бумажное поле

«Я делаю это, потому что ты мой лучший друг», — высвечивается у Ойкавы оповещение от сообщения. Опять ругались, опять приставал насчёт переутомления и тренировок, опять получил «я сам справлюсь, Ива-чан, господи! Ты моя мама?!». Опять ответил честно. А Тоору так не мог. Нет, смог бы однажды, конечно, сказать Иваизуми всю правду, только звучала она, как предсмертная записка какого-то нелепого неудачника с нелепыми мечтами. Ойкава всю жизнь пытается не быть нелепым. Получается? «Не надо меня жалеть! — хочется написать, но Тоору моргает, чувствуя, как пелена застилает уставшие глаза. — Я такое дерьмо, Ива-чан. Я не стою ни заботы, ни внимания. Если я буду стараться лучше, то смогу как-то исправиться, но нет же! Нет! Я стараюсь, я пытаюсь, я карабкаюсь изо всех сил, но всё равно срываюсь. Мне не нужно твоё сочувствие, потому что нет ничего хуже твоего милосердия. Знаешь, я ведь действительно хочу быть лучше в твоих глазах, но чувствую, что не оправдываю ожиданий. Всё моё напускное, всё моё спасительное расползается, рвётся и оголяет пустоту, которой нет оправдания. Я не хочу, чтобы ты жалел меня, потому что в один прекрасный день тебе надоест жалеть». Ойкаве иногда хочется вскрыть вены, но он всегда замирает напротив зеркала в ванной и понимает, что не сможет наложить на себя руки. Не сможет пройтись острым лезвием по холодной коже, не сможет до крови расцарапать ладони, не сможет затянуть петлю на шее, не сможет шагнуть на край крыши, чтобы полегчало, чтобы отпустило, чтобы чувство жизни прильнуло к горлу и схватило за маленькую душу, заставив наконец-то ценить незначимое существование. Наверное, Ойкава — эгоист. Он не может представить ту боль от порезов, не может представить уродливых шрамов на коже, не может представить, как Иваизуми посмотрит на него больным, грустным, полузлым взглядом в раздевалке, заметив отпечатки самоненависти на теле. Чёрт. «Вся проблема в том, что я для тебя лучший друг, Ива-чан. А ты для меня — нет», — Тоору набирает дрожащими пальцами, едва попадая по клавиатуре. Если «лучшие друзья» случайно задерживают ладонь на тёплой спине чуть дольше приличного; если они ненароком скользят взглядом по шее друг друга; если они потом не могут избавиться от навязчивого желания поцеловать её; если они думают друг о друге всю ночь, едва смея дышать от накатившего наваждения, то да, Ойкава — самый хороший «лучший друг». Он был им. Всегда. Старался, по крайней мере. Хаджиме мог бы гордиться своим Тоору лет до двенадцати, пока Ойкава всё не испортил дурацким желанием быть ближе. Тоору боится — боится, что в один прекрасный момент просто выскажет всё, как есть. Преподнесёт на блюдечке с голубой каёмочкой свои ненужные чувства. Конечно, Иваизуми далеко не дурачок и поймёт, что к чему сводится. Сначала они перестанут разговаривать о пустяках до утра по выходным, потом будут обедать в разных компаниях, будут всё реже встречаться взглядами, слать друг другу сообщения обо всём на свете, смотреть вместе фильмы, ходить в парк, а после Хаджиме станет заходить в раздевалку только после того, как Ойкава переоденется, будет шарахаться от каждого прикосновения и смотреть на Тоору жалостливо, но без прежней теплоты в глазах. Стирает. «Я ценю это, — на одном дыхании. — Потому что ты тоже мой лучший друг». Он откидывает телефон на другой конец стола, попадая в груду учебников, и долго-долго смотрит в потолок, не видя ничего за пеленой. Которой нет никакого объяснения.