Наш Дом/Our Home

Я не помню, когда люди перестали мне нравиться. Нельзя сказать, чтобы я их ненавидел. Вовсе нет. Их не за что ненавидеть. К тому же я сам человек. Это моя и их природа, а природа никогда не творит ничего отвратительного. Она всегда справедлива к своим детям, и людям, пожалуй, благоволит больше всего. Я когда-то любил людей. Они мне нравились. Восхищали меня. Не конкретные. Они слишком разные, чтобы можно было любить всех. Мне нравился человек сам по себе. Я даже придумал, каким он должен был бы быть в идеале. В чем-то он был похож на меня. Телесно. У меня хорошее тело, я никогда бы на него не пожаловался. Но зато идеальный человек был бы умнее. Отчасти он даже был бы похож на Рим. Древний. Но я его недолюбливаю, потому - только чуть-чуть. Идеальный человек умел бы правильно разговаривать, знал бы все и умел бы все. Он был бы подобен богу. Тогда я еще верил в богов, но сейчас не верю. Точнее, я не знаю, есть там кто-то или нет. Наверное, если бы он был, то откликнулся бы на мои просьбы сделать меня более разумным. Хотя кто его знает. Может, ему надо было, чтобы я был именно таким, каким был тогда? Мне было неуютно; при всем моем восхищении людьми я не мог с ними нормально общаться. Я не мог понять их суть, и это мне мешало. Наверное, дети испытывают это, когда пытаются вообразить, что движет взрослыми. Я смотрел, хотел понять, и запутывался все больше и больше. Из-за этого я часто не понимал, как я должен себя вести, чтобы стать «правильным». Позднее я понял, что не виноват в своем неумении общаться с людьми. Я воспринимаю мир и мыслю по-другому. Мне кажется, что меня считают медлительным и ленивым - последнее верно - но это не совсем так. Моя голова думает быстро и много, но мыслит она образами, картинками, звуками, запахами. Мне трудно облечь чувства в слова. Наверное, я для этого просто не гожусь. Мой мир - яркий, пестрый, размытый; порой я теряю в нем ориентацию. Я мог бы потеряться в себе, если бы действовал не раздумывая. Но теряться в себе - это плохо. Сейчас я это вижу по тем, кто меня окружает. Они попали в ловушку слов и своего цепкого, избирательного внимания - не такого, как у меня. Слова иногда помогают, но они могут убить разум... если их слишком много. Они всегда меня напрягали. Это ненормально. Человека они не должны пугать. Слова, слова... Их было много. Я чувствовал тогда - да и сейчас - как они, едва срываясь с губ, падают, словно камни в загустевшей воде, и увесисто зарываются в темный ил. Такие неповоротливые, тяжелые, конкретные... Ужасно. Наверное, обычным людям проще мыслить с помощью слов, но я так не умею. Даже сейчас - какие-то смысловые пятнышки пляшут в моей голове, складываясь, делясь и перетекая одно в другое, но во всех этих мыслях почти ни единого слова. Человеку было бы трудно воспринять такую мешанину - наверное, всю ее можно бы было как-то выразить устно, но я не умею. Если бы мне очень захотелось, я мог бы это написать - это хотя бы не нужно делать быстро. Записать так, чтобы текст получился не сумбурный, как обычная речь у людей, и не скомканным и обрывочным (так получается, когда говорю я), а таким гладким, красивым, и чтобы каждое слово было взвешенным и стояло на своем месте. Я бы попробовал. Но я не думаю, что кто-нибудь стал бы это читать. А если бы и стал, то не понял бы. Обычно никто никого не понимает. Я привык. Немного грустно. Но ничего не поделаешь. Нужно жить как-то так. Я не помню, когда люди перестали мне нравиться. Между теми, кого я знал, начались распри. Я увидел человеческую природу такой, какая она есть. Если бы они, конечно, остановились и немного подумали, то поняли, что носятся со всеми этими отношениями зря. Но люди не умеют останавливаться. А если они это делают, то слишком невовремя. Обычно же они гоняются за условностями. Их, как и слов, тоже слишком много. Слишком сложно. Шумно. Суетно. Но понять я их не могу потому, что в них слишком мало смысла. В них всех. В гордости, самолюбии, амбициях, привязанностях, тайных слабостях и прочем, и прочем. Обычно люди слишком увлечены ими и собой, чтобы прийти к согласию по самым простым вопросам. Поэтому быть простым человеком - значит запутаться в сети взаимоотношений. Я не избежал этой участи - иначе мне нечем было бы занять свой разум. (Кстати, может, именно необходимость в развлечениях для ума вынудила людей так усложнять себе жизнь?) Например, мне глубоко несимпатичен Турция. Это действительно трудно контролировать. Неприятный человек. Особенно когда завел манеру закрывать лицо маской. Он умеет настолько раздражающе и зло подшучивать надо мной, что даже я перестаю думать перед тем, как что-то сказать. Ему такое, похоже, даже нравится. Но, к счастью, у него много других развлечений, кроме как злить меня, и перепалки у нас бывают нечасто. По крайней мере, мне кажется, что между ними проходят недели, если не больше. Сам он когда-то говорил, что мы «каждый день цапаемся». Не знаю, почему он так решил. Не понимаю. Я не помню, когда люди перестали мне нравиться. Но с тех пор, чем больше я узнавал о своих них, тем больше любил кошек. Кошка - вот кто может быть идеальной. Чудесные, настолько же бессловесные создания, как я. Я хотел бы быть котом. Большим, рыжим и полосатым. Таким был мой первый кот, которого я сам вырастил. У меня вообще было много кошек. Они мне с успехом заменяют семью и друзей. Наверное, я смог бы жить и вне дома, если бы со мной были мои кошки. Но, тем не менее, есть человек, который мне вовсе не неприятен. С ним мы дружим - это ведь можно назвать дружбой? - уже несколько лет. Он никогда не вынуждал меня говорить с собой. Ему так же трудно, как и мне, или он просто не любит лишние слова. Загадочный юноша, с которым я познакомился не так давно - несмотря на то, что прожил здесь так долго. И все это долгое время я не знал, что мне может быть так спокойно с другим человеком. Вот так хорошо. Конечно, он не свободен от этих глупых условностей, но близок к тому, и в нем они выглядят такими прозрачными, наивными, что не вызывают у меня отторжения. Да он бы и потерял свое спокойствие, не имей он их, а спокойствие - это самое ценное. Именно спокойствием он мне и нравится. И умением мыслить - тоже. Я признаю, что привязался к нему. Может ли это быть потому, что мне не хватало друзей в детстве? В конце концов, он стал первым, кто как-то особо выделил меня для себя. И я почти уверен, что я его лучший друг. Друг Японии. Почему-то мне очень приятно это сознавать. * * * Наверное, самым приятным в моей жизни в данный момент является то, что в непосредственной близости со мной находится человек, которого я не только уважаю, но и - не побоюсь этого слова, пусть и несколько исказив его смысл - люблю. Вообще, с точным выражением своих мыслей у меня действительно есть некоторые проблемы. Я, например, долго не мог понять, где лучше употреблять «мне нравится» вместо «я люблю», что постоянно вызывало неуместный восторг у моих новых собеседников. Позднее я понял, что слово «люблю», применяемое к человеку, означает определенный... характер отношений, связывающий говорящего с ним... и меня это смутило. Однако более точного выражения того, что я испытываю к Греции, я не смог бы найти. Могло бы облегчить понимание вложенного мной в это слово смысла то, что он лишен всякого сексуального или романтического содержания. Люблю я его как друг может любить друга, не больше. Возможно, госпожа Венгрия могла бы усмотреть в этом что-нибудь другое. Лично я - это лишь мое мнение, и я никому его не навязываю - считаю ее поведение, и в частности то возбуждение, в которое приводят ее упоминания о любви между мужчинами, не слишком достойным, особенно для бывшей жены господина Австрии. Я бы посоветовал большей части Дома брать уроки поведения у Австрии, если бы мое мнение по этому вопросу могло что-нибудь изменить. К несчастью, мое мнение обычно решает куда менее важные вопросы. Большая часть сложностей в моем общении с людьми является следствием нелюдимости и продолжительного затворничества. Еще в юном возрасте я проявил независимый характер. Мне было откровенно скучно рядом с моим уважаемым братом Китаем, но я был ему послушен, и всегда следовал его мудрым предписаниям - а одно из них гласило: «Не связывай себя ни с кем обещаниями, не обидь никого и никогда не давай никому повода обидеть тебя». Потому вполне соответствующим этому указанию выходом было вообще по возможности не контактировать с людьми - что я успешно научился делать, будучи еще совсем маленьким. Природа стала мне лучшей компанией - в отличие от всех моих таких шумных, пусть и лучших, чем европейцы, братьев. Даже жить в одной комнате со всеми ними было порой невыносимо, так что тесное и редко кем-либо посещаемое подсобное помещение невдалеке от нее вскоре стало местом, где я проводил все то время, пока не сидел у реки или не добывал себе пропитание - что я тоже стремился делать самостоятельно. Братья оставили меня в покое сравнительно скоро, примерно тогда же, когда им надоело на каждую реплику, обращенную ко мне, слышать лаконичный, ничего не значащий и при этом вежливый ответ (между прочим, такого рода изречения помимо моего желания стали моим фирменным знаком - выдерживая натиск одних только Корей, я практически достиг в этом совершенства). Старший брат Китай забросил опеку надо мной только тогда, когда я в течение месяца сумел не показываться ему на глаза - а при встрече лишь холодно заверить, что я рад видеть его в добром здравии. Он расстроился, но меня оставил в покое. И - я уверен - это было только к лучшему. На долгое время - почти на все мое детство и юность - подсобка между северной несущей стеной и комнатой братьев стала моим домом. Там хранилось достаточно, чтобы избавить меня от скуки в течении многих лет. Скудный свет, проливающийся сквозь окошко у самого потолка, позволял мне, во-первых, не повредить зрение долгим сидением в темноте, во-вторых, заниматься многими вещами, развивающими чувство душевного равновесия, гармонии: рисовать, писать, читать. Я спал на полу, сначала сидя, перевшись на стену, позднее лежа и подложив под голову стопку бумаги; именно бумаги здесь было больше всего. Она позволила мне воплощать в изображении любые мои фантазии, благо кисточки и краски я смог раздобыть. Выкуривать меня с моего привычного места стали как раз из-за бумаги - в дни незадолго до моего совершеннолетия она почему-то понадобилась в большем количестве, чем раньше. И почему-то именно Америке. Именно он меня заметил и убедил, что не стоит больше скрываться. Собственно говоря, убеждать он даже не пытался, но его поведение было вполне убедительным - я понял, что без помощи кого-нибудь, кто знал бы его лучше меня и был бы хотя бы не намного его слабее - мои братья к таковым не относились - я от него не избавлюсь. Мне пришлось обратиться за помощью во внешний мир - и последствия не заставили себя ждать. Начавшись с Америки, все переросло для меня в войну за независимость - все больше и больше людей начало от меня чего-то ожидать, а в конце концов, когда меня втянули в большую драку, где мне пришлось драться спина к спине с господином Германией против большинства европейцев, я смирился и даже начал находить в общении с ними для себя что-то полезное и интересное. Вначале меня всерьез привлекали активные люди. Когда подошел конец моему добровольному затворничеству, я следовал за ними и слушал их, полагая их слова чем-то ценным, важным... Они были эмоциональны, невежественны и делали очень много странных вещей; в том, чтобы находиться рядом с ними, я находил даже некоторое извращенное удовольствие. Однако время все же расставило все на свои места. Для отстраненно-приятельских отношения я мог избрать любого, кто мне был бы мне не отвратителен, лишь бы это было выгодно; но дружба сложилась бы у меня только с тем, кто хоть отдаленно напоминал бы мне меня самого (самолюбование?). Активное к активному, пассивное с пассивному. Пассивным был Греция. Он был наблюдателем, точно таким же, как я. Мы сдружились тогда, когда дыханием жизни нас вынесло на один и тот же участок берега озера. Он был один, и я, мучимый тогда смутной тревогой (и культурным шоком), тоже. Наверное, мне следовало бы пройти мимо, но тогда я впервые увидел кого-то, кто предпочел обществу европейцев или одиночеству в пределах своего обиталища мирное наблюдение за природой. Я остановился и смотрел на него, не решаясь подойти, но и уходить не желая, несколько минут, пока он сам не оглянулся и не сделал приглашающий жест. Я понял. Опустившись рядом, я не издал ни звука; так же действовал и он. Мы промолчали, не нарушив гармонию друг друга, около двух часов; домой шли вместе и разошлись во дворе. Имена друг друга, как бы глупо это ни звучало, мы узнали от третьих лиц. Тем не менее, не обменявшись ни словом, мы узнали тогда друг о друге то, что я бы мог назвать самым важным. Ни один из нас никогда не надоест другому. Не сумеет. Я считаю - и Греция со мной, вероятно, согласился бы - что хороший друг - это тот, с кем можно не только говорить, но и молчать. Молчать, наверное, даже важнее. В разговоре слишком много лжи, путь даже непреднамеренной. Невозможно лгать молча. Тебя выдаст стук твоего собственного сердца или неровное дыхание. Греция мне никогда не лгал. Нам незачем было этого делать, ведь у нас было право просто не сказать. Зачем? Наш своеобразный союз заключается во взаимной поддержке гармонии... Наши ауры сливаются воедино и проникают друг в друга - и мне становится спокойнее, когда он рядом, и состояния равновесия достигнуть рядом с ним легче - а сам он из него, кажется, и вовсе редко выходит. Я завидую временами - к счастью, это недостойное чувство не приходится долго изгонять, ведь Греция, несомненно мой друг, а к друзьям подобное долго чувствовать невозможно. К друзьям... Он стал для меня очень важной частицей бытия. Лишь частицей - в этом мире так много дел, в которые нужно вложить себя... но Греция приносит в мою жизнь покой, который так просто потерять в этой суете. Да и сам по себе, как человек, а не как то, что на мне дает - он очень приятен. И, наверное, я не слишком ошибусь, если скажу, что Греция ценит меня как лучшего друга. Фактически, из-за этого я ощущаю некую ответственность за него - которая мне, впрочем, не в тягость. Это один из самых приятных видов ответственности, что я когда-либо нес, и впредь мне хотелось бы сохранить ее за собой. И, может, для меня это нехарактерно, но я собираюсь хранить ее любой ценой. Одно дело - обретать и терять союзников, и совсем другое - друзей.... * * * Я уже почти собралась выходить, когда постучал Германия. Собственно, что это был он, я поняла с того момента, как сам факт стука до меня дошел. Узнавать человека по стуку - уже перебор, не так ли? Стукнул три раза, размеренно, достаточно громко, но не бесцеремонно. Типичный Германия. Я открыла ему, отложив аптечку; он, оказывается, пришел вернуть Австрии одну книгу из его, между прочим, довольно обширной, как на личную, библиотеки. Когда он увидел меня одну - Австрия редко надолго уходил из комнаты, но сейчас был как раз один из таких моментов - он, видимо, уже собрался извиниться и зайти попозже, но я собрала в кулак все свое дружелюбие, заверила, что знаю, куда книжку поставить и отобрала ее у него. Увесистый томик золотистого цвета - это была какая-то художественная литература (кто бы мог подумать, что Германия такое читает?). Моего роста для того, чтобы дотянуться до единственного пустующего места на книжной полке, не хватило, потому пришлось пододвигать стул. Германия смотрел на это с тревогой (ну ясно, любимый стул Австрии - та еще конструкция; красивый-то он был красивый, но в плане своего прямого назначения давно просился на пенсию), даже подошел и явно собирался предложить свою помощь, но тут сплоховала я. Ну, отвлеклась, честно говоря. На меня вообще накатывает иногда ностальгия, когда я надолго остаюсь одна. Мне вспомнилось, как в этой комнате вместе с нами - то есть со мной и Австрией - жили детишки. Пожалуй, чуть веселее было. А тут Германия, а он мне всегда до жути напоминал одного из них. Та же прическа, вот абсолютно та же, один в один. И уши от стыда краснеют точно так же, хотя это к делу сейчас не относится. Я вдруг ясно представила себе, что это не Германия за моей спиной стоит, а Рома, и оступилась на краешке предательского предмета мебели, полетев прямо в его руки. Германия - не из тех, кто уронит. Поймал - значит поймал. Подождал, пока я восстановлю равновесие, прежде чем поставить на землю. Довольно долго пришлось ждать, между прочим, секунд пять-семь. Я уже давно не в боевой форме. Лень махать кулаками, если бить некого. А если не в форме, чтобы драться, значит и остальное запущено - в моем случае это точно так. Не ленись я ежедневно тренироваться - скорее всего, и вовсе не оступилась бы. Будь здесь младшая я, Германия и подойти так близко бы не осмелился. Наверное. Его еще не было с нами в те времена... Ну да ладно, не сильно я по «воинской славе» и скучаю, в Доме живут, в конце концов, взрослые люди, и проблемы здесь уже давно не решаются грубой силой. Я привыкла, вобщем-то. Германию я начинала напрягать. Не думаю, что вешу очень много, но даже ребенка держать на руках не так уж просто. Я наконец твердо стала на ноги и отстранилась - он замялся, пробормотал «Все в порядке?» и куда-то отвел взгляд. А уши уже потихоньку краснеют. Я чуть не фыркнула - еще один стеснительный на мою голову. Я и вовсе забыла, как большинство парней реагируют на близость девушки. А что, ненормально, что ли? Я себя мальчиком считала до тех пор, пока грудь не начала мешаться в мужской одежде, какие уж там отношения между мужчиной и женщиной. Замужем я побывала (Австрия - не лучший муж, меня он устраивал и устраивает в качестве сожителя), с детьми - младшими назваными братьями - повозилась, женщиной себя почувствовала, привычек из такого существования нахваталась - и хватит с меня. Я, конечно, не вернулась к своему прежнему образу жизни - хватит, выросла уже, но стараться притворяться милой перестала. Расслабилась. Теперь я не постесняюсь познакомить свой кулак с чьим-нибудь лицом, дай мне это лицо на такую меру повод; хотя на вид я все та же благопристойная девушка, что и... еще во времена Рима*. Я серьезно посмотрела на Германию и слегка улыбнулась. - Рим бы этого не одобрил, - отметила и легонько коснулась его шеи там, где начинается линия волос, в качестве благодарности. Что?! Это просто одна из моих милых привычек. Уютная, такая домашняя причуда. Германия мне достаточно близок, чтобы я могла обращаться с ним, как с членом семьи. Вот Рим бы такого точно не одобрил. «Телячьих нежностей» не любил. Был ужасно независимым, гордым и вспыльчивым. Пожалуй, чуть менее заносчивым, чем Австрия. Я считала его младшим братом, он был меня ощутимо моложе, но в сыновья не годился. Он бы был сейчас... старше Германии примерно на столько же, на сколько я была старше, чем он. Опять сравнила с Германией. Автоматически. Ну и зацикленной на прошлом я стала. - Да нет, Рим бы одобрил... - Германия отозвался в сторону и немного глухо - все еще смущается, что ли? - Мы говорим о разных Римах? - шутливо предположила я и тут вспомнила, что права. Ну конечно же! О дедушке Риме, которого большинство из нас знало лишь по смутным воспоминаниям из детства, ему, разумеется, рассказывали много. Поскольку покойному Риму уже все равно, его не стесняются расписывать в самых ярких и разнообразных красках, но все сходятся в одном: развратником он был не хуже Франции. Совсем другое дело - младший Рим, Рома, как его называли в кругу семьи - то есть у нас с Австрией. Он, независимый до крайности, стал причиной множества проблем, хотя и следовал своему собственному кодексу чести и отчасти даже следил за порядком в Доме. Но молчаливое согласие на умолчание о нем установилось совсем по другой причине. Дело в том, что его смерть... была слишком нелепой. В Доме так не должны были умирать. Я секунду подумала перед тем, чтобы что-то сказать ему. Хотя он должен когда-то узнать, не так ли? - Это был младший Рим. Не родственник старому. Он умер еще до того, как ты появился. Он... - я хотела сказать, что он был похож на него, как две капли воды, но передумала. Подобная идея почему-то возбудила у меня плохие предчувствия. Вместо этого я сообщила: - ...был влюблен в Италию. Можешь спросить у него, я думаю, он тебе расскажет. Я думаю, больше никто и не захочет о нем говорить... - Почему? - Его убили. В самом деле, это очень неприятная история. Италия на тот момент был еще ребенком и не знает всех подробностей о его смерти. Зато знает, с кем он дрался, что ел, что носил и как целовался. - Что? - Германия опешил окончательно. Ревнует, что ли? Я едва сдержала смех. Нет, забавно это все-таки. - Италию весь Дом считал милой девочкой, пока у него не сломался голос. Да ты спроси у него, спроси, он и про старый Рим тебе расскажет... - Н-ну... Хорошо, спрошу. Может, я поставлю книгу на место? - Да, дерзай, - согласилась я. Встав на цыпочки, он как раз дотягивался до полки. Теперь настал мой черед наблюдать за ним с беспокойством - ему хоть раз приходилось тянуться так высоко? - но обошлось. Положив книгу, он, глянул на меня, убедившись, что разговор окончен, и направился к выходу. Я последовала за ним. - До завтра. - До завтра, - попрощались мы на пороге, и он, развернувшись, направился, видимо, к себе. Глядя в его спину, я думала о Риме. Мне подумалось, а стоило ли вообще ворошить ту историю? Ну да ладно. Хотя про поцелуй я точно зря упомянула, чувствую я, что он наивно считает себя у Италии первым и последним. Переборщит еще с вопросами, и тот еще всерьез расстроится от воспоминаний. А он ведь начинал быть таким счастливым в последнее время... Впрочем, сейчас это только от них и зависит. Мне сейчас не до этого. Я закрыла за ним дверь и подождала с минуту, прислушиваясь к шагам в коридоре, прежде чем выйти самой. Ведь никому вовсе не обязательно знать, куда я направляюсь одна, в вечерний час и с аптечкой? ____________________________________________ * Священная Римская Империя. Ну не С.Р.И. же его Венгрия будет называть? ХD