать, мы с Нонной в опасности? — Не хочу. Но придётся. Вы должны быть начеку и работать с полицией заодно. Дима усмехнулся. Папа правильно подобрал слово: клоун. Плевать, что убийца. Таких сотни, и за решёткой не все. А этот решил называть себя кем-то другим, да ещё и… Порочить? Унижать? Дима выдохнул, стараясь не погружаться в злостное состояние, накатившее от мысли, что кто-то решил примерить имя покойника, который был им так дорог. Да, Куплинов был убийцей, он испортил жизни многим, да, он заслуживал тюрьмы, исправительных работ, многочасовых сеансов с психиатром, но… Что-то, и Дима точно не мог сформулировать, что именно, говорило внутри Карпова, вопило, что этого Куплинов не заслуживал. — Дим? — М? — Так что ты ответишь? Ты согласен сотрудничать? Ты предупредишь Нонну? — Хорошо, — проговорил Дима, — но знай: я терпеть не могу ментов. Я буду помогать, но чтобы дома у нас они не торчали. Ясно? — Спасибо. Прежде чем отец успел бы сказать что-нибудь ещё, Дима повесил трубку. Упёрся затылком в стену. Лицо исказила гримаса, которая обычно предшествует начинающим скользить из глаз слезам. Он снова втянут во что-то, что причинит ему эту мучительную,«Ты забыл сказать, что он трахнул меня в шесть»
врезающуюся в память, боль. «Только бы сегодня увидеть Диму…»