Наш Дом/Our Home

Пе-е-е... Я хочу еще спать. Но мне так тепло и хорошо, что я не могу тратить время на сон. Я шевелюсь и пододвигаюсь ближе к чему-то теплому. Это что-то по-хозяйски обнимает меня рукой и дышит в мое ухо. Я приоткрыл глаза и сразу зажмурился от удовольствия. Хорошо. Приподнимаю голову и достаю из-под одеяла руку, чтобы отвести волосы от его лица. Спящее чудо. Это - мой Доичи. Такие красивые светлые волосы. Я совсем не понимаю, зачем он их зачесывает. Может, потому, что хочет выглядеть более мужественно? У Доичи строгое лицо. Наверное, он не хочет показывать, когда ему хорошо или плохо, но я всегда могу догадаться какое у него настроение. По голосу. Я прижимаюсь к нему крепче. Он красивый, сильный. Твердый, но когда он прикасается ко мне, он делает это очень мягко, будто я - ребенок. Он особенно острожен с моими интимными местами, у него тогда пальцы такие нежные-нежные, как весенняя трава. Это немного странно, но очень мило. А вот сам он любит когда я делаю это с ним грубее, потому мне иногда приходится ласкать его очень сильно - я даже иногда боюсь, что делаю ему больно. Хотя даже боль может быть приятной, я знаю. Мне про это немного рассказывал братик Франция. Некоторым людям нравится, когда их бьют плеткой, например, или связывают, или даже насильно заставляю делать неприятные вещи... А некоторые, наоборот, любят бить партнера и унижать его - такие люди называются садистами. Это не значит, что они не любят тех, с кем они подобным занимаются... Это необычно. Интересно, а Германия о таком знает? Я могу спросить, но он опять будет краснеть и что-то бормотать. И вообще, для начала я его разбужу. Я целую его в нос - в эту прекрасную легкую выпуклость между его кончиком и переносицей, но он все еще спит. Или только притворяется? Не знаю. Ну, его можно разбудить по-другому. Я выполз из-под его руки и забрался под одеяло. Через минуту я услышал его стоны. Точнее, не стоны, а такое низкое, грудное урчание, как у большой довольной кошки. Скоро он касается моей головы руками, пытаясь мягко оттолкнуть, но я не подчиняюсь и продолжаю свое дело. Еще минута - и он уже по-настоящему стонет, напрягшись и изогнувшись. Я облизываю губы и выползаю из-под одеяла. Я недоволен. Действительно недоволен. - Она горькая! Доичи, почему? В прошлый раз у нее был нормальный вкус, а тут... Он слегка краснеет. Германия всегда так реагирует, когда я говорю на подобные темы. Однако сейчас, секунду помолчав, он смущенно предполагает: - Говорят, это зависит от того, что ешь... - Точно! Может, это от еды Испании? - я внезапно вспоминаю, - Сегодня же моя очередь готовить! В комнате светло, и на часах - без двадцати восемь. Час назад я уже должен был быть на кухне. Взгляд Германии догнал мой взгляд, и он, как всегда, исполнительный до крайности, отмечает: - Тогда тебе уже пора. Мне и в самом деле пора. Я вскочил с кровати и ураганом пронесся по комнате, собирая одежду. Наверное, не стоит и говорить, что теперь я ночую в основном у Германии в комнате, хотя раньше я жил у братика Франции или у Австрии. Другое дело, что и там, и там у меня отдельное спальное место, в котором холодно и одиноко проводить ночь за ночью, особенно когда у тебя из-за этого бессонница. Австрия и Венгрия не одобряют, когда я пытаюсь забраться к кому-нибудь из них, а у Франции просить подобного просто опасно. Вот Германию уговаривать пустить меня в свою постель почти не пришлось - только пообещать, что буду тихо себя вести и не полезу обниматься. Правда, мы скоро оба нарушили это условие, и я до сих пор не могу вспомнить тот день без душевного подьема. Дойчи был очень искренний, наверное, даже искреннее, чем когда-либо раньше или позже - хотя я ничуть не жалею о том, что он снова немного замкнулся после того, как наконец признался мне в любви. Он такой необщительный, и быть открытым для него неестественно, неправильно; он мне отчасти и нравится своей сдержанностью. Германия встает с кровати вслед за мной - может, хочет до завтрака немного поработать, чтобы освободиться пораньше? - но за мной не успевает угнаться; одевшись, я на тридцать секунд залетаю в ванную, чтобы умыться, и выбегаю оттуда через рекордные двадцать девять. Последний круг по комнате в поисках кроссовок - и вот я уже готов уходить. - Скоро увидимся! - говорю я, задержавшись на пороге, и уже вслед слышу спокойное «хорошо». Ужин сегодня нужно приготовить заранее, я отметил для себя. Впереди - прекрасный вечер. * * * Он обращается с ним, как с игрушкой. Или с пультом без надписей на кнопках, на которые можно понажимать и посмотреть, что будет. Он, перепробовал, кажется, все движения, от легких касаний до жесткого, но аккуратного сжимания. Но, пусть это несколько неловко, то, что он вытворяет, почти каждое его действие заставляет меня содрогаться в экстазе. Небрежен Ита или очень бережен - я не могу этого отгадать. Прошлый он сжал основание, и я был на грани почти две минуты - было больно, но разрядка оказалась неожиданно яркой, а его извиняющееся выражение лица почти заставило меня забыть о прошедших неприятных мгновениях. Однако тот оргазм был ничем по сравнению с тем разом, когда Италия впервые использовал рот - мне это казалось унизительным для него, и я недоумевал, почему он это делает, однако этот неумелый язык, какое-то общее ощущение его беззаветной преданности мне, само осознание того, что, черт побери, Италия Венециано, младший Италия, мой Ита делает что-то подобное со мной, заставили этот момент запомниться не столько физическими ощущениями, сколько душевным подьемом, вознесшим меня до небес. Разумеется, я отплатил (уместно ли здесь подобное слово?) ему тем же, и, наверное, тогда я понял смысл выражения «сияющие глаза», потому что когда я посмотрел на него снизу вверх с каким-то противоречивым чувством в душе, его взгляд сквозь ресницы сиял, словно звезды - и мне стало понятно, что на самом деле здесь нет ничего унизительного - ничего, что могло бы сделать нас неравноправными. Я еще не вполне понимаю, почему пустил его тогда спать к себе. Он был моим другом, но даже друга я бы не поприветствовал бы стоящего с подушкой над моей кроватью и ожидающего, что я подвинусь. Однако он был еще ребенком... Ну, не совсем, но все же. Незрелым юношей, все еще не избавившегося от привычки полагаться на других. Беззащитным и одиноким, которому страшно было спать одному. И это только во-первых. Во-вторых же, сонному Венециано было еще труднее не попасть в неприятности, из которых спасать его, как лучшему другу, приходилось мне... ну а третья причина проявилась только позднее и тут же для меня превратилась в причину к тому, чтобы прогнать младшего Италию со своего спального места и больше никогда не пускать. Он мне нравился. Я понял это окончательно, когда желание поцеловать его на сон грядущий и обнять, засыпая, оформилось до словесного уровня. Когда мое дыхание рядом с ним начало учащаться, я сообразил, что люблю его... в том самом смысле. И что на девушек я стал смотреть в три раза реже, предпочитая скользить взглядом по худощавому телу Иты. И что спать спокойно рядом с ним становится все труднее и труднее... Я все еще в деталях помню ту ночь, когда это случилось в первый раз. Я проснулся вспотевший, тяжело дыша (наверное, мне что-то снилось из-за того, что это возбуждающее существо лежало со мной в одной кровати) и с отчаянием обнаружил у себя стояк. Каменный. Покрепче, чем нормальный утренний. И с ним нужно было что-то делать. Перелезть через Италию и сбежать в ванную - мертвое дело. Он бы проснулся и, чего доброго, еще бы понял. Значит, оставалось удовлетворить себя прямо здесь. В двадцати сантиметрах от того, при мысли о ком я краснел, как девчонка. От Италии. Это ужасное чувство, когда прямо перед тобой мирно посапывает человек, которого сейчас хочешь больше всего остального, вместе взятого, а ты боишься его разбудить. Я коснулся своего возбужденного органа и достаточно медленно, стараясь не шуметь, начал совершать ладонью ритмичные движения. Возможно мое дыхание стало громче и участилось, но сейчас я был сосредоточен на том, чтобы сделать все быстрее, тише и, о господи, не наброситься на него... Я, казалось, чувствовал это даже сквозь темноту, хотя скорее всего, это было лишь воображение; я, представил, что я мог бы сделать с ним, если бы мог, но эти картины то сквозили фальшью, то терялись в тумане, сразу после целомудренного поцелуя в губы... Я позволил себе всего одну слабость, пожалуй, наименьшее, что я в преддверии момента кульминации мог себе позволить: тихо, на пределе слышимости (или это все-таки было громко?) то ли простонать, то ли просто выдохнуть его имя: -Италия... Секунда, две - и шуршание подсказало мне, что все кончено. Он приподнялся на локте. У меня не возникло и мысли, что он мог не понять, о чем мечтаю я, шепча его имя таким тоном; он, похоже, действительно понял, и... Наклонился, пододвинувшись ближе, и поцеловал меня в губы. Тонкие пальцы скользнули под одеяло и коснулись сверху моей прекратившей в этот момент движение руки. Я был настолько близок к вершине, что этой малости, этой теплой руки хватило для того, чтобы кончить. Жидкость брызнула, испачкав не только мои пальцы, но и его; это сделало его, казалось, причастным к этому оргазму и он не был против. Пальцы сжались, хлюпнув спермой, и Италия остановил рвущийся из моих уст вопрос поцелуем. Палец, остановившийся на моих губах, повелел мне молчать, и я без раздумий подчинился, потому что говорить было бессмысленно. Фантазии и желания отделились от реальности, ведь не имело смысла то, чего я желал, пока Италия прижимался ко мне, как к самому родному и близкому человеку. Прижимался и безоговорочно мне верил, замерев у моей груди и щекоча своей завитушкой мой подбородок; обняв меня и уснув, доверившись моим рукам. Я понял тогда, что никогда не сделаю ничего, что могло бы оказаться неприемлемым для моего Иты. И что следующей ночью я буду уже не один. Фрустрация* с хрустом, похожим на само это слово, раскололась; я бы мог поклясться, что видел в осколках себя. Кажется, это было высшее счастье. * * * Я спросил это около месяца назад. - Можно спросить? - Да... - А почему мы никогда не занимались анальным сексом? Ведь ты иногда ласкаешь меня сзади, верно? У него резко покраснели щеки и он отвел взгляд. Конечно, он смутился. Я бы тоже смутился, если бы девушка предложила что-то подобное. Но из нас двоих мне легче подать идею, ведь Германия такой стеснительный. Это так удивительно. Он ведь все это знает. Я уверен. У него в комнате по разным закоулкам спрятано много интересных журналов; я читал некоторые, пока он не видел. Кажется, он потом даже спросил, все ли со мной в порядке, настолько они меня удивили. Кто бы мог подумать, что Дойчи настолько этим интересуется? Хотя тогда неудивительно, что он первый взял инициативу, спросив, может ли он попробовать ласкать меня там. Он сказал, что это может быть приятным ощущением; и оно действительно оказалось таким, с тех пор я сам просил его делать это. Однако я был уверен, что скоро последует предложение заняться анальным сексом. Но его все не было и не было, и я, наконец, не удержался от вопроса. В ответ он путано обьяснил, что если даже от двух пальцев позднее остаются болезненные ощущения, то такой вид секса будет намного больнее и опаснее. Но у и у него есть плюсы, и я об этом сказал: и что ощущения будут ярче, и что мы сможем стать друг другу еще ближе: ведь так действительно ближе, верно? Он долго думал, но я уговорил его. Он мне один раз сказал - немного разозлившись, видимо - что я помешан на том, чтобы все перепробовать, и что всего мне надо, но разве это плохо? Разве есть какой-то другой способ любить, кроме как снова и снова дарить себя, и, снова и снова, принимать другого его таким, какой он есть? Я ведь... больше ничего не умею. Я такой бесполезный. Особенно рядом с самостоятельным Дойчи. Если я попытаюсь сделать что-нибудь для него - обязательно что-нибудь испорчу или сломаю, а даже если не сломаю - он будет смотреть, будет всюду следить пронзительным взглядом за мной и бояться за меня или за все то, к чему я прикоснусь. Разве может быть приятным такой подарок, за который пришлось заплатить нервами? Я мог бы попытаться приготовить ему сюрприз. Я так и делал, когда мы считались еще просто друзьями. Но, кажется, он принимал мои подарки только потому, что я старался, а не потому, что ему нравилось. Это было больно. Мне хотелось плакать. Но он не должен был видеть, что мне плохо, поэтому я всегда делал вид, что счастлив. Но только когда Доичи простонал мое имя, тогда, ночью, таким безнадежным, молящим тоном, я смог найти свое место рядом с ним. Я мог отдать ему себя. Мог стонать в его обьятиях, отвечать так, как мне всегда хотелось, на каждое прикосновение, ласкать его, взрывать перед его глазами фейерверки оргазмов, греть его, отдавать всего, всего себя ему быть его собственным, особенным. Не больше, чем мне нужно. Не больше, чем ему нужно. Что бы он не говорил. Я эгоист, я знаю. Я наслаждаюсь каждым своим действием и только надеюсь, что это удовлетворит его. Часть меня все время на опасной грани вместе с вопросом «счастлив ли он?», «все ли я делаю правильно?». Но, быть может, к счастью, это так сложно понять... Сегодня точно все должно пройти хорошо. Будет счастливый вечер и счастливая ночь. Просто... Все будет хорошо, все будет хорошо, я точно знаю. Пусть будет так. * * * - Братик Франция! Немного бледный Франция, наводящий порядок в шкафах, обернулся и подарил возникшему на пороге младшему Италии немного вымученную, но теплую улыбку. - Что-то нужно? - У тебя есть смазка? Та самая? - спросил Италия деловитым тоном. Франция приподнял бровь. - Это вам с Германией? - Ага, у нас первый раз, - радостно подтвердил Венециано. Наивен до крайности. Конечно, он был осведомлен, что Германия и Италия спят вместе... в обеих смыслах, и младший брат знал об этом - это было чем-то вроде семейной тайны, однако с той же степенью беззастенчивости Италия мог сообщить это кому-нибудь другому, а это могло повлечь последствия. Достаточно много, чтобы среди них нашлись отрицательные. Франция, подумав об этом, несколько со скепсисом и шутливо добавил: - Поздравляю. Может, мне присоединиться? - А ты хочешь? - Италия то ли шутил, то ли издевался, то ли предлагал всерьез; Франция недолго рассматривал его непрошибаемо-несерьезное выражение лица, а потом рассмеялся: - Нет, спасибо. Германия меня убьет, к тому же, - он помрачнел, - я не в форме. - А-а-а-а. - Сейчас найду тебе ее, - выдал Франция, отложив книгу, которую держал в руках, и, болезненно морщась при ходьбе, подошел к органайзеру, стоящему у самого входа и, немного покопавшись, достал оттуда черно-голубой тюбик. - Лови, - протянул он ее итальянцу. - Спасибо! - Италия взял смазку, но Франция задержал его запястье: - Не просто так. Ты мне будешь за это кое-что должен. - Должен? - Венециано захлопал ресницами. - Да, по такому поводу я хочу... - Франция притянул младшего Италию излишне близко к себе и зашептал что-то на ухо. Тот, выслушав, с энтузиазмом закивал. - Оки, тогда я пошел? - Иди, удачи... И вы что, собираетесь делать это без презерватива? - последние слова француз сказал уже в пустоту. Пробормотав "o tempora, o mores", он опустился на кровать и подумал, что чувствует себя дряхлым стариком. «Но без презерватива-то...» - с как-то растерянно крутилась в голове мысль. Он болезненно скривился, вспомнив, почему переживает по этому поводу и встал, намереваясь достать из прикроватной тумбочки еще таблетку обезболивающего. Всухую проглоченная, она была уже пятой за сегодня. Горькое лекарство действительно блокировало боль, но не воспоминания. Воспоминания мог забрать только сон и алкоголь. Не годилось ни то, ни другое. Он посмотрел на полуприкрытую дверь и неожиданно для себя искренне пожелал младшему Италии и Германии удачи. * * * Он повертел тюбик в руках в руках, особо остановившись на инструкции на обороте, и вполголоса спросил Италию, стягивающего с себя кофту: - У кого взял? - У Франции. - О, - худшие ожидания Германии подтвердились, - Ты хоть не сказал, зачем тебе она понадобилась? Хотя нет, не отвечай. Он в любом случае догадается, неважно, сказал ты или нет. - Какая разница? Я думаю, братик Франция знал уже давно. - Франция? Действительно, - мрачно согласился Германия. - Действительно, - Италия улыбнулся и отвлек его от созерцания инструкции поцелуем в губы. Тонкие пальцы тем временем пробежали по нескольким верхним пуговицам его рубашки; остальные он расстегнул сам и, покончив с ними, направил руки к молнии на джинсах парня, тот тем временем разбирался с его пряжкой его ремня. Все это - не прекращая одного-единственного поцелуя; они расстались на секунду, чтобы перевести дыхание и дать друг другу возможность двигаться чуть свободнее - Германия тут же избавился от рубашки, Италия встал на колени, наклонился и слился с ним в поцелуе снова. Немец спустил его штаны и нижнее белье до уровня колен; парень, перенеся свой вес на его плечи, по очереди извлек из них свои ноги. Германия провел кончиками пальцев вдоль позвоночника партнера, далее по бедру; потом отстранил его и встал с кровати, забрав с собой снятую одежду. Повесил ее на стул и начал раздеваться сам; носки Италии полетели следом - один со снайперской точностью приземлился на сиденье, а второй улетел куда-то под стул. Немец слушал шорохи, выдающие движения устраивающегося любовника, они затихли через пару секунд. Оказавшись обнаженным, он обернулся к Италии, соблазнительно лежащему с чуть разведенными ногами и выжидающе на него глядящему. Немного помедлил; он не был вполне уверен, с как нужно начать. Италия ждал несколько секунд, а потом подал голос: - Сначала тебе нужно растянуть меня там пальцами... Используй смазку, хорошо? - Угу, - выдал Германия. Он сел на кровать рядом с ним, пододвинулся к нему поближе, щелкнул крышкой тюбика и щедро выдавил на ладонь липкую прозрачную субстанцию. Растерев ее между пальцами и убедившись в том, что она действительно хорошо скользит, он мягко коснулся промежности парня и скользнул ниже, к анальному отверстию. Круговым движением он смазал снаружи туго стянутое колечко мышц; Италия глубоко вдохнул и закрыл глаза. Некоторое время Германия легонько поглаживал, а затем медленно, даже медленней, чем раньше, полностью ввел внутрь указательный палец. Юноша выдохнул; немец осторожно начал разминать его, то и дело останавливаясь. Дыхание парня медленно набирало частоту: что-то, подобное возбуждению, пробежало по его телу от одного только этого движения изнутри. Тут же он почувствовал ладонь Германии на своем члене; две руки теперь двигались в такт, и, поддавшись ощущениям, он начал твердеть. Подушечка пальца нежно потерла уздечку, Италия снова резко выдохнул и приоткрыл глаза, умоляюще глядя на сосредоточенного партнера. Тот в недоумении замедлил движения, отвечая на взгляд, и почувствовал, как левую его руку отводит в сторону слабая ладонь итальянца. - Ты в порядке? - с беспокойством поинтересовался он. - Я могу... кончить слишком быстро. Сейчас... будет лучше, если ты... первым... - слова не слушались; он опасался, что Германия не поймет, но тот понял и сжал вместо этого его ладонь, словно поддерживая; немного погодя юноша, шепотом добавил: - Пожалуйста, быстрее... Используй два пальца... Неловко вздохнув, немец пододвинулся ближе, так, чтобы Италия почувствовал себя в полной безопасности. Тот изобразил слабое подобие улыбки и снова закрыл глаза, готовясь к новым ощущениям. Германия почти полностью извлек палец и, повернув руку ладонью вверх, ввел обратно вместе с ним второй. Начав с тех же медленных, мягких движений, что и раньше, он отметил, что двумя теперь двигать так же легко, как раньше одним; теплый, возбужденный Италия заметно расслабился. Он снова вернулся взглядом к лицу парня. Полусомкнутые ресницы, чуть приоткрытый рот; было понятно, что он занят сейчас в основном получением удовольствия и ничем иным; выглядело так, будто он уже уплыл в волнах эйфории в неизведанные края. В этом выражении Германия не уловил и тени боли, потому успокоился. Теперь нужно было задействовать третий палец. Это была своего рода грань: больше, чем два, он никогда раньше на использовал. Он немного колебался, однако когда уловил, то как Италия похоже, неосознанно, и несмотря на всю неудобность для этого своего положения, двигался ему навстречу, пытаясь вобрать в себя его глубже, он перестал сомневаться. Приложив к двум остальным третий палец, он в очередной раз - даже немного грубо - ввел их глубоко внутрь. С губ парня сорвался негромкий, искренне-возбуждающий звук; Германия подумал, что он с равной вероятностью мог бы быть стоном и страсти, и боли, и остановился. Тяжело дышащий Италия приоткрыл один глаз и словами-вздохами прошептал: - Я... почти готов, но... Ты тоже должен при... готовиться... Я должен для тебя... что-нибудь сделать? Германия лишь покачал головой. Он мог сказать ему, что достаточно его голоса, его взгляда, его запаха; прямо сейчас он уже был достаточно возбужден, чтобы взять это тело... прямо сейчас. - Не сдерживай голос, - сказал он. Италия ответил негромким вздохом. Он еще минуту ритмично двигал пальцами, время от времени немного меняя угол; ему удалось расслабить его достаточно, чтобы не слишком сильно опасаться порвать достаточно узкий проход. Теперь можно было получить свою порцию удовольствия. Он вынул пальцы и, чувствуя себя неловко, будто опасаясь сделать что-то неправильно, спросил: - Я могу войти? - В конце концов... это мы и собирались сделать? - Тогда я сейчас... - Ага, - коротко согласился Италия и медленно, возвращаясь из воображаемого космоса, как из воды, перевернулся и попытался встать на слегка дрожащие колени и локти. - Так удобнее, - глухо обьяснил он; Германия погладил его спину и скользнул рукой по бедру; отрицательно качнул головой, хотя любовник не мог его видеть. - Я хочу видеть твое лицо. - Тебе может быть тяжело, - с сомнением протянул Италия, но опустился на бок и снова перевернулся. Германия встал на колени и, обхватив ладонями таз парня, последний раз спросил: - Ты готов? - Да. С некоторым усилием он поднял его на свой уровень и настолько аккуратно, насколько было возможно в такой позе, ввел в него головку члена; подбадриваемый мельчайшими кивками и стонами-выдохами «да-да-да-да-да...» он медленно вошел полностью и немного наклонился вперед, отпустив его и оперевшись рукой о кровать. «Узко», - было первым впечатлением. Несмотря на то, что он сам ощупывал Италию изнутри, сейчас это чувствовалось совершенно по-другому; великолепно. Жарко, тесно; мир запульсировал и окатил волной вибрирующего тепла. Он наклонился, уперевшись взглядом в живот любовника, а потом поднял голову, попытавшись поймать его взгляд; звезды в глазах Венециано сияли с яркостью сверхновых. - Он большой, - прошептал он; голос звучал отстраненно, словно из космоса. - Я должен... - начал Германия, но Италия перебил: - Пожалуйста, двигайся. Не сдерживайся, мне... не больно, - и сглотнул. Немец двинулся назад и толкнулся вперед немного менее сковано и с радостью, превратившейся в новый всплеск жара, услышал почти не сдерживаемый сладострастный стон. Он продолжил, все еще усилием воли ограничивая себя в резкости фрикций, но ощущений от этого уже было достаточно, чтобы начать - только начать терять контроль. Италия, Италия, Италия. Его рот приоткрылся в непрерывной, ритмичной череде вздохов, и беззвучный крик то и дело пробивался сквозь них обрывками стонов. Он закрыл глаза, сосредоточившись на ощущениях. Безвольные руки по обе стороны тела - он даже на пытался добавить к ним еще толику удовольствия, возможно, боялся или просто слишком ослаб. Он выглядел настолько... беспомощным. Германия, глядя на него, сам почти почувствовал остроту его ощущений, и это порвало все ограничения, и он перестал сдерживаться. Наверное, этот тихий хрипловатый стон был его стоном; он ощутил его вибрацию у себя на языке, но не знал,откуда он взялся. Чудесно. Вдалбливаться - неправильное слово, садистское, испачканное пятнышками коричневой крови; но даже здесь была капля болезненного, грубого наслаждения, ему оно нравилось, пусть лишь сейчас - в это податливое тело, горячее, возбужденное, утонувшее в эйфории; уносить любовника в такие дали, где его взгляд - вот этот взгляд - уже ничего не видит, кроме искристой ряби перед глазами; эти дрожащие губы - он когда-нибудь зацелует его в эти влажные губы до смерти; этот пульсирующий с ударами крови орган, к которому Италия так и не прикоснулся - Германия обязательно доведет его до оргазма как-нибудь особенно, чтобы извиниться за несдержанность - но это потом, а сейчас только вперед, ближе и ближе к сияющей вершине. Глухие и звонкие звуки, удары плоти о плоть, дыхание в ритм. Они овладели друг другом полностью и абсолютно одновременно - так, как не владели никогда раньше - с точностью до последней мысли, до каждого ощущения - как сжались пальцы юноши на ткани, когда, преодолевая и подчиняясь бушующему морю страсти он задвигался - слабо, едва заметно - вперед - как сжались другие, в десяти сантиметрах, за минуту да конца, когда их обладатель ускорил ритм - как боль на мгновение показала край и погрузилась обратно в удовольствие - как он сжал своего партнера в себе - как откровенный двухголосый стон слился в один в теплом воздухе и два единых напрягшихся тела сгорели дотла в быстротечном, как пожар, оргазме. Германия вышел из Италии и лег рядом с ним на бок, унимая дыхание. Помощь тому уже не требовалась: как он, правда, умудрился кончить, почти не прикоснувшись к себе спереди, немец не совсем понимал и не особо хотел понять - по крайней мере сейчас. Сейчас его любовник лежал, не шевелясь, с закрытыми глазами и относительно спокойно дышал - Германия решил дать тому некоторое время на восстановление, прежде, чем расспрашивать, все ли в порядке и понравилось ли; он просто коснулся его плеча губами и мягко сжал в ладони его тонкое запястье. «Интересно, сколько соседей уже узнали?» - лениво подумалось ему и неожиданно для себя решил, что плевать. Преодолев желание оставаться здесь в неподвижности, пока не захочется спать, он встал, слез с кровати и внимательно рассмотрел неподвижного Италию. Налюбовавшись, он отвернул край одеяла и перетащил юношу на освободившийся участок. Само одеяло несколько пострадало в процессе, в основном от смазки, тюбик которой он непостижимым образом отложил в открытом состоянии, потому он убрал его, собираясь по крайней мере сменить на нем пододеяльник. Италия на шебуршание рядом с собой отреагировал, открыв глаза и совершив достаточно резкую попытку встать. Его взгляд был при этом не вполне осмысленным, и двигался он, словно утратив чувство равновесия - казалось, он еще не вполне вернулся в этот мир. Правда, это состояние продлилось немногим более половины секунды, после чего его глаза прояснились и он, чуть покачиваясь, сел на кровати. - Я уберусь, - пробормотал он и попытался встать, но Германия остановил его жестом. - Тебе лучше расслабиться и отдохнуть, а лучше - в душ. - Я в порядке, - попытался убедить его Италия, однако тот был непоколебим. - Нет. И до ванной ты, кажется, сам не дойдешь, - он отпустил одеяло и склонился над парнем, - Я отнесу тебя. - Отнесешь? - он еще медленно воспринимал происходящее, но то, как две сильные руки подхватили его под лопатками и коленями и подняли в воздух, он ощутил достаточно четко. - Раньше ты никогда не носил меня на руках, - сказал он, сонно прижавшись головой к плечу Германии. - Теперь у меня на это есть полное право, - заверил тот его, пронося сквозь полутемную комнату к ванной. И он действительно чувствовал за собой теперь полное, безоговорочное на это право. И лучшим подтверждением тому послужило тихий и спокойный краткий ответ, прозвучавший сонно, но вполне уверенно: - Ага. Скоро оба любовника скрылись за дверью ванной, а стрелка часов пересекла девятичасовую отметку. Дом засыпал. * * * Стек, иногда те, кто видят его впервые, называют его плетью**. Гибкий стержень на рукоятке, с прямоугольным «шлепком» на конце. Мне подарили его на день рождения; я даже не могу с уверенностью сказать кто, хотя розовая ленточка и написанная аккуратным почерком прилагающаяся записка со словами «С любовью, Германии от меня ~♥» наводила на определенные мысли. Я собирался выбросить его, но не сделал этого. Сама эта форма... Такая грубовато-изящная... задевала во мне что-то подобное. Пусть даже мне это не нравилось, но все же задевала. Касалась тех сторон души, которые мне никогда не хотелось выпускать на свет. Темных сторон. Чем был сам этот стек? Орудием для истязаний? Истязаний кого? Его форма говорила сама за себя. Девайс для садо-мазо игр. Я - краткое видение, щелчок кнута, красная полоса - садист, мне нравится принуждать и заставлять, но это - личное, это - не то, во что я могу позволить себе втянуть другого человека. Италию. Я прятал стек как мог, я знал, что добром не кончится, если он его найдет - и вот, он стоит, полуобнаженный, в лучах солнечного света, и с интересом изучает его кончик. Разворачивается и делает несколько пробных взмахов. Слабо. Ему не идет. Я делаю вид, что сплю, и думаю, что ему отвечать, когда ему станет слишком интересно, чтобы позволить мне спать дальше. - Дойчи! Уже стало. Или он просто заметил, как я открывал глаза? - М-м-м-м? - отзываюсь я, приоткрыв глаза. Он смотрел на меня, и его голос в теплом светлом от солнца воздухе звучал четко и спокойно. - Я и не знал, что ты увлекаешься подобными вещами. Прямой и честный, веселый взгляд. Вот так прямо и сказал. Под «подобными вещами» он мог подразумевать все, что угодно, но обычно я предпочитал не заниматься самообманом. Быть младшим братом Франции уже означает некоторую, пусть невольную, помешанность на извращениях, а Италия в последнее время становился все эрудированней в этом плане. - Не так сильно... Это просто подарок, - попытался я оправдаться. - Ну, все-таки... Я даже знаю, для чего это нужно, - его глаза вновь сверкнули знакомым блеском, - садо-мазо, да? - Да, - я осторожно подтвердил. Он махнул стеком снова и описал его кончиком широкую дугу, поймав другой ладонью его за середину стержня. - Ты как? Не больно после вчерашнего? - спросил я, поднимаясь с кровати. Как только Италия выпустит эту штуку из рук, ее нужно будет забрать и куда-нибудь понадежнее спрятать. А пока что можно... да хотя бы одеться. - Почти не больно, - отозвался он. Я подошел к стулу с висящей на нем одеждой, оказавшись при этом совсем недалеко от Италии. Пока я одевал джинсы, он скользил по мне взглядом сверху до низу, а когда я уже собрался отойти к шкафу, чтобы добыть оттуда чистую рубашку, он внезапно опустился на колени, протягивая мне стек. Его глаза звездами вонзились в меня, и по моему телу побежало какое-то неясное ощущение. - Накажите меня, хозяин, - он соблазняюще облизнул нижнюю губу. Нет. Нельзя. Я замер, мое существо настолько воспротивилось желанию, что я не мог бы поклясться, что оно вообще возникало. Мой дух не ослабнет, пока передо мной мой Италия. Он не мазохист, боль и удовольствие для него, как для нормального человека, стоят в разных концах шкалы чувств. Ему всего лишь интересно - зная его достаточно долго, это можно сказать с уверенностью. Я взял стек и покачал головой, опустив его. - Нет. Я не могу. Это уж точно будет больно. Я не могу сделать с тобой что-то такое... Даже если ты попросишь. - Почему? Разве?.. - Нет. Понимаешь, даже я не могу сделать того, что не могу. - Ну ла-адно. Можно тогда... Он встал и неизвестно откуда - ловкость рук и никакого мошенничества? - достал камеру, обьектив которой вопрошающе направился на меня: - ...я сделаю несколько снимков? Ты так здорово с ним выглядишь! - Уговорил, - вздохнул я, - Тогда как мне встать? - Стой здесь, одень это, - он напялил что-то, похоже, заранее приготовленное, мне на голову, предварительно пригладив мои волосы назад, - подними руку со стеком вот так, и в локте согни, и улыбочку, нет, не совсем такую, голову чуть приподними и сделай взгляд превосходства с ноткой презрения, да почти так, только... Я подумал, что это будет длиться долго и смирился. * * * - Братик Франция! Вот то, что ты просил! - младший брат влетел в его комнату в своей обычной манере и затормозил только в чверти метра от него, чуть не полетев ему на руки. Франция, сидящий на кровати, отложил книгу, взял в руки с нетерпением протянутые ему фотографии и, внимательно разглядывая первую из них, ухмыльнулся. - Ну, как? - с интересом спросил младший Италия, пытаясь что-то понять по лицу француза. - Великолепно. У тебя талант, - похвалил тот, не отрываясь от созерцания и добавил, - Кроме того, таким Германию никому, кроме тебя, не под силу добыть. - Я старался, - улыбнулся Венециано и попросил: - Только никому не показывай, ладно? - Исключительно для личной коллекции, - честно заверил Франция, - Ты копии для себя сделал? - Зачем? - Логично, у тебя ведь есть живой Германия... Я все равно сделаю тебе копии. - Хорошо, я пошел. - В добрый путь... - Франция сосредоточенно просматривал остальные фотографии. Германия. Мускулистое тело, пренебрежительно-презрительный взгляд, стек как атрибут доминанта... Да, именно такой фотографии в его личной коллекции не хватало. Хорошо, что Италия такой сговорчивый. Нужно будет положить эти фото вместе с фото самого Ита. Возможно, он и не знал о их существовании, но на самом деле у Франции были откровенные изображения практически каждого европейца - это было своеобразным хобби. Единственными загвоздками в этой коллекции были Швейцария, до недавнего времени - Германия и... неожиданно - Англия. Франция уставился в пустоту перед собой застывшими глазами. А ведь действительно, у него не было откровенных фото Англии. Компрометирующих - сколько угодно, а вот таких, что были бы достойны попасть в коллекцию - ни одного. С чего бы это? Ах ну да, они же враги. Правда, эта мысль только вогнала его глубже в ступор. Англия. Англия. Бесполезно. Он так и не оправился. И, возможно, не оправится никогда. ____________________________________________ * Ощущение острой нехватки чего-либо при невозможности это получить. ** Истинный факт. В фанфиках по «Шерлоку» (BBC) стек Шерлока то и дело называют плетью, также случай был зафиксирован на Ридманге. А вот кто-то наоборот, уверял автора, что название этого девайса общеизвестно. ... http://ru.wikipedia.org/wiki/Стек_(трость) ...переходим по ссылке, если интересно увидеть эту штуку своими глазами.