Рапсодия на темы

Вокзал гудел относительно однородно. Людей было много, что не особенно в пятницу удивляло. Кто-то приезжал на выходные, кто-то на эти самые выходные уезжал. В большинстве своем масса людей спешила. Некоторые, отщепившись от людского потока, курили, пили, орали по телефону, покупали билеты, перекусить, псевдоумственные развлечения для мозга типа судоку и прочей дряни, коей в изобилии водилось на любом вокзале. Некоторые ждали, озабоченно высматривая в толпе свои объекты. Мишка стоял в стороне от людского потока с явно уставшим лицом. Ноги у Всеволода стали почему-то ватными, и дело было не в том, что он был рад видеть Мишку, неприлично рад, дело было в том, что по какой-то совершенно необъяснимой причине с прозрачными светло-голубыми глазами Всеволоду было неловко видеть Мишку сейчас. Было бы это завтра или – что еще лучше – на следующей неделе, все бы было позади, улеглось и успокоилось. А сейчас он был слишком на взводе и чувствовал себя странным образом изменником. Почему, Всеволод не мог бы объяснить, как бы он этого ни хотел. А Михаил, заметив его, улыбнулся, попытался было просиять, но явно безуспешно, и, опустив глаза и с неоконченной и от того кривоватой улыбкой, подошел ко Всеволоду. Бросив короткое дружеское «Привет», он пожал Всеволоду руку, хлопнул по плечу и сказал: - Ну, как пережил? Заявление он подписал? Всеволод согласно кивнул головой и скованно улыбнулся. Михаил оглядел толпу отстраненным взглядом и безразлично поинтересовался: - Не сильно он тебя там жевал? Всеволод недоуменно смотрел на Михаила. - Жевал? - Ну да. – Михаил пристально посмотрел на него. – Не наезжал? Ничего не высказывал? - Я ничего такого не заметил, – осторожно сказал Всеволод, пребывая в растерянности от явного непонимания ситуации. Михаил осмотрел его с ног до головы, отступил на шаг назад и сказал: - Так, ладно, едем ко мне, отмечаем успех безнадежного дела, а потом решаем, что и как дальше. Окей? Всеволод очень обтекаемо угукнул в ответ, кивнул головой и пожал плечами. Он старался не смотреть на Михаила прямо, но и не смотреть не мог. Он очень хотел услышать что-то, но вот что? Ободрение? Поддержку? Объяснение, как дальше жить, и кто за это расплачиваться будет? Какую-нибудь пламенную разоблачительную речь? Что он хотел услышать? И хотел ли? В машине Михаил рассказывал, как его достали Алексеич с этой новой дурой, как на него валят дофига работы, рассказывал, что надо менять топливный фильтр и искать гараж, потому что иначе распрощается он со своей красавицей в два счета. Время от времени он бросал на Всеволода задумчивый взгляд и снова возвращался к легкомысленному трепу, на который был так горазд. По пути Всеволод выторговал отсрочку на «переодеться и оставить вещи дома» и пообещал, что через полтора часа как штык будет у дверей Мишкиной квартиры. - Смотри, засранец, опоздаешь – будешь беден! – шутливо пригрозил Михаил, а Всеволод слышал за его беспечными словами чуть ли не хтоническую усталость и напряженность. Видно, поездили на нем за эту неделю знатно. Он коротко кивнул головой, сдержанно улыбнулся почти искренней улыбкой и открыл дверь машины. Он поднимался на третий этаж, и только тогда машина отъехала. Всеволод, выдохнув с облегчением, подошел к окну, чтобы проводить взглядом габаритные огни, и так и остался стоять на лестничной площадке на долгие пять минут. Вывел его из меланхолии, причем резко вывел, звук открываемой двери где-то внизу. В состоянии странного недоумения Всеволод заходил в квартиру и возвращал на место вещи, которые брал с собой. Это длилось бесконечно долго, а ответа все не было. Почему Михаил его встретил – да он всегда заботился о нем, всегда, заявив однажды после того, как выслушал сбивчивые и невразумительные благодарности и вопрос, вырвавшийся у Всеволода в приступе удушливой растерянности: «Почему ты все это делаешь?» - «А ты человек хороший, только беспомощный, как щенок трехнедельный. Так что глядишь, и я на тебя, если что, рассчитывать смогу». И Всеволод привык к постоянному присутствию Михаила в его жизни, поняв, что более чем щедро возвращает долг за такое вот всеобъемлющее покровительство тем, что выслушивает, поддерживает, подбадривает его во время приступов уныния. И почти не терзался уже мыслями о собственной никчемности рядом с таким вот успешным товарищем. Его другое терзало: откуда эта неловкость взялась. Почему он вдруг был не рад тому, что есть человек, который о нем заботится. И почему ему особенно неловко рядом с Михаилом. Но делать нечего, он пообещал прийти, а время почти вышло. Быстро переодевшись, выпив остывшего чая и перекусив яблоком, Всеволод пошел в прихожую. - Ты, мил человек, не хуже иной девицы собираешься для того, чтобы по темноте два квартала пройти. – насмешливо говорил Михаил, созерцая, как Всеволод раздевается. Всеволод пожал плечами. - Всего-то на пару минут опоздал. - Ага. Там пара минут, тут пара минут, из них немаленькая такая лакуна получиться может. Всеволод выпрямился и пригреб волосы. - Цитируя Филатова, да? «Сознаю свою вину» и дальше по тексту. – гордо задрал он подбородок. – Что случилось-то? - Кроме растрат, которые на меня повесить пытаются? Да считай и ничего. Ольга возвращается в понедельник. На твое, кстати, место. Петрович ее уже обрадовал. - Дождалась курица карьерного роста. – пожал плечами Всеволод, усаживаясь. Михаил, не мудрствуя лукаво, загодя засунул в духовку замороженные пиццы из супермаркета, сверху щедро накидав дополнительную шапку всяких разностей в виде крупных кусков сервелата, сыра и прочих вкусностей, столь милых мужскому сердцу. Располагаясь на кухне после прихода Всеволода, он бросил хмурый взгляд на духовку и уселся напротив, скрещивая руки на груди. - Зашибись, ага. Если сможет карьерно возрасти. На ее место баба Надя кадровичка свою доченьку пристроила, даром что та после техникума. Та еще овца. Веришь: по сравнению с ней даже у Олечки мозги эйнштейновские. Зато знает лучше всех, где какие кофточки продаются. После выплеснувшейся желчи Михаил забросил в рот соленый орешек, взяв его из вазочки, предусмотрительно поставленной на стол сильно заранее и изрядно опустошенной. Он механически двигал челюстями, смотрел невидящим взглядом куда-то сквозь грудную клетку Всеволода и молчал. Молчал и Всеволод. - Достали они меня хуже горькой редьки. Такой там курятник, ты не представляешь. Я всегда думал, что это хрень какая-то, типа, придумывают про запах ацетона и трескотню похлеще очередей из Калашникова. – через некоторое время выдал он неожиданно. – Но честное слово, зоология с орнитологией отдыхают. Эти клуши прованивают весь кабинет ацетоном напополам с какой-то до одурения приторной туалетной водой, кудахчут как куры весь день напролет и как овцы блеют, как только что серьезное делать надо. Такие, блин, мутанты! Посмотри, что там в духовке творится. Всеволод повернулся к плите, заглянул в духовку, с умным видом посозерцал ее внутренние стены и выпрямился. - Вынимать? – повернулся он к Михаилу. Тот не преминул закатить глаза. - Нет, пусть остаются. В угли превратятся, тогда. Конечно вынимать! – рявкнул он. – Они уже минут пятнадцать там жарятся. - Пекутся. – педантично поправил его Всеволод, вставая. Михаил тут же искривил рот. - Твое бы занудство, да в мирных целях... - Например? – с интересом посмотрел на него Всеволод. Михаил посмотрел на него, задумался и пожал плечами. - Тяжелый случай. – вынужденно признал он и снова замолк, погрузившись в какие-то свои мысли. Всеволод достал пиццы, переложил их на доски, разрезал и перенес одну на стол. Михаил лениво следил за его действиями. - В холодильнике пиво. – флегматично проговорил он, не особо стремясь выйти из своего томного состояния. Всеволод послушно пошел к холодильнику. - Ну, будем. – приветственно поднял Михаил свой бокал. Потом он долго рассказывал про то, как на работе обстоят дела, срываясь на ругань, а иногда и на мат, Всеволод согласно кивал головой или выдавал нужные междометия и мимоходом отмечал, насколько далеки для него эти люди, чьи имена Михаил вываливал на него в изобилии. С каким-то облегчением он признавался себе, что нисколько не жалеет, что больше никого из них не увидит. Даже сейчас они больше напоминали ему анимационных героев, которым условно веришь, пока они движутся, и замечаешь полное их несоответствие реально существующим, как только они замирают. Он не сомневался, что Мишка не собирается их забывать, что со многими из них у него сложились достаточно крепкие приятельские отношения, но точно так же он понимал, что ни с кем из называемых людей его не связывает нечто более сильное, чем необременительное формальное знакомство. Как бы там ни было, Всеволод был очень благодарен этим людям, что они отсрочили необходимость снова задуматься о странной неловкости, которую он испытал, когда Михаил начал расспрашивать о том, как его принял Разумовский. - Так как тебе твоя новая контора? – неожиданно спросил перешедший в благодушное состояние и расслабившийся Михаил. Всеволод вздрогнул от неожиданности и встревоженно посмотрел на него. – Впечатляет, да? Михаил смотрел на него бодро блестевшими глазами и явно ждал реакции более значительной, чем простое пожимание плечами и угуканье. - Впечатляет. – выдавил он. - А генеральный? - Тоже. – улыбнулся Всеволод, внутренне напрягаясь. - Умнейший мужик. – криво усмехнулся Михаил. – Он меня на первом собеседовании наизнанку вывернул, вытряхнул, на бантик завязал и поблагодарил за доставленное удовольствие. А на втором – заявил, что я молодцом держался. Стервец тот еще. В восхищенном недоумении Михаил потряс головой, очевидно, еще раз переживая тот допрос. - Так как у тебя все прошло? – откинувшись на спинку стула, лениво поинтересовался Михаил. Всеволод задумчиво посмотрел на тарелку с недоеденым куском пиццы, в окно, умиротворяюще темневшее справа. - Да нормально. Он малость рассказал про фирму, про то-се, ну, меня порасспрашивал. Ничего особенного. – пожал он плечами. - Севка, елки, ты когда сюда устраивался, чуть ли не неделю после собеседования болел, а тут – в Москве побывал, возвращаешься и спокойно заявляешь, что ничего особенного? Да ладно! – Михаил посмотрел на него пьяными ярко блестевшими глазами. - Он очень хорошо о тебе отзывался. – грудным голосом отозвался Всеволод, стараясь звучать как можно более ровно. Руки он положил на колени, стараясь унять непроизвольную дрожь. Михаил дернул плечом. - Фигня. – неожиданно дернул плечом Мишка. – Главное, что ты не пролетел, что он остался доволен, и что мы переворачиваем сильно залежавшуюся и замусоленную страницу нашей жизни под названием: Мы в Мухосранске. А теперь о насущном. Я на следующую субботу машину заказал. Мебель оставляю тут для жильцов. Пусть развлекаются. Надо будет уже серьезно за переезд браться. Посмотрим, скольким пожарам будет равняться наш переезд. Всеволод смотрел на него, пытаясь заглянуть за маску беспечного балагура. Червячок самоукора грыз его. Вроде и причины нет, но чувство неловкости снова овладело им, и он напряженно всматривался в лицо Михаила, словно пытался найти ответы на вопросы, которые и озвучить боялся. Почему он чувствовал себя чуть ли не предателем? Прав ли он был, замечая странный интерес Разумовского, и странный ли это был интерес? И интерес ли, а не проверка какая-нибудь? И самый главный вопрос: как Мишка отреагирует, если узнает, что ни зазнобы какой, ни другого сердечного интереса женского пола, о котором вроде и в шутку, но исключительно настойчиво время от времени расспрашивал Севку, быть не может? Они были друзьями, но существовали вещи, о которых они не говорили. Севкины родители, Мишкина младшая сестра и пара-тройка других тем, включая Севкину личную жизнь. Не то, чтобы Мишка был не против разузнать, что да как, но все растерянно разводили руками, пытаясь припомнить, знают ли хоть что-нибудь, а при попытке выспросить у Севки Мишка напарывался на глухое и раздраженно-стыдливое молчание. Что там Мишка себе решил, Бог весть, но он не сильно лез, не считая отдельных эпизодов, поразительно совпадавших с периодами тотальной насыщенности его собственного либидо, за что Севка был ему бесконечно благодарен. Он не мог, даже если бы бесконечно сильно хотел поделиться, признаться либо просто намекнуть на то, что было его постыдной и отравляюще-сладкой тайной. Второй из них. Всеволод здорово поднаторел, тем не менее, прослеживать взглядом бойко подпрыгивающие попки, упакованные в мини-юбки, оценивать пышные и не очень декольте и одобрительно хмыкать при этом, искренне недоумевая, что привлекательного может быть в двух железах, обложенных жировой тканью, взглядом, отдаленно похожим на масленый и в любом случае успешно сходившим за него, провожать стройные длинные ножки, сурово засунутые в глумливо мерцающие колготки, и поддерживать Мишкины разглагольствования о цивилизационно обоснуемой эстетичности и биологично обоснуемой привлекательности противоположного пола ехидными репликами, произносимыми неулыбчивым ртом. Хотя не разделял особо ничего. Ему куда ближе была другая эстетика, а про биологичность Мишка и сам вспоминал, только если барышня, получавшая допуск к его телу, несколько выбивалась из череды астенично длинноногих узкобедрых ротастых дамочек своей языческой статью и щедрыми телесами. Мишка, будучи относительно навеселе и в умиротворенно-благодушном состоянии, пытался думать вслух на тему бытового обустройства, смущенно замолкал время от времени, расписываясь этими приступами немоты в своей некомпетентности, и азартно продолжал рассуждения на смежные темы. Всеволод поддерживал разговор куцыми советами и тихо радовался тому, что они благополучно убрались со скользкой темы. Мишка разглагольствовал о новой и старой работе, о переезде и о женщинах, а сам незаметно следил за Всеволодом. Тот явно чувствовал себя не в своей тарелке. Что же там такого случилось, что он вернулся вполне вменяемым, а не доведенным до предела, натянутым похлеще той струны и чуть ли не близким к нервному срыву? Севка никогда не был особо открытым, но хоть пару слов помимо: «Нормально» - сказать можно было бы. Неужели Разумовский его недоперепугал? Непохоже. Совсем не похоже на высокомерного и властолюбивого мужика, которым Мишке показался Разумовский. А еще трудно было не заметить, с какой готовностью и с каким облегчением Севка откликается на смену тем с ближайшего будущего в Москве на что-нибудь левенькое, простенькое, типа новых клубов, новых девок или чего-нибудь такого необременительно-непритязательного. Или... или. Или Мишка прав, и легкий Севкин интерес к дамам на самом деле искусно имитируется. На этом фоне нежелание говорить о Разумовском выглядит особенно подозрительно. Неужели... неужели Севка Разумовским заинтересовался? Или Разумовский Севкой? Севка фиг отважится. А Разумовский может. Разумовский очень может. И не то, чтобы его трудно было понять. Ведь красив же, засранец. Был бы бабой, блистал бы на модных подиумах похлеще Твигги какой, или этой... Кармен дель’Оре чего-то там. Лицо все такое изящное, не чеканное, что прямо вот на стену вешай, восхищенно любуйся и позевывай от вечности, которую оно типа выражает, а как будто карандашный набросок, сделанный чьей-то дерзкой талантливой рукой – все черты как будто одной цели подчинены и вместе с тем неуловимо непостоянны, глаза еще эти косульи, скулы, губы, небольшие и сочные, что ли, прямо так и хочется по ним языком пройтись. И руки. Руки у него изумительно красивые. Если правда, что есть модели, у которых как раз именно кисти рук и есть самый продаваемый товар и которые на этом неслабые бабки делают, то Севка миллионером стал бы, так они красивы. Даже когда подрагивают, вот как сейчас, когда он их под столом прячет. И плечи – гордо развернуты, а на них изящная шея, а на шее матовая ванильная кожа. Так бы и облизывал. Только в глаз ведь даст, гордец, если Мишка похулиганить решит. И ноги. Мишка знал толк в ногах, куда лучше, чем в груди. А ноги у Севки шикарные, стройные, мышцы хорошо прочерчены, но не узловатые или бугристые, что прямо выпирают запредельно, а именно такие, чтобы идеально для анатомического атласа. Или Микеланджело. И не идеально и фригидно-безупречно ровные, а чуть-чуть кривые, так, чтобы мысли начинали бродить о том, что такие ноги – да на талию... И глаза. Загадочно-невыразительные, даже когда он взволнован. Руки дрожат, а глаза ничего не выражают, как коконом покрыты. А когда Севка их отводит или обводит ими ближайшие двести километров, чтобы только не в твои глаза смотреть, так и хочется душу из него вытрясти, чтобы он взгляд свой подарил, и не этот свинцовый, а другой, теплый, ведь способен же этот скотин и на такие взгляды, способен? Или Мишка вообще неправ и надумал себе фиг знает чего, а на самом деле Разумовский прошелся по нему хорошим таким асфальтоукладочным катком, а потом кофейком напоил и типа объяснил, что это проверка была? Вот Севка и замкнулся и молча страдает и как раз планирует следующую неделю проболеть, переживая последствия этой подставы. Не-не, у Мишки на него другие планы. Вещи собирать надо. Подготавливать все. Вот пусть и занимается, вместо того, чтобы не пойми чем заниматься вдали от народа. На улице было сильно темно, не спасали даже здоровущие фонари: они только и могли, что освещать чернильную и по цвету и по консистенции тьму своими глупыми желтоватыми ли, зеленоватыми глазами. Свет от них не всегда на земле вразумительно отражался, начиная теряться, размываться и рассеиваться на полпути к ней, а тьма начиналась бесконечно высоко и со снисходительным интересом наблюдала за потугами ламп отвоевать у нее лишний метр. Всеволод возвращался домой по очень загадочной траектории, не в силах сам себе объяснить, почему сегодня он настойчиво следовал желанию идти по неосвещенным участкам. Тротуар был слякотным с нарывами грязного снега, местами грязноватыми пятнами искусственного света маскирующий неприглядность тротуара. Ноги промокли, но учитывая градус, который в него все-таки влил Мишка, Всеволоду было даже как-то и все равно. Он легкомысленно мурлыкал себе под нос финал увертюры «1812 год» и радостно визуализировал себе, как он засовывает чистые и, что самое главное, сухие, пусть и замерзшие ноги в тонкие хлопчатобумажные носки, а сверху натягивает те самые носки из собачьей шерсти, потом делает себе большую кружку чая. Или лучше какао? Наверное, какао. Хотя зеленый чай с корицей и гвоздикой и мед вприкуску – чем плохо? Потом забирается под плед и неспешно, смакуя, насладится горячим напитком. Самое главное – день уже позади, и еще добрые две недели не будет никаких стрессов, связанных с новым рабочим местом. Имя самого большого стресса Всеволод упорно избегал называть. И что еще хорошо: Мишка, кажется, ничего такого непонятного не заподозрил. В квартире было, как обычно, когда ветер дул в окна, холодно, на улице было темным-темно, ноги постепенно согревались в носках из собачьей шерсти, руки грелись о кружку с чаем. А он наслаждался Траурной мессой Верди. Всеволод очень не любил слушать ее слишком часто – она бередила душу очень сильно, вызывала чересчур мощные для него эмоции, но иногда за внешним драматизмом и оперной мощью мессы он слышал слишком отчетливо лиризм и латинский жизнеутверждающий фатализм, как бы странно это ни звучало. Жизнь конечна, но жить хотелось. Чем был вызван этот выбор, он не мог объяснить. Обычно он слушал ее днем и никогда по темноте; казалось, что именно солнечный свет и ярко-голубое снисходительное небо были самой достойной залой для мессы. Но все случается в первый раз, оказывается, порывы ветра могут стать достойным аккомпанементом и без того роскошной музыке. Потом Всеволод долго сидел в тишине, допивая холодный чай и заново перебирая основные ее моменты в памяти. Глаза его были полуприкрыты, кружка была поднесена под самый нос и забыта там до следующего глотка. Наконец он стряхнул с себя ленивое оцепенение и понес пустую уже кружку и мед на кухню. Стоя у раковины, моя, а затем и вытирая посуду, он упорно гнал от себя воспоминания, которые не менее упорно возвращались. Ядром их было странное и необъяснимое прикосновение большого пальца, подозрительно напоминавшее ласку. Взгляды, подозрительно похожие на флирт, наклоны головы, подтверждающие это же подозрение. Или Всеволод слишком много себе придумывает, и все это – маниакальная гиперчувствительность? Позже, в постели, согревшись под одеялом и выпрямляясь, Всеволод в мареве полусна как бы невзначай погладил тыльную сторону кисти правой руки, упрямо давя в себе мысль о том, что он был бы и не против, чтобы правой оказалась его подозрительность, а не здравый смысл. Новая квартира оказалась неплохой. Она была двухкомнатной, с не самой маленькой кухней, мебели было немного, но она была. Михаил с порога указал, где будет его комната – подальше от кухни и с балконом, а еще она была совсем недалеко от новой работы, чем Михаил был бесконечно горд. Теперь, когда груз предстоящих переговоров с начальством практически бывшим и начальством будущим не висел на нем, он выплескивал свое напряжение в бесконечной болтовне. Он уже раза четыре за все время рассказал, как он случайно был вознагражден очень поздним звонком после дня бесконечных перебежек по мульёнам адресов. - А самое главное, Севка, хозяйка там милейшая тетка, она прямо так и заявила, что рада, что сдавать ее будет не одинокой шалаве или семье с ребенком какой, а взрослым вменяемым людям. Так что живем, Старицкий! Я, пока суд да дело, осмотрюсь, принюхаюсь, кредит возьму, и вперед на баррикады. – радостно вещал он, перетаскивая бесконечные ящики, пакеты и свертки с пожитками в грузовик. – Так что под лежачий камень реально вода не течет. А если вот так побегать, да телефоны пообрывать, то что-нибудь, да получится. Мишкиного оптимизма хватило ровно до половины разгруженных вещей уже у подъезда новой квартиры. Озабоченно хлопнув по карманам, он растерянно посмотрел на Всеволода и, умильно приподняв брови, сказал: - Слушай, сигареты закончились и запасной пачки нет. Я в магазин быстренько, заодно пожрать куплю, окей? Всеволод скептически посмотрел на него, но Михаил был твердо настроен не обращать внимания на мелочи в виде всяких там укоризненных взглядов, направленные на пробуждение совести, и резво унесся в супермаркет. Всеволод упрямо продолжил таскать пожитки на новое место, отлично понимая, что Мишки не будет очень долго, а учитывая, как хорошо развита у него интуиция, она же «задницей чую», появится он аккурат в тот момент, когда Севка пристроит в квартире последний предмет, предназначенный к перетаскиванию, и начнет спускаться к машине, чтобы рассчитаться с водителем и отправить его восвояси. Может, оно и к лучшему: ни одна сволочь не путается под ногами и не пытается руководить, создавая куда больше сумятицы, чем должна. Всеволод ошибся. Когда он спустился, чтобы «расплатиться с водителем и отправить его восвояси», Мишка уже стоял там и предлагал оному сигарету. Всеволод подошел, стал с подветренной стороны и ехидно посмотрел на Мишку. - Ты извини, я малость задержался. Еле нашел супермаркет. А там такие очереди перед кассами, ты не представляешь! – с виноватым видом, с которым слишком явно диссонировали радостно блестевшие глаза и общая аура облегчения, быстро проговорил Михаил. - Это да, - глубокомысленно проговорил водитель, затягиваясь, - вечером к кассе не пробиться. Михаил бросил на Всеволода быстрый торжествующий взгляд – вот, мол, знающие люди говорят, все было совершено при полном отстутствии злого умысла, против судьбы не попрешь, у меня алиби. Всеволод не сдержал усмешки. Михаил радостно заулыбался в ответ, как всегда, отлично чувствуя тот момент, когда получал индульгенцию. После того, как водитель с грузовиком был отправлен восвояси, Михаил потоптался во дворе рядом со своей машиной, еще раз тщательно обошел ее, подошел ко Всеволоду и стал рядом. - Что? – меланхолично спросил Всеволод, интуиция у которого тоже была очень хорошо развита. Она и вопила, что разбирать вещи ему точно так же придется одному. - Слушай, я недавно с теткой созванивался, она какая-то седьмая вода на киселе, но все-таки родственница. Она обрадовалась, что я сюда переезжаю, в гости звала. И когда я в супермаркете был, она как раз позвонила и в гости зазвала. Не хочешь скрутиться? Всеволод хмыкнул. - Не поверишь, не хочу. Она тебе тетка, а не мне. Да и вещи разбирать надо. – вздохнув, отозвался он. Михаил с готовностью изобразил виноватый вид. - Слушай, я кой-чего в супермаркете купил, чтобы с голоду не помереть в первый же вечер. – он глазами указал на впечатляюще объемистые пакеты, стоявшие на лавочке рядом. Всеволод согласно кивнул, бросил туда взгляд, сделал едва уловимое движение бровями, выразившее легкое удивление размером пакетов, и пошел за ними. – А завтра можно будет чего сделать, да? Всеволод кивнул в ответ и пошел домой. Работы было изрядно. Но сначала следует разобраться с пакетами и перекусить. Чего у Мишки не отнять, так это щедрости – отметил Всеволод прописную истину, пристраивая покупки в холодильник. Они враз наполнили его под завязку, как и шкафчик с припасами, которые не требовали хранения в холодильнике. Чтобы заниматься этой долбаной рутиной, он поставил диск с «Женитьбой Фигаро» и решил начать с чая, благо Мишка, очевидно в качестве взятки, накидал уйму упаковок с разными чаями и даже какао, зная нежную Севкину любовь к подобному «сену», как он пренебрежительно называл все эти извращения в виде зеленых, желтых, розовых, белых чаев и прочих матэ. Пока закипал чайник, Всеволод еще раз обошел квартиру, в которой через пару-тройку месяцев ему предстояло жить одному. За окном его комнаты покачивались от ветра высокие деревья, дальше было нечто, похожее на сквер, что невообразимо Всеволода обрадовало. Он постоял немного у окна, наблюдая за ленивыми покачиваниями деревьев, оглядел еще раз комнату, обреченно отмечая ее необжитость, и пошел на кухню делать передышку перед смертельным боем. Пока заваривался чай, Всеволод меланхолично рассматривал суету на улице внизу под окнами. Машин было бесконечно много, и они время от времени даже ехали. Иногда быстро. Люди текли буйным полноводным потоком. Розина жаловалась на то, что граф Альмавива ее разлюбил. Чай стыл в чашке. Поток людей слегка иссяк, чего нельзя было сказать о машинах. Полосы ярко горевших фонарей, вывесок и рекламных щитов изо всех своих ограниченных сил самонадеянно противостояли ночи. Керубино объяснялся в любви к графине. Коробки постепенно опустошались, а полки шкафов заполнялись. Граф объяснялся в любви Сюзанне, а Фигаро объяснялся в любви графине. Коробки были опустошены, а затем и выброшены. Всеволод решил и дальше бодро заниматься ненавистным делом под Моцарта и поставил Дон Жуана. Он колебался, стоит ли приводить в порядок Мишкину комнату, и решил все-таки это сделать. Было далеко за полночь, когда статуя Коммандора забрала с собой в преисподнюю Дон Жуана. Людей на улице не было, машины по-прежнему ездили, но уже быстро. Всеволод выпил чай, убрал посуду в шкафчик, еще раз осмотрелся. Вроде все в порядке. Мишка решил как можно дальше быть от всей этой мутотени. Скорее всего, явится под утро с виноватым видом и упаковкой пива и выклянчит прощение. Да и ладно, хоть не мешал. Луна кокетливо выглядывала из-за деревьев. Всеволод нарисовал себе большой плюс за то, что ни разу не вернулся мыслями к ласковым пальцам и прозрачным голубым глазам, и закрыл глаза.