«Ударник»

Оставшуюся смену она проработала как в тумане. Чашка. Стаканчик. Чашка. Чашка. Переделать на другом молоке. Добавить ещё немного корицы. Стаканчик. Стаканчик. Натянула душащую маску по глаза, чтобы не было видно разводов на щеках. Ссутулилась над источающим пар питчером, как летучая мышь. Каждый листок с заказом нанизывался на иглу, пока она боролась с щёкотным желанием нанизать на неё собственную ладонь. Проткнёшь, и потечёт её гнилая кровь. Сгнившая от количества лжи, которой она себя окутала, как всеми этими дурацкими шалями. Минутная слабость. Весь этот побег в туалет, чтобы никто не увидел, как она плачет — всё это должно так и остаться за дверью уборной. Вере она сказала, что пошли месячные, мутит. Опять ложь. Из всех этих маленьких обманов сплелась её суть, из всех этих небольших недоговорённостей и крошечных поправок. Вот только минутная слабость дала трещину в её лживом образе. На эмоциях сорвав чокер, она случайно сломала застёжку. Металлический замочек звякнул и треснул, а вместе с ним и иллюзия. Вера, плохо скрывая любопытство, пялилась на её шею — круглыми, уже чуть не выкатывающимися из орбит глазами, и видно было, что не спрашивает ничего «из вежливости». Однако Нонна знала, что она ищет возможность ещё раз взглянуть на кадык — не показалось ли? А вдруг просто свет не так упал? Если бы. Оля крутилась рядом со стойкой. Звала. Извинялась. В ответ хватило только на «всё хорошо, солнышко, у меня просто много работы, увидимся в другой раз», да и то прозвучало пусто и грубо. В ней будто надорвали что-то, внутри чего уже много лет копился гной, и сейчас, когда лопнула последняя корочка, он начал течь наружу, липкий, доставляющий боль. Стаканчик. Стаканчик. Стаканчик. Чашка. Чашка. Чашка. Стаканчик. Стаканчик. Стаканчик. Маска впитывала текущие одна за другой слёзы. Минутная слабость складывалась в получасовую, часовую, и так по очереди. Этот ребёнок сказал то, что окончательно пригвоздило её, как бумажку, к игле реальности. Она бегала от этого годами. Уверяла себя в существовании некой грани, за которую перейди — и откроется другой мир, не такой, в котором ей было суждено родиться. Что за этой гранью не будет клетки, в которую её запрут злые руки и в которой придётся учиться выживать, исполняя одну песню за другой, как этого и ожидают. Она себя обманула. Поменяла имя, купила медикаменты и угодила в очередную клетку. Теперь она работает и обманывает коллег. Обманывает людей вокруг. Диму. Себя. Вот только ребёнка было не обмануть — ребёнок увидел суть сразу и верил в неё. «Мальчик, который делает, что хочет». Вот так просто. Надевает юбку. Красится. Ведёт себя «женственно». А что значит — «женственно?» Что значит «по-мужски»? За свою жизнь она навидалась слабых мужчин и сильных женщин. Этих рамок не существует. Эти рамки только в головах. Но как же чертовски больно. «Я не хочу тебя обижать» — милая Оля, ангельское создание. Нонна обидела себя сама. Не ту, конечно, которая существует сейчас, — она обидела того человека, которого похоронила много лет назад. Руки делали свою работу на автомате — даже рисунок на пенке выходил сам собой. К вечеру, на удивление, заказов всегда было больше. Она загипнотизировано наблюдала за своими пальцами, венами, кистями, и с каждым движением воспоминания становились только ярче. Тот первый раз, когда на ногтях появился лак. Чёрный. Он лёг красиво, отблёскивал на свету голубоватым оттенком. А ещё за него крупно прилетело. Отец орал так, словно узнал, что его сын шыряется в подъезде, хотя это была просто краска на ногтевых пластинках. Первое кольцо. Пришлось выбрать более толстое, "мужское", но всё же. Оно было из серебра, с чёрным камнем. Бесконечное враньё. «Мам, это субкультура» — но это было не так. Приходилось подстраивать свой облик под рамки даже здесь. Готика. Альтернатива. Всё лучше, чем просто «женские» вещи на парне — ведь если парень принадлежит к субкультуре, есть шанс, что он не педик, а просто пытается влиться в моду и понравиться девчонкам. Однако эти самые девчонки были рады, что в компании есть парень, которого можно накрасить. А ещё — что этот парень не будет лезть в трусы при первой возможности. Кожаные перчатки без пальцев. Кружевные перчатки (но надевать их можно было вне дома, тихонько, за углом). Шёлковая ночнушка, которую эти самые руки так любили гладить — ткань нежно обнимала тело, терпящее побои. Она похоронила того парня, который засыпал в шёлке в комнате с запертой дверью. «Слишком женственного», «слишком красивого», «слишком хрупкого». Слишком не такого как остальные. Слишком слабого, чтобы противостоять и быть свободным. Звон. Вера охнула от неожиданности и обернулась. Нонна медленно подняла голову и посмотрела на неё в ответ — в ушах всё ещё звенело, но звук уже превращался в эхо. — Может, домой пойдёшь? Ты чего-то совсем никакая, — немного грубо, скорее всего из-за испуга, предложила Вера, глядя ей под ноги. На полу лежали осколки чашки в брызгах кофе. Она тут же присела — руки медленно потянулись к разбитому. Слишком слабый… — Господи! Нонна! На плечи вдруг надавили, заставляя очнуться. Осколки чашки почему-то становились красными. — Всё! Иди домой, я за тебя если что приготовлю! — Верины вьющиеся волосы упали на встревоженное лицо и прилипли к щекам. Нонна несколько мгновений молча смотрела на непослушные завитки, и лишь потом очнулась: — Всё хорошо, я просто хотела убрать… — Голыми руками? Ты изрезалась вся, не видишь? И правда, из ладоней в нескольких местах торчали маленькие осколки. Ничего. Не смертельно. Крови только с виду много. Остатки кружки отправились в мусорку, фартук повис на гвозде в подсобке. Из рабочих кед ступни погружались в кожзам чёрных туфель. Самозванец. Самозванец… Нонна встала, шатнувшись на каблуках, и, наконец, подняла взгляд к зеркалу. Боже, что за цирк. Что за чёртов грим. Растёкшаяся тушь, губы раскраснелись и распухли, равно как и нос с глазами. Самозванец. Оплакивающий свою прогнившую душонку самозванец. Придёт домой и будет выдумывать оправдание своему внешнему виду, в котором ни грамма правды, конечно же, не будет. А самое главное, что всё будет по-прежнему. — Нонночка? Она уже выходила из кафе, когда её окликнули. Опустила звенящую голову. Ну что ещё? — Пожалуйста, подожди, давай поговорим! — Оля налетела сзади, едва не сбив с ног, и крепко вцепилась ручонками в предплечья. — Я не хотела тебя обидеть, у меня бывает, что я говорю невпопад и несу хуйню, прости, пожалуйста, прости, я не хотела тебя задевать… — Всё хорошо, ты же сказала правду. — Она остановилась и обернулась. Девочка была ниже, разницу добавляли каблуки, и Нонна словно нависла над ней печальным приведением. — Мне просто нужно переварить её. — Всё равно прости. Я должна была подбирать выражения. — Бровки нахмурились, руки слегка погладили пальто. — Не хочу, чтобы ты была из-за меня расстроена. Давай погуляем? Если ты хочешь… Ну как тут откажешь. Да и продышаться было бы хорошо. Остыть. Чтобы не приходить к Диме заплаканной и не добавлять ему нервов... — Хочу. Жёлтые круги на неровном асфальте, отбрасываемые фонарями вдоль дороги, вели их куда-то вниз по улице. Холодало — пронырливая сырость пробиралась под рукава и волосы. Нонна куталась в свою дурацкую шаль. Цок, цок, цок по асфальту дурацкими каблуками. Молчание резало. Цок, цок, цок. Вчерашние новости, рассказанные Димой в их маленькой кухне, вновь пришли на ум. Перед глазами снова стояло его испуганное лицо, то, как он держался за неё, обнимая бёдра, словно бы тонул во всех этих известиях. Высказав всё ей, он, конечно, снизил давление в бойлере — перелил часть переживаний — однако сильно легче от этого ему точно не стало. Сейчас Дима, сидя в одиночестве, наверняка ищет всю известную информацию о последних убийствах, Нонна была практически уверена в этом. И вот сейчас она, наплевав на предостережения и спокойствие Димы, идёт по тёмной улице в компании несовершеннолетней неформалочки, которая ещё и причастна к их тёмному вернувшемуся прошлому. Потрясающая идея. Прошлое дышит в плечо — сначала убийства, теперь Оля. Вместе с ней воспоминания о жизни до гормонотерапии. Что-то словно бы что-то пытается надломить её. Именно в тот самый момент, когда она, спроси кто-нибудь, могла бы сказать, что её жизнь наладилась. Девочка прижимается к её руке тёплым комочком. Идёт рядом, не сбавляя темпа, но всё так же молчит. Плеча касается голубой ёжик. Цок, цок, цок. Кто же этот убийца? Ходит ли он сейчас по потемневшим улицам этого промышленного городка, или отсиживается дома, пока внимание не утихнет? Что им движет? Последний вопрос часто мелькает в таблоидах. Что движет тем или иным преступником, что они чувствуют? Этот же вопрос, но слегка в другой формулировке, когда-то задала и она сама. Она помнила тот вечер. Будто бы вчера было. Ядрёный запах алкоголя и прогнившего дерева заполнял распивочную. Входная дверь открывалась редко. В большинстве своём все посетители богом забытого бара были постояльцами и проводили за рюмкой день целиком, а потом отсыпались, обняв проститутку или бутылку джина, прямо за барной стойкой. В тот вечер дверь хлопнула, и Нонна повернулась взглянуть, кто пожаловал. Её шатало — нередко на работе приходилось и самой догоняться. Данил поставлял прекрасную шмаль. В этой накренённой перспективе она впервые и увидела того, о ком пока что не знала ни одна газета. Трезвый, но ненадолго. Со взглядом тяжелее отходняка от шмали. — Дядя Дима умер, да? — вдруг послышалось в полутишине, отвлекая её от воспоминаний. Нонна взглянула на девочку, но та не поднимала головы. Да уж, она будто нутром чувствовала, что за мысли на неё накатили. — Да, милая. Мужчина едва успел заказать шот, когда она, как бы случайно обтёршись о него бедром, присела рядом. Не нужно было гадать — она сразу привлекла его внимание. Взгляд, до того расфокусированный, собрался. В ответ на её улыбку он улыбнулся в ответ, поджав края тонких губ книзу, и быстро отвернулся. Вздохнул. А потом сказал:

— Слушай, ты хорошенькая, но я не за этим сюда пришёл. Да и денег нет тебя угощать.

— А меня не нужно угощать, сладкий. Здесь мне наливают бесплатно.

Белобрысик стукнул рюмкой перед незнакомцем. Он, немедля, закинул содержимое в глотку. Сжмурился.

— И как ты сюда забрёл? Долго добирался?

— Да как-то случайно. Хотел уехать подальше, а потом смотрю — бар. Вот только…

Они разговорились сами собой. Всё было предрешено уже тогда.

-… я, кажись, не уеду теперь, балда.

— И как балду зовут?

— Дмитрий.

— Нонна.

И она подала ему руку. Он странно посмотрел на протянутую ладонь, но тем не менее пожал её. От прикосновения было жарко. Словно бы прошло напряжение. И это не от травы. По крайней мере, не у неё. Когда она предложила ему косячок, тот быстро согласился. Буквально вырвал скрутку из пальцев, всунул меж зубов и начал рыться в карманах. Она опередила его — выудила свою зажигалку быстрее и щёлкнула колёсиком. Огонёк осветил щетину и острые края губ. Сладковатый дым ударил в лицо, и они оба снова улыбнулись друг другу.

— Тяжёлый был день?

— И не говори.

— А тот мальчик? Дима. Я бы хотела его увидеть… — задумчиво проговорила Оля спустя некоторое время и наконец посмотрела на неё. — Не думаю, что он бы хотел. — Нонна помолчала. Цок, цок, цок. — Ему не очень полезны напоминания о прошлом. Ты ему нравилась, но, знаешь, его пугало, что в таком месте находится ребёнок. Диковинка. — Ааа… — Оля кивнула и закусила губу. — А вы с ним вместе?.. — Не знаю, — Нонна отвернулась. — Ясненько… Зато с Ударником у них всё определилось довольно скоро. Затяжка, другая — дурь ударила по предосторожности и совести сокрушительным хуком, отправив в нокаут.

— Неужели убил кого-то?

Он тогда слегка отпрянул. Посмотрел пока что осознанными глазами с вопросом: как? Откуда? А она только посмеялась в ответ на его недоумение.

— Милый, в этом баре каждый второй кого-то укакошил. А ты и правда понятия не имеешь, куда пришёл!

Дима отвернулся, затягиваясь снова и прикрывая глаза. Жестом попросил бармена налить ещё. Упал лбом в ладонь — а затем сполз на стойку.

— Ну же, ты чего…

И что она только не несла в ту ночь… Успокаивала. Дура. Говорила, что со всеми бывает. Что она утешит. Закутывала, убаюкивала разум и неумолимо подписывала себе приговор. А спустя некоторое время выдала:

— Знаешь, ты единственный, у кого за этим стоит цель. В этом ты можешь стать великим.

Укуренный бред, сказанный в нужное время, может очень сильно повлиять на слишком важные вещи. У Куплинова точно бы в ту секунду вся шмаль из головы выветрилась — взгляд вдруг стал острым, ясным, он поднял голову и надолго уставился на Нонну, не говоря ни слова. А потом сладковатый дым вновь затуманил разум, и широкая режущая улыбка породила ровно такую же у неё самой. Она склонилась к нему, прижимаясь горькими от скрутки губами к его — и тут же взяла глубже, пролезая языком в рот. — А как дядя Дима… умер? — В тюрьме. Так получилось, - Слова формировались во рту сами собой, мозг не особо участвовал в этом процессе. Она выдала фразу, будто бы заранее заученную на случай, если кто-то спросит: - Скорее всего, это было заказное убийство. Стук ботинок и каблуков ещё какое-то время одиноко звучал в повисшей тишине. Затем они остановились, глядя с моста на открывшийся вид промышленного городка - трубы, втыкающиеся в небо, уродливые гаражи, железная дорога. Подул северный ветер, и стало совсем зябко. - Да... И всё-таки, я не ожидала тебя снова встретить. - Нонна подошла к перилам, отделяющим их от падения на рельсы, и посмотрела вниз, на заросшие травой шпалы и арматуру. Положила руки на холодный металл и тут же одёрнула - порезы ещё не затянулись, и ранки защипало от лёгкой боли. - Мне кажется, это не просто так. - М? - Оля встала на самый край, обнимая перила, буквально повисая на них. - Недавно снова всплыли некоторые... новости. Дима мне сообщил, что появился человек, который сейчас... - Слова отчего-то застопорились, и она поджала губы, чтобы выразиться как можно мягче, но потом вспомнилось, что Оля больше не ребёнок, да и ребёнком слышала и не такое. - В городе опять появился серийник, если короче. - Дым от заводских труб полз по тёмному небу. - И полиция считает, что он ведёт себя как человек, которого мы с тобой хорошо знали. Оля перестала покачиваться на перилах и замерла, как бы обдумывая услышанное. - А вы с тем мальчиком... вы как думаете? - Я хоронила его. А это, как выразились менты, подражатель. Я думала, подобное бывает разве что в "Следствие вели", которое так любит Дима... но нет. - С Каневским? - Оля улыбнулась, сделав брови домиком. - А он мне нравится, Дима твой. Чё, часто смотрит? - Он у меня в целом в криминалистике знаток, - Нонна усмехнулась. - Ну да, частенько, особенно когда я поздно прихожу и он не может уснуть один. - Вы точно не встречаетесь? - Не знаю. Мы это не обсуждали. Он заботится обо мне, а я о нём. Мы оба нуждаемся в этом. "Оба". Она втянула воздух поглубже - обжигающе холодный, тяжёлый. Краем глаза наблюдала, как ноги в цветастых гетрах то приподнимались на носки, то перекатывались на пятки. Пока они с Олей стояли рядом, рой мыслей - о подражателе, о Диме, о себе, - становился немного тише. Они стояли рядом, и воспоминания о насущном казались рассказом, который пока что остаётся чем-то нереальным. Уколы местоимений и навязчивые сомнения потрескивали в камине-черепушке, однако это было ничем по сравнению с тем костром, который разгорится, стоит ей снова остаться наедине с собой. Наедине с Андреем. - Вроде я что-то читала в новостях... - произнесла Оля, прищуриваясь вдаль. - И родители сказали, чтобы возвращалась пораньше. Если что, они не будут сильно ругаться, - опередила она Нонну, которая было собралась настоять на прощании. - Они хорошие у меня, на самом деле. Папа может поворчать, типа, хули так поздно, маме нервы треплешь, но ничего. Мама его быстро заткнёт. С тобой мне безопасно. - Ага, только говорить родителям о том, что ты шаталась всё это время со своей бывшей нянькой-проституткой ни к чему, - усмехнулась Нонна. - Не скажу. А ты Диме обо мне что, тоже не расскажешь? - Диме... - Вздохнула, задирая голову в небо. - Ох, Диме... Пфф... Наверное, всё-таки не буду. Он болезненно относится ко всему, что было. Иногда я боюсь за него. Знаешь... есть люди, которые, и ты это чётко понимаешь, справятся со всем дерьмом в своей жизни. Может, не самым правильным образом, но справятся. Вот чувствуется в них этот стержень, себялюбие. Это я вижу в тебе. Видела в дяде Диме. А в нём... - Она задумалась, кусая щёку. - Он будет отшучиваться, вести себя как дурень, и может показаться, что у него всё под контролем. Но это не так. Каждый удар будет сжирать его, пока не останется ничего. Он будет жертвовать собой, пока не останется, чем жертвовать. - Значит, я буду "очередным ударом"? - Да. Сейчас ему хватит. Попозже, может, расскажу, как всё уляжется. - Думаешь, уляжется? - Да уж как-нибудь. Обычно подражатели действуют глупее тех, кому они подражают. - Что, из "Следствие вели" знаешь? - хихикая, прижалась к ней Оля. Нонна улыбнулась и приобняла девочку. Да уж, из "Следствия вели". Как тут не запомнишь, когда приходишь под оную передачу после каждой смены и дослушиваешь дело, пока раскладываешь разбросанные одним придурком вещи? Придурком, который наверняка сейчас свернулся калачиком и посапывает на диване. Открывая дверь квартиры, она старалась не шуметь. Провернула аккуратно ключ, тихо повесила пальто и стащила туфли. Заглянула в комнату - как и полагалось, Дима был в отключке. На плите - остатки ужина, оставленные для неё, из открытого окна доносится прохладный запах улицы. Она прикрыла дверь ванной и прошла к зеркалу. Под глазами - осыпавшаяся тушь. Грудь - ходуном, небольшая, костлявая. Слегка запрокинув голову, нащупала бугорок кадыка. Выдох. Вдох. Опустила голову и проглотила набежавшую от нервов слюну. Сзади неё, в аптечке на полочке, наблюдает за каждым движением бокс с ампулами. Там же покоится шприц, спиртовая салфетка и блокнот с трекером. Сегодня 27 число. Нонна медленно повернулась к боксу, опёрлась задницей о раковину. Тишина. Не слышно даже, как тикают часы в комнате, где спит Дима. Она одна на целом свете, в этой страшной панельке на краю города, и прозрачный пластик коробки с гормонами буквально пялится на неё. Это даже смешно. Она на терапии уже много лет. Но подобное напряжение ощущалось только в первый раз. Когда казалось, что перевались она через край - и выхода не будет. А сейчас что? Она подходит к той самой вывеске "EXIT"? Самовольно переступает босой ногой порог, за который бежала с таким остервенением? Бежала. Но от чего? От отца, от матери. От стыда перед собой - за странное, не подходящее никаким описаниям тело, от усмешек на лицах, от упрёков и снова - от голодного, готового съесть до последнего кровящего куска Стыда. Вот только одного она не учла. Она переступила кажущуюся спасительной черту, и Стыд просочился следом. Он опутал липкими лапами всё, как бы она не пыталась делать вид, что это не так. И сейчас, когда она стоит на этом холодном кафеле, глядя на тусклые ампулы в боксе - Стыд кладёт мерзкую голову ей на плечо. Горячие, зловонные слюни капают рядом с босыми ногами, стекают от плеча по телу. Она прерывисто вбирает в лёгкие воздух - но он пропитан отвращением и страхом. Складывает руки на груди - и от ощущения мягкости становится тошно. Что он с собой сделал? Юнг забеременела от него, пока он воображал из себя женщину. Как бы ни было смешно - её яйцеклетка впустила в себя его сперму и процесс запустился. Естественный. Нормальный. Положенный. Пока он старательно уничтожал в себе остатки тела, с которым родился - внутри происходил лишь хаос. Он ненавидел себя за то, каким слабым становилась его оболочка, но вина лежала только на нём - сердце, не справляясь с препаратом, сходило с ума, простыни приходилось менять каждые два дня из-за невыносимого запаха пота, в котором он просыпался, мокрый, как после марафона, на который не был способен, ибо даже короткая прогулка вверх по лестнице заканчивалась одышкой. Жировые шарики, покрывающие нежным одеялом внутренние органы, зверели. Цифра на весах скакала от недели к неделе. Лицо менялось. Разбухала грудь. Жир перераспределялся и перекатывался по телу. Менялось всё. Но не в голове. Он ставил стену между новой жизнью и Стыдом. Изменил буквально всё: голос, цвет волос, парфюм, гардероб, имя, паспорт, постельное бельё, походку, привычки, смех, манеры. Даже когда умерла Юнг, и Стыд снова выдохнул в ухо, он сбежал в эту чёртову распивочную - тело в аренду, тело не своё, чужое, общественное, он - лишь наблюдатель, актриса. И всё полетело к чертям, когда к стене между Стыдом и Неверлендом подошёл мужчина, впервые убивший человека и пытающийся заглушить ужас в рюмке. Вернее, всё окончательно наебнулось в тот момент, когда мир накренился, и они упали на скрипящий диван в подсобке. Щетина царапала лицо. Влажные и пахнущие алкоголем губы впивались в его собственные. И в паху всё адски ныло. По-настоящему. Не от боли. Дима смотрел на него пьяно и властно, а воздуха критически не хватало, и в этот момент когда-то забытый к чёрту орган твёрдо упирался в ткань платья, так твёрдо и настойчиво, что не заметить было невозможно. Он даже не успел ничего сказать, когда мужчина опустился к шее и начал вкусываться в кожу. Предполагалось, что они пообжимаются, а потом он отсосёт ему, и всё будет как обычно в этом баре, в его услугах. Но вот Дима уже стянул верх платья и втянул в рот сосок.

- Слушай, я на другое намекала, погоди...

Но он взглянул на него исподлобья, всё так же втягивая и слегка прикусывая грудь, и слова как-то потерялись. В конце концов, он так пьян, что можно будет наплести ему что угодно. Или - что маловероятнее, но вполне может быть, - он окажется не против анала.

- Что?..

И Стыд, такой забытый, такой далёкий, старательно запихнутый в глубины сознания, присоединился к ним. Сел на этом же чёртовом диване, наклонившись, как и сам Дима, над подрагивающим, налитым и вставшим членом, вылезшим из-под ткани юбки. Дима на какое-то время замер, смотря то на член, то на его обладателя, а потом отскочил - с расстёгнутыми джинсами, почти стянутой рубашкой и совершенно ошалелым взглядом.

- Какого хрена, Нонна?!

- Я... хотела сказать...

- Да кто ты, блять?! Что это такое?!

Стыд потыкал пальцем в его стояк, точно насмехаясь - смотрите-ка, какая неловкость. Какой позор.

- Я... я транс. Я всё объясню. Пожалуйста, не уходи.

Слова давались с трудом. Он смотрел на постепенно трезвеющего мужчину, и в горле было сухо, а лицо оледенело.

- Прошу, не уходи...

- Ты меня развести хотела?! Я не такой!

Дима не уходил, но и желание оставаться у него явно грозило закончиться. А он, наконец поняв, в каком виде лежит, быстро сел, натянул платье и встал, подходя к мужчине.

- Не приближайся.

- Слушай, всё же нормально было, я просто не думала, что ты полезешь...

- "Не думала"?! Может, "не думал"? И всех ты так разводишь, или к тебе одни пидоры ходят?

- Я же понравилась тебе. Ты доверился мне. Я знаю, как тебе тяжело и от чего ты пытаешься сбежать.

- Ага, вот сейчас сбежать мне больше всего хочется от тебя, Хуйпоймикто.

- Останься. Мы поговорим. Я тебя утешу...

- Для начала скажи, как тебя зовут. На самом деле. А иначе - никаких разговоров.

Они смотрели друг на друга, разгорячённые, оба пойманы врасплох. Он хорошо запомнил эти презирающие глаза и тонкие губы, тогда казавшиеся тончайшей жёсткой чертой. И то, как сам произнёс:

- Нонна.

Дима развернулся и направился к двери.

- Андрей!

Он быстро закрыл рот, выкрикнув это, и опустил голову. Хрупкие плечи обнимал Стыд - обвивал буквально, стекал до самого пола, чёрный, тягучий, пульсирующий. Но дверь не хлопнула. Она вообще не была тронута. Дима остановился рядом с ней, повернувшись к "Нонне" и, не отрывая глаз, молчал. Ампулы тоже молчали. Другой Дима - тот, что мягче и слабовольнее - ни о чём не подозревая спал за стеной. Андрей вышел из ванной и выключил свет. Ждавший своей очереди квадратик в трекере уколов так и остался пустым. Он закрасит следующий через месяц, когда придётся вколоть себе дозу, чтобы тело не сошло с ума. А потом будет уменьшать количество препарата до того момента, как тот и вовсе не пригодится. Но это будет потом. А сейчас он осторожно опустится на постель рядом с другим Димой и тревожно заснёт, пока Стыд останется смотреть на него из другого конца комнаты. Всё ради того, чтобы доказать себе и ему, что он поступает правильно.