Рапсодия на темы

Луна такая дурацкая, светит прямо в окно. Выпучила глаза и заглядывает, как будто дел других у нее нет. То ли от излишнего усердия, то ли от недоумия всю комнату залила своим плесневелым светом. Абсолютно бесполезным светом. Ни отдохнуть, ни поделать чего-нибудь, ни поспать. Тени – и те уродливо расплываются, как лужица мочи на асфальте. И не узнать по ним, кому они принадлежат, даже контуры не отследить. Пятна какие-то невразумительные мигрируют из одного угла комнаты в другой, напарываясь на мебель и обезображивая ее. А то, чему некуда отбрасывать тень, стоит одутловато-мертвенное, совершенно утратив вразумительность живого, ну или по крайней мере пригодного к употреблению живыми предмета, и бессильно сносит это измывательство. А свет двигается по какой-то непонятной траектории, высвечивая кратеры какие-то, фьорды, которых и в помине нет при живом – или полуживом ноябрьском – солнце. А свет давит, выдавливает воздух из легких, не дает ни посмотреть, ни почувствовать, ни вздохнуть. Даже шевелиться брезгуешь, потому что тогда он изгадит еще один участок тела. И одеяло перестает быть пуховым и становится свинцовым и давит, давит, давит... Выползла, дура такая. Прямо перед глазами зависла и красуется. Не желтая, не оранжевая, не красная, непонятная. И оспины эти, рытвины отвратили бы самого грязного извращенца, а она красуется. Демонстративно направляет свой отраженный плесневелый свет прямо на одеяло, и он как будто выливается, застывая еще в потоке, усугубляя и без того не самую приятную нагрузку. Скоро она исчезнет? Судя по всему, еще нескоро. Даже до будильника еще добрых полчаса. Еще тридцать минут ее терпеть. Деревья уже почти облетели, так, пара листьев там и тут, но они совсем незаметны, только ветки тянутся куда-то вверх по инерции и взывают к теплу. А получают в ответ только кисель лунного света. За этой промозглой желтизной даже неба не видно. То, что за него сейчас сходит, цвет имеет самый неприглядный, погранично-зеленый. Тоже цвет хорошей выдержанной плесени, превращающей все, во что она впивается, в студень. И небо под молчаливое одобрение прячет все звезды, топит их в этом студне, не дает хотя бы выглянуть, отвлечь от лунных чирьев. Пять минут до звонка будильника. Луна почти заползла за угол дома, на одеяло наконец-то падает тень, принося прохладу и свежесть чернильной тьмы. Телефон внезапно оживляется, сначала загорается, затем издает легкую дрожь, словно жеребенок легкие расправляет. Если везет и отключить его сейчас, то темноту и интимность ночи не нарушит бестолковый и глупо-энергичный звонок будильника. Успел. Пара вибраций – и все, он снова превращается в невзрачный блин. Можно отложить; секунда на то, чтобы проститься с одеялом, собраться с духом, высунуть ноги из кокона сонного тепла наружу на отстраненную прохладу воздуха, на ощупь найти тапки и лениво добрести до туалета. Можно поиграть в эту игру: «Я только что проснулся и весь такой теплый, сонный и ленивый, умиляйтесь мне». Теплая одежда. Носки. В прихожей непривычно темно после полнолунной ночи, но света совсем не надо. С той стороны дома, куда выходят окна, открывается отличный пейзаж на маленький такой ручной пустырь, а за ним парк, но парадное выходит аккурат на улицу, которая сейчас будет неравномерно заляпана блинами недооранжевого цвета, подозрительно похожими на то, чем хвасталась луна. Ладно, с этим можно смириться, в конце концов, единственная возможность хоть что-то видеть. Плеер. Упиваемся несчастьем или отдаем дань неродившейся ночи? Бородин. Контральто струнных, расслабленность largo, настойчивость ночной песни, еще парочка не менее изысканно-драматичных квартетов. Потом можно будет потешить себя еще и причитаниями Ярославны, почему нет? Какая прелесть эти выдуманные женщины, особенно такие, без имени: они и красивые, и умные, и добрые, и верные. Три ха-ха. Интересно, они хотя бы потуги на них встречали визави, художники эти, или это все бесплодные мечтания? Шапка. Заправить волосы, чтобы не лезли в глаза. Отросли, зараза такая. Перчатки. Ключ. Проверить еще раз. Можно идти. Дверь захлопнуть и потрусить вниз. Никого ночью слышно не было, есть шанс не напороться на подарок полуночников с аллергией на традиционную социализацию. На первом этаже все же осторожней. Вроде пронесло. Дверь тренькает, ничего себе – которую неделю ничего не ломается. Воздух сыроват, но пахнет чем-то прохладно-освежающим. Нет в нем горечи умирающей природы. Похоже на заморозки. Да, точно, вон и паутинка изморози на щетине травы на газоне. Топорщатся травинки, хорохорятся, друг перед другом своей стойкостью хвастаются, никак не хотят смириться с тем, что им больше не расти в ближайшие четыре месяца. Да и потом повезет ли, а ну как закатают асфальтом? Коммунальщики могут. Асфальт у них появляется в самые загадочные сроки и для самого загадочного употребления. Подошвы пружинят по дорожке, которая благосклонно отзывается на удар, не выгибается, не уходит из-под ног, не выскальзывает. Первые деревья. Понеслись! Спой мне, Ярославна, чего ты ждешь, перед чем смиряешься, на что надеешься, когда муж твой рыцаря без страха и упрека играет. Спой, пока вода закипает в джезве, спроси еще раз: «Зачем». Вот и ладно. Солнце совсем не спешит выглядывать, сонно алеет на востоке, небо охотно отзывается розовым, но эти переглядки будут долго еще длиться. А работа ждать не будет. Мишка был в отпуске. Он демонстративно настоял на том, чтобы отгулять хотя бы две недели, вырвал отпуск Всеволоду, пригрозив разборками во всевозможных инстанциях по поводу невыделения работнику отпуска (Всеволод лениво удивлялся тому, что Михаил понимает под поощрением вещи, диаметрально противоположные тому, что он сам хотел бы заполучить, и гнал от себя назойливо подзуживающие мыслишки о том, что с огромным трудом представляет, как пережить эти две муторные недели), и снизошел до согласия на компенсацию за все остальное время плюс премия в размере двух окладов себе и Всеволоду. Заявления об отпуске и увольнении он отнес лично, за что Всеволод был ему бесконечно благодарен. Чего ему стоило вырвать разрешение на такой бессердечный демарш, да еще и в ноябре, он молчал, как рыба об лед. Но Всеволод подозревал, что главный бухгалтер знает слишком много, чтобы не смочь вырвать согласие даже на такую беспардонную подставу. Любопытством особым Всеволод не отличался, Михаил знал, когда лучше молчать, и в тот жестокий для начальства день, когда все свершилось, Михаил с самого утра был изрядно скован и не похож на себя обычного очень сильно, вид имел бледный и суровый, волосы гладко зачесал назад, был облачен в исчерна-серый костюм с темно-синим галстуком и взглядом скользил поверх голов, помимо лиц и сквозь стены. Когда пришло время разбрасывать камни, он до скрежета сжал зубы и сцепил кулаки, постоял посреди кабинета с видом отчаянно надеющегося смертника, воспитанного где-нибудь в Спарте в семье убежденных стоиков; Всеволод не сводил с него глаз все это время, сидя за своим столом. Когда Михаил замер аккурат по центру комнаты, как ведущий актер прямо по центру авансцены в начале кульминационного действия, Всеволод неспешно встал, стараясь не производить шума, аккуратно обошел стол и стал в полуметре от него, пристально отслеживая реакцию. Михаил повернулся, выдохнул, с трудом растянул губы в некоем подобии улыбки, подался вперед буквально на пару сантиметров, замер и, резко подобравшись, пошел к выходу. Всеволод опустил глаза и долгие две минуты разглядывал рисунок на ламинате. Он был подозрительно симметричным, не оживленным неровными царапинами, и совершенно незапоминающимся. Ни бодреньких трещин, ни упрямых сучков. Только клонированные подобия паркетных элементов. Всеволод удовлетворился изучением ламината, посмотрел на дверь долгим тяжелым взглядом и вернулся за свой стол. Работы хватало. Всеволод с трудом нащупал рабочий пульс, больше похожий на странно ритмичные судорожные всхлипы: сначала яростная борьба за воздух, а затем растерянное неведение – что с ним делать, если организм отвергает кислород, и тупое бездействие; сначала лихорадочно производительные пара минут, за которыми следовали бесконечно долгие секунды ожидания. Михаил вернулся через два часа зеленовато-бледный, со сжатыми до синевы губами, глазами приказал Всеволоду следовать за ним, почти бегом ворвался в кабинет, открыл все окна, которые можно было открыть, достал сигареты и молча выкурил одну, стоя у окна, вышвырнул окурок из окна и взял следующую сигарету из пачки, которая лежала прямо там же, на подоконнике. Всеволод стоял, прислонившись спиной к двери и чуть откинув голову назад. Он смотрел в окно и краем глаза следил за Михаилом. Солнца не было, небо было переполнено тучами, как глаза опытной кокотки слезами, когда та выпрашивает очередную бесцельную, но очень дорогую штучку лучше, чем у заклятой подруги: вроде бы наполнено, но ни слезинки не проливается, пока есть шанс одержать сухую победу. Так и дождь собирался уже второй день, но набухшие тучи лениво бродили по небу и не жаждали разразиться даже изморосью. Михаил повертел сигарету в пальцах, прикурил, отложил зажигалку и с наслаждением вдохнул и выдохнул дым, постепенно расслабляясь и начиная смотреть на улицу и замечать ее. Тучи на небе сбивались в кучу, более темные на горизонте, светло-свинцовые поближе, и неожиданно на землю прорвался луч солнца, по-детски яркий и прозрачный, ослепительный в своей непосредственности. Сырой асфальт стыдливо отозвался мокрыми бликами на солнечные проказы, даже деревья взбодрились. Всеволод отвлекся от всего, с интересом разглядывая игру света на мокром асфальте, и не заметил, что Михаил докурил и просто стоит у стены, с любопытством наблюдая за ним. В лучиках морщинок его глаз заблудилась лукавая усмешка, губы приветливо изгибались, ямочки на щеках безудержно рвались наружу. - Не страшно? – неожиданно спросил он. Всеволод вопросительно смотрел на него. - Севка, мы уматываем из дыры, в которой провели без малого тридцать лет жизни, и делаем когти не куда-нибудь в Нью-Йорк какой или Дели, а в Москву, где человек человеку люпус есть. Всеволод пожал плечами. Михаил отвернулся к окну, скользя взглядом по прохожим. Он потянулся к сигаретной пачке, повертел ее в руках и бросил на стол. - Петрович сейчас, должно быть, с Алексеичем коньячком заливаются, – злорадно сказал он. – Ты следи в оба, пока я буду в отпуске. Мне совсем не хочется недоимок на прощание. А с них станется не один нолик подсуетить, а как минимум много. Михаил помолчал, задумчиво поглядел в окно и закрыл его. - Думаешь? – помолчав, сказал Всеволод. – Он же и себя подставляет. Михаил посмотрел на него многозначительным взглядом, сохраняя красноречивое молчание и не менее красноречиво приподняв брови. - Кофейку? – вместо ответа сказал он. - Сейчас? – удивился Всеволод. - Не будь занудой, - закатил глаза Михаил. – Да, ни обед, ни ужин, но для души-то можно? Всеволод дернул плечами и пошел набирать воду и включать чайник. Он вернулся с двумя чашками и сахарницей, чтобы увидеть, что Михаил освободил столешницу, уже сидел на своем месте, а перед ним красовалась бутылка из темного стекла, подозрительно похожая на то ли Рижский, то ли Беловежский бальзам. Всеволод ровно выставил чашки, вопросительно посмотрел на Михаила, получил в ответ подмигивание и пошел за чайником. - Ну что, кофе по-жамойтски? Или как там, по-полешуцки, во, – бодро предложил Михаил, щедрой рукой наливая бальзам. – Классная он вещь, при простуде лучше нет, да под одеяльце, да грелочку под бок, а, убежденный холостяк? – Михаил бросил ехидный взгляд на Всеволода, который лениво улыбнулся в ответ. – Ну что, за успех безнадежного дела? – сказал Михаил и поднял чашку. Всеволод вынужденно поднял свою и чокнулся с ним. Кофе был растворимым и для растворимого кофе не самым плохим, но говорить о его качестве было бессмысленно. Горячий, горький, терпкий, с ароматом трав, который лихо забивался жженым запахом, он неплохо пился, учитывая повод. Всеволод методично пригубливал кофе и старался ни о чем не думать. Он удобно устроился на стуле, вытянул ноги и небрежно опустил руку на бедро. Вторая лежала на столе поблизости от чашки, время от времени пальцы волнообразным движением пробегались по поверхности перед тем, как Всеволод брал чашку и подносил ко рту. Оказалось, это было очень даже неплохо. - Ладно, - сказал Михаил, когда кофе был выпит. – Пошли работать, что ли? Всеволод согласно угукнул и остался сидеть, флегматично рассматривая небо. - Севка, не наглей, - шутливо-угрожающе сказал Михаил. – Давай, встал и пошел. Всеволод вздохнул, печально посмотрел на Михаила и поднялся. До официального конца рабочего дня оставалось еще два с небольшим часа. И еще немного, пока все будет разобрано. Михаил решил прогуляться с Всеволодом пару кварталов. Погода была пасмурная, но относительно сухая. Листья почти все опали. Людей было не очень много. Они шли неспешно бок о бок и молчали. Говорить было особо не о чем. О работе не хотелось, о личной жизни бессмысленно – на тот момент у Михаила ее не было. Всеволод предпочитал о своей не распространяться. Михаил не оставлял надежды выпытать у него имя зазнобы, которая по его твердому убеждению приворожила замкнутого товарища, но и Всеволод был не лыком шит, ловко переводя тему непосредственно на Михаила. Тому такой расклад нравился все же больше, и он охотно рассыпался мелким бесом о себе любимом. Но на сей момент единственным его сердечным интересом была Цель. А о ней он говорить остерегался, поддаваясь какому-то иррациональному благоговению. В светлом, легком, ненапрягающем молчании они дошли до угла, у которого как правило либо встречались, либо прощались. Людей было не очень много, они спешили домой, почему-то кутаясь, хотя ни ветра особого, ни промозглой пронизывающей сырости не было. Темнота опустилась на город и расцветала сизовато-желтым светом фонарей, который особенно неприятно давил на глаза людей с отличным зрением. Воздух пах сыростью и машинами. Ярко освещенные витрины магазинов и окна кафе и ресторанов выглядели неестественно бодро на фоне городского вечера поздней осенью. Михаил замер на полушаге и продолжил задумчиво смотреть вперед. Всеволод начал придерживать шаг чуть раньше и остановился сбоку и сзади, внимательно глядя на Михаила. Михаил опустил голову, постоял так немного, повернул ее ко Всеволоду и сказал: - Не поверишь, боюсь. Всеволод подошел ближе. - Это естественно, – помолчав, отозвался он, внимательно глядя на него своими непрозрачными свинцовыми глазами. – Странно было бы, если бы ты ничего не боялся. Можно было бы подумать, что ты совсем отмороженный. А так есть шанс. Михаил издал смешок. Улыбка по-прежнему играла у него на губах, когда он посмотрел куда-то вдаль. - Я в воскресенье поеду в Москву устраиваться. Надеюсь, все устроится. Квартиру здесь продать быстро не получится, буду пока сдавать. Жильцов я почти нашел. Я тебе что предложить хотел: пока все не уладится, не хочешь одну квартиру на двоих снимать? Себе я потом не спеша подберу что-нибудь и съеду, а квартира тебе останется. Как тебе такой вариант? Михаил искоса посмотрел на Всеволода и небрежно пожал плечами. - Так проще. Денег по-любому понадобится много, а так всяко дешевле. Всеволод нашел в себе силы изобразить зеркально похожее пожатие плечами и дернуть губами в знак одобрения. - Неплохая идея, согласен. Михаил качнул головой и отвернулся. - Ладно, давай прощаться, поздно уже, – буркнул он. – Давай, до завтра. Они пожали друг другу руки. Михаил неспешно, как на променаде, пошел по направлению к своему месту обитания. Всеволод смотрел, как с каждым шагом расправляются плечи и выпрямляется спина. Он готов был биться об заклад, что на лице Михаила заиграла знакомая полуулыбка-полуухмылка, как всегда после удачно провернутой аферы. Почему от нее выиграет Мишка, и отчего у него очень подозрительное ощущение, что он здорово влетел, Всеволод объяснить не мог. Но копчик у него ныл и чесался со страшной силой. Ольга Вадимовна усердно училась чему-то несомненно полезному, но делала это в таком удалении от родного кабинета, что логично было бы предположить, что примерно в таком же удалении видала она свои успехи. Работы было в меру завались. Мишка обещал выйти если что, с надеждой глядя на Всеволода, и в бесстыже-красивых глазах красноречиво горел этот огонек непоколебимой уверенности, что ничего не случится. Он надеялся не без основания, стервец этот, знал наверняка, был приучен за долгие девять лет знакомства, что Севка в лепешку расшибется, но сделает. И Всеволод делал. Методично разбирал горы бумаг, электронных документов и писем. А за окном поздно светало и совсем рано темнело. Электрический свет совсем не помогал, и настроение было хуже некуда. Он помнил слова Михаила, да и сам отлично понимал, насколько осторожным следует сейчас быть, поэтому все документы проверялись и перепроверялись особенно тщательно, хранились в особо надежном месте, и эта игра в конспиративность изрядно утомляла. Дни до его нежеланного отпуска были до боли зубовной похожи один на другой. Утром он приходил пораньше и медленно выпивал чашку кофе, наглым образом размещаясь в кабинете Михаила. Место ему не нравилось: стол был расположен напротив входной двери, за спиной были окна, такое ощущение, что находишься прямо на линии обстрела и открыт всем ветрам. Но кресло было удобным, а в это время никто не заходил. Можно было расслабиться, откинуться назад, пофантазировать о том, что ноздри могут уловить запах, а тело ублажается теми же изгибами и выпуклостями, которые служат и истинному хозяину кресла. Ощущение сопричастности, интимности и чувственного доверия, которое куда глубже, чем доверие рациональное, осознаваемое, проговариваемое, поддерживало его на протяжении всего дня, хотя больше так нагло экспроприировать кабинет он не рисковал. После утреннего затишья начиналась карусель. Документы проходили перед глазами Всеволода нескончаемым потоком, отличаясь незначительно внешне, но разительно по назначению. Цифры одни и те же, и их всего десять, но они куда красноречивее, чем тридцать три заветные буквы. Они не обманывают, не притворяются, не скрывают. Они абсолютно открыты и безыскусны. Они всемогущи в несравненно большей степени, чем буквы, которые были манерны и изобильны и сами же оказывались беспомощными перед своей изобильностью. Буквы предполагали, упрашивали, выкручивались, хитрили. А цифры определяли, решали, приговаривали. Всеволод наслаждался их молчаливой компанией, как никогда до этого, стараясь отрешиться от грядущих грандиозных перемен. Его погруженность в себя не преминули заметить сослуживцы. В кабинет они заглядывали только по исключительной необходимости и на кратчайшее время. Всеволод снова убедился, что он хорош не сам по себе, а только лишь как друг блистательного Михаила Евгеньевича. Вежливо выдавая пару фраз ни о чем, они энергично переходили к сути дела, объясняли, что нужно, и уносили ноги. Всеволод снова оставался один в огромном кабинете, в котором им двоим с Олечкой было слишком тесно. Время от времени он поднимал голову, смотрел на деревья за окном, разминал шею и плечи, иногда раздражительно откидывал волосы назад и снова принимался за работу. Сумрачное утро лениво перетекало в невзрачный день, а он спешно сбегал, уступая место меланхоличному вечеру. Это было особое время для Всеволода, время, которое он посвящал себе и только себе. Не было ни Мишки, который мог ввалиться к нему, чтобы вытащить в очередное непонятное место, не было Олечки, которая периодически вспоминала, что он, оказывается, тоже мужчина, и пыталась требовать его компании. Не было других людей, с которыми он вынужденно сталкивался. Всеволод проводил одинокие вечера дома, к которым готовился особым образом. Он варил себе какао после ужина, приносил его в гостиную, ставил на столик, удобно устраивался в кресле, тянулся за книгой, пробегал пальцами по корешку и открывал ее. Педантичность поднимала голову, и Всеволод не отказывал себе в удовольствии заглянуть в выходные данные на первой и последней страницах, тщательно прочитывал предисловие, затем примечания в конце книги, тянулся за кружкой с какао, неспешно подносил ее ко рту и делал первый глоток. Молочно-шоколадный вкус распространялся во рту, и это было совершенно правильное время для того, чтобы смотреть за окно, на бесконечное небо, напарывавшееся со всего размаху на вершины не самых высоких и крепких деревьев. Иногда Всеволоду везло, и над макушками деревьев кокетливо помаргивали звезды. Луна, чуть раньше являвшая миру блиноподобное лицо, превратилась в изящный серп месяца, цветом и светом все более уподоблявшийся серебру. Шоколад задерживался на языке, его можно было немного посмаковать, а затем снова опустить голову к книге. Дальше следовало чередование робкого шороха перелистываемых страниц и подбадривающего вкуса какао. Потом либо заканчивалась книга, либо какао. Можно было идти спать. Погода была отвратительная, и пробежки превращались в измывательство над собой и кроссовками. Снег с дождем залеплял глаза. Зато собачников не было. Влетев в особенно гадкую лужу и безнадежно поняв, что штанина до колена мокрая, Всеволод в хлюпающей обуви потрусил домой. Добежал, открыл дверь в подъезд, поднялся на свой этаж, зашел в квартиру. Шапка слетела на пол, резко стянутая свирепой рукой, куртка точно так же шлепнулась на пол. Кроссовки он стянул и понес в ванную. Через сорок минут, после душа, одетый в чистое и – что самое приятное – сухое белье, Всеволод стоял перед зеркалом, хмуро глядя на свое отражение. Светло-русые волосы здорово отросли и уже добрые две недели не просто мешали, а очень мешали. На его беду они слегка вились, придавая всему его облику романтично-байронический вид. Длина у них была самая неприятная, ни в хвост убрать, ни как-то иначе укротить. А к парикмахерам Всеволод испытывал тихую ненависть: терзая его бедную голову, они осыпали его градом комплиментов шикарному золотистому цвету, удивительно здоровой структуре и густоте и тому, что они вьются. А если попадался особо отмороженный парикмахер, мнивший себя мастером, то он настаивал на модельной стрижке, которая должна была подчеркнуть удивительную костную структуру, аристократичность черт и много всякой другой дряни, которая у них сходила за комплименты. С каждым подобным словом Всеволод как правило еще больше съеживался под накидкой и судорожно сжимал бедра. А по завершении экзекуции он лихорадочно вытягивал деньги и спешно сбегал. Идти туда приходилось, хотел он этого или нет. Но у Всеволода был спасительный инструмент, от извлечения которого он сейчас себя удерживал. К сожалению, волосы щекотали щею, кольцами лежали на ушах и практически доставали носа. Так что либо идти на дыбу в парикмахерскую, а та, что поблизости, особо завернутая на модельных стрижках, либо рыскать в поисках другой, что приводило Всеволода практически в суеверный ужас, либо... И крупные кольца истемна-золотистых волос начали падать в раковину, состригаемые безжалостной рукой, активно щелкающей портняжными, здоровыми, еще бабушкиными ножницами. Не совсем ровно, но сойдет за ту самую модельную стрижку, особенно если потрясти головой как следует. Олечка, видевшая результат такой процедуры, но никак не ее саму, восхищалась (причем Всеволод был уверен, что и искренне, а кое-кто, стоявший за левым плечом, нашептывал, что еще и завистливо – сама то она как минимум полнедели через каждые три щеголяла невыразительными русыми корнями у актуального, то есть периодически радикально меняющегося цвета в меру длинных волос) модной укладкой. Дышать сразу становилось легче. Отряхнувшись, убрав в ванной, быстро помыв голову, Всеволод влез в свои любимые носки из собачьей шерсти, купленные у милейшей бабушки с виноватыми глазами на рынке, сделал чай, неторопливо выпил его, стоя у холодильника и глядя в окно, и пошел в гостиную. Там его ждала почти дочитанная книга и удобное кресло. Михаил вернулся поздним вечером воскресенья, что явствовало из его сообщения, пришедшего на телефон около полуночи. В понедельник они должны были встретиться, а со вторника у Всеволода начинался бесспорно заслуженный и откровенно нежеланный отпуск. Понедельник прошел очень суматошно, Михаил Евгеньевич был нужен всем и сразу, на обеденном перерыве он печально пожаловался, что скоро никотин у него из задницы покапает от сигарет, выкуренных за компанию, и добавил, что вечером они идут пить пиво. Всеволод тихо дострадывал шумный день, практически не вздрагивая, когда очередной желающий врывался и пытался пробиться к этому гребаному главбуху, который где-то прохлаждается, когда все нормальные люди работают, пошли покурим, скотина! Михаил Евгеньевич нагло ржал и соглашался, Всеволод переводил дыхание и пытался унять раздражение. Пиво пить Михаил потащил его к себе. Он мотивировал это тем, что специально для лучшего друга привез настоящего ирландского Гиннеса, в Ирландии сделанного! Он лично два раза штрих-код пересчитывал. Они сидели на кухне его квартиры, пили пиво и молчали. В гостиной стояли коробки, вещи были свалены как попало, кое-что уже было упаковано. - Квартиру я нашел. Двухкомнатная, минут пятнадцать пехом от работы. Ничего такая. Есличо, можно ремонт сделать, – внезапно сказал Михаил, бесцеремонным образом прерывая уютную тишину. Всеволод поднял глаза и рассеянно посмотрел на него. – Я тебе дам адрес и ключи, можешь начинать перебираться. Всеволод откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел на Михаила. Тот смотрел в стол, и казалось, что даже волосы его были уставшими. - У нас будет неделя, чтобы там обустроиться, после того как уволимся, – продолжил он. – Немного. С генеральным и его замами я говорил, с отделом уже знакомился. Дел там вагон и большущая телега. И тебе там пакет документов. Заполнишь и отвезешь. Генеральный хочет лично с тобой познакомиться. Всеволод пожал плечами и потянулся за бутылкой. - Зачем ему это? – хмуро спросил он. - Снова здорово. – Михаил посмотрел на него, в глазах замерцали смешинки. – Он тебе в три раза против твоей теперешней зарплаты за глаза платить согласился, а ты носом крутишь? Севка, не выпендривайся. В папке визитка, позвони его помощнику, договорись о встрече. Всеволод отхлебнул пива. - Ну если благородный сэр настаивает... – томно протянул он. - Благородный сэр требует, - усмехнулся Михаил. – А вообще, Севка, то, что я видел, это такое вау! Это реально совершенно другая жизнь, елки зеленые. Совершенно другая. Они даже смотрят по-другому, вперед, понимаешь, а не в карман ближнего. Так что я просто реально вижу, как перед подъездом останавливается цистерна, из нее вылазит такой весь из себя галл в беретке и с конкретным таким прононсом говорит: А где тут у нас Мишка Шабанов да Севка Старицкий, а ну-ка распишитесь в получении! Так что все у нас получится! – Михаил смотрел прямо в глаза Всеволоду и радостно улыбался. Всеволод напустил улыбку на глаза и поднял в тосте бутылку. Поздним вечером Всеволод возвращался домой, неся папку с документами и визитку, по которой ему нужно было позвонить. Ночь была дивно ясной, фонари светили через один, и в прорехах между ними можно было видеть яркие звезды. Ветра почти не было, слегка подмораживало, но тротуар был сухим. Всеволод время от времени выпускал очередной клубок пара изо рта и задумчиво прослеживал, как он растворяется в свежем ночном воздухе. Может, и на самом деле приедет типичный такой галл с цистерной с Хеннесси?