Give up love

Джеймс смотрит на отполированный до блеска пистолет и первые несколько секунд как будто бы не узнает его: ведет пальцем по холодному стволу, прижимает ладонь к гладкой рукоятке и, только когда слышит, как Тьяго прокашливается, с немым удивлением закрывает бардачок, вывалив комок салфеток себе на ноги. У Джеймса нет времени испугаться или подумать о том, что Тьяго солгал ему – быстро промокает белье и засовывает использованную бумагу под кресло. - …ты все? – Тьяго открывает дверь и растирает щеки, сражаясь с колючим ветром. - Да, - рассеянно отвечает Джеймс и оборачивается, чтобы повторить чуть громче: - Да, можем ехать, - прислоняется к спинке кресла и замирает, насторожено наблюдая за ладонью Родригеса. Боится ли Джеймс, что Тьяго, резко выпростав руку, выхватит вальтер и выстрелит ему в висок? Нет, - нервно улыбается сам себе. Да и если бы Тьяго хотел убить его, Джеймс смог бы смириться с этим: у его смерти были бы глубокие, красивые темные глаза – ничто не помогает принять свою участь с большей готовностью. Джеймс не находит в себе сил думать об этом. Когда холодные пальцы дотрагиваются до его щеки и заводят выбившиеся волосы за ухо, Джеймсу хочется уткнуться носом в руку Тьяго и застыть так хотя бы на несколько минут – вобрать в себя его запах и только потом поехать домой. В этом простом плане нет места для выяснения отношений и криков. Ладонь плавно опускается вниз и касается запястья Джеймса, разворачивая его кисть. Тьяго мягко сплетает их пальцы и улыбается, глядя в сторону. Больше не хочется верить реальным фактам: единственное, что заслуживает доверия Джеймса, - хриплый голос Тьяго, его прохладная кожа и улыбка в три четверти. Джеймс приваливается к стеклу, закрыв глаза, и сжимает край рукава Тьяго, придвигая его руку ближе к себе. Глухо, недовольно рычит мотор под капотом; машина неуклюже отползает от края утеса, задевая ветки кустов. На одно мгновение, одно нестерпимо долгое мгновение, когда Тьяго бросает взгляд на бардачок и нерешительно смотрит на коробку передач, Джеймсу кажется, что сейчас он нажмет на газ, и они вылетят с пика. И не надо будет больше возвращаться домой, говорить с родителями, не надо будет опять идти в колледж. Джеймс зажмуривается и видит, как равнодушные волны облизывают яркую краску Мерседеса и салон наполняется соленой водой. Джеймс видит, как Тьяго прикасается к его губам и оставляет последний поцелуй. Джеймс крепче стискивает его руку и почти неслышно произносит: «Не нужно». Машина покорно разворачивается на спуске и, огибая яму, выезжает на дорогу. Тьяго расслабленно поворачивает руль и открывает окно, впуская свежий воздух. Крутит ручку радио, но из динамиков слышен только шум, будто крысы догрызли последние провода на станции и захватили FM. Джеймс смотрит на густой лес, бережно запеленатый в легкий туман, и, когда автомобиль подскакивает на выбоине, ему кажется, что Тьяго не вообще не обращает внимания на дорогу: он занят куда более важными делами. Например, он смотрит на Джеймса – тот потягивается на кресле и жмется щекой к обивке сиденья. Возможно, Тьяго хотел бы, чтобы Джеймс устроил скандал, показушно разорался и, может быть, ударил его. Возможно, Тьяго специально оставил здесь пистолет, надеясь, что его уличат и потребуют объяснений. Но Джеймс смотрит в окно и считает стволы высоких корабельных сосен, подпирающих выцветшее небо, вместо того, чтобы практиковаться в драме. И Тьяго выглядит почти довольным оттого, что не приходится снова лгать. * Вокруг дома – плотная стена молчания, и Джеймс открывает рот, этой тишины, пока они паркуются. Из открытой двери выскакивает хаунд и привстает на задних лапах, стараясь разглядеть в машине хозяина. Тьяго достает ключи из замка зажигания, но Джеймс, делая вид, что не понимает намека, остается сидеть. - Джеймс? – накрывает ладонью его пальцы и проводит линию вдоль запястья. - Я сейчас выйду. Выйду, - кивает Джеймс и скрещивает руки на груди. - Я буду у Эндрю в кабинете. И… - какое-то неопределенное движение головой в воздухе. – Моника. Бонд прикусывает губу и сдвигает колени, стараясь показать, что ему ни капли не стыдно: он не хочет видеть свою мать, потому что она теперь чужой человек – и это нормально. В этом нет ничего зазорного, но Тьяго все равно приподнимает бровь, показывая сомнение в том, что пытается донести до него Джеймс. Он остается в машине один; собака подходит к никелевому кузову и усаживается напротив двери, жалобно поскуливая, - скрежет когтей: Рэккер подпрыгивает, ударяя лапами по автомобилю, и громко взвизгивает, устав от ожидать хозяина. Похоже, собака – единственное существо, которое радо его видеть. Джеймс выходит на воздух, и, присев на корточки, поглаживает живот завалившегося на спину пса, слушает, как где-то внутри дома скрипит лестница. Странно, но дом все такой же, словно ничего не произошло: не было ни истерики Моники, ни ее криков, ни скандала – стены все те же, кирпичи не рассыпались, крыша не провалилась, вход не обрушился. Возможно, значение чувств переоценено: от них едва ли колеблется воздух. Слева, чуть дальше от входа, от стены тянется тонкая полоса черной гари – Джеймс поднимается и заворачивает за угол, отщелкивая пальцами количество шагов. Сначала ему кажется, что она пытается устроить самосожжение, и – что пугает его сильнее этой мысли – он замирает, боясь помешать ей. Моника похожа на хищную болотную птицу: обострившиеся черты лица, размазанное пятно рта, слезящиеся от дыма покрасневшие глаза и длинные обнаженные руки, которые она с трудом прячет под черную шаль. Она стоит в опасной близости от жадного костра, который ревностно облизывает бумагу, падающую в его ревущее нутро, и протягивает к нему ладони, выпуская какие-то исписанные листы. Джеймс делает один шаг – и она оборачивается к нему, резко, будто готовясь наброситься. - Джеймс?.. – ее кисть, похожая на паука, пробегается по щеке и прячется под волосами, с силой оттягивая прядь в сторону. – Джеймс, можешь подойти ближе… Он не хочет. Он не хочет подходить ближе, не хочет говорить с ней, не хочет видеть ее. Моника состарилась на несколько тысяч лет, теперь она совсем чужая Джеймсу, она чужая Эндрю, она чужая всем людям на этой планете. Она больше не его мать: она расстроенное и рассерженное божество, которое выворачивает ящик с документами и хихикает, когда язык пламени касается его ладони. Трещат ветки: глухой, короткий щелчок, будто от выстрела, но Джеймсу кажется, что это трещат кости Моники. Она запрокидывает голову и поднимает плечи, заводя руки за спину, и рядом с ее щекой поднимаются вверх кусочки пепла. Сейчас Моника рассыплется в серую труху; она станет прахом точно так же, как стало все, что она берегла. - Джеймс, послушай, - в ее голосе нет ни гнева, ни ярости, ни малейшего намека на агрессию, - мы с отцом всегда тебя очень любили. И я знаю, что сейчас тебе кажется, что это не так, но… Каждый из нас должен делать то, что ему делать необходимо. - Мама, что происходит? – она поворачивает к нему голову и едва заметно улыбается: - Я дам тебе только один совет: всегда, чего бы это ни стоило, добивайся правды. Какой бы эта правда не была. - Ты не отвечаешь на мой вопрос, - он подходит ближе и щурится, пытаясь разглядеть в отблесках огня ее лицо. - Мы с отцом уезжаем, - Моника запахивает шаль и сжимает пальцы на локте. - А я?.. – Джеймс растерянно переводит взгляд на костер. – А куда вы денете меня? - О тебе позаботится Тьяго. По крайне мере, так он нам пообещал. - Мама, какого черта?.. – выходит жалко, потому что он даже не знает, как на это отреагировать: может, расплакаться от обиды, может, закричать, может, развернуться и молча уйти. - Это было решение твоего отца. - Как обычно! – Джеймс взмахивает руками и скалит зубы. – Конечно же, он все решил! А обо мне кто-нибудь подумал?! Ему надо уезжать – и ты едешь с ним безо всякого обсуждения! Может быть, я хочу, чтобы ты хоть раз осталась, мама, ты подумала об этом?!.. – собака лает, слушая его крик, и прижимается к земле, рыча на Монику. – Может быть, я не хочу, чтобы ты в очередной раз бросала меня?! - Джеймс. Есть вещи, которые мы должны сделать, даже если мы не хотим… Он презрительно фыркает и сплевывает на землю. - Спасибо, твои банальности очень меня утешают, - Джеймс не оглядывается, и потому не видит, как она прячет лицо и зло, безнадежно плачет, натягивая на голову траурную шаль. Наверное, ему и не стоило смотреть на это: он мог бы потерять всю свою решимость, а ведь Джеймс собирается заорать на своего отца, выносящего из дома коробку, доверху забитую скомканными бумажками. - Почему вы не сказали мне раньше?! – Эндрю останавливается около машины Тьяго и, открыв капот, укладывает ящик. – Почему вы мне не сказали?! - Потому что это не твое дело. Джеймс замедляет шаг и, изумленно глядя на отца, прикладывает холодную руку к щеке, очевидно, пытаясь убрать жар от пощечины, оставленной словами. - Вы с мамой собираетесь уехать – и это не мое дело? - Именно, - Эндрю кивает. - Не мое дело?.. – Джеймс открывает рот и что-то произносит одними губами. – Не мое дело. Хорошо, - он растирает плечо, как-то разом теряя все силы, и подзывает собаку. – Удачно доехать. - Спасибо, - Эндрю усмехается и возвращается в дом за очередной порцией бумаг. Сцена вроде как закончена, но Джеймс все равно продолжает стоять на месте, надеясь на какие-то изменения. Проходит минута, другая – но никто не окрикивает его, не пытается утешить, и ему остается только бездумно насвистывать какую-то мелодию, уходя вдаль от дома. Вскоре он забирается на ближайший пригорок и только тогда, метрах в пятистах от здания, которое было построено для того, чтобы его семья жила там счастливо, но умудрилось разрушить ее, оборачивается. Тьяго сидит на капоте машины и внимательно смотрит на него: с такого расстояния Джеймс не больше, чем мутная точка, но, наверное, у Родригеса есть свои причины для такой траты времени. К Мерседесу походит Моника; она что-то ставит около багажника, бросает Тьяго какую-то фразу, и тот кивает в ответ, отшвыривая в сторону сигарету. В груди перехватывает, и это очень неприятное ощущение: Джеймс не может проглотить слюну, и тонкая нитка тянется по подбородку, капая на свитер; вдохнуть не получается – он делает резкие глотки, но воздух не проникает в легкие и остается где-то во рту. Хаунд ласкается о колено и тычется холодным носом в покрасневшую ладонь, и только когда собака, скуля, обходит хозяина кругом и пытаятся забраться к нему на руки, Джеймс закрывает глаза, и его отпускает. Он плачет впервые за последние, наверное, лет пять. Капля скатывается по щеке, и он быстро утирает ее запястьем, боясь, что кто-нибудь может увидеть, что ему нужна его мама, ему нужна семья. Он не готов остаться один. Все это очень несправедливо и даже подло – Джеймс берет левее, ближе к лесу, с трудом переставляя отяжелевшие ноги. Они опять уезжают и опять бросают его – сколько еще они не увидятся? Приедет ли мама на его выпускной? Подарит ли отец машину на 18 лет? Съездят ли они хоть в один совместный отпуск? Может быть, они не узнают имени его невесты, не увидят своих внуков, не узнают, чего добился Джеймс. Может быть, - Джеймс до крови закусывает нижнюю губу и сдерживает вой, - может быть, теперь родители бросят его навсегда. Он никому не нужен, - упирается ладонью во влажный приступ и отрывает ногу, поднимаясь вверх по горе. Нелепая ошибка молодости, жертва ограничения права женщин на аборт – Моника никогда не хотела ребенка, она собиралась быть вечно молодой и вечно красивой, а он все испортил, и теперь она пытается восстановить утерянные годы, убегая все дальше и дальше. Перебирается на другой склон, и острый дух леса отдает в нос: пахнет хвоей, как будто он растер между пальцев иголки и поднес к носу. Жалость к себе – вот то, что испытывает Джеймс, обдирая низкие лапы ели, покрытые молочно-белой пленкой. К терпкому аромату сорока лет, запертых в толстом стволе и мелких бирюзовых иглах, примешивается запах смородины. Вероятно, Моника вообще никогда его не любила: имитировала, притворялась, играла роль матери, а сама по ночам рыдала от того, как она была несчастна. Выродок, обуза, трата времени и денег – так, наверное, она и думала. Но ведь Джеймс старался, в конце концов. Она хотела, чтобы он освоил верховую езду – и он научился обращаться с лошадью. Она хотела видеть табели с отличием – и он приносил ей их. Он хотел быть хорошим сыном, но, видно, прилагал мало усилий. Ботинки утопают в пожелтевшей траве, и хруст ветки тревожит лес. Джеймс ведь не просил ничего особенного, никогда не настаивал: просто приезжайте иногда в школу, забирайте домой, давайте будем праздновать Новый год вместе. Завышенные требования и невыполнимые желания, - он со злостью кусает себя за запястье и опускается под дерево, протягивает руки к собаке и утыкается носом в холодную шерсть. Джеймс просто хочет быть любимым хоть кем-то. Собака поскуливает, когда он сжимает пальцы на ее холке и притискивает к своей грудной клетке, и лижет его лицо. Жаль, невыносимо жаль самого себя – уже не хватает жалости для Моники, хотя Джеймс и понимает, что испортил ей жизнь. Для нее в душе Джеймса нет ни сочувствия, ни прощения. Лучше было бы никогда не рождаться. Почему детей не спрашивают, хотят ли они жить в этом мире? Какой вменяемый человек обречет себя на страдания длинною в восемьдесят-девяносто лет? Почему беременные женщины не сдают тесты на адекватность? Разве кто-то из них задается вопросом о том, как будут жить их дети после того, как они покинут утробу? В мире нет ничего захватывающего, ничего утешительного. Это только набор крайне скверно написанных сценариев, перетасованных по-разному для каждого человека, но все равно угнетающих в простоте и одинаковости своих задумок. Почему Моника не поинтересовалась, готов ли Джеймс терпеть эту жизнь? – вот что его тревожит, пока он обкусывает губы и запрокидывает голову, давя рыдания. Потому что она эгоистка. И это значит, что он тоже может быть эгоистом. Даже если Моника страдает, он страдает в десять, двадцать раз больше и считает, что она не имеет права на сочувствие. Ветер запутывается в ветках, и на колени Джеймса падают выцветшие иголки. В голове совсем пусто, и мышцы окаменели как будто бы от тяжелого физического труда. Он отпускает пса, и тот укладывается рядом, пока Джеймс подбирает под себя ноги и обтягивает свитер. Быть несчастным – это утомительно, и трудно. Почему за это не платят? Джеймс опускает голову между ног и зажмуривается, слушая, как ветер тихо огибает деревья и стремится дальше, к морю, чтобы слиться там с сильным бризом. Постепенно дыхание выравнивается, и Джеймс поднимает носом ворот свитера, выдыхая на акрил. Губам становится тепло – он удобнее укладывает голову и закрывает глаза. Пока ты спишь, миру очень трудно причинить тебе какие-либо неприятности. Возможно, выход в том, чтобы никогда не просыпаться. * Он открывает глаза оттого, что Рэккер вскакивает с места и, нервно подпрыгивая на одном месте, разражается лаем. Темнеет; слабый свет – подачка заходящего солнца – еле проникает через густые ветви, и на небе лавандового оттенка появляются призрачные очертания луны. - Иди сюда, - Джеймс стучит ладонью по спине, но собака не слушается и задирает морду, чтобы залаять громче. – Рэккер! - Я уж было переживал, что ты сел на первый попавшийся пароход и уехал в Ирландию участвовать в революции, - Тьяго усмехается и хлопает по бедру, подзывая пса к себе. - Были мысли на этот счет, - отводит взгляд в сторону. - Решил погибнуть на баррикадах? Умереть ни за что? Пожертвовать себя на удобрение почвы какого-нибудь захолустного кладбища? - Все-то вы знаете… Тьяго присаживается рядом и толкает Джеймса в плечо. - Еле нашел тебя. - Вы подумали о том, что, может, я хочу побыть один? – прижимается спиной к дереву и выпрямляет ноги. - Да. И поэтому дал тебе пять часов пострадать вволю. Как ощущения? – Тьяго вытаскивает сигарету, и наступающая темнота обступает огонь зажигалки. - Все плохо. - Я ожидал чего-то подобного, - дотрагивается до ноги Джеймса и кладет ладонь поверх его колена. – Джеймс, слушай… Бесит это снисходительное «слушай», будто бы Джеймс ребенок и ему все надо разложить по полкам: «твоим родителям срать на тебя, но ничего-ничего, с кем не бывает…» - Не хочу, - вздорно поднимает подбородок и скалится. – Я не хочу ничего слушать, не хочу ничего с вами обсуждать, не хочу ни о чем говорить! Понимаете?! – Джеймс нетерпеливо стучит по ключице и резко поднимается – рука Тьяго, безвольно повиснув в воздухе, глухо падает на землю, как будто ее больше не держат мышцы. – Вы, конечно, теперь мой попечитель, но не особенно утруждайтесь этими задушевными беседами… - гнев душит, и, несмотря на то, что приближается ночь и холодает, спина покрывается влажной испариной. Тьяго тоже на него плевать – почти колотит от бешенства, и Джеймс подносит ладонь, зажимая ей рот, чтобы случайно не обвинить Тьяго в том, что за последние пять дней ему следовало бы полюбить Джеймса и остаться с ним. Джеймс не задается вопросом, как Тьяго чувствует, что именно нужно сделать, – он просто не представляет, что могло бы произойти иначе: Родригес устало трет пальцами лоб, но встает вслед за ним, делает шаг вперед и чуть ли не раздраженно берет его за руку. От его пальцев на запястье кожа горит – он отнимет ладонь, и там останется широкая красная полоса выжженной; Джеймс опускает глаза и, закусив губу, послушно подходит к Тьяго, позволяя перехватить кисть чуть повыше к локтю. - Дарлинг… Джеймс кривится, как от ноющей боли где-то внутри, куда нельзя добраться без хирургического вмешательства, упирается лбом в его плечо и со скрытым триумфом чувствует, как Тьяго опускает руку на его затылок и медленно гладит короткие волосы над воротником. Так и должно быть: Джеймс будет рычать от невысказанных претензий, от глухого бешенства, будет впиваться зубами в шею Тьяго, надеясь оставить на нем точно такие же раны, а Тьяго будет терпеть. Милосердно терпеть все, что сделает Джеймс. Может, все это сочувствие из необходимости и надоедает Тьяго, но он шумно втягивает воздух носом, когда Джеймс привстает на носках и прикасается губами к его щеке. Пальцы медленно ласкают кожу под рукавом – вверх по руке бегут мурашки, и, добравшись до шеи, растекаются холодной волной вниз по грудной клетке. Тьяго поворачивает к нему голову и одновременно с этим крепко сжимает пальцы на его локте: - Дарлинг, она хочет как лучше. Ты не должен ее винить. - Тьяго, мне 16 лет. Я не понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите, что я «должен». Я не могу что-то чувствовать, потому что я «должен»… - Джеймс проводит языком по нижней губе Тьяго и застывает, когда тот закрывает глаза и приоткрывает рот. Больше нет никакой ярости – от диафрагмы вниз идет тепло, и Джеймсу хочется довольно улыбаться, видя, что Тьяго нравятся его прикосновения. - И что же ты чувствуешь?.. – это игра, и Джеймс не уверен, что у него есть хоть какой-то шанс на победу; он прижимается к Тьяго слишком сильно, очевидно, надеясь, что так слова потеряются где-то в складках его свитера и сам Тьяго не услышит, как Джеймс, надавливая пахом на его бедра, шепчет: - Вы мне нравитесь. Я хочу увидеть Мадрид, я хочу увидеть вас, просыпающимся от душной жары в половине шестого утра… - Тьяго отпускает локоть Джеймса и обнимает за талию, запуская пальцы под его джинсы. – Я хочу приходить к вам домой и видеть, как вы курите, пьете, как вы смеетесь. Я хочу видеть, как вы раздеваетесь вечером, хочу стоять рядом, когда вы будете мыться… Я, наверное, хочу уехать с вами из этой страны, меня здесь ничто не держит. Хотите, я могу спать на заднем сидении – даже не буду напрашиваться ночевать с вами в мотелях… Тьяго целует его; целует жадно, как будто хочет почувствовать вкус этого хриплого шепота, как будто ему нужно порезать язык об острые края слов Джеймса. - Дарлинг… - Джеймс рвано выдыхает, пропуская ладонь под джинсы, и расслабляет ягодицы, когда пальцы Тьяго нажимают чуть ниже копчика. – Ты прекратишь любить меня уже завтра… - он смеется и упирается лбом в лоб Джеймса: - однажды ты захочешь стереть себе память, только бы не помнить, как я выгляжу, как от меня пахнет, как я разговариваю, - пальцы аккуратно спускаются ниже и плашмя надавливают на мягкую кожу. – И я ведь знаю это, дарлинг… Но послушай меня очень внимательно, - Джеймс издает какой-то сдавленный всхлип, когда Тьяго надавливает на сфинктер и обводит сжатые мышцы, - не убивайся так из-за Моник. Ты слишком остро реагируешь, мой мальчик. Зачем тебе она, зачем тебе вообще кто-то, Джеймс, если у тебя есть я?.. - У меня вас нет. Джеймс не устраивает сцену, не пытается придать драматичности этому эпизоду – он широко открывает глаза и, стараясь смотреть прямо, целует Тьяго в щеку. - У меня вас нет… - Ты дурак, дарлинг, ты такой дурак… - Тьяго достает ладонь, и сразу же становится очень холодно, неприятно, пусто. – Господи, пожалуйста… - он толкает Джеймса в плечо, впечатывая в дерево. - Пусть в один прекрасный день ты проснешься и больше не будешь меня ненавидеть, - рука быстро расстегивает молнию и приспускает штаны Джеймса, - пусть именно в тот день, когда тебе будет – я не знаю – тридцать? тридцать пять? – ты вспомнишь то, что я тебе сейчас скажу. Джеймс прогибается, и жесткий ствол дерева ссаживает кожу на затылке – будет ссадина. Да и плевать! – хоть тысяча ссадин; он находит ладонь Тьяго, помогает ему стащить джинсы до колен и кладет руку на его бок, привлекая к себе. - Я не хотел, чтобы ты влюбился в меня. - Это неправда, - Джеймс хрипло смеется и забирается пальцами под его свитер. – Это неправда, но все равно спасибо… Мы ведь не можем?.. – Джеймс хочет сказать «быть вместе», но не говорит этого, возможно, потому что ему стыдно. А может, потому что он забывает, какую глупость хочет спросить, когда Тьяго перекладывает его ладонь на свою ширинку, упираясь другой рукой рядом с головой Джеймса. - К сожалению, нет, дарлинг, мы не можем быть вместе… - глухой рык – Джеймс сжимает пальцы и тянет за язычок, расстегивая молнию. - Ну это и неважно. Я не очень-то и хотел, - поцелуй получается нежным: Тьяго касается угла его рта и, раздвинув губы, дотрагивается до нежной кожи под языком Джеймса. – Мне будет больно? – с большим трудом открывает глаза и трется носом о подбородок Тьяго. - Немного. Но ты сможешь вытерпеть это… Для меня. - Конечно, - Джеймс запрокидывает голову и подставляет шею под укус. – Все, что угодно. Это безумие – заниматься сексом в первый раз в лесу, но, наверное, тут мало что можно сделать, если от аромата тела Тьяго и запаха хвои подкашиваются колени и в голове появляется приятная пустота, которую изредка нарушают темно-красные всполохи фраз «поцелуй меня», «потрогай меня», «возьми меня». - Джеймс… - Тьяго прикладывает к его рту пальцы и мягко надавливает на нижнюю губу, - оближи. Нужно, наверное, позаботиться о том, чтобы выглядеть эффектно и сексуально, но все, что Джеймс может себе позволить, – как можно быстрее втянуть в рот его пальцы, чуть горчащие и отдающие табаком, и обильно вылизать. Джеймсу нравятся пальцы Тьяго: на подушечках – мелкие выемки, наверное, он грызет ногти. Это так… не соответствует его образу, - Джеймс принимает пальцы глубже, вбирая до последней фаланги, и надавливает языком на ногтевую пластину. Тьяго сильный, Тьяго смелый, Тьяго ничего не боится – и он обкусывает кожу на пальцах. У него тоже есть слабости, - прерывисто кашляет, когда палец Родригеса надавливает на язык и ведет к кончику. Он тоже человек. Какое удивительное откровение… И раз он человек, Джеймсу совсем не обязательно заглядывать ему в глаза, не обязательно бояться прогневать божество, не нужно приносить жертв; Джеймс может прикасаться к нему, целовать его, любить его – у смертных всегда есть шанс быть счастливыми, и это один из самых больших плюсов короткой жизни. Тьяго хрипло смеется и вынимает пальцы, проводит по животу, оставляя длинную полосу, которая тут же стягивает кожу. - Боишься? – аккуратно спускает белье и усмехается, когда Джеймс ведет лопатками от холода и подставляется под ладонь. - Единственное, чего я боюсь, так это того, что ты никогда меня не трахнешь… – сам краснеет от своей реплики, но запускает пальцы в волосы Тьяго и тянет к себе. Дыхание трудное – горячий воздух щекочет шею, и Джеймс, глупо улыбаясь, слышит надорванный стон: - Ну, если ты попросишь… Надо разговаривать, надо действительно сказать ему, что Джеймс терпеть не может намеков, что ему надоело играть, что ему хочется трогать, ласкать, чувствовать его, но Джеймса хватает на один конвульсивный рывок в сторону Тьяго – и он прижимается спиной к стволу, приподнимая бедра. Родригес отстраняется и запрокидывает голову: - Ты красивый. Ты очень красивый, дарлинг. - Ага, - Джеймс оттягивает белье к джинсам и берет в руку член. – Я очень красивый, очень молодой, очень умный – и… - Тьяго сводит его руки над головой и утыкается носом в шею, слушая, как Джеймс простанывает: – твой. От пальцев не больно – Тьяго целует его, хлопает ладонью по бедру, заставляя отвести колено, и медленно, сначала дотронувшись до горячей впадины между ног, прижимает фалангу к анусу. Немеют губы, но Джеймсу даже не приходит в голову оторваться от Тьяго, когда тот надавливает на мышцы и плавно проникает в него. Сгибает палец и с небольшим нажимом добавляет к нему второй; теперь труднее: хочется податься назад и выпустить из себя, но Джеймс крепко придавлен к дереву и может только потереться о пах Тьяго. - Ну как?.. – уже не голос – низкий хрип, который с шорохом пропадает во рту Джеймса. - Непривычно, - рука меняет положение, и Тьяго резко входит глубже – глухой стон. – Сделайте так еще раз… - А «пожалуйста»? – губы, изломанные улыбкой, захватывают все больше территории, оставляя на шее Джеймса влажные поцелуи. - Умоляю… тебя, - ладонь со шлепком опускается между бедер, и внутри остаются только кончики пальцев. – Пожалуйста, Тьяго… - Для тебя – все, что захочешь, дарлинг. Ощущение ярче – как будто от этого толчка внутри появляется темное пульсирующее пятно и каждый раз, когда Тьяго дотрагивается до Джеймса, оно растет. Джеймс жадный – ему хочется оставить внутри себя это чувство полноты, только теперь кажется, что пальцев недостаточно. Он хочет почувствовать внутри себя самого Тьяго; резкий выдох – Джеймс сжимает мышцы и жалобно стонет, стараясь высвободить руки из захвата. - Что?.. – язык обводит ушную раковину, и Тьяго рвано, часто дышит в его волосы: - что? - Хватит. Давайте, - зажим на запястьях слабеет, и Джеймс обнимает Тьяго за шею. – Я буду в порядке… Просто… хватит. Я готов. - Нет, - еще одна полуулыбка. – Ты не готов… Ты слишком нетерпеливый, ты слишком самонадеянный, слишком упертый, - зубы смыкаются на шее, плотно закусывая кожу, - но я больше не могу терпеть. Джеймсу хочется сказать: «Тебе вообще не надо было терпеть. Надо было с самого начала предложить мне место под тобой – и я бы согласился. Не думал бы ни секунды…» - но лучшее, что он может сделать, - замычать, сомкнув губы. Тьяго подкладывает руки под ягодицы Джеймса, заставляя обхватить себя ногами за поясницу, и практически вжимается в него, едва ли оставляя между ними пару миллиметров. Смотреть на Тьяго, запоминать то, как он шумно сглатывает, целует его в щеку, чувствовать, как его пальцы впиваются в бедра и разводят ягодицы – Джеймс не может закрыть глаза. - Я мечтал сделать это с первой секунды, как увидел тебя, - Тьяго наклоняется и втягивает его нижнюю губу. – Я увидел тебя и понял – это мой мальчик. Джеймс улыбается и обхватывает его за спину. - Тогда чего ты ждешь?.. - фырканье. Эйфория сменяется болью: слишком много – Джеймс шипит и закусывает щеку, стараясь не оттолкнуть Тьяго. - Тихо, спокойнее, я не буду двигаться… - дурацкая попытка успокоить его, когда внутри так мерзко печет. – Сейчас станет лучше, - Джеймс зажмуривается и сосредотачивается на губах, целующих его скулу. – Будет лучше, мой хороший… Разреши мне самому все сделать… Джеймс, наверное, кивает – следить за собственными действиями трудно, потому что он пытается не забывать дышать, и на большее его внимания просто не хватает. Чужая ладонь обхватывает его член, и Тьяго, сжав в ладони головку, делает медленный толчок вперед. Больно – и это не тягучая боль, которая расползается приятной волной, это сосредоточенное в одном месте резкое тянущее ощущение. - Дарлинг, - Тьяго целует его в щеку и застывает, привалившись к Джеймсу, - открой глаза… Джеймс слушается, и только тогда, когда видит лицо Тьяго и перекошенный рот, понимает, что плачет. Пристыжено, жалко плачет от боли. - Тебе нужно расслабиться… - ладонь плавно опускается на основание члена, и пальцы ласково обводят мошонку. – Тебе нужно отпустить себя, Джеймс, иначе как ты услышишь, что я стону тебе на ухо «Я так хочу тебя»? – Тьяго поворачивает голову и обхватывает ртом мочку его уха. – Как ты услышишь, что я ничего не хотел сильнее, чем заняться с тобой сексом?.. – Джеймс сглатывает и чуть приподнимается, когда Тьяго придавливает пальцами член и ведет рукой вверх. - Повтори это… - упирается затылком в дерево и выгибает шею под укус. Ему нужно слышать голос Тьяго, от которого внизу живота все сводит, и сжаться, чтобы удержать внутри себя его слова. - Дарлинг, я хотел бы увезти тебя к себе домой и купить тебе огромную кровать, - Тьяго подается назад, аккуратно двигаясь в нем, и снова вжимается пахом в его ягодицы. – Я хотел бы раздеть тебя и приковать к ней, - еще один толчок – Джеймс прикусывает губу и вслепую ищет рот Тьяго, шепчущий: - чтобы ты никуда не смог от меня деться… Я хотел бы просыпаться рядом с тобой по утрам и начинать день с медленного, ленивого секса. Я хотел бы кормить тебя, мыть тебя, водить тебя на приемы за руку… - привстает на носках, входя до самого основания, и стонет, слыша, как вскрикивает Джеймс. – Я подарил бы тебе твой идиотский Астон Мартин, подарил бы тебе кучу костюмов, квартиру в Лондоне, дом в Италии. Я бы отдал тебе… - Джеймс сжимает ворот его свитера и тянется к нему, опускаясь на его член, - все, что у меня есть. По виску течет тяжелая капля пота, и Джеймс, застывает, слыша, как Тьяго низко рычит, вжимая его в дерево и доставая одну руку. На кисти Тьяго – тонкая полоска от смолы; он вытирает щеку Джеймса и оставляет на коже липкий след. Липко, везде липко – под свитером липко от пота, во рту липко от густой слюны, и внизу – Тьяго со стоном приподнимается, привлекая к себе Джеймса, - внизу тоже липко. И Джеймсу нравится это. В какой-то момент они решают, что дышат во время секса только слабаки – Тьяго накрывает его рот своими губами и обнимает за талию, заставляя выдохнуть. И голова кружится – то ли от асфиксии, то ли от того, что с каждым толчком Тьяго оставляет громкий стон под его языком – и становится совсем хорошо, когда движения руки на члене и резкие фрикции совпадают. Джеймс судорожно отрывается от Тьяго, чтобы посмотреть, как он широко улыбается и говорит: - Мне вообще ничего не нужно, если у меня не будет тебя. Джеймс упирается лбом в его висок и вскрикивает, когда между бедер становится горячо от спермы. Они могут начинать жить вместе уже завтра, потому что кончать одновременно они, похоже, научились. А научиться всему остальному можно и потом. Тьяго неохотно отрывается от Джеймса, аккуратно опускает его затекшие ноги и растирает мышцы над коленями. Помогает ему надеть джинсы и, улыбаясь сам себе, целует Джеймса в щеку: - Спасибо. - Обращайся, - Джеймс вытягивает руки, разминая спину, и опускает кисти на его плечи. - Джеймс… - смеется и обнимает за талию, другой рукой стараясь застегнуть ширинку, - мне надо будет вернуться к Эндрю и Моник. - Зачем? – по телу растекается усталость, и Джеймс зевает. - Они уезжают рано утром, - гладит по пояснице и надавливает на позвоночник, заставляя прогнуться. – Моник попросила помочь с вещами… - Я, - задумчиво смотрит в сторону и переводит взгляд на Тьяго, - я тогда пойду ночевать к Кинкейду. Тут минут двадцать ходьбы. Не хочу… - «их видеть», - не хочу мешаться. - Тебе все равно нужно вернуться утром, - мягко подталкивает к себе и целует в щеку. - Я подумаю над этими. - Я буду тебя ждать. Джеймс хлопает его по карману джинсов и вытаскивает пачку с сигаретами и зажигалкой. - Постарайся сильно не скучать, - смех. - Спокойной ночи, дарлинг, - Тьяго трется носом о его лоб и пихает в плечо. – Иди, а то тебя сожрут волки. Джеймс делает несколько торопливых шагов, пряча улыбку, и переходит на бег, окликая пса. Шорох в кустах – Рэккер трусит к нему, держа в пасти маленькую тушку, и примеряется к его скорости, стараясь не опережать хозяина. Воздух чист и прозрачен, как стекло, и от него на зубах остаются мелкие крошки, будто Джеймс разгрызает вечер. Он легко преодолевает первый подъем и останавливается на холме, глядя вниз. В сумерках почти не видно человека, оставленного в лощине, но Джеймс по наитию поднимает руку и замечает ответное движение. Они прощаются легко, и Джеймсу хочется улыбаться до боли от того, что шотландская ночь, укрывая темнотой землю, нежничает с ним, облизывая его щеки и позволяя увидеть, как в ответ смеется Тьяго. Блеклый свет окна между деревьями сражается за дом Кинкейда: узкая полоска освещенной земли перед порогом отпугивает тьму. Джеймс уверенно стучит и прислушивается к кряхтению за дверью. Холодает – зябко ежится и засовывает руки в карманы. - Кто? - Джеймс, - ступенька со скрипом принимает тяжесть его веса, и он заходит в дом. – А почему вы без ружья? - Сегодня мне слишком лень защищать себя, - Кинкейд, опершись о стол, протягивает Джеймсу руку. – Одиннадцатый час, мальчик, что опять у тебя?.. - Эм… Родители собираются уезжать, попросили не мешать им, - падает на соседний стул и опускает руки, чтобы почесать собаку. Здесь Джеймс чувствует себя свободнее, чем дома: потрескивают дрова в камине, вкусно пахнет свежим чаем и недавно испеченным пирогом, который, наверняка, принесла жена Кинкейда. - Уезжают? – Кинкейд удивленно поднимает брови и закрывает книгу, которую читал. – А что они не сказали? Кто за домом будет следить? - Я завтра с утра вернусь, отец, очевидно, даст указания, - Джеймс давит зевок и упирается спиной в стену. Постепенно он согревается, и вместе с приятным теплом по телу разливается усталость. - А ты на кого останешься? Опять в школу поедешь? – по-хозяйски разливает чай, пододвигает кружку и отрезает большой ломоть пирога. Кинкейд не спрашивает, будет ли Джеймс есть: такая странная забота, как будто Джеймс – его любимый племянник, которого он видит раз в три года и пытается накормить на всю жизнь вперед. - Нет, мама попросила Тьяго присмотреть за мной, - от неосторожности обжигает язык и высовывает кончик, втягивая воздух. Джеймс отламывает кусок – сдобное тесто тает во рту. - Тьяго? Это тот мужчина, который на днях вломился?.. – Кинкейд неодобрительно поджимает губы и растирает пальцем пятнышко на столе. – От него пахнет неприятностями. - Скорее, от него пахнет одеколоном, - Джеймс смеется, когда собака тычется грязной мордой в его ботинок, слизывая крошки, и, недовольно фыркнув, укладывается на пол. - Поверь мне, Джеймс, от него будут одни проблемы… - делает большой глоток. - И как вы это определили? - Ну знаешь, есть люди… Смотришь на них – и тебе не хочется узнавать, как их зовут. Тебе сразу хочется называть их «сукин сын» или как-то так… А ты что, - пододвигает стул к камину и распрямляет спину, - ночевать у меня собираешься? - Эм… Был такой план, - Джеймс осторожно кивает, отпивает из чашки и засовывает в рот кусок пирога. – Нельзя? - Почему нельзя, - пожимает плечами Кинкейд, - можно. Просто уже одиннадцать, а раз ты утром хочешь успеть к родителям… Во сколько они уезжают? - Тьяго сказал, что ближе к рассвету, - вытягивает ноги и с удовольствием водит стопами в воздухе. - Тебе часов пять осталось поспать, - мужчина поднимается со стула и заходит за перегородку. – Иди, ложись… Джеймс не спеша доедает остатки пирога и делает глоток чая, уютно устроившись на стуле. Двигаться с места лениво, и Джеймс, кривясь, чуть ли не переползает в другую комнату, укладывается на одеяло, сшитое из лоскутков. В комнате – тусклый свет: отблески огня в камине ложатся на окно и оставляют причудливые линии в темноте. - Ваша жена шила?.. – от подушки приятно пахнет зверобоем и мелиссой, и собака уютно сворачивается в ногах. - Ага. Сказала, что в этой халупе нужно что-то, что будет напоминать мне о семье. А то однажды я могу забыть, что женат. Забудешь тут… - фыркает Кинкейд и, умастившись рядом в кресле-качалке, отталкивается ногами от пола. - А вы счастливы?.. Не жалеете, что женились? – Джеймс заворачивается в одеяло и отодвигается к стенке, оставляя место на кровати. Вдруг Тьяго решит прийти?.. - Нет, что ты… - он вынимает из кармана трубку и закуривает. По комнате плывет сладковатый запах – Джеймс делает вдох и прячет лицо в подушку. – Она, конечно, ворчит иногда, но потом я воспоминаю, что она ворчит потому, что заботится обо мне. Мне понадобилось лет десять, чтобы понять, что бурчанье – это способ женщин показать, что ты им не безразличен… Да и привык я к ней, пусть и ругаемся иногда. Отношения идеальными не бывают, ну разве что у твоих родителей, - смешок. – Вот уж пара без единой ссоры. - Ну да… - сонно тянет Джеймс и подкладывает руки под подушку. – Точно. - Они когда в первый раз сюда вместе приехали – тебе года два было, не помнишь ничего, наверное… Моника узнала, что ближайший магазин – в трех часах езды, и так растерянно у меня спросила: «А где же мне покупать одежду?». Она была такой беспомощной, неприспособленной… - Кинкейд тяжело вздыхает, - и, ты посмотри, вырастила тебя. И, судя по всему, неплохо вырастила. Джеймс стискивает зубами край одеяла и зажмуривается. - Не то чтобы я много с Моникой общался, но, знаешь, мне всегда казалось, что она долго не продержится. Уедет отсюда, бросит Эндрю… А она взяла и стала одной из Бондов: очевидно, любила Эндрю, вот и выросла раньше времени из своих тряпочек, туфелек и платьев. Помню, - он усмехается и затягивается трубкой, - ты был таким юрким мальчишкой – она за тобой угнаться не могла, ты от дома убегал с собакой, а Моника кричала «Джеймс, ну куда же ты? А как же я?!», и ты останавливался, смотрел на нее так по-взрослому и говорил: «Мама, я вернусь. Я всегда возвращаюсь». Джеймс аккуратно вытирает щеку и переворачивается на другой бок, поджимая под себя колени. - Да, любила она тебя страшно… - замолкает, видя, что Джеймс засыпает, и хлопает по краю кровати. Джеймс проваливается в сон, и Кинкейд, сняв с него грязные ботинки, накрывает его ноги еще одним шерстяным одеялом. Где-то вдалеке раздается вой, и собака, навострив уши, поднимает морду. На целых четыре часа вся Шотландия замолкает, боясь потревожить сон Джеймса Бонда. * Только начинает светать; над морем появляется тонкий нежно-розовый кант восходящего солнца. Холодно – изо рта идет пар, металлическая кожа машины колет ладонь, и пальцы прилипают к капоту. Моника осторожно прикрывает за собой дверь дома и прижимает к груди картонную коробку, неспешно шагая к Мерседесу. Она идет, пружиня и чуточку подпрыгивая, как ребенок, которому не терпится отправиться в путешествие; пальцы спокойно отстукивают ее шаги на боку коробки: десять, пятнадцать, двадцать – она останавливается и сводит стопы вместе, протягивая Родригесу свою ношу: - Это последняя? – открывает дверь автомобиля и ставит коробку на переднее сиденье. - Да, больше ничего не осталось, - Моника поправляет подол платья и щелкает пальцами в воздухе. – Может, у тебя сигареты есть? - Есть, - Тьяго открывает бардачок и достает из мятой пачки две сигареты. Она заглядывает за его плечо, с любопытством рассматривая пистолет, и легко дотрагивается до плеча Родригеса: - Бери его. Тут уже недолго. Он застывает, обдумывая предложение, поднимается и засовывает вальтер за ремень джинсов. Хруст спички – Моника отбрасывает коробок и запрокидывает голову. - Никогда не понимала этого увлечения оружием, - из тонких губ ползет серая змейка дыма, обвивающая ее шею. – Выбрать мужчину, которому нравятся пистолеты. Нет чтобы Эндрю любил книги, или коллекционное вино, или, в конце концов, женщин – он любил только Англию. - Как и все мы, - Тьяго пожимает плечами и хлопает себя по карманам. – Прикуришь?.. Она наклоняется к нему, и желтый огонек целует край его сигареты. Моника выглядит отдохнувшей: даже морщинки вокруг глаз как будто бы стали меньше. Черты лица стали более плавными, на губах – мягкая улыбка. Нет ни воспаленных глаз, ни нервных рывков – она глубоко вдыхает и расслабленно ведет плечами. - Нет, Тьяго, Англия – паршивая страна, и ты тоже это знаешь, только тебе через десять часов надо будет смотреть в глаза Маме и лгать, что ты сделал все возможное... А мне уже не надо никому ничего говорить. Мерзкая, алчная страна, которая пытается отвоевать свое место в политике за счет интриг, махинаций и черной игры… - Моник… - морщится и задерживает дым во рту. - Я не к тому, - она поднимает руку, останавливая Тьяго, - не к тому, что ты должен все бросить и уехать на край света, надеясь, что сможешь начать там новую жизнь. Как видишь, такие планы терпят крах, - Моника растягивает губы в улыбке и хлопает себя по локтю. – И потом приходится сжигать слишком много документов… Мне просто жаль, что я оставляю своего сына в таком месте. А потом я думаю: а куда еще его можно было увезти? Где лучше? Мы все на войне, и, к сожалению, в ней не будет победившей стороны… Они молчат, и Моника стряхивает пепел на носок своей туфли. - Помню, когда мы только встретились, я думала: «Боже, как это романтично: мой муж – агент!». Казалось, что жизнь будет полна закрытых приемов, первоклассных балов, дорогих машин и – как в фильмах – смокингов, узких платьев и драгоценностей, - она растирает кисть и прикладывает сигарету к губам. – Знаешь, я очень долгое время считала себя лишней: у Эндрю был ты, - Тьяго открывает рот, но Моника качает головой и усмехается: - ты смотрел на него так, будто готов был броситься за него под пулю. А я часто думала о том, что не смогу этого сделать, потому что побоюсь запачкать вечерний туалет. Наверное, вас элементарно связывало куда больше, чем меня с ним. Он возвращался временами и подолгу молчал, много пил, а я ничего не могла сделать, кроме как звонить тебе и просить приехать. - Ты делала все, что могла, - хрипло бросает в сторону. - Я делала недостаточно, но теперь уже поздно об этом сожалеть… А когда родился Джеймс, - Моника смешно сводит брови на переносице и улыбается, - да, когда Эндрю увидел меня с Джеймсом на руках, он расплакался. И я почему-то поняла, что это не были слезы радости: он плакал потому, что мы принесли в этот мир еще одного человека, которому будет очень трудно жить. И в тот вечер он разговаривал с Мамой по телефону часа четыре, а я слушала обрывки разговора и рыдала, потому что Эндрю пытался объяснить ей, что я никак не могла сделать аборт. Вот так… - делает глубокую затяжку и упирается каблуком в затвердевшую землю. Вдалеке вскрикивает птица, и они настороженно вслушиваются в тишину после резкого звука. - Ты приехал, когда ему еще и месяца не было, с кучей подарков, с коробками документов для Эндрю, уложил меня и возился с ним круглые сутки. А помнишь, когда он был маленьким, ты держал его на руках так бережно, что мне казалось, что я плохая мать? Тьяго, я каждый вечер запиралась в комнате и плакала, потому что ты любил моего ребенка больше, чем я, любил моего мужа больше, чем я. Я была такой лишней… - Моника задумчиво закусывает губу и прикрывает глаза. – Мы ждали, когда она пришлет кого-то: Эндрю слишком много знал о том, что они собираются провернуть на востоке – глупо было полагать, будто она просто забудет о нем. Но когда приехал ты… - она аккуратно касается его предплечья и чуть надавливает пальцами. – Ты прости, что я так отреагировала, прости, что упрекала. - Моник, - он разводит руки и приобнимает ее. – Я все… - Нет, ты ничего не понимаешь, и я сначала тоже не понимала. Эндрю думал, что Мама отпустит его, пришлет агента, который выдаст ему новую жизнь, денег и отправит куда подальше. А она решила направить тебя, чтобы ты забрал все, что у него есть. Работать на правительство сейчас трудно… - Моника давит смешок. – Знаешь, когда я поняла, что ты приехал убить всех нас – а я поняла это в ту же секунду, как увидела тебя, правда, Тьяго, – я подумала: «Какой же мерзавец, как он посмел явиться сюда, как он посмел показаться нам на глаза!». И мне не пришло в голову, что ты пытаешься спасти нас. Что ты хочешь помочь нам. Я просто знала, что ты нас убьешь. И вот, - она порывисто вдыхает и приникает к его боку, - я оказалась права. - Моник, я… - он облизывает пересохшие губы. – Если этого не сделаю я… - Да, она отправит кого-нибудь еще, и тогда у Джеймса не останется ни одного шанса. Поэтому – спасибо. Я не знаю, сколько времени ты потратил, чтобы отыскать нас, но… Тьяго, ты ведь любимый сын Мамы… Попроси за него. Защити его. Ты ведь понимаешь: он ничего не знает ни о том, что мы собирались разжечь войну между арабами, ни о том, скольких людей нам пришлось устранить, ни о том, как важно слушаться женщину в сером костюме… - она хватается за его рукав и тянет в сторону. – Джеймс ни в чем не виноват, Тьяго. - Я знаю, - он целует Монику в висок и отбрасывает окурок. – Я обещаю тебе. - Хорошо, - кивок – и вслед за ним ладонь растирает влажную дорожку на щеке. – Я верю тебе. Пожалуйста, Тьяго… Пожалуйста. Они рассматривают тусклый горизонт, какое-то время стоят обнявшись, и Моника почему-то счастливо улыбается, обкусывая губы: - Мы выполняли приказы. Мы всего лишь выполняли приказы, а потом поняли, что эти приказы безумны. - Моника, скоро станет совсем светло, - он водит носом по ее волосам и закрывает глаза. – Ты готова? - Я не знаю. Сколько ни проживи, к смерти все равно не подготовишься, - отрывается от машины и смотрит в верхнее окно дома. – Я тогда пойду позову его, хорошо? Тьяго кивает, и она легко взбегает по ступенькам в дом. Раздается звонкое «Эндрю!», и в ответ ему такое же звенящее «Да, я иду!». Они вместе сходят с порога, закрывают дверь, проверяют ключи и передают связку Тьяго. - Как будто в путешествие собираемся, ей богу, - Эндрю смеется и ведет плечами. – Вы не забыли вашу шляпку, миссис Бонд? - Нет, сэр, - усмешка, - однако, есть подозрение, что я потеряла чемодан, - Моника берет Тьяго и Эндрю под руки, устраиваясь посредине, и склоняет голову на плечо Родригеса. – Нам придется изрядно потратиться, пытаясь восстановить мой гардероб. - Ну, мы можем продать Родину ради этого, - они беззаботно смеются и заходят за угол дома. - Моника, оставь нас с Тьяго на минуту?.. – Эндрю прислоняется к каменной кладке и выдыхает, когда она отходит на несколько метров вперед. – Послушай, я тебя знаю – будешь грызть себя все всю оставшуюся жизнь, но не надо. - Господи, ты такой идиот… - Эндрю ухмыляется этой реплике и, протянув к Тьяго ладонь, дотрагивается до его лица. - Я серьезно. Это было неизбежно, и я рад, что приехал именно ты. Я вообще скучал по тебе… Ездишь тут из страны в страну – ни позвонить, ни выпить вместе некогда, - ласково проводит пальцами по скуле, и Родригес зажмуривается, до крови закусывая щеку. – Спасибо, что ты позаботишься о Джеймсе. Спасибо, что ты разберешься с документами. Спасибо, что ты терпел Монику все эти годы. Спасибо, что ты любил меня… - перехватывает дыхание – Тьяго открывает глаза и смотрит, как Эндрю болезненно улыбается тому, что говорит. – Мне очень жаль, что я не смог полюбить тебя в ответ. - Эндрю… - Помолчи. Думаю, непросто любить такого человека, как я. Завидую твоей выдержке, - он обхватывает Тьяго за шею и тянет к себе, упираясь лбом в лоб. – Но раз уж ты смог так долго терпеть меня, пожалуйста, потерпи и моего сына… - Я сделаю все, чтобы защитить его. Эндрю едва касается губами его щеки и резко отстраняется. - Моника! – ему двадцать один год; он, преодолевая расстояние большими шагами, спешит к девушке, которая ему очень нравится, и не знает, как далеко они смогут зайти. - Говорят, в Лейпциге очень неплохие кофейни, - Моника сжимает пальцы Эндрю и поворачивается к нему, стараясь не замечать, как Тьяго снимает вальтер с предохранителя. - Мы сможем поехать куда захотим. Мы увидим весь мир, любовь моя, - Эндрю вытирает слезы с ее лица и отводит волосы за ухо. – Мы сделаем все, что захотим. И никто не сможет нас остановить. Они кивает и сдерживает всхлип; их пальцы сплетены так прочно, как будто ничто не может их разъединить. - Ты боишься? – Моника приникает к его губам и тихо шепчет: - С тобой я ничего не боюсь. * Кинкейд будит Джеймса, когда за окном все утопает в густой темноте. Три утра – уже не видно звезд. Он быстро выпивает кружку чая, умывается промерзшей за ночь водой и, следуя рекомендациям человека, который прожил в лесу всю жизнь, натягивает на себя куртку размеров на десять больше, чем нужно. - Как что-то узнаешь – сразу приходи обратно. Расскажешь, что да как, останешься в доме или нет… Куда поедешь дальше. - Без проблем, - Джеймс останавливается на пороге и сконфуженно краснеет: - Спасибо вам. - Да не за что, - Кинкейд стучит по дереву и добавляет: - Пусть удачно доедут. - Я передам, - настенные часы отбивают без двадцати четыре. Действительно холодно – Джеймс прячет пальцы в длинных рукавах и, пару раз согнув ноги, переходит на легкий бег, пытаясь согреться. Пес, зевая, лениво следует за хозяином. Они осиливают почти половину пути, и Джеймс останавливается, чтобы закурить. Немного саднит – приваливается к дереву и достает из кармана пачку, - но в остальном тело в порядке, как будто ничего вчера и не было. Рот наполняется вкусным горьким дымом – Джеймс открывает губы, представляя, как делится с Тьяго. Он не докуривает – прячет ладонь с сигаретой и ускоряет шаг. Чем раньше он дойдет до дома, тем быстрее увидит Тьяго, - внутри что-то приятно ноет от этой мысли, и Джеймс поправляет волосы, стесняясь такого чувства. Знакомое место – осталось, может, минут пять до дома, и небо наконец сменило темный индиго на грязно-голубой оттенок. Джеймс забирается на возвышенность и подносит ко рту потухшую сигарету. Щелчок зажигалки. Два выстрела. Пуля словно попадет в грудь Джеймса, но он, кажется, был к этому готов, поэтому он не двигается, вслушиваясь в отзвук выстрела, разбивающийся о тишину долины. Джеймс делает последнюю затяжку и вместе с окурком выкидывает пачку. Ему пора бросить курить. Курить и влюбляться. Это не доводит до добра. Рев мотора.