По прозвищу Чиполла

(не крутая глава, знаю, но она нужна) Дождь барабанил в окно. Август в этом году выдался холодным и мокрым, словно в насмешку над горячим началом лета. Плоды гнили на ветках, виноградники болели, река вышла из берегов и затапливала поля. «Как бы не было голода», — шептались люди. Чезаре лежал на кровати, бесцельно глядя в потолок, а Габриель, отбросив книгу, которую пытался читать, неотрывно следил за стекающими по стеклу каплями. Теннисный корт был размыт, цветы поблёкли и облетели, но Чезаре ничего из этого не трогало. Его вообще ничего не трогало. Между тем красивым мальчиком, что однажды весенним днём улыбнулся в парке рыжему революционеру, и этим лежащим с отсутствующим видом на кровати юношей словно пролегала гигантская пропасть. Истощение навсегда стёрло и мягкую припухлость губ, и детскую округлость щек, и свинцовые тени, казалось, навечно залегли под глазами, взгляд которых пугал холодом и жестокостью. В длинных тёмных волосах, если откинуть их на виске, можно было найти седину. Но сильней всего изменился характер. Нового Чезаре — отчаянного, обречённо-смелого, злоязычного — боялись все. От него шарахались и его тётки, и слуги, и кавалер, и даже военные. Чезаре казалось, что где-то в глубине души пробился неиссякаемый родник жгучего яда, который он с удовольствием выплёскивал на окружающих. Он напоминал тёткам о их возрасте, гостям — о их зависимом положении, Мастине — о его неудачах. Так, среди прочего, он показал ему фальшивый колодец в подземельях и наслаждался его неподдельным ужасом. Но ещё большее наслаждение он испытал, когда колодец замуровали. О том, что, по мнению всех, случилось, ему рассказали, когда он едва пришел в себя. План Чезаре сработал на отлично — ни кавалер, ни стражники не помнили толком, как они уснули. К тому же в это же время из замка пропало несколько слуг, в том числе одна из горничных Бьянки и кузнец. Именно на них была возложена вина за ограбление и похищение Чезаре. «Я не помню. Я ничего не помню», — только и ответил Чезаре на это. И все ему поверили. — Спустимся к столу или пообедаем тут? — спросил Габриель, бросив взгляд на настенные часы. — Думаю, стоит почтить короля своим присутствием. — Чезаре встал с постели, подхватив с туалетного столика ленту и завязав волосы сзади. Габриель вздохнул и лёгким касанием поправил бант. Вот уже пять дней как Черрено являлся королевской резиденцией. Волнение в столице переросло в открытые восстания, и король Леон решил перебраться поближе к морской границе страны, короткая дорога к коей пролегала как раз через Черрено. Но природа внесла свои коррективы в монаршьи планы: августовская распутица и наводнения заставили короля «изволить разрешить проявить гостеприимство по отношению к нашей царственной особе». Больше, чем наводнение, больше, чем восстание его поразил невысокий, одетый во всё чёрное юноша, который встретил его, развязно улыбаясь, и совершенно непочтительно произнёс: «Добро пожаловать, дядя». «Так я слыхал, ты умер» — не нашел ничего умнее сказать ему король. «К несчастью для многих — нет», — так же непочтительно ответил ему Чезаре. «Вот видите, вам не нужно утруждаться, представляя меня ко двору», — сказал он поздней Томазо. — «Двор сам приехал представляться мне». «Господи, а какой был милый, нежный мальчик, просто ангелочек», — жаловался после Томазо своим друзьям придворным. Придворные косились на Чезаре с интересом. Почти последний не умалишенный родственник короля — это наводило на мысли. Хоть Чезаре и клялся, что мечтает уехать поскорей из страны, многие на всякий случай старались свести с ним дружбу и узнать его вкусы. Чезаре видел это, и ему было и смешно, и противно. Впрочем, с некоторыми молодыми придворными он поладил, не столько от того, что они ему действительно нравились, скорее чтоб заглушить грызущую тоску внутри. Вместе пили, играли, заключали дурацкие пари. Спорили о политике. Ругали короля, ругали повстанцев. Мечтали уехать и жить, ни о чём не заботясь, в другой стране. У Чезаре появилась новая мания: ему всё казалось, что он беззащитен. Пытаясь побороть это, он принялся учиться метать нож, как показывал ему Луис. Много времени проводил в галерее, раз за разом швыряя лезвие в толстую дубовую доску и представляя на месте мишени то Луиса, то лярву-революционерку, то Томазо. Однажды он утащил один из привезённых из столицы парадных портретов короля Леона и использовал вместо мишени. Новые друзья нашли это весёлым. Он учился стрелять. Нашел в оружейной подходящий лёгкий пистолет и в минуты, когда дождь стихал, выходил в парк. Палил по птицам, белкам, недозрелым яблокам. Однажды в приступе злости расстрелял все окна в павильоне, а потом долго отчаянно рыдал, чувствуя, как воспоминания разрывают грудь. Нож и пистолет придавали ему уверенности, и Габриелю стоило большого труда уговорить Чезаре не тащить их в постель. Да, Габриель стал его любовником. После плена Чезаре не мог спокойно спать, кошмары душили его. Он отчаянно просил у врача снотворного, но тот не разрешал принимать больше трёх-четырёх капель за раз, опасаясь за хрупкое здоровье едва вставшего на ноги мальчика. Именно Габриель предложил свою помощь в эти дни. Он оставался с Чезаре на ночь, он давал ему стакан со снотворным, искусно пряча остальной пузырёк, следил, чтоб плотно запирались двери и ставни, успокаивал посреди ночи. Тогда Чезаре проснулся с криком: было холодно, пахло сырой землёй и гнилым сеном, и Луис снова навалился на него, выворачивая руки, злобно и похотливо шепча «Да, Черри, сладкий мой…» За окном бушевал ветер, дёргал ставни, словно кто-то пытался забраться в комнату, лампадка еле тлела, населяя темноту фигурами причудливых монстров. Чезаре плакал и просил снотворного: «Десять капель… Пожалуйста, я больше не могу, у меня сил нет, умоляю, дай мне это проклятое снотворное!» Габриель обнимал и успокаивал его, прижимаясь, гладя по волосам. И как-то в темноте их губы встретились, сначала даже не в поцелуе, просто, словно Габриель пытался передать другу своё дыхание, успокоить без слов. Кто кого утянул в поцелуй первым, было непонятно, да и какая разница. Гроза за окном врывалась в щель между плотно закрытыми ставнями тонкой трещинкой молнии и грохотом, лампадка погасла, а они лежали, лаская друг друга, молча и яростно, словно ради спасения души и жизни. А потом Чезаре всё-таки заснул. И больше уже не просил снотворного. Как потом рассказал ему Габриель, Чезаре был у него не первый. Ещё за границей, в школе у него было два романа: с репетитором по музыке и с мальчиком из старшего класса. И то, и другое не вызвало в Габриеле особых терзаний, не разбило ему сердце: как он сам пояснил, это было просто для опыта. Чезаре даже позавидовал ему. Сам он просто сказал, что у него был любовник, который навсегда уехал, расстались они плохо и это был человек «не из благородных». Габриель больше не расспрашивал, поняв, что Чезаре неприятно об этом говорить. В их отношениях с Габриелем не было этой захватывающей, всепоглощающей страсти, которая мучила его, доводила до исступления. Была нежность, томительная и сладкая, молоко и мёд, шелк и розы. Лаская Габриеля и подставляясь его ласкам, Чезаре словно пытался смыть с себя все воспоминания о Луисе — все, и хорошие, чтоб не мучатся ностальгией, и плохие, чтоб не было слепящего ужаса, жгучей обиды, чтоб не мучилась душа над агонизирующей любовью. Всё это — и новые друзья, и попойки, и оружие, и любовь Габриеля — всё это лишь слегка удерживало Чезаре на краю. Иногда становилось настолько невмочь, что ни шальная компания, ни вино, ни даже ласковые объятья не казались ему достаточно крепкими, чтоб удержать от прыжка из окна или пули в висок. И Чезаре держался только упрямством, только надеждой, что время лечит и всё однажды пройдёт и забудется, что он ещё молод — хоть и пробилась на виске седина — в шестнадцать-то лет! Но он каждый день заставлял себя вставать, есть, дышать, улыбаться, ожидая, что однажды там, в груди, где теперь пустота и холод, снова что-то дрогнет. За столом было довольно безрадостно. Их величество сидел с кислой миной: он страдал расстройством желудка и вид других с удовольствием едящих людей ему был противен. Многие придворные лизоблюды за столом тоже ничего не ели, ханжески отказываясь от вкусных блюд. Чезаре больше делал вид, что ел. Ему порой приходило в голову, что в замке могут быть сообщники Луиса и его отравят. Порой Габриелю приходилось прикладывать массу усилий, чтоб заставить его съесть хоть что-то — он даже менялся с ним тарелками. По той же причине Чезаре не разрешал никому себе прислуживать после смерти старого Пьетро. Чезаре ужаснула даже не смерть старика, а то, что он так спокойно к ней отнёсся. Пьетро был при нём с самого детства, он одевал и раздевал его ещё в те времена, когда Чезаре носил коротенькие штанишки, водил его гулять по парку, ловил ему бабочек и стрекоз и дул на ободранные коленки. Необидно ругал за глупости и рассказывал длинные истории о былых временах и родителях, которых Чезаре совсем не помнил. Приносил ему тайком, когда учитель запирал над грамматикой, яблоки, и конфеты, и пирожки, если за недостаточное усердие в уроках или разбитую вазу его отправляли спать без ужина. А теперь добрый старик умер: его хватил удар, когда он узнал о похищении воспитанника. Чезаре знал, что виновен в смерти старого камердинера, что он должен скорбеть и каяться — но не чувствовал ничего, кроме лёгкой досады, что удар не хватил кого-нибудь из тётушек. Это немного пугало. «А если это навсегда?» — иногда лёжа по ночам и прислушиваясь к ветру и стуку капель за окном, размышлял Чезаре. — «А если я всю жизнь проживу так: ничего не чувствуя, ни о чём не скорбя, ничему не радуясь? И никого больше не смогу полюбить? Если единственное чувство, которое я буду испытывать — это ненависть к предавшему меня Луису и обида от того, что я так обманулся? Зачем так жить? Ради чего? Не лучше ли покончить с этим прямо сейчас?» Череда тоскливых лет вставала перед ним серой вереницей, и мысли снова возвращалась к лежащему в нижнем ящике стола пистолету. Чтоб прогнать их, Чезаре прижимался к мирно спящему Габриелю и уговаривал себя подождать. Как было написано на кольце у одного древнего мудреца, «Всё пройдёт». Сейчас Чезаре сидел за столом и внимательно наблюдал за тем, как откупоривают бутылки. Все бутылки должны быть поданы к столу запечатанными — это было требование Чезаре, и то, с каким лицом он это произнёс, отмело все желания спорить. За столом было многолюдно: король, свита, старшие офицеры... Многие не выходили к столу, некоторым просто не хватало места. Чезаре пользовался своей привилегией хозяина дома — обстоятельство, на которое его тётки закрывали глаза много лет. В некоторые дни, когда у него было особенно плохое настроение, он выходил к столу, чтобы позлить их: отпускал сомнительные шуточки, делал девушкам двусмысленные комплименты, много пил, делал прислуге замечания. У своих новых приятелей он перенял новомодные полубогемные замашки, которые с охотой демонстрировал. Томазо только ужасался и думал, что в плену его прелестный застенчивый мальчик тронулся умом. Тётки и не знали, что думать. На первое подавали густой томатный суп с зеленью, к нему — сырные булочки и ржаные гренки. Говорили, что запасов не хватит, что урожая почти не соберут, что цены на продукты вырастут в три или четыре раза. Чезаре это не волновало. Голод, бунты, революция — всё к чёрту. Люди — крестьяне, рабочие, бандиты — все к чёрту. Пусть делают что хотят, свергают власть, убивают друг друга, строят новый мир — ему всё равно. Он уже заплатил этой революции чем мог: деньгами, своим умом, своим сердцем. Он уедет. Блюда переменили. Подали кролика в грибном соусе. Говорили о том, что к весне народ «наиграется в революцию» и тогда можно будет вернуться. К кролику подавали спаржу. Чезаре отчего-то повеселел. Выпил вина. Принялся шутливо ухаживать за Габриелем, подавая ему салфетку или подвигая ближе соусник. «Я в любом случае не вернусь», — сказал он негромко своему приятелю Дино де Плам. — «Меня всё это утомило». Быть утомлённым было в моде, как были в моде чёрные кружева и тяжёлые серебряные украшения без камней. «Тебе и там будет неплохо», — согласился Дино. — «С твоими деньгами». Чезаре никогда не задумывался о своих деньгах. Всеми тратами занимались тётки, а он сам, ведя замкнутый образ жизни, не испытывал нужды в расходах — разве что на книги и писчие принадлежности. Откуда, собственно, деньги берутся, сколько их у него и где они — это Чезаре не волновало. И сейчас, накануне отъезда, пришлось выяснить очень многое. Замок Черрено с угодьями, леса, виноградники, угольные шахты и каменоломни на севере. Чистый капитал в банке, проценты с него... Чезаре пришлось признать, что он не зря изучал арифметику, не зря корпел над дробями и процентами. Его тётушки, привыкшие жить роскошно, впали в панику. Кроме того, что оставили им мужья — двоюродные братья Козимо Черрено, — никаких доходов у них не было. До совершеннолетия Чезаре они свободно распоряжались его деньгами, но вдруг поняли, что до этого самого совершеннолетия гораздо меньше, чем им казалось. А Чезаре, прямо скажем, нынче не производил впечатление человека, который с удовольствием посадит себе на шею престарелых родственниц. Бьянка с Марией с утра до ночи осаждали Джованни Томазо с просьбами о помощи, но тот и сам только руками разводил. Со всеми этими бунтами земля — то, что составляло основной капитал двух вдов — почти ничего не стоила, и покупателя ещё нужно было найти. Эта проблема мучила многих из тех, кто нынче гостил в замке. Те, кто заложил свои имения до того, как волнения перешли в стадию открытого восстания и получили живые деньги, были в наиболее выигрышном положении. Один из тех, кто не тревожился об этом, был Габриель. Его мать, оставшись вдовой несколько лет назад, продала всё и уехала за границу, где преспокойно жила на свою ренту, не заморачиваясь с землевладением. Чезаре соблазнился этой мыслью. То, что он просто бросает родовой замок на произвол судьбы, его также не трогало. Теперь тут всё — и его комната, и парк, и вид из окна, — всё напоминало о проклятом Луисе. Однажды, делая записи о доходах за прошлый год, он искал чистый лист. И наткнулся на стихотворение, написанное им — как ему показалось, другим человеком в другой жизни. И мне теперь так больно и так сладко. Не скажешь правду, но молчанье — ложь: Я весь тебе отдамся без остатка И ты ни капли больше не возьмёшь. Я полюбил, почти сопротивляясь, Любовь пришла, когда не стало сил. Я весь тебе отдаться постараюсь, Но ты меня об этом не просил. Любовь придет, порой не представляясь. Когда узнаешь — поздно убегать Я весь отдамся, не сопротивляясь, Не важно, что взамен захочешь дать. Первым его желанием было швырнуть стихи в огонь. Но потом он только усмехнулся и решил их оставить — просто как напоминание о глупой детской ошибке, которая стоила ему так дорого. Он нашел свой дневник — тот самый, что вёл ещё до встречи с Луисом, — пролистал, усмехнулся. Наивный дурак! Вот его рассуждения до этого злосчастного апреля. Такие вычурные, такие рассудочные. Такая попытка писать умно, как в умных книжках. Вот записи после. Более короткие и разбросанные. Сплошные восторги, ахи-охи, восхищения-замирания. Смотреть противно теперь. Каким же он был дураком. Обычным влюблённым шестнадцатилетним дураком. Он приклеил листок после самой последней записи, написал: «Автор этого дневника умер по собственной глупости, неосторожности и доверчивости. Прощай, Черри», и поставил дату — ту самую, роковую, когда он решил бежать с Луисом, когда весь его мир разбился, показав грязную изнанку. Август подошел к концу. Дожди прекратились, солнце стало всё дольше задерживаться на небе, которое словно выцвело после долгих оттираний облаками. Его величество король Леонардо Первый бродил по белым парковым дорожкам, жаловался на мигрень и на то, что невозможно устроить бал и фейерверк. Новости из столицы были неблагоприятные: стычки, баррикады, уличные бои. Вся округа кишела солдатами и жандармами, которые отступали с севера. Но Чезаре это странным образом успокаивало. Мысль о том, что Луис может где-то появиться, как появлялся всегда, как чёрт из табакерки, наводила на него ужас. Его пугала даже не смерть… Он просто не смог бы взглянуть в лицо человеку, которого так сильно любил и который его так подло предал. Именно поэтому он не выходил в парк один. Если раньше он бежал общества, то теперь, наоборот, собирал вокруг себя компанию пошумней и всегда держал пистолет наготове. И всё равно, частенько, сидя в беседке с Габриелем или расположившись с приятелями на траве за парой бутылочек, ему казалось, что кто-то смотрит на него — исподтишка. Что кто-то следит за его передвижениями по замку, кто-то заходит к нему в комнату, пока никого нет. Он даже подскакивал порой среди ночи, чтобы убедиться, что ставни тщательно заперты и засов на двери задвинут. Он даже ванную комнату перестал посещать в одиночку — впрочем, это уже Габриель настоял, опасаясь, что Чезаре что-нибудь учудит с собой или ему станет плохо и он захлебнётся. Габриель интуитивно чувствовал, что в плену с Чезаре произошло что-то более страшное, чем простое заключение. У него были кое-какие догадки: то, что Чезаре наотрез отказался возвращаться в свою спальню, его страх перед открытыми окнами с наступлением сумерек, крики и обрывки фраз по ночам… Но он не пытался выпытать правду, понимая, что если время придёт, Чезаре сам всё расскажет. Но не сейчас. Сейчас главным было уехать. Дядя обзывал его трусом и размазнёй, который не хочет отстоять в бою свою страну. Дяде не хотелось терять свои соляные копи. Дяде не хотелось перестать быть маркизом. «Вот сам пускай и сражается», — думал миролюбивый от природы Габриель. Впрочем, идея была смешна: тощий, сутулый, весь дёргающийся от нервного тика Карлос Танжерино, хоть и любил похвалится доблестью предков-крестоносцев, сам даже лошадей боялся. Он и не прочь был уехать, но уезжать без гроша в кармане? Титул не кормит, кормят люди и владения. В первых числах сентября пришли известия, что наводнение схлынуло и скоро по дорогам можно будет ездить без опаски. Откладывать смысла не было, всё было тысячу раз передумано и переговорено. В середине сентября, в один по-летнему тёплый день, сидя в удобной, обитой внутри синим бархатом карете рядом с Габриелем, Дино и Оливией дел Корно, Чезаре Черрено глядел, как мелькают за окном поля и рощи. Он уезжал из замка, в котором прожил большую часть жизни, он уезжал от того, что было, от разбитых надежд, от дурных страстей, от страшных снов. И когда самая высокая башня окончательно скрылась за горизонтом, ему даже показалось, что стало легче дышать. Он смог. Он перетерпел. Он перевернул страницу. Он сможет жить дальше и без Луиса. — Кажется, это у Соломона было кольцо с надписью «Всё пройдёт»? — спросил он скорее сам себя. — Да, — кивнул Габриель, а Оливия, девушка, обременённая всеми возможными достоинствами, кроме ума (из-за чего была взята в карету скрашивать дорожную скуку), глубокомысленно спросила: — Соломон? Не помню, а когда его представляли ко двору? — О, Олив, это было до тебя, — ухмыльнулся Дино. — А, старик… — протянула красавица. «А через некоторое время мне не нужно будет притворяться. Всё и вправду будет хорошо», — думал Чезаре, глядя на друзей. Страх, мучавший его после плена, отступил, отступила и паранойя. И он уже не приглядывался к каждому незнакомому лицу, и его не настораживали пристальные взгляды некоторых солдат и то, что кое-кто из них носил мундир не по размеру и явно чуть ли не впервые сел на лошадь. Длинная вереница карет под усиленной охраной медленно двигалась к морю.