Дерзкая

      Не стоило сходу нырять в эту жизнь, уходя в нее слишком глубоко. Яркие впечатления, заманчивые перспективы, никаких запретов… Бесстрашие вскружило голову, искушая недозволенными ранее возможностями, запретными темами, недоступными прежде удовольствиями, смелыми поступками. По крайней мере, они казались смелыми. Глупые и недальновидные по большей части. Джеймс все же был прав: я застряла где-то посередине… Подумать только: бывший Эрудит, с которым я и пятью фразами не обменялась за первый месяц, понял меня лучше, чем я сама. Стать физически сильнее, научиться защищать себя, все попробовать, вытравить Отречение, стереть из памяти Маркуса, — так поверхностно, мелочно, эгоистично.       Забывать о себе и жить для других по-настоящему я никогда не умела, зато весьма талантливо притворялась с раннего детства, очень быстро усвоив, как нужно себя вести, чтобы не провоцировать агрессию. Правда все равно сорвалась, но я долго, очень долго держалась, тщательно скрывая свои истинные мысли за положенным в бывшей фракции молчанием, а отвращение и злость — за вежливой участливой улыбкой Отреченной.       Странная коробка под кроватью брата всегда интересовала меня. Мама говорит, что хранит там теплые одеяла и плед, что это удобно, но я ни разу не видела, чтобы она извлекала их оттуда.       День выдался прохладным, и ночь обещает быть не менее морозной. Самое время утепляться. Брат на дополнительных занятиях в школе, куда я пойду лишь в следующем году; отец на заседании Совета, где они с другими членами нашей фракции решают судьбу города, распределяют продовольствие и строят планы на будущее. Как-то так мне это пытались объяснить. Объясняла, как обычно, мама — Маркус же «очень занятой человек и целиком посвящает себя служению другим». Она всегда говорила это с какой-то грустью и отсутствующим взглядом.       Я знаю, что не должна проявлять любопытство, тем более следить за родителями из-за угла, босиком прошмыгивая на второй этаж, бросив уборку и прислонив швабру к стене. Но ничего не могу с собой поделать. Какие они? Сколько помещается теплых вещей в такую маленькую коробку? Может, они цветные, с рисунками? Я никогда не видела ярких вещей дома: серая одежда, серые дома, серая мебель. Морковь и петрушка — самое красочное, что появляется здесь. И то после приготовления овощи блекнут.       Синие и оранжевые вещи других фракций всегда вызывали зависть, как и разноцветные волосы слишком грозных и страшных членов Бесстрашия. Они постоянно хохочут и улыбаются, но их черная обтягивающая одежда пугает: напоминает кожу какого-то жуткого животного. У людей же не такая черная кожа?       Мама какое-то время протирает пыль и складывает старые тряпки в две аккуратные стопочки: под хозяйственные нужды и на заплатки для починки старой одежды. А когда я уже собираюсь вернуться к ведру с водой и швабре, встает и идет в комнату брата. От предвкушения в груди бешено бьется сердце, ноги слабеют, но я крадусь за ней, испытывая какой-то необъяснимый восторг от всего происходящего.       Сильнейшее разочарование застает врасплох, когда она, подставив стул к шкафу, достает серые шерстяные пледы с самой высокой полки. Всего-то? А коробка?       Не дожидаясь, пока меня застукают, так и не удовлетворив собственного любопытства, спускаюсь вниз как раз вовремя — входная дверь открывается и вместе с уличной прохладой в дом заходит отец. Волосы спутаны, кожа неестественно розовая, дышит как-то тяжело, и глаза необычно прищурены. Может, заболел?       — Здравствуй, отец, — вежливо приветствую с легким поклоном головы. Никогда не понимала, зачем это, но когда Тобиас забывал так делать, мама нервничала и не замечала, как сильно сжимает мою руку. Один раз даже переволновалась и сожгла ужин, а когда оттирала плиту, то ударилась щекой о подвесной шкаф. Так она объяснила фиолетовое пятно, расплывшееся под глазом.       — Абигейл, — все, что отвечает Маркус, и идет на кухню.       Грохот, всплеск воды и неразборчивый крик. Ведро со шваброй! Уже бегу за ним, на ходу придумывая оправдания, но мама опережает меня и с ужасом смотрит на разлитую по всему помещению воду и швабру у ног Маркуса. Его серые брюки намокли, а лицо из розоватого приобрело совсем красный оттенок.       — Что это?!       — Эбби, иди наверх, разложи одеяла, — не глядя на меня.       — Но…       — Иди, — повторяет мама, все-таки повернув ко мне голову и одарив взглядом, которого я не понимаю, но он пугает меня. Остается только кивнуть. Нельзя перечить взрослым… Напрямую точно нельзя.       Поднимаюсь по лестнице, сажусь у самого края, сквозь решетку перил подглядывая за родителями на кухне.       — Эвелин?       — Я оставила их здесь, — врет. Зачем? — Отвлеклась на…       — Заткнись! Чему ты учишь мою дочь, дрянь?       Маркус наотмашь бьет ее по лицу. Еще раз… Хватает за волосы и бросает прямо в лужу, что-то шипит. Я слышу лишь всхлипывания и какие-то неразборчивые оправдания с ее стороны.       Это ведь моя вина. Хочу сбежать вниз и все объяснить, но встречаюсь взглядом с мамой и вижу, как она слегка качает головой, запрещая. Как-то это не «по-отреченному». Все это.       Завтра она скажет, что упала с лестницы, а Маркус продолжит мило улыбаться и строить из себя доброго человека, заботящегося о благе других? А если я опять ошибусь? Если он узнает?       Коробка эта… Конечно, я заглянула в нее, но гораздо позже, уже после смерти матери, улучив подходящий момент. Чего мне тогда стоило не расхохотаться в голос, обнаружив внутри кучу какого-то бесполезного хлама. Тобиас дорожил тем запретным мусором, перебирал его, думая, что никто не увидит. Сколько раз я специально шумела, возвещая приход отца? Прикрывала его зачем-то.       И почему в голову всякая ерунда, погребенная под пылью лет, лезет? Хотя о насущном думать вообще не хочется.       Застеленная кровать напротив, пустая тумбочка рядом с ней и очки на подушке. Одиннадцатый. Он даже не попрощался. Хотя и так было сказано слишком много лишнего. Джеймс намекал, пытался подготовить, отшучиваясь. У Эрудитов нет чувства юмора… И как я раньше не заметила? Да что я вообще замечала?       Физические изменения в своем теле и то не верно оценивала. Да, окрепла. Да, чему-то научилась. Но пара месяцев интенсивных тренировок не заменят нескольких лет. Кто я со своими азами и нарисовавшимся рельефом мышц против опытного бойца?       Утыкаюсь лбом в колени и зажимаю волосы в кулаках, натягиваю, словно пытаюсь вырвать последний разговор с ним из памяти. Что-то мне хочется забыть слишком многое…       — Спину сорвешь, — стараясь улыбаться, крикнул Джеймс вместо приветствия, зайдя в тренировочный зал. Казалось, он сделал замечание в шутку. Люди ведь улыбаются, когда шутят? Последнее время он всегда улыбался мне, даже когда я избегала слишком близких контактов, подставляя щеку для поцелуя. После всего, что между нами было… Он говорил, что все понимает, что это его вина, что нам не стоило торопиться. Его гиперопека давила, и проще было принимать все за шутку. — Ани, я серьезно — уменьши вес.       Улыбка исчезла так же быстро, как и непринужденность в его голосе. Опять собирался отчитывать, поучать, давать советы. Такой же неофит-переходник — да еще и ниже меня в таблице — давал советы. Конечно, я слушала вполуха, игнорировала рекомендации по длительности и интенсивности тренировок, объясняя все его желанием сохранить мою женственность, не придерживалась диеты, спала по четыре часа.       Тридцать шесть… Или тридцать девять? Сбилась все-таки. Бросила штангу на пол и подошла к скамейке со своими вещами, где уже сидел Джеймс, протягивая мне бутылку с водой.       — Спасибо.       — Я искал тебя, — опять улыбался, собирая кожу около глаз в маленькие морщинки, напоминавшие бумажный веер. Дружелюбные обмахивались такими, работая в полях. И мне предлагали, но я же была Отреченной. Мне ничего не было нужно…       — Всегда здесь, ты же знаешь, — поднося горлышко к губам. — Сам же советовал научиться контролировать сердцебиение под физическими нагрузками.       — Я говорил про кардиотренажеры, а не штангу. Забивая мышцы молочной кислотой, ты сердцебиение не успокоишь. Это лишь отвлекает.       — Усложняет, — поправила его. — Тяжело в учении…       — Это не тот случай, Ани. Доведешь себя до истощения или нервного срыва и…       — Хватит! — прикрикнула. — Мы уже раз десять обсуждали это. Я не стану физически сильнее мужчин, не прыгну выше головы… Бла-бла-бла. Надоело! Есть что сказать? Говори! Если опять собираешься читать мне лекцию о моей несостоятельности как Бесстрашной, то вали отсюда и займись уже своими страхами. Сколько их у тебя?       Злость билась ускоренной пульсацией в висках, заставляя глубоко вдыхать и с силой выталкивать воздух из легких. Вот и успокоилась, потренировалась. «Спасибо, блять!»       Джеймс опустил голову, массируя двумя пальцами переносицу, и устало вздохнул. Что-то взвешивал, слова подбирал. Мне некогда было ждать — в сутках всего двадцать четыре часа, пять из которых я и так тратила на сон и еду, а до теста оставался всего день. Успокоиться — единственный подходящий вариант для шести из семи моих страхов. Оптимальный по времени, по крайней мере. Поэтому, закинув полотенце на плечи, я вернулась к штанге, чтобы добавить еще веса и перейти к приседаниям.       — Ты же знаешь, что я на твоей стороне? — Вдохнула и выдохнула, стараясь усмирить эмоции. Его голос, сочащийся какой-то необъяснимой тоской, сильно мешал. «Ну неужели нельзя поговорить после теста?»       — Да, Джеймс, — проще было ответить.       — Хорошо. Тогда подумай вот о чем: пленение и пытки — не самый эффективный метод ведения допроса. Древние правоохранительные органы часто прибегали к разнообразным хитростям для получения необходимой информации. Сейчас в этом нет нужды, потому что система идеальна, но… Шпионаж, шантаж, подкуп и завуалированный допрос, когда допрашиваемый чувствует себя в безопасности и думает, что контролирует ситуацию…       — Зачем мне это, Джеймс? — оборвала его.       — Наверное, незачем, — выдохнув. Уже у самой двери он обернулся: — Береги себя.       Тогда я решила, что он про мою тренировку. Сейчас я понимаю, что это пожелание на всю мою оставшуюся жизнь, в которой его уже не будет. Он любил меня. Любит… Иначе бы не возился так, не тыкал в ошибки, как нерадивого кутенка. Я не понимала. Отталкивала, злилась. Если бы я выслушала… Не знаю, что бы изменилось, но мы бы расстались на более радужной ноте. Или все было бы еще хуже. Не уверена.       Двадцать один страх…       Джеймс все это держал в себе, а я и не спрашивала. Потрясающий эгоизм для уроженки Отречения! Я так старалась не быть ею, что перестала проявлять элементарный интерес к жизни своих близких. И что изменилось? В своей бывшей фракции я притворялась идеальной дочерью, а в новой пыталась казаться настоящей Бесстрашной. Прыгнуть в неизвестность? Легко! Дерзить старшим? Элементарно! Поцеловать незнакомца? Да пожалуйста! И где тут «ежедневный подвиг»? Где бесстрашие? Безбашенность и глупый риск. И еще нездоровый интерес Лидера к моей персоне. То же самое, что и я, он хочет? Как же! Тут что-то другое. Не может он быть таким поверхностным. Да и то, как легко тогда все получилось… Что там Джеймс про завуалированный допрос говорил? Эрудит — даже бывший — мыслит немного на другом уровне. Правда, единственный, кто бы помог мне разобраться в истинных намерениях Эрика, пополнил ряды изгоев, и я его уже никогда не увижу. «Заебись, Ани. Очень дальновидно. Браво!»       — Эй, подруга, ты хочешь в кухарки записаться? — прерывает мое самокопание не в меру позитивный голос Хель. «Подруга»? К ней я была едва ли внимательней, чем к своему… бывшему парню. — Оу, прости, — ее голос становится другим, и я поднимаю глаза, чтобы посмотреть на полное сочувствия лицо. Черт! Она, наверное, решила, что я тут оплакиваю потерю близкого человека. — Ты как?       — В порядке, как видишь, — натянуто улыбнувшись, отвечаю. Очередная ложь. Да сколько можно-то? — Буду в порядке. Как бы сказал Джеймс, «вероятность, что из восемнадцати претендентов сформировавшаяся группа из четырех человек попадет в десятку, меньше единицы».       — Да-а-а… — грустно тянет Хельга и резко меняется в лице. — Но если мы не поторопимся, то будем драить Яму до конца своих дней! Хотя ты же уже натренированная в этом деле, — демонстрируя стразик на зубе в широкой улыбке, подначивает меня. Не дает впасть в уныние. Прописываю ей профилактический удар по почкам и слезаю со своей бывшей кровати, следуя за ней.       Джеймс ведь не умер. Он отправился туда, куда я попадать не желаю ни в качестве отброса системы фракций, ни в качестве Бесстрашной. Даже ради него. Пора бы уже признаться себе в том, что его чувства были куда сильнее моих. Он мне нравился, сильно нравился, и, очевидно, я доверяла ему — что для меня странно — но не больше.       Жизнь продолжается и в Бесстрашии бьет ключом. Кто-то в Яме дерется, кто-то смеется, кто-то обжимается по углам. Дети носятся по лестницам без перил, не думая об опасности. На табло, которое установили на скалодроме еще вчера, выведено два списка: прошедшие инициацию вчерашние неофиты и доступные профессии.       — И где тут графа «Лидер»? — перекрикивая всеобщий галдеж, спрашиваю у Хельги.       — Хо-хо. Ишь чего захотела, мать, — приняв мой вопрос за шутку, отвечает подруга. Это же была шутка? — Все Лидеры живут и здравствуют, как сама можешь убедиться, — она кивает в сторону, где пять Лидеров Бесстрашия что-то бурно обсуждают. — Макс — самый старший из них, но и он пока не готов «уходить на пенсию». Зато поговаривают, что Гас в этом году не пройдет аттестацию, — совсем тихо добавляет, заставив нагнуться к ней.       — Гас? — уточняю на всякий случай.       — Начальник диспетчерской, — бросает она и начинает активно размахивать руками, привлекая внимание Гека. Коротышка. Это заставляет улыбаться. Однако ее рост не помешал ей занять пятое место в общем рейтинге. Скольжу глазами выше. Я на третьем. Меня опережают двое урожденных: Гектор и Зигфрид, но, насколько я знаю ребят, они не станут замуровывать себя в четырех стенах, наблюдая за чужой жизнью, а предпочтут патрулирование, вылазки, опасность.       «Заместитель начальника диспетчерской» на табло приковывает девяносто процентов моего внимания. Остальные десять, безусловно, принадлежат Лидеру Бесстрашия, не спускающему с меня изучающего взгляда прищуренных глаз. Не-е-ет, Эрик, никаких сделок при текущем социальном неравенстве. Вот стану «ближе», тогда и поговорим!