***
Могила отца. Скромная, но ухоженная — он не хотел быть частью этого мира, только семью и сбежать куда-нибудь, где никто не знает о прошлой жизни. Желание исполнилось посмертно. Новый дом, впечатления, люди. Он был уже слишком большим для начальной школы, и слишком мало умел, чтобы перескочить пару классов, но Дон нанял репетитора. Алонзо хотел ввести его в Семью, хотя другие были против. “Мало ли”, “проститутка”, “старческий маразм”. “Крыса”. — Потерпи, мальчик мой, — улыбался Дон с постели. — Они поймут. Его первая вспышка пламени. Алонзо счастлив, даже лекарства не облегчали его болезнь так, как это сделал внук. И зависть племянников, братьев Дона. Ни он сам, ни его родственники этим не обладали. Только умерший глупый сын, да внук, родившийся от проститутки-испанки.***
Ему девять. Скачут между пальцами электрические брызги. Новая могила в его жизни. Тяжелая стадия, эксперементальное лечение не помогло. Огромный памятник, процессия, люди в дорогих одеждах и с золотыми перстнями бросают на дубовый гроб белые лилии и горсти земли. Алонзо не успел переписать завещание, но Ему так даже проще: никогда не хотел становиться во главе, теснить Арландо, что был ему дядей. — Ты хочешь быть просто подчиненным? — удивляется он, с заминкой принимая кольцо. — Уверен? — Да. Отец тоже не хотел этой ноши. Арландо кивает. — Да, кстати… мне жаль. Не было времени с этой подготовкой к похоронам, все эти Доны, союзные семьи, присяга… Сообщение пришло только позавчера. Третья могила. Кривой крест. Его братья и сестра не смогли прийти — мужчинам семьи необходимо было помочь с реорганизацией Семьи, а Амели улетала обратно в Париж. И не нужно: Мерседес, по сути, была им никем. Он сам даже лица ее не помнил толком. Только запах дешевого алкоголя, смуглую дрябловатую кожу и вьющиеся черные волосы. Зато подчиненные деда… один за другим поднимались на холм за городом, чтобы отдать дань той, что подарила их Дону последние искры радости. Так странно смотрелись дорогие букеты и венки около скудного креста. Он расстегивает золотую цепочку с Иисусом, что сняли с его мертвого отца, единственное, что осталось после бойни среди Семей Италии. И закапывает рядом. Она ведь ждала его, пусть будут вместе хотя бы так.***
— ...понимаешь? Думаю, Алонзо ошибся с твоим атрибутом. — Но я не чувствую никаких проблем с пламенем, — возражает. Слабо, потому что не хочет подрывать авторитет дяди перед подчиненными. Потому что он необразованный, недальновидный. Потому что доверяет. В подтверждение по костяшкам бежит ток. Это его стихия. Его наследие. Его все. — Но тесты говорят другое. Поверь, я хочу как лучше. Нам нужен сильный боец, верно? Ты нужен Семье. Просто… пользуйся другим атрибутом. Это не сложно. И он использует его. Сначала мышцы горят, и нутро противится: не то, не то! Но через боль, через кровавый пот, он учится. Ради себя и Семьи. Тошнота отступает со временем, что-то слабо грызется внутри, но уже не так больно. Он привык к боли. Ему всего одиннадцать, но мальчишку уважают и любят рядовые, офицеры. Дядя ставит его в пример старшим братьям. Только Амели — безумно взрослая и мудрая, учащаяся в у-ни-вер-си-те-те — брезгливо морщится, избегает его по приезду. — Вся морда в шрамах, — бросает она. — Голова пустая. И током бьется! Когда вы его выгоните, крысу? Это все ничего. Это мелочи. По сравнению с... ...детьми. Его ровесниками. Некоторые — совсем малыши. Тесты, что призваны сделать лучше. Трупы в черных мешках. Он молчит. Так правильно, просто он не может понять. Слишком тупой, маленький. Но Арландо же знает, что делает. Только с каждым днем все более странный, жадный у него взгляд. — Проявится мое пламя — и все будет хорошо. Эти старые упырки меня признают, наша Семья вернет авторитет, что твой отец потерял! Ничего. Слышишь? Ты будешь отличным Хранителем. Пламя, что он освоил, вырывается из под контроля. Слишком сильное, слишком несдержанное. Непослушное. И быстро несется по Италии весть. Берсерк. Сильнейший. Убийца… — Убийца! — кричит девушка, бросаясь наперекор. Он едва успевает, заставляет пламя погаснуть… поздно. Обугленные тела лежат вокруг. Мальчик… Боль сводит тело. Он не хотел. Не собирался, только оттолкнуть нападавших (защищавших своего юного Дона) хотел. Не так… — Племянник! — трещит рация. — Ликвидация прошла успешно? “Ликвидация”. Теперь это так называется? Даже крови нет вокруг. Только пепел. Она — светловолосая, низкая иностранка, тонкая как тростник, с фарфоровой кожей и мокрыми красными глазами — падает на землю, прижимая ребенка к себе. Пачкается белая кожа, платье ее — в черном. Цвет траура, цвет смерти. Жизни. Его цвет. Он отшатывается. Осознавая, что натворил. — Ноно! Милый мой, братец… — сотрясаются чужие плечи. Мутит. Несколько дней на пароме, бессонная ночь, слежка, а теперь это. Мир качается перед глазами. Треск рации и чужие рыдания сливаются в какофонию, бьют по голове. Он направляет на них дрожащую руку. И тело прошибает словно разряд молнии: девушка поднимает красные глаза. Она молчит, глядя прямо на него. Не плачет больше. Она красива, и даже странный оттенок радужки не портит, но вот выражение там стоящее… ненависть или боль, что угодно. Пусть покажет их, это доказывает, что он — убийца, живет все еще в этом мире, пусть через разрушение, но оставляет свой след! Там — пустота. ...никто. Он снова никто. Мальчик из трущоб, сын проститутки. Он отворачивается. Бредет к выходу. Под подошвами ботинок хрустят обугленные кости. — Племянник, ответь! Все в порядке?! Ответь сейчас же, Господь милосердный, только не молчи… — Серпент на связи. — Наконец-то! Как все прошло, ты ранен?! Черт подери, где ударный отряд?! Почему ты закончил миссию в одиночку... — … мертвы. Столкнулись с остатками клана, я... — я оставил ее в живых. Можно ли назвать живой человека с мертвым взглядом? Можно ли его, Серпента, называть живым? — Ликвидация прошла успешно. Ему двенадцать, и его руки по самые плечи в крови. Он больше не забудет взгляд этих алых глаз.***
У мальчика, новенького, один глаз отливает красным. Это пугает его. И заставляет пересиливать себя. Глушить вину, общаясь с пацаном. — Моя мама была шлюхой, — полушутя кидает он. - И рос в трущобах. Так что не столь многое нас различает. Пацан смущенно прячет лицо за длинными прядями. Он, кажется, уже нашел себе друзей-сверстников, но после полугода пребывания здесь, проявил интерес к работе Серпента. — А отец? Парень замялся. — Его… не было. Умер, не свиделись как-то. — Видел его могилу? Странная заинтересованность паренька цепляет что-то внутри, но Ураган не обращает внимания. Не хочет смотреть в этот красный глаз и видеть другого человека. ...она мертва, почти наверняка. Вряд ли двадцатилетняя девица выбралась бы из той бойни, что творилась вокруг. Серпент своим милосердием только продлил ее мучения. ...но как до боли хочется верить, что она жива где-то там. Пусть ненавидя его. Пусть потеряв все… — Да. — И Дона могилу видел? — ...да. Он, с гетерохромией, “бракованный”, словно ищет что-то. Высматривает. — Преданность — это хорошо. Это важно. Только вы не о них думаете, верно? — Что? — Серпент опешил. — Я… я всегда в первую очередь думаю о Семье. Ликование на детском лице. Опасное. Страшное. Словно он оступился, шагнул в болото и сейчас тонет, а этот мальчик стоит на берегу и улыбается, внимательно следя за его смертью. Что за мысли? ...двоится перед глазами… — Нет, не всегда. И не о матери, бедной жертве обстоятельств и паленого алкоголя. — Я… слушай, тебе пора обратно, и мне тоже, дежурство… — В ту ночь не думали. Серпент сгибается от фантомной боли. Обжигает руки, до самого сердца — ураганное пламя всегда рвет его наживую. Чуждое до сих пор, хотя уже больше десяти лет он использует только его. Бьется в голове, мечется, пытаясь вытащить имя вырезанной им под корень Семьи, название крохотной страны, ее — ее имя. — Пацан… Его глаза закрывают обзор. Серпент поздно понимает что что-то не так, вырывается — по привычке выпускает красные всполохи. Ошибка. Используй он другое пламя, отца, может, смог бы противиться. Только делает мальчишка шаг назад, закрываясь от жалкого выброса ураганного пламени. Сбоку выныривает другой местный пациент, такой же оборвыш, с очками. Под череп входит игла, но нет сил сопротивляться. Одинокий образ стоит перед глазами. Все эти служанки, встреченные в городе проститутки и даже Амели, никто так и не вымыл эту картинку с обратной стороны его век. Никто и рядом не стоял с ней, единственной. Вы думали не о Семье. О ней. В кошмарах он думает только о ней. Красный и черный. Не кровь — но блеск женских глаз. И прах ее семьи, черные кости под вашими ботинками. Вы были ребенком и не контролировали это? Скажите то же этой пыли, что была ее братом. Скажите это нам. Всем, кто умер, кто умирает прямо сейчас. Кто давно умер внутри. Вы виновны. Все. До единого. Пора Эстранео платить по счетам и пройти все круги ада. Вы ведь поможете, верно?~