***
Первая переписка — и единственная — была уже адаптирована самим Реборном, и ее единственную Тсуна смогла вспомнить почти до последней точки. Это здорово упростило бы работу другим, но оригинал «до перевода» не сохранился, и ключи приходилось подбирать заново. — Подчиненные прочесывают его квартиру, любимые места и вообще, сделают любую грязную работенку. Что за взгляд? Он пусть не молод, но довольно зрелый мужчина, думаешь, любит с вином читать у камина по вечерам? — Савада смущённо отвернулась. Не хотелось думать о репетиторе в таком контексте. Бьянки рассмеялась. Неловкость Тсуны была очаровательна: в такие моменты можно было касаться шелковых волос и представлять, как хорошо было бы иметь сестричку… у которой сбиты костяшки, медовая карамель глаз в любую секунду обращается золотыми шипами, и по венам течет жидкое пламя. Ах, Хаято, ну почему ты не влюбился в служанку или одну из пациенток Шамала, что увеличивают себе грудь или губы? Хотя, очевидно. «Потому что не были ею». — Я не об этом… в смысле, мы просто останемся здесь? Будем ждать результата? — раздражение прорывалось сквозь обычно отстранённо-вежливую маску. Даже агнцы теряют терпение. «Я не для того сбежала от двух самых убойных организаций Италии», — читалось на ее лице. Ну какая прелесть. Испортит этот фокусник девочку, как пить дать, но Бьянки не вмешается. Ей нужно это. Италии, увы, нужно. Сладкие и наивные девочки не могут противостоять Сицилийским синдикатам. Ученицы Реборна — вполне. — О нет, солнышко. Наша работа куда тяжелее. Тсуна покосилась на свои записи. Расшифровкой заниматься? Увольте, ей даже переведенный текст был не по зубам… —…понять, что задумал мой дорогой напарник. Потому что если Реборн не хочет, чтобы его нашли, его даже Вендиче с Аркобалено вместе взятые на свет не вытащат. А вот если мы поймем, что именно он задумал… банально заставим выйти его самого. Девушка распахнула раскосые глаза. Помолчала с пару секунд. А затем рассмеялась. Натянуто, нервно. И потерла переносицу. Явно не ее жест — приобретенный. И его владельца они сейчас обсуждают. Поразительно, сколь непохожа она на наставника, и как сильно хочет на него походить, пусть бессознательно. Донне Гаваларо было интересно наблюдать за этим, как ученому за новым видом. Савада еще в процессе своих метаморфоз. А вот что из нее вылупится… — Понять… Реборна? — Тсуна хмыкнула в последний раз. — Не смешно, Бьянки. Простите. Невозможно. Рыжая отмахнулась только. И прильнула ближе. — Я его напарница. Ты — ученица. Я долго работала с Реборном, начиная практически с первого дня знакомства, и могу смело утверждать: более «близких» людей у него просто нет. Нет тех, кто знал бы его лучше. Ну, по крайней мере, в живых точно. Образ той самой, которую он единственную слушал и уважал, для Бьянки всегда был бельмом на глазу. И, самое отвратное, деваха посмела покинуть мир живых раньше, чем Гаваларо нарисовалась в жизни наставника, так что конкурировать с мертвым идеалом у нее не вышло. Сами мысли о ней всегда вызывали бессильное раздражение. Какая ирония — Савада неуловимо напоминала эту женщину своим ангельским образом, если Бьянки правильно трактовала описания других, но Реборн этого в упор не видел. Или не хотел видеть.***
У Тсуны сжимаются кулаки, взгляд в сторону, только не смотреть в полные энтузиазма зеленые глаза: знает ли она, как похожи они в такие моменты с братом? И как больно делают ей, бесполезной? — Вы, может, и знаете. Тсуна сглотнула. Небо, серьезно? После всего этого не хватало расплакаться. Она быстро моргнула, прогоняя крохотную слезинку и заставляя себя ядовито улыбнуться. — А я просто «Никчемная Тсуна». Глупая ученица. Никто я ему, так, подработка вынужденная. И бумаги он… не знаю, может, чтобы Девятого позлить. Наверное, сам не ожидал, что я… вы поняли. Это так легко сорвалось с языка. Может, потому что до этого просто не было возможности выговориться кому-то своего пола, почувствовать знаменитую женскую солидарность? Или просто она, по словам того же Реборна, «не умела держать язык за зубами»? Его свет ослеплял. Обжигал. Даже сейчас, без его участия, Тсуна словно ослепла сама, уже от окружающей ее тьмы, и теперь шарила руками, в поисках пути. Или же шатаясь в его тени, хватая руками неуловимый образ. — А я, в таком случае, «одержимая им женщина, что преследует его даже после окончания своего ученичества», — усмехнулась Бьянки. Тсуну словно водой окатило. Она непонимающе уставилась на Донну Гаваларо. Это…? — Но… — Чем более неприглядная картинка вырисовывается для окружающих, тем меньше у них возникает вопросов. Гнилые сплетники любят развращать эту реальность, опошлять любое попавшее им в руки. Реборн был моим мастером, он им и остался, даже во время партнерства находя время для поучительных лекций. И первое, что я к нему испытывала — это безмерное уважение. Савада молча взирала на нее с другого конца стола. Бьянки чуть зарделась. —… ну, возможно, чуть больше, чем уважение. Но в остальном слухи — это только слухи. — Для вас слухи. А мне все, что я озвучила, Реборн высказывал в лицо. И я, конечно, не знаток чужих мыслей, но уверена, что он делал это честно. Рыжая развела руками. — Потому что он так и думал. Шатенка поджала губы. В груди неприятно расползался холод. И правда, чего она ожидала? Горячих возражений? Они не так близко знакомы. Тсуна схватила чистые листы и демонстративно уселась в кресло, намереваясь направить горечь в нужное русло и заставить себя выдавить те крохи информации, что ее «скудные мозги» успели запомнить. — По крайней мере, первое время. Карандаш замер над бумагой. Пальцы у Савады побелели, так сильно сжимала она древко. Бьянки обошла стол и остановилась у нее за спиной. Наклонилась, и тяжелые локоны окружили со всех сторон, словно укрывая ее огненной завесой. Дыхание сперло. — Он… что, — голос сорвался. Пересохло в горле. — Говорил обо мне? — тон вышел совершенно изумленный, неверящий. Реборн говорил о ней с самым своим доверенным человеком, и не в контексте «как глупа и бесполезна эта Тсуна»? Чужая рука накрыла ее, и нажала, заставив графит прочертить тонкую линию. — Сначала это была работа, — буквы получаются чуть неровными: Бьянки было неудобно писать, используя такой оригинальный «проводник», — порученная ему важным человеком. Затем — игра, попытка задеть посильнее Ёмитсу. Да, вторую часть она знала сама. Ощущала, как недолюбливают они друг друга. Странное чувство: сейчас Тсуна куда легче могла представить, что сделает Реборн, чем понять, о чём думал бы ее родной отец. Хотя, нет, довольно очевидно. С первым она проводила куда больше времени. — Что с того? — вырвалось у нее. Рука Бьянки остановилась. Треугольник власти, что она рисовала, был почти закончен. Только был он какой-то… неправильный. Грязный — слишком много имен и фамилий друг на друга наслаивались, делали картинку нечитабельной, линии-связи между ними путались и образовали настоящую паутину. Глаз цеплялся за буквы, запинался о другие, все рябило. Вонгола, Тимотео, Хранители, Союзные Семьи, Вария, Гаваларо… Шимон, Аркобалено… — А затем… — девушка подцепила карандаш другим пальцем, переворачивая его противоположной стороной. Она нажала ластиком прямо в самый центр из черных линий, словно меч наставляя в кусты из терния. У Тсуны сперло дыхание. Сердце стучало где-то в глотке. Ладонь вспотела, но она не разжимала пальцы, вцепившись в карандаш, как в последнее, что заставляло ее оставаться в сознании. — Затем, — ластик двигается, разрывает петли, оставляя чистую шероховатую бумагу, — он, Тсунаеши, увидел кое-что, что заставило его остаться. До последнего, даже после отмены порученной ему миссии, после провала другой, что он взял на себя без ведома вышестоящих лиц. Яркая, до боли в глазах чистая линия пересекала лист. Бьянки снова перевернула карандаш и уже без помощи Тсуны написала последнее имя. Титул. Ее клеймо и ее путь. — Он увидел в тебе потенциал. Тсунаёши. Десятая Донна. Небо.