«Ударник»

Можно сколь угодно убегать от себя, от своего прошлого, открещиваться от воспоминаний — они всё равно голодными волками догонят и вгрызутся в ноги. Задрав голову, Дима пытался понять, правильно ли поступил, не рассказав Нонне о своих планах на этот день. Кроны деревьев заключили в хоровод небо, образуя купол над маленьким человеком, забредшим в этот лес. Человеком, без приглашения явившимся за ответами на свои нескончаемые вопросы. Он поймал попутку, чтобы доехать сюда. Автобусы не ходят в это место, слишком уединённо оно укрылось от шумного промышленного городка. Не стал доезжать до «Стеллы» — да и осталась от неё разве что табличка на обветшалой постройке. Лес поглощал в своё чрево шаг за шагом. Мох мягко проминался, отдавая то небольшое количество влаги, что впитал за эти несколько дождливых дней. Все звуки стихли. Редко проезжающие мимо машины, крики птиц, шорохи ветра — всё умолкло, и тишина эта будто ждала разрядки, норовила лопнуть в любой момент. Дима оглядывал стволы деревьев, кустарники… Лесная пасть проглатывала. Он не помнил, куда именно бежал в тот далёкий вечер, когда зарядил Нонне в пах, удирая из бара. Даже этот момент помнил смутно. Он шёл, выискивая, где деревья пореже, и надеялся, что вскоре набредёт на ту опушку. Дональт был отправной зацепкой. Старый лесничий, конечно, давно не жил в своём укромном домишке — вышиб мозги в нём же пять лет назад. Однако дом его первым делом пришёл на ум, когда Дима начал размышлять, куда отправиться за разгадкой. Ему нужно было вспомнить. Понять. Найти закономерности. В конце концов, его собственная история разворачивалась именно в этом чёртовом лесу. Быть может, и подражатель каким-то образом обрыскал этот лес, нашёл дом, засел там или вдохновился особой энергией, исходящей от этого места… Ветхая крыша вскоре выглянула из-за кустов — он ускорил шаг, поднимаясь на пустошь посреди леса и царапая руки о колючие ветки. Дом Дональта стоял нетронутым с момента обыска. После всех событий пытались найти смотрителя, который бы согласился в жить в доме самоубийцы, но таковых не обнаружилось. Да и лес не хотел принимать других людей. Старые ступени застонали. Из окон топорщились замаранные занавески, а на крыльце почти не осталось живого места — плющ разросся до самой крыши. Он постучал в дверь. На ручке до сих пор висела полосатая сигнальная лента. Дом ответил глухим воем сквозняка на чердаке. Дима оглянулся. Деревья, окружающие опушку, глядели на него в ответ, высокие, частые. Дверь поддалась. Никому и в голову не приходило запирать её. Однако он вдруг помедлил и, нахмурившись, прикрыл её обратно. Тянул с тем, чтобы осмотреть это место, тянул, потому что не знал даже, нужно ли оно ему… Дональт был одним из завсегдатаев бара «Стелла» — тем гостем, о котором все всё знали, помнили, что он выпьет и в какой момент решит свалить. В последние месяцы своей жизни он не особо светился, засел в доме. И вот как раз об этом знали немногие — о том, чем же он занят там, у себя в лесу, помимо обыкновенных лесничьих забот. О Нинимуше слышал ограниченный круг лиц. Трава, пожухлая, мокрая, выросла по бёдра и шелестела по рукам, пока он огибал постройку в поисках наружного входа, ведущего в подвал. Таким странным это казалось сейчас… Обойдя дом, он остановился, как вкопанный. — Привет. — На него смотрел Куплинов. Прижавшись спиной к хлипким доскам и сложив руки на груди, он внимательно следил, как Карпов сначала открыл, затем закрыл рот, точно рыба, выброшенная на берег и теперь не знающая, как ей дышать. Но Дима быстро собрался. Это снова чудит его голова. Как нельзя вовремя… — Привет, — грустно улыбнулся он. — Ты же знаешь, что Нинимуши уже нет. — Куплинов оттолкнулся от стены и медленно прошёлся до люка подвала. — Здесь никого. Во всём доме. — Да… — Карпов закусил губы и силой воли сделал шаг навстречу. — Хуёво выглядишь, — продолжил мужчина, оглядывая его с ног до головы. — Я скучаю по тебе. — Он говорит это каждый раз, как видит эту галлюцинацию. К сожалению, или к счастью, он знает, что это игра разума, с огромной болью заставляет себя держать это в голове и не забываться в такой приятной, но мучительной подделке реальности. Галлюцинация усмехнулась. Горькие голубые глаза смеялись над ним, как живые. — Иди домой, помощник следователя. Оставь это всё. Нонна заботится о тебе, а ты, неблагодарный, хочешь рисковать ей. — Зачем же ты тогда втягивал меня в это? — Уголки рта дрожали, но он улыбался. — Уходи, Дим. И снова никого. Глюк рассеялся, оставляя наедине с опушкой и лесом. Язык помнил вкус человеческого мяса. Надо ли говорить, что после всех событий Дима не притрагивался ни к какому мясу вообще? Сделай он хоть один укус, как его разум возвращался к воспоминаниям о тех стонах, хрипениях, что доносились от тела Нинимуши. О том, как Куплинов сказал, что не будет убивать их. И о том, как он сказал тому, что убийцы рождаются такими и им ничего не стоит убить… Если бы он знал тогда, не взболтнул бы такого. У каждого человека своя история. Свой личный ад и свой рай. Своё чистилище. Раньше Дима думал, что убийцы поголовно психопаты, и заставляет убивать их некая врождённая жажда крови. А потом пришёл к выводу, что, во-первых, жажда эта внедрена в ДНК у всех людей. А во-вторых, у каждого человека, которого мы называем убийцей, были свои обстоятельства, раскрывшие эту жажду. По сути, мы все участвуем в неразрывном цикле умерщвления живого ежедневно. Мы убиваем себя вредными привычками, той отравой, что покупаем в магазинах, воздухом, который сами же загрязняем, убиваем и поддерживаем убийства других существ, убиваем планету, на которой родились. Мы считаем себя венцом творения, в то время как с развитием человеческого разума всё становится лишь хуже. При этом мы продолжаем поражаться убийцам — ведь как они могли посягнуть на жизнь ближнего своего?! Мы потакаем одному насилию, осуждая другое. Мы осуждаем убийства, поедая при просмотре очередного криминального шоу жареную баранину. Однако забываем, что насильник, которого убила теперь всеми попрекаемая женщина, заслужил смерти, в отличие от барана, который просто был рождён на бойню. Дима сорвал красно-белую ленту и потянул вверх крышку люка. Он много размышлял о Дональте и его Нинимуше. Этот дом — книга, на страницах которой изложена нелёгкая биография этих троих. Винил ли он Дона в случившемся? Безусловно. Сочувствовал ли тем двоим, что были пришиты друг к другу? Конечно. Однако он понимал — посочувствовать стоило и старику. Искорёженная, уродливая душа его всё ещё ощущалась здесь, в подвале. Где он разбрызгал свои мозги, здесь? Или всё-таки на первом этаже своего жилища? Дима не читал отчёта. Он поставил мысленную стену между разумом и событиями того лета. И смотреть за неё он не решался уже очень давно… Затхлый душок ударил в нос. Карпов отпрянул. Вздохнул. Закрыл крышку люка. Сел в траву, скрываясь из виду, и погрузился в себя. Зачем он пришёл сюда? За ответами? Но в чём они заключаются? Почему потянуло его именно в лес? Может, он хотел тишины? «Увидев людей, поддавшихся своим слабостям, увидев людей, которые обманывают себя, тебе совсем не хочется изменить себя? Перестать самому поддаваться и обманываться?» Так много терзаний накопилось за эти годы. Так много догадок и сокрушений. Он закрылся в своём мирке, оградившись от прошлого, оградив Нонну вместе с собой, заполняя пустоту внутри мнимой гордостью за себя и чувством выполняемого долга. Ведь он помогал ей выкарабкаться. Он был «полезным». И снова, снова это слово… Слово, которое так любил повторять Куплинов. Полезность… А у всех людей она должна быть, что ли? «Я хотел, чтобы люди посмотрели на всё моими глазами. Увидели весь ужас, который происходит вокруг — всё, что в баре, тому доказательство. Там такие ублюдки, Дима… Педофилы, убийцы, некрофилы, воры… » Вот и вся полезность. Ударник яростно хотел, чтобы Карпов жил и наслаждался жизнью после увиденного. Другой вопрос, возможно ли это, когда видишь столько жестокости, так сказать, прозреваешь… Насилие, насилие, насилие. Почему же если Куплинов видел мерзость тех людей, мерзость насилия, то стал таким же? Все его рассуждения привели лишь к могиле. Значит, он был неправ? Или прав, но гиперболизировал свои попытки наладить ситуацию? А мог бы он иначе, учитывая его прошлое? Дима вспоминал их немногие разговоры, и каждая фраза осколком резала за живое. Трава щекотала руки. Всё ещё холодная, промёрзшая, липкая от грязи. Лес гудел ветреными порывами, качающими верхушки сосен. Дима поджал колени ближе к груди и озирался на каждый шорох — вдруг его собственный Дима снова появится где-то неподалёку? Нет. Нонне знать о его сегодняшней вылазке точно не стоит. Он ей о многих вещах не говорит… Своеобразная забота. Примерно четыре года назад, уже после похорон, Дима наведался к матери Куплинова. Об этом он не говорил ни то что Нонне, никому. Старуха жила далеко на окраине города, но не там, где жили они сами, а на другом его конце. Её домишко стоял в нескольких километрах от городских многоэтажек, огороженный низеньким деревянным забором да проволокой. Позвала она его сама, позвонив рано утром, — так рано звонят разве что старики, что сами не спят с крика петуха на заре и маются от долготечности жизни. «Зайдешь ко мне на чай? Мне надо переговорить с тобой, сынок». Он помнит, как быстро проговорил «да, хорошо» и сбросил звонок. Адрес она сообщила в начале разговора. Нонна не проснулась. Никто, кроме него, не знал о звонке, и эта небольшая тайна звенела в груди, заставляла голову сжиматься. Он ведь забыть обо всём хотел, а теперь… Теперь так рад приглашению. Он зашёл в тот старый дом, отодвигая полупрозрачную занавеску, повешенную над дверью от комаров и мух. Жёлтые обои, запах старости — кислый, душный — нависли со всех сторон. Мать прошла вперёд него и неловко присела на табурет у стола. Дима пошёл следом, дыша коротко и поверхностно. Всё было сюрреалистично. Она говорила, что сожалеет. Извинялась, корила себя. Много, в общем-то, говорила, а Дима смотрел в её лицо, пытаясь понять, зачем. Она много рассказывала о муже, о его красоте, о пьянстве, о том, как скорбит по нему, и том, как ненавидит, о его смерти. Дима же видел, как слаба эта женщина. Как устала. Она взяла на себя ответственность за поступки тех, кого любила, не понимая, что ради них загубила саму себя. Сначала — ради мужа, не думая ни о себе, ни о сыне, затем — ради сына, а теперь вот — ради него самого. Зачем она извиняется? Зачем оправдывает каждого? Зачем всё это — звонок, чай, сухари, разговоры? Это не вернёт никого. Это не даст ему понять, что за человек был Куплинов или его отец. Портрет их обоих в голове у женщины был приукрашен, выкрашен лишь в те краски, что она сама хотела видеть. Но, в конце концов, он уехал не с пустой головой. Она отвела его на задний двор, свернула по вытоптанной среди лысой травы тропинке к ветхому забору и направилась вглубь редкого бурелома, не произнося ни слова. Дима вмиг понял, что это был за адрес, почему показался знакомым — на этот адрес год назад ездила Нонна. На похороны. В полулеске за домом Зинаиды притаилось скромное, почти бедное кладбище — здесь хоронили стариков, что почили в этой же деревушке, да домашних любимцев, чтоб под грудью были. В дальнем уголке, за раскинувшимся деревцем тополя, стояли два надгробия. Старуха подошла к ним и присела на маленький изъеденый термитами и дождями стульчик у корней тополя. Дима остановился и сжал челюсти. Два имени. Одна фамилия. И одна могила появилась здесь как раз триста шестьдесят с чем-то дней назад… Он что-то отвечал на реплики старушки, даже подбодрил, придумал хорошие слова, но смотрел только в одну точку, не шевелясь, не дыша точно. Дул ветер, осыпая листья с деревьев, кричали птицы, что-то бубнил старческий голос, скрипел дом, звенело в голове, рычали машины на шоссе неподалёку… Качалась трава на могиле. Качалась трава вокруг него. Дима вскинул голову, глянул на дом Дональта, на крыше которого прокричала вырвавшая его из воспоминаний сорока. Вытянул затёкшие ноги и пролез в карман джинсов. Да, ключи здесь. Ключи, которые в тот день дала ему старуха. «Вы очень странный молодой человек, Дима, — сказала она тогда, — Вы тепло отзываетесь о моём сыне, хотя он мог убить вас… Это вам. Забирайте, что хотите, можете продать. Бумаги я на вас оформлю. Старая я уже. Всё, что могу вам отдать в извинение, это квадратные метры…». Связка, состоящая из магнитного и обычного металлического ключей, нагрелась от тепла его тела и намокла от просочившейся через джинсу влаги земли. Он быстро встал, отряхнул штаны и сжал её в кулаке. Ещё одна вещь, о которой не знала Нонна. Вещь, которой он, однако, и не пользовался. Слишком много воспоминаний хранила в себе квартира Куплинова. Слишком много воспоминаний хранила в себе его собственная голова. Так зачем же, зачем он ворошит старое?! Зачем он припёрся сюда, зачем снова вспоминает?! Он пнул стену дома и вскричал от боли. Почему он должен разбираться, кто этот подражатель?! Почему должен проживать всё заново, чтобы вспомнить весь путь? Все детали, окружавшие Куплинова? Его знакомых? Почему не полиция, почему он снова взял на себя должность помощника следователя? О чём недоговаривает Нонна? Почти не помня, как вышел с поляны, он уже брёл вдоль проезжей части, оборачиваясь в поиске попутки, что довезла бы его до города. Голова разрывалась.