Он так и не отвечает ей, но покрытые шрамами губы трогает ответная хищная ухмылка. Вроде достаточно холодная, безразличная почти, но Тсуна чувствует, как трогаются льды.
Занзас сбрасывает ее намеренно не твердую хватку со своего пистолета, и молча убирает за пояс.
Это не оливковая ветвь и тем более не белый флаг. Это — что-то другое, но она понимает шестым чувством, что это, впервые в их общении, что-то хоть отдаленно похожее на зеленый флаг.
Прекрасная, однако, у нее жизнь, раз шрамированный глава преступного синдиката, ненавидящий ее семью в общем и ее лично в частности, всему миру печально известный жестоким нравом и проблемами с гневом, кажется ей положительным знаком.
— …Ну и нахуй документы сожгла? — цедит под нос, щелкает по оплавленному телефону на столе: — Да где черти Боноленова носят…
— Я их не поджигала, — деловито отряхнувшись и снова вернувшись в кресло — натянув свой цивилизованный и правильный вид — уточняет девушка. И, старательно сдерживая несколько обвиняющий тон, заканчивает: — Я только подняла в воздух… а потом все вокруг пламенем окатил уже ты.
Бастард смеривает ее презрительным взглядом, явно имея что сказать на этот счет, но тут на другом конце трубки отвечают. Он приказывает притащить им новый комплект, и на моменте нытья главного связиста про то, что копии еще готовят, просто сбрасывает звонок.
— …Боноленов теперь еще и личная секретарша? — запоздало уточняет Тсуна. — А как же главная рубка?
— У Боноленова зрение упало, он там больше нахрен не сдался. Считай что на пенсии.
До Тсуны запоздало дошло осознание: сегодня был первый раз, когда она не просто обратилась к Скайрини по имени, но еще и перешла на фамильярное «ты», в запале. Но тут же озарило другое, заставив улыбнуться краешком губ: Занзас ее так и не поправил.
Мужчина откинулся на своем собственном кресле еще более вальяжно, хотя, казалось бы, куда дальше — и Тсуна поняла что он расслабился по-настоящему. Странно, конечно, с его стороны так поступать: когда она продемонстрировала что не то что лишилась благословения проклятого всеми богами Джотто, но стала опасна в другом плане.
Хотя, кто его знает. Занзаса, видимо, все устраивало.
— И какого это? — его вопрос застает врасплох, после нескольких минут тишины: Тсуне показалось даже, что прикрыв глаза, он затих и заговорит только когда подадут те самые документы. Остатки предыдущих уже даже не тлели: она краем сознания ощутила, как разворачивается собственное поле уже самого Скайрини, вбирая в себя излишки тепла и туша зачатки пожара. Взяла на заметку, что такое нужно научиться использовать.
Видя ее легкую рассеянность, уточняет:
—
Свободной?
В горле встает ком.
Пальцы перебирают воздух, и ей жалко самую каплю, что забрали пистолет: его тепло утешало. Непонятно, правда, почему от такого простого вопроса внутри мешается неземное блаженство и горечь. И что отвечать тоже…
…Тсуна решает платить той же монетой.
Скайрини, грубый до невозможности и ни во что ее не ставящий, всегда это и говорил ей же в лицо.
Правду.
— … больно. Страшно. Лучше, чем можно представить.
Она сама не знает, как точно, на самом деле, попала.
Итальянец ведет плечами, отворачиваясь к окну, будто сбрасывая с себя невидимую паутину, опустившуюся сверху вместе с эхом ее ответа. Тсуна смотрит на свои мозолистые руки, наблюдая из-под ресниц как ползут по скулам и части шеи шрамы.
… ей всегда казалось что никто не в состоянии понять, как это — жить в золотой клетке, и быть пешкой без права выбора. Она так гордилась и так же была потеряна из-за своего побега, из-за всего что происходило и происходит до сих пор, что не присматривалась, не задумывалась.
Чужой бастард с генами Секондо.
С правом на Вонголу, но
вторичным после потомков Примо, которых — хоть жопой на территории Италии жуй, и даже в далекой Японии не один или два. Бесконечная сила и ярость, которых будет бесконечно недостаточно чтобы иметь ультимативное право на свою же Семью. Тот, кто не имеет достаточного права бросать вызов, но которого имеют право судить все.
Четвертый в наследовании после двух старших и одного младшего, братьев, а в конечном итоге — никогда-не-Наследник, но всегда-часть-семьи.
Ха. Знала бы, что «родственная душа» всегда была под носом… сбежала бы? Хотя да, все равно бы сбежала. Тсуна-только-после-побега еще не оперилась тогда достаточно, чтобы прочувствовать всласть всю горечь бесполезного титула.
Но сейчас…
— … Мармон сказал, что ты хочешь Японию.
— Она все равно бесполезна Варии. То есть, я имею ввиду, будет бесполезна Вонголе.
— Хорошо. Но мне нужен напавший на отц… — он запнулся, быстро, однако, исправившись: — бывшего Ноно Вонголы. Имя. Местоположение. Вся информация.
У Тсуны руки — как лед.
Она прячет ладони между колен, тщетно пытаясь сохранить капли стремительно утекающего из тела тепла, но попытка бесполезна изначально. Вокруг даже воздух пышит жаром, но ее пробивает мелкая дрожь. Не помогало ни пробивающееся через чуть прикрытые шторы солнце, ни даже жгучий взгляд Скайрини.
Холод был в сердце.
Еле двигая языком, она пытается, честно пытается увести его от этой темы, от:
— У меня есть информация по тому, что все было спланировано только в виде отвлечения. Настоящая цель — ты и…
— Где иллюзионист? — обрывает ее мужчина.
На лице его в полную мощь расцвели шрамы. Пугающе, завораживающее почти. Красные глаза — напоминая о Мукуро — сверлили, вплавлялись в кожу, мешая думать.
Он хотел знать о Мукуро.
Нет, не просто знать.
Ему нужен был не просто какой-нибудь иллюзионист, а именно тот, что напал на его отца.
— …ушел.
Тсуна знает, что тянет время. И что давно приняла решение, но сердцу было неспокойно. И глухая затяжная боль — она не в затылке, не там, где уродливый шрам и волосы растут странновато-белого оттенка.
…Тсуна все взвесила, и, на самом деле, давно смирилась с тем что придется так или иначе сделать, чему содействовать, но все равно медлила.
Потому что болело в груди.
— Имя, слабости и арсенал, — игнорируя весьма ощутимое молчание — которое говорило само за себя, Занзас открывает ящик и кидает ей чистый блокнот, за неимением других, сожженных уже бумаг. — Вонголу — за безопасность Хранителей и твою. Напавший— за территорию.
Наверняка это вовсе не те условия, что Вайпер скрупулезно прописал в контракте, под вычитку Супербии. И Савада подложила себе свинью этой краткой демонстрацией то ли силы, то ли равнодушного отчаяния.
Пальцы до белых подушечек сжимаются на кинутом следом карандаше. Она знала, на что идет.
В мафии нет правых и виноватых, нет неба и земли, нет чести и достоинства. Мукуро сам об этом не раз и не два говорил. Больше того — он это все хотел уничтожить.
Тсуна, вроде, хотела того же. Или это ей тоже внушили?
Нет чести, нет достоинства.
Нет понятия верности, и тем более прощения предателям. Никто не тянет руку оступившемуся, только контрольный в грудь и в лоб, как учил Реборн.
Мукуро не заслужил ее заступничества. Чикуса — тем более. Но…
Кен смотрит на нее, будто то ли себе в глотку стреляет, то ли ей.
— Прости.
Нет чести…
…Но она все же делает все, что может.
— С ним еще двое, — тихо сообщает, касаясь грифелем шершавой бумаги. Что клинком в чужую спину. — И один из них не… можно, их…
Предотвращая то, что Тсуна все пыталась сформировать на кончике языка, Скайрини отмахивается, и снова разворачивается на кресле:
— И они меня не интересуют. Пиши все что знаешь, Савада.
Тсуна передергивает плечами, пытаясь подавить неуютное чувство. Кивает: если Занзас так сказал, значит целенаправленно тех, кто с Мукуро, выслеживать не будут. Хотя кому как не ей знать, что они своего босса не бросят.
Попытка не пытка.
…Это из-за фамилии. Да. К ней давно так не обращались.
Эта ноющая боль только из-за нее.
В любом случае ставки давно сделаны. Все выбрали стороны, и игра, что началась так давно, уже должна достигнуть апогея, а затем подойти к концу.
Тсуна ее потом сменит. Фамилию. На мамину — если бы знала, какая она, ха…
***
Исписанный блокнот — три или четыре страницы — еле уходит из рук, потому что пальцы не слушаются, разжимаются как одеревеневшие. Тсуна знает, что все время косилась на него, и Занзас предупреждает еще один поджог — на этот раз, от ее руки, уже намеренный. Скучающе сбивает искры с края бумаги, и прячет в ящик стола.
Занзас понимает почему она попыталась — намеренно или нет, но, к легкому облегчению девушки, тему не поднимает. Хотя она нашла бы что ответить, и правда бы жгла язык, легкие, но он просто опускает этот вопрос.
Как когда-то не стал тыкать ее носом в причину побега, в наличие пламени, в персонально настроенный для смешанных атрибутов пистолет, и позволил в замке Варии жить, а не существовать. Решив от Вонголы спрятать, а не разменять.
И как она за это отплатила…
— Вопрос о Леви-А-Тане остается открытым. — Тсуна дернулась.
Она к этому была и готова, и нет.
— …я понимаю. И не стремлюсь… замять его, готова взять всю ответственность после заключения сделки. Но только я. — не Хранители, висит в воздухе.
Она сцепила тонкие пальцы в замок. Губы — сжаты, голос — тусклое, монотонное подобие того жара, которым опалила Скайрини в самом начале беседы:
— Это не исправит нанесенного ущерба, но… я хотела бы принять участие в его лечении.
— Думаешь, сможешь сделать то, что не смог Луссурия? — неверящим в ее самоуверенность тоном уточняет мужчина, насмешливо изгибая бровь.
— Думаю, что лучше понимаю принципы работы своего же пламени. У меня… — она скосила глаза на то место, где было кольцо, сидящее не по размеру, не подходящее ей и по атрибуту, и по характеру. — … было достаточно практики.
Как с живыми, там и с процессом перевода этих живых в мертвых.
Тсуна четко нащупала грань между спасительной анестезией и той отравой, которой случайно сразила непоколебимого Леви-А-Тана. Последним штрихом для оттачивания техники стал рыжий японский наемник с атрибутом Солнца — теперь Тсуна еще точнее знала, как пробираться под ореол чужой брони, и бить точечно.
Как ее репетитор.
Она теперь знала, что может это исправить.
Обязана исправить.
Хоть — проклятые небеса — что-то исправить.
Занзас продолжает смотреть на нее, даже после того как Тсуна все-таки опускает взгляд — снова на руки, на шрамы, на воспоминания о том как часто пришлось пачкаться в своей и чужой крови, а еще как этим же пальцами спустила курок, целясь защищающему ее Офицеру прямо в грудь — а затем глухо отвечает:
— Это
не у меня будешь спрашивать.
Тсуна вскидывает голову одновременно со звуком щелчка замка — кто-то отворил дверь, тут же тяжело привалившись к косяку.
Занзас цыкает раздраженно, закрывает глаза, да откидывается на спинку кресла, абстрагируясь от окружающего его шума. Позволяя Тсуне, ни разу это не заслуживающей, каплю имитации приватности. Закрывая эту странно тяжелую и в то же время легкую, намного более легкую чем ожидалось, беседу.
В проеме — заслонив проход явно взволнованному Боноленову, у которого и правда линзы очков стали только толще, а в руках была новая пачка на подпись — стоял Офицер Грозы.
***
Тсуна, что-то невнятное сообщив Занзасу — вроде бы про то что сейчас вернется, или извиняясь, или еще что-то отмороженно-вежливое — вываливается из кабинета. Она, наверное, не заметит даже если босс кинет ей в спину свой же стол.
Боноленов, наоборот, шмыгает внутрь.
Будто его нахождение в одном помещении с боссом, в радиусе броска стаканом, пугало меньше чем быть тут. Между ними.
Его можно понять.
Леви-А-Тан такой же высокий, такой же крепкий на вид… только под фирменным плащом ползут бинты, и на уровне груди видны оборванные нетвердой рукой трубки. Что-то едва слышимо чуткому слуху издает ритмичный писк, намекая на жизнеобеспечивающую технику. По высокому смуглому виску — капля пота. Ему явно было еще тяжело тащиться по бесконечным варийским лестницам.
…Леви-А-Тан
сам сюда пришел.
Четыре пролета вверх, три коридора от медблока. У той-что-не-хочет-быть-Савадой перед глазами идут темные круги, в горле тошно становится, напоминает о том, что творила руками своими, смотри, наслаждайся. Как разворочен древний великий храм, как на предплечьях Леви видны почти такие же как у его босса шрамы.
Занзаса предал Ноно, его офицера — уже-не-будущая-Дечимо.
Ха-ха-ха, совсем не смешно, до слез, до крика грустно.
— Синьор, я… — она тяжело сглатывает, и в голове сумятица, черные вспышки мешают думать. Почему со Скайрини было так просто… а, ну да. С ним не топило чувство вины. Оправдываться — нет смысла. — Я хочу помочь. Если позволите. Не прошу прощения, но… я… — ногти впиваются в кулак. — … просто хочу хоть что-то исправить. Пожалуйста. Только это…
Сохранить хоть каплю своих светлых воспоминаний.
Леви-А-Тан делает шаг вперед. Тсуна, закрыв все ощущения, интуицию запихнув в дальний угол, закрывает глаза. Если ее ударят, все честно. В глазах щиплет, от страха не предстоящей боли, но перспективы разбитых в осколки отношений с тем, кто ей в Варии, наверное, практически единственный без всякой подноготной был всегда рад. Не считая Луссурии, который его лечил, и наверняка столкнулся с последствиями ее глупой ошибки. Не считая Кванта, который был его рядовым, и которого из-за нее, как если бы она лично,
своими руками его…
Тяжелая рука ложится ей на плечо и позволяет уткнуться в грудь. Там — равномерный стук живого сердца. Там слышен писк, а еще надтреснутый голос отдается вибрацией:
— Я знаю.
***
Занзас закатывает глаза, разворачиваясь в кресле.
Образ этой засранки, сначала приставляющий ему дуло к виску, а теперь — направляя его же пистолет себе в сердце, вызывал тупую боль в висках и ноющее где-то в груди. Потому что напоминал о…
— Ну давай, — Фредерико, старший брат, больно толкает ему пистолет — один из пары, что они подарили на десятилетие вместе с Энрике — в ладонь, которую Занзас, двенадцатилетний и только узнавший о своем усыновлении, не может сжать. — Не семья, говоришь? Никто мы друг другу? Так стреляй. Сократишь дистанцию до наследования. Хотел стать Десятым — вперед!
У Занзаса в уголках глаз закипают слезы. То ли от ярости, то ли… он в запале выхватывает оружие, но никак не может навести его на брата — зрение почему-то было мутное, расплывчатое. А потом чувствует, как его за шею прижимают к себе, в насильном объятии.
Рука плетью повисает вдоль тела, выпавший из пальцев пистолет вроде скользит по мраморной плитке, но Занзас этого не видит — стоит сожмурившись, и ни за что не хочет показать, что плачет. Ему двенадцать, а не шесть.
И он правда хочет стать Десятым, но… он хотел… все называют Бастардом, но…
— Не можешь? Тогда больше не смей так говорить. И другим не позволяй, слышишь? Не хочешь их слушать — скажи нам, мы с Энрике заткнем, понятно?
Ты ведь наша семья, идиотина, — сказал ему Фредерико, а потом улетел в ебаную Японию вместе со старшим братом, на подписание договора.
И сдох, только вернувшись. И хоронили его в закрытом гробу, потому что от тела ничего почти не осталось, так, кости.
Энрике застрелили, Массимо утонул.
А Занзас остался. И с теми, кто против него, пришлось научиться разбираться самому.
Из-за двери доносился звук тихого рыдания, странным образом накладываясь на воспоминания.
Он небрежно кидает на стол поданную ему Боноленовым папку. За поясом у него — тот самый пистолет, с гравировками имен старших братьев.
Возможно, Мармон был прав. И потомки Примо, несущие его пламя, прокляты.
Хорошо, что ни он, ни Савада ими
больше не являются.
