Dragon Age: Из нераскрытого

Персонажи: усмиренный, маги Рейтинг: G Жанры: фэнтези, ангст, психология, философия, POV; Аннотация: Отсутствие эмоций не означает отсутствие свободной воли. Выбор усмиренного.       - Рольн, на минуту, пожалуйста.       Я аккуратно откладываю стопку книг, оборачиваюсь. Подхожу ближе, чуть наклоняю голову в вежливом приветствии.       - Чем могу помочь, Первый Чародей?       Орсино выглядит уставшим – под глазами залегли тени, словно он уже не первую ночь проводит без сна. Отмечаю это почти интуитивно – внимание к деталям всегда было моей сильной стороной, даже в бытность ученичества. Теперь же это практически незаменимый навык, и не будь его, работа давалась бы мне намного сложнее.       Не будь его, я бы не замечал, как едва заметно меняется голос Орсино, когда он говорит со мной.       - Верни, пожалуйста, в секцию, - он протягивает манускрипт; старый и потрепанный, я принимаю осторожно, чувствуя его вес. Переплет едва удерживает листы, и тисненое заглавие почти стерлось временем, но я узнаю эту книгу, я тоже читал ее когда-то раньше, и согласно киваю.       Надо будет поставить на полку повыше.       - Конечно. Это все, Первый Чародей?       - Все, - сухо отзывается Орсино.       И вдруг резко шагает ближе, протягивает руку, коротко сжимая мое плечо – почти до боли. И память, натренированная годами обучения и томами древних исследователей, не подводит, подсказывает, находит определение выражению его лица, выражению взгляда – вина и сожаление.       - Прости, - тихо говорит чародей.       Я не двигаюсь, и мой голос остается таким же вежливо-бесстрастным.       - Вам не за что извиняться.       Орсино молчит еще секунду, потом отступает, чуть наклоняет голову в прощании и стремительным шагом покидает библиотеку.       Я возвращаюсь к работе.       Кожа на лбу припухла и все еще ноет; рефлекторное стремление убрать боль на миг заглушает разум, и руки словно сами собой совершают больше-ничего-не-значащие жесты. Но, разумеется, ничего не происходит, и я, мысленно отметив собственную нерасторопность, ставлю перед собой задание избавиться от ненужных рефлексов.       Они мне уже не потребуются.       Аккуратно касаюсь подушечками пальцев лба – и морщусь. Боль мешает, отвлекает внимание, и я, развернувшись, отправляюсь к целителям.       Солнце Андрасте как будто стремится прожечь меня насквозь.       ***       Память – единственное, что остается.       Это странно – помнить, но не ощущать; так можно помнить запах ветра, где вместо ветра осталась лишь пыль. Я встречал одного храмовника; в битве с саирабазами кунари ему выжгло глаза огнем, и я, и Орсино пытались спасти ему зрение, но не смогли. Тогда я часто думал о том, каково это – помнить цвета, но не видеть?       Теперь я знаю.       Знаю, что такое помнить смех и странное тепло, согревающее изнутри, помнить это слово – счастье – но не уметь смеяться, потому что в этом нет смысла; не уметь радоваться, потому что цвета покинули меня, остался лишь серый.       Память говорит, что раньше меня бы это раздражало, но теперь раздражение – лишь одно слово из сотен других, потерявших значение.       Память говорит, что раньше я бы спорил, рвался и дрался за свою истину до тех пор, пока силы бы не оставили меня, пока бы горлом не пошла кровь – но теперь разум сухо напоминает, что есть намного более эффективные и приносящие пользу способы применения собственных способностей.       И я соглашаюсь с ним.       Казематы – замкнутый круг, место, где нельзя уклониться от встреч, и, когда я покидаю лабораторию по поручениям, я часто встречаю в коридорах других магов, раньше и «до» мы назывались друзьями, теперь они стараются не встречаться со мной глазами. Это наблюдение вызывает у меня лишь...       Ничего не вызывает.       Возможно, пустота в моем взгляде пугает их?       Но этот вопрос остается где-то на границе сознания – этот вопрос не несет пользы, а лишь заставит других нервничать, или, как Орсино, чувствовать себя виноватыми. Эти понятия больше мне неведомы, от них осталась только память, но память говорит, что это плохо, и этого стоит избегать.       И поэтому я не задаю вопросов.       О переводе в лабораторию я просил лично; это казалось мне наиболее оптимальным и удобным местом работы – некогда хороший целитель, я был неплохим алхимиком. К тому же там отвлекали реже, там было меньше людей – меньше споров и препираний на тему и без. И меньше жестокости, бессмысленной и нелепой жестокости – я помню, что и раньше тоже не был сторонником насилия, а теперь в нем в принципе не осталось смысла.       И когда я в очередной раз смешиваю реагенты, мне приходит в голову такая же бесстрастно-холодная мысль, что, возможно, стоило бы...       ...усмирить храмовников.       Возможно, стоило бы усмирить всех, в ком есть хоть капля жестокости – разве это не был бы оптимальный мир?       Всех, в ком есть хоть одно желание – потому что любое желание можно переиначить, любое стремление можно обратить кровью.       Разве не этого они боятся?       Разве не поэтому они боятся нас?       Цвет зелья перетекает из неопределенного мутно-лилового в багрово-алый; я секунду подбираю наиболее подходящее по значению и смыслу слово, останавливаюсь на удовлетворенности и начинаю заполнять колбы. Зелий лечения и восстановления никогда не бывает слишком много.       К тому же работа отвлекает от вопросов.       Это странно – память подбрасывает слово любопытство, предшествовавшее открытию чего-то нового; теперь этого чувства нет, но необходимость узнавать больше осталась, словно даже непримиримый огонь солнца не смог выжечь ее. Впрочем, я легко выстраиваю у себя в сознании простую, ясную и четкую логическую цепочку, вполне оправдывающую эту потребность от начала до конца:       Знания приносят пользу.       Все, что приносит пользу, должно быть задействовано.       Это мое единственное оправдание – и утверждение – на данный момент, и его не может опровергнуть даже Рыцарь-Командор Мередит.       С этой стороны, признаю я, усмирение действительно работает – если бы не печать Андрасте, я бы ненавидел эту женщину, и у меня действительно есть, за что. Но это еще одна логическая цепочка, с которой я соглашаюсь:       Ненависть ведет к бессмысленной жестокости. Ненависть недопустима.       Ненависть бессмысленна.       Ненависть неэффективна.       Этого знания мне достаточно, чтобы молча подчиняться приказам храмовников и Рыцаря-Командора; этого более чем достаточно, чтобы принять повиновение и послушание ради эффективности и безопасности. Точно так же, как, основываясь на этом знании, поступают все остальные усмиренные Круга, невидимые, серые, незамечаемые – намеренно или случайно.       Но мне кажется, что Орден не понимают одного:       Отсутствие эмоций не значит отсутствия свободы воли.       Усмиренных считают за безмолвных слуг, и я – мы – не обижаемся, потому что в обиде нет смысла; намного проще следовать приказу, чем идти на конфликт. Но только до тех пор, пока это оправдано.       И поэтому как только ни разум, ни логика не смогут оправдать поступки и решения храмовников, как только их собственные постулаты эффективности и безопасности будут нарушены, усмиренные просто       примут       другую       сторону.       Спокойно и невозмутимо-бесстрастно, как и все, что они делают.       Потому что есть еще одна логическая цепочка, выведенная разумом и только разумом, которая диктует главное:       Цель оправдывает средства.       Она оправдывает всё.

***

      То, что происходит здесь и сейчас...       ...неправильно.       Я останавливаюсь у окна рядом с группой учеников; они напуганы почти до полусмерти, и это чувство мне понятно – отсюда видно двор Казематов и ожившие статуи, и ступени, некогда белоснежные, побурели от крови. Дальше, за заливом – дым и огонь; дым и огонь – вот все, что осталось от Церкви.       Страх перетекает от одного к другому, страх шепчет слова, которые сочатся смертью и неотвратимостью – всего два слова.       Право Уничтожения.       И я вдруг отчетливо и совершенно спокойно понимаю, как хорошо здесь и сейчас не испытывать страха.       - Первый Чародей мертв, - сдавленно шепчет один из учеников, комкая в пальцах край рубашки; костяшки побелели от напряжения. – Это конец.       Его глаза распахнуты так широко, и зрачок почти закрывает радужку, так что на одно мгновение я думаю, что юный маг потерял над собой контроль. Никто из них еще не прошел обряд Истязания – слишком неподходящий возраст, слишком мало опыта, слишком мало шансов выжить. Но учитывая нынешние обстоятельства, обращение в одержимых было бы крайне... нежелательно.       Вторая ученица, худая эльфийка, всхлипывает и закрывает лицо руками, ее плечи вздрагивают судорожно и часто. Я бесстрастно понимаю, что это всего лишь реакция на слова друга, что это всего лишь...       ...Орсино мертв?       Мысль проворачивается в сознании непривычно тяжело.       И я трачу целых несколько секунд на то, чтобы проговорить про себя эти слова и осознать – до самого конца, до внутренней глубины – их смысл.       Память подбрасывает воспоминания, они серые и выцветшие, навсегда утратившие что-то; и я пытаюсь вспомнить, вернуть обратно, пытаюсь понять, было ли это утраченное важным, было ли это важным настолько, что его нельзя было забывать? Было ли это важным – рука на моем плече, чужой смех, чужие слова поддержки, единство чар, мысли и слова – был ли в этом смысл, который мне более недоступен?       Было ли важно то, что мы назывались «друзьями»?       Я не могу найти ответа.       И решаю обратиться к тому, что происходит здесь и сейчас.       В отсутствии страха есть несомненные преимущества, - думаю я, бесстрастно окидывая взглядом залитый огнем и кровью атриум. Разум выстраивает новую логическую цепочку, утверждающую, что прошлые постулаты перестали работать, и что надо немедленно идти к новому решению.       Я сосредотачиваюсь на его поиске.       - Идите за мной, - ровно произношу я, обращаясь к ученикам; в сознании холодным звоном серебра отсчитываются секунды, которые нужны храмовникам, чтобы добраться до центрального входа. – Поторопитесь, у нас мало времени.       Они смотрят недоверчиво.       - С какой стати усмиренным помогать нам? – голос молодого мага почти вибрирует от напряжения; это неприятно режет слух. – Вы же...       У меня нет времени объяснять им все логические выкладки. Тем более, что для них это прозвучат не яснее древне-арлатанских текстов, сейчас все, что ведет их – чистые эмоции; эмоции, которые у меня давно выжгло солнце; мы говорим на совершенно разных языках, и нам не понять друг друга.       Поэтому я просто разворачиваюсь и ухожу прочь по коридору.       ...пять.       ...шесть.       ...семь.       Они догоняют меня через один пролет, запыхавшиеся и растрепанные. Но уже вроде собравшиеся – насколько это вообще возможно в их состоянии.       - Куда мы идем?       - В лабораторию, - бесстрастно отзываюсь я, не сбавляя шага. – Потом ярусом ниже, там есть подземный ход.       - Он давно завален, - все еще недоверчиво бормочет маг; навершие его посоха мерцает лазурью резко и остро, контроль над силой дается ему не очень хорошо, но в нынешней ситуации сложно ожидать чего-то еще. Откуда-то позади, сквозь толщину стен слышатся крики и лязг металла – храмовники особо не торопятся; они знают Казематы не хуже, и понимают, что отсюда не выбраться.       Я не оборачиваюсь.       - Да. Поэтому мы идем в лабораторию.       Время уходит быстрее, чем я предполагал.       Зелье взрывается при ударе о землю; с ним надо обращаться очень осторожно, потому что сила взрыва такова, что разносит завал на щепки и щебень, так что даже вздрагивают стены. Но выдерживают – впрочем, они бы выдержали и не такое, в древней Империи здания возводились на крови.       Пропускаю учеников вперед, в душный темный лаз, едва-едва освещаемый слабыми искрами посохов, слушаю приближающийся грохот стальных сапог и отрешенно понимаю, что план придется изменить.       Прежние постулаты больше не работают. Размен одного на пятерых разумен и полностью оправдан.       Думал ли ты так же, называвший меня другом?       Было ли тебе – страшно?       - Ход выводит к заливу, - негромко говорю я; пыль и сухость воздуха неприятно царапают гортань и мешают дышать. – Не останавливайтесь, уходите как можно дальше от Киркволла. И не забывайте про контроль.       Конечно же, они останавливаются.       Лазурные огни посохов мертвенными светом озаряют их лица, и я перевожу выражение взглядов как встревоженное.       - А вы? Вы не пойдете с нами?       Коротко качаю головой, осторожно вытаскиваю из поясной котомки последние две колбы с золотистым зельем, разбивающим скалы. Признаться, я создавал его с совершенно другой целью.       - Храмовники быстрее нас. Надо обрушить ход.       Размен разумен.       Размен правилен.       Обыкновенный расчет.       - Мастер Рольн, - вдруг тихо говорит молодой маг, и я встречаюсь с ним глазами. – Вы учили нас целительству. Вы... помните нас?       Жидкий огонь переливается золотом в моих руках.       Ровно киваю.       - Я всё помню, Эллан.       Разворачиваюсь и иду обратно.       У меня еще есть время; я считаю секунды, такие же бесстрастно-спокойные, как ритм сердца, слушаю торопливые удаляющиеся шаги своих учеников и звучащую все громче тяжелую сталь поступи храмовников. Доводы, выводы и решения выстраиваются в сознании красивыми ровными цепочками; одно проистекает из другого, и только, чуть отвлекая, жжется даже через стекло запертый в колбах огонь.       Солнце выжгло меня изнутри, солнце сожжет снаружи.       Цель оправдывает.       Потому что так не должно быть – Так. Не. Должно. Быть – чтобы при мысли о гибели друга не возникало ничего, кроме отрешенного сожаления о напрасной трате силы и умения. Сожаление – тоже слово из другой жизни, оно больше не принадлежит мне, оно определяет чувство, которое я больше не способен знать.       Я пытаюсь почувствовать.       П-о-ч-у-в-с-т-в-о-в-а-т-ь.       Последний раз, последний миг, на последнем вздохе – вспомнить, что для меня значила наша дружба, что значила моя совесть, что значил мой долг наставника. Чем для меня была моя сила и мои сны, превратившиеся в непроницаемую черноту.       Что я утратил?       Потому что память – моя последняя опора, в которой я не могу позволить себе сомневаться, – говорит, что не было ничего важнее этого, и что это единственно было достойно и жизни, и смерти.       Но внутри меня лишь пустота.       Блики факелов прыгают на стены, в глаза; я щурюсь, но не двигаюсь с места. Встречаю взгляд рыцаря-лейтенанта – он еще молод, едва ли многим старше Эллана. И возможно, если бы я мог, я бы почувствовал жалость.       Но пустота на это не способна.       Храмовники останавливаются, настороженно вглядываясь в темноту за моей спиной. Свет факелов не помогает здесь, подземный ход слишком узок, здесь едва могут разминуться три человека.       Но тем не менее, его достаточно, чтобы разглядеть клеймо.       - Это усмиренный, - с видимым облегчением выдыхает лейтенант. – Быстрее! Они не могли уйти далеко!       Золотистое пламя солнца жжет ладони.       - Преимущество усмиренных, - бесстрастно-ровно говорю я, - в том, что они не боятся умирать.       И разжимаю пальцы.