Наш Дом/Our Home

Плохо было долго. Очень долго. Несмотря на аспирин, голова раскалывалась целый день. Он ощущал себя не так, словно в голову забивали гвозди (каким обычно было его похмелье) - ее, казалось, сверлили с полагающимися вибрацией и звуком, и потому Англия не смог даже выйти из комнаты. Шевелиться было мучительно неприятно, а в вертикальном положении из-за дрожи во всем теле он едва удерживался, и то, что каждый раз, когда его начинало выворачивать наизнанку, он успевал добраться до ванной, можно было обьяснить не иначе, чем счастливой случайностью. Есть по понятным причинам не хотелось, только пить - воду и таблетки. В обществе он совершенно не нуждался - не хватало ему только, будучи неспособным даже стоять прямо, ввязаться в какую-нибудь историю - потому он целый день провалялся в кровати, уткнувшись во влажную ткань (в своем состоянии ему было совершенно не до того, чтобы разбираться, простыня это, пододеяльник или вообще чужая одежда) и пытаясь вспомнить, сколько выпил, и все, что могло бы наименее травматично для психики обьяснить поведение Франции, невесть что забывшего тем утром в его комнате. Только к утру следующего дня, когда головная боль, несколько умерив свою силу, перестала мешать думать, он понял, что, учитывая сперму и кровь на постельном белье, сексуальный - а корректнее гомосексуальный - контакт с Францией был наиболее мирным вариантом того, что могло произойти той ночью. По крайней мере, тогда в это не был вовлечен никто третий. А то, что во время этого контакта он, скорее всего, играл активную роль (судя по тому, насколько великолепно, если не учитывать всех симптомов похмелья, он себя чувствовал), вообще описывалось только словами «слава богу» и «блеск». Смущало его в основном другое обстоятельство. Изнасиловал. Изнасиловал. Такой поворот просто не укладывался в голове. Другое дело, если бы Франция просто воспользовался его беспомощностью - да и вовсе не факт, что так оно и не началось - но что-то заставило его накинуться на этого человека... Самому. И насиловать до кровавых пятен на простынях. Может, потому что последний раз с девушкой у него был минимум год назад? Если, конечно, не считать Розу. Но Роза была призраком и, хотя он не мог назвать ее условным партнером - во первых, она бы обиделась, а во-вторых, он спал с ней, в конце концов, последние три года и после этого не признать ее реальной не поворачивался язык - но все же с ней было не совсем так, как с человеком; например, приходилось постоянно сдерживаться в своих телодвижениях, чтобы не «проткнуть» ее. И, хотя ощущения она могла доставлять воистину великолепные, она никогда не оставляла на его теле следов - ни засосов, ни, как Франция вчера, царапин. Ранки на спине неприятно пульсировали. Они были недостаточно значительными, чтобы их нужно было обрабатывать, но досаждали сильно, словно шипы в теле - ни забыть, ни избавиться. Изнасиловал. Очевидно, Франции было больно, из банального желания навредить он бы так его не изукрасил. Любопытно. Он даже не попытался как-либо отомстить за эти два дня - ждет ли Англию за дверью комнаты заранее подготовленная ловушка или француз был настолько шокирован, что даже не задумался об этом? Скорее второе, хотя... Всякое может быть. Так или иначе, выйти придется. После двух дней, проведенных взаперти - он и на второй день не чувствовал себя готовым показаться кому-либо на глаза - Англия чувствовал волчий голод, но самому себе готовить было... пожалуй, наиболее точным выражением было бы «влом», хотя эти новомодные словечки его раздражали, в основном из-за того, что ими швырялся направо и налево наглец америкашка. В столовую, значит. Британец вытащил из шкафа пару серых брюк и рубашку и, одевшись, вытащил из розетки зарядку с аккумулятором. Говоря честно, при электрическом освещении Англия чувствовал себя не слишком уютно, что иррационально, но бросало в его сознании тень на все электричество в целом. Ему больше нравился свет свечей - особенно черных, в их отблесках можно было, если произнести соответствующие слова и подготовить приличное угощение, пообщаться с очень интересной публикой - однако временами приходилось согласиться, что электричество тоже было полезной штукой. Он сжал в руке батарейку. Маленькая, мертвая, неподвижная, а все же внутри таится смертельная, неконтролируемая мощь. Заряжаемая батарейка - хорошая вещь. Нет, не батарейка - аккумулятор, накопитель. Сколько он накопил за сегодняшнюю ночь? Достаточно ли? Он вставил аккумулятор в прибор и спрятал его в карман. Через несколько минут он был внизу. Место скопления людей обратило его мысли к более насущным проблемам, чем его личные переживания по поводу произошедшего. Сейчас он всем телом чувствовал на себе вес взглядов. Все. Они что-то видели... Сколько людей знало о них с Францией? Кто видел их, вместе заходящих в комнату? А сколько соседей слышало их? Если тот слабо запомнившийся оргазм действительно доставил ему Франция, то на тихий процесс вряд ли стоило надеяться. А скольким знакомым Франция рассказал сам? И как быстро разнеслась сплетня? Он резко поднял слегка наклоненную голову и быстро осмотрелся. Никто не смотрел. Вон сидит Франция. Держит голову подозрительно низко. Не сверлил ли он только что его взглядом? Плохо притворяется. Он подошел по неровной кривой к французу, рассеяно тыкающему вилкой в тарелку. - Привет, Франция. Тот вздрогнул и приподнял голову. - Доброе утро. И ничего? Ни единой едкой подколки, он даже не огрызнулся. Неужели подействовало так сильно? Прошло три дня, но сейчас он только усилием воли подавил нервную реакцию, видно невооруженным взглядом. Раньше француз не был таким «прозрачным»... подавленным. Произошедшее, видно, подорвало его. Немного бледный, но в пределах допустимого; может из-за того, что Англия подошел так неожиданно? Франция смотрел на него устало и с некоторым напряжением, но спокойно. Он что-то задумал? Англия... застал его врасплох за обдумыванием какой-нибудь пакости? Да нет, бред. Наверняка у него есть какие-то тайные думы по этому поводу, но уж сейчас-то он вряд ли что-то обдумывает... Хотя, скорее всего, он не ожидал увидеть Англию в столовой так рано, ведь обычно он приходит только на ужин... Поиздеваться над ним, что ли? Почти с отеческой заботой он поинтересовался: - Как дела? Ничего не болит? Во взгляде Франции на мгновение мелькнуло что-то то ли возмущенное, то ли затравленное, а потом он отозвался все таким же бесцветным тоном: - Все в порядке. Француз опустил взгляд параллельно полу. Англия едва смог подавить невольную, медленно расползающуюся по лицу злобную улыбку. О нет... этот человек не обеспокоен. Он не в задумчивости. Он... подавлен. Он... шокирован. Чудесно. Это... замечательно. Великолепно. Да. Вот это эффект. И даже, пожалуй, неважно, сколько людей знает. Пока Франция ненавидит его, себя, этот мир... пока он мучается, мечется, не зная, кого винить - его или себя, и стоит ли винить кого-либо вообще, пока он страдает - пусть хоть весь Дом знает, как они провели вдвоем время два дня назад. Вот, смотрите! Но он не сделал ни единого лишнего движения, проявив все свои эмоции в пределах чуть напряженных губ и легких морщинок в уголках глаз - не приглядываясь, изменение выражения лица почти невозможно было бы заметить. Он любовался явно чувствующим себя не в своей тарелке Францией где-то с минуту, пока тот снова не поднял на него ответный взгляд. Взгляд, будто бы со слезами говорящий: «Господи, да чего же тебе еще надо?» - Что ж, береги себя, - Англия окончил разговор двусмысленной фразой, и пошел прочь, лениво поглядывая по сторонам. Какое опьяняющее чувство. Они не смотрят на него. Сколькие из них лишь притворяются увлеченными беседой или едой? Сколькие знают, но не говорят вслух? Неважно. Он коснулся рукой кармана, в котором лежал аппарат. Все было хорошо. И обещало стать даже лучше. * * * Это начинает быть навязчивой идеей. Он уже тысячу раз пожалел о тех необдуманных словах, но изменить уже ничего было нельзя. Англия все знал. И наверняка не оставит этого просто так. Конечно, времена острых конфликтов между ними уже давно прошли, но кто знает, как повернет их отношения изнасилование? Англия - достаточно импульсивная натура, и сообщить ему подобное - все равно, что пару раз сыграть в русскую рулетку (довольно забавная игра, однажды описанная Россией: один револьвер, один патрон; барабан раскручивается, после чего пистолет нужно приставить пистолет к виску и выстрелить). Франция даже боялся представить, что за два дня, пока тот не вылезал из комнаты, он мог себе надумать. Честно говоря, он и сам чувствовал себя готовым пролежать несколько дней в кровати, но сила то ли привычки, то ли долга заставила его вести себя как ни в чем ни бывало - он проработал с полудня и до шести вечера, забежав лишь к Швейцарии за обезболивающим, а на следующий день и вовсе, за все сутки без всякого аппетита проглотив лишь чашку кофе и кусок пиццы, сделал все, что требовалось, в рекордно короткий срок - до трех, после чего яростно наводил порядок в собственной комнате (в частности, наконец разобрал свою личную библиотеку) до глубокой ночи. В голове образовалась неприятная пустота, которую работа заполняла, пусть и не слишком надежно; все неприятные ощущения в теле получалось скрыть таблетками и непрекращающимся движением; наверное, хорошо было, что Англия не показывался на глаза, потому что в противном случае он мог бы привлечь внимание тем, насколько трудно было бы ему находиться с ним в одном помещении. Вчера вечером приходил Италия - просил смазку; у них с Германией намечался первый раз. Франция ко времени его визита настолько пришел в себя, что даже сообразил вытребовать с него фотографии в коллекцию. Правда, сразу после того он на полчаса нырнул куда-то в пучину отчаяния, но потом все же превозмог себя, выругал себя за эту позорную слабость и снова с ожесточением принялся за библиотеку. Ко второму часу ночи в комнате не сталось ни единого предмета, который лежал бы не так, как надо, и он, с самоубийственным равнодушием приняв и болеутоляющее, и снотворное, уснул мертвым сном без всяких сновидений. С гудящей головой - не болящей, а именно гудящей, словно колокол - Франция очнулся довольно рано и долго мучился явью, всерьез принимая ее за кошмар, но к тому времени, как Италия примчался снова, размахивая фотографиями - всего десять часов с тех пор прошло, когда он успел? - он успел прийти в более адекватное состояние, одеться и даже прочитать пару страниц чего-то душеспасительного (что действительно, между прочим, помогло успокоиться). Фотографии впечатлили, а Венециано умчался так споро, что он даже не успел предложить ему болеутоляющего (хотя, если судить по скорости и еще более счастливому, чем обычно, лицу, оно ему особо и не требовалось). Нет, у него в первый раз это явно прошло куда лучше, чем у Франции... О дьявол, достойно ли это вообще называться первым разом? - взвыл он мысленно и погрузился в глубины депрессивного состояния, чему поспособствовали еще полторы таблетки обезболивающего - одной не хватало, по крайней мере, у него все еще оставалась масса неприятных ощущений, а все прелести передозировки двумя он успел прочувствовать еще вчера. За минуту голову словно обложило ватой и температура тела упала на пару градусов - похоже, все-таки перебрал, хорошо хоть не тошнило - и он потащился вниз, погрузившись в себя и не особо обращая внимание на в внешний мир. Англия, невесть как оказавшийся на завтраке - или уже обед? но в столовой британец обычно только ужинает... - поздоровался с ним. Вполне адекватно, будто ничего и не было; словно они всегда... Нет, не как обычно. Никакой подколки или язвительного замечания. Щадит или что-то задумал? Какая-нибудь колкость его бы взбодрила, по крайней мере, ему так казалось. Сейчас он вообще не знал, чего от Англии ожидать. Да и уже было как-то все равно - хотелось то ли спать, то ли умереть. Что ж, ответная резкость сейчас совсем ни к чему. - Доброе утро, - просто поздоровался он. - Ничего не болит? - заботливый тон. Издевается, что ли? Не похоже. Или все-таки? Захотелось истерически хмыкнуть в ответ. Болеутоляющее не только наглухо перекрыло сигналы от всего, что могло болеть, но и замедлило реакцию, потому ни до чего более убедительного, чем сонное «все в порядке», он не додумался. Англия выглядел достаточно миролюбиво, чтобы можно было его переносить в близости от себя - кажется, он даже не собирался его морально унижать, по крайней мере явно - а тонкие намеки он просто не чувствовал себя в состоянии воспринять. Что же он все-таки думает себе втайне? Ликует, скорее всего... Черт. Он может думать все, что угодно. И действовать - как угодно. Можно ожидать вынужденного диалога со все нарастающей издевкой в его голосе, предложения повторить, нервного срыва, какой-нибудь подлости в будущем - и ведь все произошло не по его вине, он наивно, совершенно неосторожно решил помочь... и не по вине Англии тоже. Тот инцидент произошел между двумя пьяными людьми, а сейчас они оба трезвы и враги. Вполне закономерно то, что Англия не будет извиняться - никому из них не позволено выказывать слабость перед другим. Но и жалости к нему британец точно не проявит. С этим ему не пришлось смиряться - он знал это изначально. Но... Британец немного постоял над ним. Нет, на злорадствующего он был совсем не похож. Как-то неправильно он себя вел... Или это просто нарушение восприятия из-за лекарств? Франция поднял голову, чтобы посмотреть на него еще раз - это было не так-то просто, взгляд поднимать вообще не хотелось - и встретился со знакомыми зелеными глазами. Англия позволил себя разглядывать пару секунд и ушел со словами: - Береги себя. Всерьез? Нет... Глаза были спокойными, даже добрыми... Точно что-то не так. Его подводит зрение, или Англию - лицевая мускулатура. Мог ли британец не реагировать на подобное известие резко? Счастливый случай - и он лишь принял все к сведению и пообещал себе, что этого не повторится? Или не пообещал? Чего от него ожидать еще? С таким взглядом, по крайней мере, он наверняка ничего не предпримет. Наверное. Вероятно. Франция надеялся. Ему действительно было страшно. Не признаться в этом себе теперь - непозволительная гордость. В честном бою их силы равны... Но Англия никогда не играет честно. А еще ему уже не хотелось сопротивляться. Франция никогда раньше не замечал в себе фатализма, но в действительности он чувствовал - вчера и сегодня - что вырабатывает свои последние физические силы, а духовные исчерпались окончательно и невозобновимо, и их не осталось ни на на мысли, ни на чувства - ни на сопротивление. Враждуя с Англией с самого детства, он был уверен, что знает его и даже в определенной степени ему доверял... Самое худшее в своей неожиданности - предательство близкого человека. Оно может сломать. Англия... Франция чувствовал - и это было ужасное ощущение, пусть и не правдивое, в конце концов британец действительно тогда был не в себе, но чувствовал все эти дни - как его предал самый близкий враг. * * * Он шел сквозь бескрайнее поле подсолнухов, и листья шелестели вокруг него. Ярко-голубое, знойное небо казалось, излучало какие-то светлые вибрации, но это были только колебания воздуха, дрожащего от жары. Во всем сине-желто-зеленом мире ни единое живое существо, кроме него, не издавало ни звука, не шевелилось, замерев в каком-то летаргическом спокойствии, и только он, движимый какой-то смутной тревогой, пробирался сквозь шелестящие листья вперед, в направлении, которое определял, сам не понимая, по каким признакам. Земля была достаточно ровной, но ее, казалось уже давно не касался инструмент человека; солнечные цветы росли не ровными рядами, а как попало, деля сухую, темную почву с откровенными сорняками. Но, тем не менее, все они были яркими, большими, красивыми, словно на подбор, что придавало бы картине некую нереалистичность, если бы не некоторое количество погибших, павших в битве с сорняками и погодой; цветков, печально склонивших свои когда-то желтые головы или распластавшихся между своих соседей в угрюмом смертном покое. Это место дышало миром. Ему это нравилось, однако с жарой было что-то не так. Ее не должно было быть... Прохладнее. Он сбросил верхнюю одежду уже давно, но жарко было по-прежнему. Неправильно. Нужно что-то найти. Это что-то поможет. Или не поможет. Все равно нужно найти. И оно находится именно там, куда он движется. Они идет в правильном направлении, он уверен. Вот только эта мошкара... «Откуда они здесь? Не слишком ли для них жарко?» Он попытался отмахнуться, но писк мошек стал настолько назойливым, что он понял, что они находятся только у него в голове, или вне головы, или... «По ту сторону» ... и он открыл глаза, вбирая в себя рыже-голубо-фиолетовую растяжку от места, где несколько минут спустя будет закат, до того места, где через несколько часов будет восход. Здесь тоже были подсолнухи, но их было мало. Пусть не такие идеальные, они излучали реальность и шелестели под вполне настоящим вечерним ветерком. Мир начинал наполняться ночными шорохами, и уже почти угасли звуки дня. Где-то впереди, через несколько сотен метров, открытое пространство потихоньку сменялось лесом. Вначале густой, лиственно-хвойный, шумный, он через десятки километров сменялся темным сосновым, до края которого никто и никогда не добирался. Отсюда вершины сосен венчали южную часть горизонта рядом черных иголочек. Если развернуться и идти в другую сторону, обойдя дом, сквозь рощу, можно было бы наткнуться на бурную реку, бегущую откуда-то с восточных гор; за рекой снова были леса, леса и снова ни единого признака того, что кроме жителей Дома в этом мире есть хоть один человек. Запад был также заключен в зеленую лесную оболочку; на востоке сосновые массивы заволокли горы, сменяясь лишь ближе к вершинам травяными лугами. Нельзя сказать, что Дом был непреодолимо отрезан от остального мира, но еще ни одна попытка разведать окружение не принесла особого успеха; казалось, какая-то неведомая сила попыталась сделать так, чтобы они никуда отсюда не захотели бы уйти. И действительно, никто не ушел бы, ведь уютный Дом с его электрическим светом, отоплением, обитателями - и, соответственно разделением жизненно необходимого труда и обществом для того, чтобы не чувствовать себя одиноким - был куда более выгодной альтернативой скитаниям неизвестно куда в поисках неизвестно чего. Конечно, смельчаки находились - и Америка, и сам Россия, и еще некоторые порой на день-другой отправлялись исследовать окрестности, но так никаких особых открытий или находок и не совершили - мир вокруг оставался все так же таинственен и пуст, как и раньше. Вместе было лучше, чем по отдельности - в этом Россия почти не сомневался, несмотря на все трудности совместного проживания двух сотен настолько разных людей. Естественно было бы, если бы за годы и годы жизни - с детства и до взрослых лет - в одном и том же окружении их привычки и вкусы стали бы похожи, но тем не менее, каждому из здешних жителей удалось сохранить свою яркую индивидуальность, которая проявлялась буквально во всем - от предпочтений в еде до одежды и причесок. Они даже говорили по-разному. Англия, например, всегда выдавал отрывистые фразы, передавая только суть. Никаких эпитетов и тому подобного. Логично, лаконично, четко построено. Опасность такой речи была в том, что за внешне ясными словами мог скрываться какой угодно тайный замысел; по крайней мере у России всегда оставалось впечатление того, что британец управляет или пытается управлять всеми, как марионетками. Но он справедливо считал это субьективным взглядом и своими подозрениями ни с кем не делился. Франция... Приятный, глубокий голос и в меру неторопливая, не вполне разборчивая речь; с женской точки зрения, иногда думал Россия, можно было бы отметить, каким приятным, бархатистым, богатым полутонами и оттенками этот голос становился, когда француз начинал с кем-то флиртовать; в обычном же состоянии, во время, например, обычной ссоры с Англией, в нем преобладали куда более простые и высокие тона. Речь Америки очень напоминала британскую; он всегда путал их голоса, хотя по количеству словесного и смыслового мусора уже несколько секунд спустя американца можно было отличить. Отрывки здравого смысла в его многословии - притом все еще разборчивом и четко выстроенным по простым правилам из ограниченного набора слов - обычно ни у кого не хватало терпения выискивать, и потому его идеи по умолчанию отвергались единогласно (что, впрочем, никак не влияло на вечно громадный американский энтузиазм). Япония говорил на пониженных тонах, но очень вежливо, лаконично и понятно; подобная манера речи была и у Китая, если не считать того, что у него она была чуть более «взахлеб», и не обращать внимания на бессмысленное слово-паразит «~ару» в конце каждого предложения. Неторопливый, даже медлительный Греция со своим неразборчивым бормотанием чем-то напоминал ему речь Беларуси (зловещее шипение, по которому можно было понять, что она нервничает, конечно, не в счет), правда, грек говорил и то больше, чем она. Однако сестру он понимал куда лучше; то же относилось и к Украине. Наверное, совместная жизнь сделала их языки - слова, которые они употребляли чаще остальных, конструкции предложений, даже звучание голосов - в чем-то сходными для всех троих. Свой выговор Россия считал красивым; пожалуй, это было единственным, чем он немного втайне гордился перед остальными. Он правильно и четко произносил букву «р», а еще у него был большой словарный запас. Совсем как у Украины; судя по историям, которые она иногда ему, как большому ребенку, рассказывала по ночам... Или по песням, которые пела... когда-то. Еще до того, как почти перестала с ним общаться. Он зачарованно слушал долгие, заунывные песни о тяжелой судьбе, несчастной любви или просто с непонятно, но странно печальным смыслом; бывали среди них и веселые, но все равно звучало в них что-то безысходное, как северный ветер; он так привык к этому ветру, что даже самые развеселые песенки европейцев выходили у него как-то по-своему, с надрывом. Например, та же любимая песня Франции. «Вперёд, сыны страны родной: Дни славы наступили!..»* Когда он совершенно искренне попытался ее спеть, Франция слушал его со странным выражением лица, а потом спросил, как она у него получилась настолько... тоскливой. «В ружье, друзья! Сомкнитесь в тесный строй, Вперед за мной; Да враг бежит кровавою...» Интересно, что он пел неправильно? Как должно было быть на самом деле? Шорохи позднего вечера задевали душу, и России вдруг захотелось о чем-то рассказать этому воздуху, этим темнеющим листьям и еще кому-то, наблюдающему за ним сверху. Рассказать... Не все понимают слова. Рассказать можно интонациями голоса, выражением лица; как собрать все это воедино? Северный ветер утих где-то внутри; поле по ту сторону ожидало и даже, наверное, подбадривало, хотя кто знает, чего оно хотело на самом деле? - Рай - это мир, где подсолнухи растут, - негромко вывел он, пытаясь вложить в свой голос все, что он чувствовал, и не только сейчас, но и вообще, все те годы, с которых у него внутри установилась хоть какая-то стабильность... после того мутного кошмара, что все еще временами возвращался к нему по ночам. Подсолнухи едва заметно прошелестели в ответ, поддерживая его голос. - Ночами теплые дожди и-идут, - ветерок погладил его по волосам, подхватывая неловкую новорожденную строфу. - Тепло зимой и летом, и по ночам темно... И солнце светит утром в открытое окно. Тьма восточных гор и рыжее солнце запада молча согласились; он посмотрел на них и понял, что ему можно закрыть глаза и продолжать, ничего не опасаясь. Россия опустил веки и секунду помедлил, прежде чем неизвестно, кому излить душу в следующем куплете: - Рай - это мир, где я буду не один... В краю лесов и золотых равнин... Где равенство беспечно в потоке светлых дней... Там, где умеют люди не потерять друзей. И почти сразу же, с воодушевлением, немного громче - из ниоткуда прилетевшие слова. - Сомкнем руки - будет круг! Сомкнем руки - будет круг! Сомкнем руки - будет круг - Под синевой небес. Этот мир - он где-то был. Его я не позабыл... - и выдох-строчка, с легкой горечью, - Жаль, что он исчез... Мягкая пауза перед новым куплетом; теперь в своей личной темноте он пел о личном, о том, что, скорее всего имело значение только для него. - Там Украина рядом спит со мной**... И Беларусь не пугает женитьбой... Там прекратятся споры... Дальнейшее просто не умещалось в строки. Он умолк, пытаясь придумать слова о том, как помирятся Англия с Францией, как перестанет дичиться людей Швейцария, как Китай перестанет быть вечно обиженным меньшинством, Япония научится иметь свое мнение и сможет открыто о нем рассказать, как Канаду наконец перестанут путать с Америкой, а главное, как Латвия вылечит нервы и перестанет дрожать... и тогда он скажет ему... Он открыл глаза, подыскивая слово, и вдруг отшатнулся; Китай стоял среди подсолнухов и молча на него смотрел. Худощавая фигура в свободной красной одежде странно расплывалась в глазах. Россия растерялся; он не ожидал, что его восточный сосед решит навестить свои посадки так поздно. - Прости, - неловко извинился он, одновременно пытаясь проморгаться, - Мне... нравятся твои подсолнухи. - Ничего, - Китай бодро откликнулся и повторил немного глуше, - Ничего. Россия протер глаза рукой - это помогло; теперь он смог рассмотреть Китай, который глядел на него с легким намеком на сочувствие. - Хороший вечер, правда? - смотреть прямо ему в глаза России показалось невежливым, особо если учесть насколько тот был раним в плане взаимоуважения; вместо этого он поглядел мимо него в ряды цветов за его спиной. - Да... Тебе они действительно нравятся? - поинтересовался Китай, глядя на него в упор, как он заметил боковым зрением, словно забыв о правилах приличия. - Да, - ответил он, - а что? - Держи, - он ступил шаг вперед и вложил ему в ладонь знакомый на ощупь предмет и сам сжал его холодные пальцы своими, теплыми, немного неуверенными, на нем. Всего на секунду задержавшись, положив свои руки на его, Китай ускользнул куда-то за его спину. «И что это значит? Я не понимаю...» - растерянно подумал Россия. Можно ли было все это понять? Или нужно было просто переждать? Не пытаться вникнуть в глубинный смысл всего, что происходило... Это подсолнух. Всего лишь подсолнух. Стебель сломался в его руках, хотя он сжал его почти неощутимо. Солнце коснулось нижним краем верхушек сосен. Шаги Китая тихо шелестели где-то сзади. Пора было возвращаться домой. ____________________________________________ * Марсельеза, перевод М. И. Винюкова. ** Никаких инцестов, твинцестов и прочего непотребства, чистая и преданная братская любовь. Автор мало практикуется в рифмоплетстве + эти строки должны выглядеть спонтанными относительно России = смысл «где-то там далеко». Приношу извинения и обещаю больше публику стишками не кормить XD