Слепые души

Я иду домой, но мои ноги сами сворачивают во двор с серебристыми ивами и качелями, с песочницей и расплавленным золотом солнца в окнах. В песочнице играют дети, девочка с хвостиками прыгает через скакалку, а на скамейке сидит стриженая девушка в широких чёрных штанах с карманами и блестящими молниями, в джинсовой голубой жилетке и белой водолазке. На земле между её широко расставленными ногами в чёрно-белых полукроссовках стоит недопитая бутылка пива из коричневого стекла, в лениво повисших пальцах дымится сигарета. Ребёнок, запутавшись в скакалке, падает и плачет, и девушка говорит: – Настенька! Ты же большая девочка, а плачешь. Ну, иди сюда. Я вздрагиваю, услышав своё имя, но эти слова обращены не ко мне. Девушка бросает сигарету и отставляет в сторону пиво, сажает малышку к себе на колени и что-то говорит ласково и тихо, вытирая ей слёзы. Девочка доверчиво льнёт к ней и уже не плачет, берёт конфету, которую девушка достаёт из кармана джинсовой жилетки, мягкими розовыми губками чмокает её в щёку и снова бежит играть. Девушка наблюдает за ней потеплевшим взглядом и ласковыми морщинками у глаз. Я подхожу и сажусь рядом. Она делает глоток пива, как бы не замечая меня, и мне кажется, что я невидимка. Мы молчим под шелестящими ивами, я дотрагиваюсь до её чёрной штанины: – Новые? – Что? – рассеянно переспрашивает она. – Штаны. Ника кивает, достаёт новую сигарету. – Сегодня купила. Да, кстати. – Она расстёгивает карман жилетки и достаёт пятьсот рублей. – Возьми, они не понадобились. Я мамке правду сказала. Она зажигает зажатую в её губах сигарету, я со вздохом прячу деньги в кошелёк. Мы сидим и снова молчим, она старается выпускать дым в сторону от меня. – Ника! – слышится с балкона. – Пошли ужинать! Она оборачивается, отвечает: – Иду, мам! – Кто там с тобой? Настя? – кричит голос с балкона. Я тоже оборачиваюсь и приветственно машу рукой: – Здрасьте, Надежда Анатольевна! – Заходите обе, будем ужинать! – зовёт она. Я встаю со скамейки, а Ника ещё допивает пиво. Я протягиваю ей руку: – Пошли, мама зовёт. Допив последний глоток, Ника оставляет пустую бутылку возле скамейки – для сборщиков стеклотары. Сделав напоследок пару затяжек, она бросает сигарету и идёт к подъезду, так и не взяв мою руку. Подавив вздох, я иду следом. В открытую форточку доносятся голоса детей и шелест ив, кухня наполнена вкусными запахами. Сердце сжимается: разве можно желать чего-то иного, стремиться куда-то прочь, не ценя домашнего тепла? Оно всегда есть и ждёт нас, пока мама дома. Ничего, что она немножко ворчит: она желает добра. – Мыть руки, девочки... Ника, может, хватит уже надуваться пивом? Вот не буду больше давать тебе деньги – иди, сама зарабатывай, взрослая уже... Бери пример с Насти – она молодец... Не курит, пиво не пьёт, работает, готовить умеет – в общем, повезёт тому, кто на ней женится. В тарелках дымится борщ, белеет сметана, плавает ароматная свежая зелень – не борщ, а поэма. Отправив первую строфу этой поэмы в рот, Ника бурчит: – Кто меня с судимостью на работу возьмёт? Сама знаешь... Маленькая женщина вздыхает, вытирает руки полотенцем. – Вот заладила – не возьмёт, не возьмёт... А ты пробовала, ходила куда-нибудь? Хоть какую-нибудь работу надо найти – не сидеть же сиднем, пиво дуть да сигареты по пачке в день смолить! Ника дует на ложку с борщом: горячий. – Мам, ну не нуди ты... Устроюсь. Ещё недели не прошло, как я дома, а ты уже мне плешь проела с этой работой... Найду я её, найду! – Ты каждый день обещаешь, – не унимается Надежда Анатольевна. – А сама хоть бы газету купила! – Да купила уже, вон лежит, – показывает Ника кивком головы на свёрнутую в трубочку газету с объявлениями о работе, лежащую на подоконнике. – Ну, вижу, купила. Только не видно, чтоб ты её просмотрела! – Не успела ещё. Сегодня просмотрю. Ох, мам... Неотвязная же ты! – И не отвяжусь, пока не устроишься. В уголках губ Ники проступает усмешка, она молчит и ест борщ. Я тоже ем и думаю: трудно же ей будет устроиться. На вышедших из мест заключения смотрят, как на прокажённых. Хорошее место вряд ли удастся найти. А ведь у неё высшее образование. Вот так, из-за одной глупости – вся жизнь наперекосяк. После борща мы едим котлеты с тушёной капустой – объеденье, Надежде Анатольевне следует поставить пятёрку по кулинарии. На третье – кисель с черникой и овсяное печенье. Ника понемногу добреет от еды, чмокает мать в щёку: – Спасибо, мамуля... Ты чудо. Потом мы смотрим телевизор: Надежда Анатольевна в кресле, а мы с Никой – на диване. Идёт сериал, и взгляд Надежды Анатольевны прикован к экрану: она увлечена развитием сюжета, и реальный мир для неё сейчас просто не существует. Пока она не видит, я тихонько прижимаюсь к Нике и кладу голову на её плечо. Я делаю это безо всякой задней мысли, просто потому что мне хорошо и уютно здесь, с ними, а она заметно напрягается от моей близости. Я не знаю, то ли ей это неприятно, то ли слишком волнует её – как бы то ни было, я решаю пощадить её чувства и немного отодвигаюсь. Но мне грустно. Уже одиннадцатый час, и я говорю: – Засиделась я у вас... Не хочется уходить, но всё-таки пора и честь знать. Надежда Анатольевна радушно предлагает мне остаться ночевать: – Да оставайся, куда ты на ночь глядя пойдёшь? Место есть. Она намекает на диван, освободившийся после ухода мужа. Мне и вправду хочется сегодня остаться, но какое-то шестое (а может, седьмое или восьмое) чувство подсказывает, что следует всё-таки уйти. Что-то сдвинулось в существующем положении вещей, хотя я пока ещё и сама не могу точно сформулировать для себя, что именно; мне нужно подумать над этим, а для размышлений мне необходимо уединение – клочок личного пространства, в которое никто не вторгнется. – Да нет, надо идти, – вздыхаю я. – Ника, тогда проводи Настю, – говорит Надежда Анатольевна. Ника, язвительно усмехнувшись, отвечает: – За ней есть кому заехать. Стоит только позвонить, и личный водитель сразу примчится. – Я не буду сегодня никому звонить, – говорю я. – Прогуляюсь пешком. – И добавляю, обуваясь в прихожей: – И нет у меня никакого личного водителя. Ника стоит, прислонившись к дверному косяку и сверля меня пронзительным, колючим взглядом. – Как же нет, когда я видела его своими глазами? Это портит уютную и безмятежную атмосферу этого вечера, у меня снова становится мрачно на душе. Теперь мне точно нужно уйти, чтобы успокоилась всколыхнувшаяся со дна моей души печаль. Надежда Анатольевна не понимает, в чём здесь дело, и смотрит на Нику с недоумением: – Ты что стоишь? Проводи Настю хотя бы до остановки. Настя, – обращается она ко мне, – пешком не ходи, садись на автобус или маршрутку. Ника смотрит на меня пристально. – Ты хочешь, чтобы я тебя провожала? – спрашивает она. – Хотела бы, – отвечаю я. – Но не настаиваю, если тебя это затруднит. Надежда Анатольевна, по-прежнему недоумевая, переводит взгляд с меня на Нику и обратно. – Девочки, да в чём дело? Что вы рядитесь? Ника, иди, провожай Настю. Ника без дальнейших пререканий обувает свои полукроссовки и надевает жилетку. Мы выходим на вечерний прохладный воздух, к шелесту ив и стрекоту кузнечиков в траве, Ника молча шагает рядом со мной, держа руки в карманах. В молчании мы доходим до остановки, и Ника, собираясь ждать вместе со мной автобус, закуривает. Я забираю у неё сигарету и кидаю в урну. – Бросай курить, Ника, – говорю я, дотрагиваясь до её щеки. А про себя шепчу: «Именем Света, изыди, лукавый!» И добавляю вслух: – Это же такая вредная для здоровья гадость! – Я сама решу, когда мне бросать, – отвечает Ника холодно. Она закуривает новую сигарету, но внезапно начинает кашлять и давиться. Прижав руку к горлу, другой она хватается за столб остановочного павильона и мучительно, натужно кашляет, потом склоняется над урной, и с её губ падает смолисто-чёрная, тягучая гадость. Понемногу кашель унимается, и нормальное дыхание возвращается к ней. Пошатываясь, она опускается на скамейку, я сажусь рядом и обнимаю её за плечи, и она постепенно приходит в себя. – Господи, что это было? – хрипит она. – Пакость какая... – Эта пакость попадала в тебя с каждой затяжкой, – смеюсь я. – Никогда больше не буду курить, – хрипло шепчет она. – Это ты... Это ты как-то сделала? – Я только пожелала, чтобы ты бросила эту вредную привычку, – отвечаю я. – Остальное доделал твой организм, откликнувшись на моё пожелание. – Ф-фу, – ёжится она, передёрнув плечами. Пачка сигарет летит в урну, я одобрительно киваю. – Молодец. Мама будет очень рада. Ника всматривается в меня, и в её взгляде что-то новое – какое-то изумление с примесью испуга. – Ты сказала «гадость», и я в самом деле почувствовала, какая это гадость, – говорит она. – Ты что, мне это внушила? – Скорее открыла тебе глаза на правду, – усмехаюсь я. – Потому что это действительно гадость. – Но как ты это сделала? Как? Откуда у меня эта способность изгонять из людей всякого рода пакости? Опухоль Дианы, якушевское коварное угощение, вот сейчас – эта дрянь? Я и сама толком не знаю. Может быть, так надо? И что за копьё я держала в руках? Может быть, ту самую святую реликвию, которую все ищут? У меня нет ответов, а количество вопросов день ото дня растёт. Я ничего не могу объяснить Нике: на моих устах лежит печать, наложенная рукой кудрявого мальчика, моего ангела. Я могу сказать только: – Наверно, я смогла это сделать, потому что я очень, очень тебя люблю. Проехала моя маршрутка, но я в неё не села: мы с Никой стоим обнявшись, и нам плевать, что кто-то смотрит. Кому какое дело? Мы идём пешком, держась за руки, а над улицей медленно сгущается синева. Звонит Костя, но я не отвечаю: подождёт, никуда не денется. Ника вдыхает полной грудью: – Дышится-то как! Наверно, это потому что та дрянь из меня вышла. И знаешь, курить совсем не хочется. Вот уже мой дом, в окнах уютно горит свет. Пора прощаться, но мы всё никак не можем разнять руки. По моему телу пробегают мурашки, у меня вырывается судорожный зевок. Синяя вечерняя мгла склеивает мне веки. – Слушай, Ник... Я что-то устала сегодня. Я пойду, ладно? Спасибо, что проводила. Иди домой, а то мама, наверно, беспокоится, куда ты запропастилась. И всё-таки просмотри газету... Может, что и найдёшь. Я глажу её по жёсткому ёжику, она льнёт ко мне щекой, и наши губы на секунду соединяются. Может, это и лишнее, я не спорю. Но каким способом мне ещё выразить мою к ней нежность? Мои пальцы выскальзывают из её руки. – Пока, Ник. – Пока, Настёнок. Я иду домой, а она ещё стоит у крыльца магазина, с золотящимся в свете фонаря каштановым ёжиком, в мешковатых штанах с карманами и молниями, с задумчиво-мрачноватыми глазами в тени тёмных бровей. Очень не хочется оставлять её одну, в моём сердце шевелится к ней что-то тёплое, почти материнское. Это, наверно, её не устраивает, но ничего иного я не могу ей дать. К своему удивлению я обнаруживаю у крыльца машину Кости и его самого, угрюмо-встревоженного. – Привет, ты что здесь делаешь? – говорю я ему. Он не отвечает на приветствие, а сразу обрушивает на меня не очень-то ласковый вопрос: – Где тебя носит? – Это что за тон? – усмехаюсь я. – С каких пор я должна перед тобой отчитываться? Ты мне муж, что ли? – Настя, ты не берёшь телефон, дома тебя тоже нет... Я беспокоюсь, знаешь ли. Это умиляет меня до глубины души. Он, оказывается, беспокоится обо мне! Я глажу его по голове, очень похожей на голову Ники. – Костя, солнышко... Ну, я же большая девочка, комендантский час на меня не распространяется. Я была у подруги. – Это у той, которая стрижётся, как пацан? – Да, у той. Её зовут Ника. Ни-ка. Запомни. И насчёт её стрижки не советую ехидничать. Это, знаешь ли, не делает тебе чести. Он пожимает плечами. – Да мне-то что? Пусть хоть налысо бреется, ей даже идёт. Но я сейчас не о ней, я о тебе. Почему ты так поздно возвращаешься? И почему не берёшь телефон? Тебе не приходит в голову, что я могу беспокоиться? – Костя, я не твоя жена, – улыбаюсь я. – Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек... Когда хочу, тогда и возвращаюсь. – Понятно. То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит: – Насчёт жены... Или ты выходишь за меня замуж, или... Или я вообще ни на ком никогда не женюсь. От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно. – Костя... Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю. – Так ты выйдешь за меня? – Костя, мне надо подумать. – Ты это уже говорила. Сколько ты ещё будешь думать? – Сколько нужно. Ты же всё равно ни на ком не женишься, так чего мне торопиться? – Ты смеёшься надо мной! – Нет, Костенька, я серьёзно. – Ч-чёрт! Я прижимаю пальцем его губы. – Не чертыхайся. Я этого не люблю. – И, щёлкнув его по лбу, говорю: – С этого момента каждый раз, когда ты захочешь чертыхнуться, вместо этого ты будешь чихать. – Прикалываешься! – смеётся он. – А вот попробуй, чертыхнись. – А вот возьму и чер... Он спотыкается на полуслове и щурится, как будто что-то попало ему в нос, морщится, и – – Апчхи! Я хлопаю в ладоши и смеюсь, а он опять чихает. Двумя разами это не ограничивается, и он чихает снова и снова, как из пулемёта, а я загибаюсь от смеха. – Слушай, это... апчхи! Не смешно! Апчхи! – чихает он. – Так тебе и надо, сквернослов! – хохочу я. – Будешь теперь думать, прежде чем поминать нечистого! – Аа... апчхи! Слушай, прекрати это! Апчхи! Я больше... апчхи! не могу! – Будешь чертыхаться? – Не бу... апчхи! не буду! У него уже слезятся глаза, и я решаю сжалиться. – Ладно, хватит, – говорю я, положив руку ему на лоб. – А... а-а... – набирает он воздуха, но на сей раз чихнуть не получается, и он расслабленно выдыхает: – Уф-ф... Фу, вроде отпустило. – Ну, то-то же, – говорю я. Он смотрит на меня почти с испугом. – Насть, ты как это делаешь? Какого чёр... В тот же миг у него страдальчески перекашивается лицо, и он разражается новой очередью чиханий. Между ними он умоляет меня: – Насть... апчхи! Ну хва... апчхи! Я больше не... апчхи! – Ну, теперь ты понял, как это серьёзно? – Я по... апчхи! – Ладно, на сей раз прощаю. Хватит. Чиханье прекращается, и Костя, потрясённый и измученный, вытирает нос и глаза. Он опускается на край сиденья своей машины и шмыгает носом, а я, стоя рядом, усмехаюсь: – Ну, всё ещё хочешь на мне жениться? Я ещё и не такое могу. Будешь приходить домой пьяным – сделаю так, что от водки у тебя будет понос, а от пива – чесотка. Будешь ходить налево – сделаю, чтобы при одной мысли об этом у тебя самопроизвольно опорожнялся мочевой пузырь. А будешь мне врать, что задержался на работе – сделаю, как в фильме «Лжец, лжец» с Джимом Керри. Будешь говорить правду всем подряд, направо и налево. Он качает головой. – Слушай, ты страшный человек... Может, мне и правда не стоит с тобой связываться? – Решать тебе, – говорю я сухо. – Я тебя предупредила, чтобы ты знал, на что идёшь. – И хорошо, что предупредила! Боюсь, что я не готов расстаться со всеми мужскими вредными привычками, – улыбается он. – Я подозревал, что ты не совсем обычная, но чтобы настолько... Даже не знаю. – Дело твоё, – заключаю я. – Теперь и тебе есть над чем подумать. – Это точно! – смеётся он. – Знаешь, ты похожа на ведьмочку... Нет, нет, не обижайся! Ты светлая. – Ну, спасибо и на том, – усмехаюсь я. – Ладно, я пойду. Уже поздно, завтра на работу. А ты думай... Время ещё есть. Время ещё есть, но его очень мало, и я тороплюсь принять душ и лечь в постель, чтобы не проспать на работу. Я очень устала: гудят ноги, горят щёки, плывёт голова. А потом какая-то невидимая сила отрывает меня от кровати, и я оказываюсь под солнечным небом среди звенящей травы, среди разноцветья Долины. На плечи мне струится с неба ласковое тепло, и мне навстречу бежит девочка с букетом. Я подхватываю её на руки, и мы бредём по траве, бредём куда глаза глядят, и нам хорошо. Всюду, куда ни кинь взгляд – колышущееся море цветов, купающихся в золотом солнечном тепле. Всё равно, куда идти: нас никто не торопит, никто не преследует, мы вдвоём, но кого-то не хватает. Я не могу понять, кого, и девочка спрашивает: «А где папа?» Я растерянно оглядываюсь, но никого не вижу. Мне приходит в голову мысль. «Слушай, – говорю я девочке. – Папа, наверно, остался там, на земле. Я-то могу просто так спуститься обратно, а вот как это сделать тебе?» «Наверно, мне надо забраться к тебе в животик», – говорит она, улыбаясь не по-детски мудрой улыбкой, и мне почему-то думается, что все дети в Городе Света такие. Они знают больше нас, земных жителей, но как только рождаются на грешной земле снова, они всё, или почти всё забывают: уж таков извечный цикл. Мы сидим в траве у дороги, я заплетаю ей волосы, а она плетёт венок из цветов, которые она собрала. По дороге идёт кудрявый мальчик, ведя за руку мальчика помладше, лет семи. Он хорошенький, как купидончик, но у него недетские глаза. Это новорождённый ангел – ангел моей дочки. Едва завидев её, он рвётся к ней, и кудрявый мальчик отпускает его. Маленький ангел, подбежав к нам, садится рядом в траву, рвёт цветы и протягивает их девочке, а она берёт их и вплетает в свой венок. Венок готов, и она надевает его мальчику на его золотую шапку кудрей. Они бегают наперегонки, и среди травы звенит их смех. Мою руку трогает мягкая рука: пора возвращаться на землю. «А как же они?» – Я с тоской смотрю на девочку и мальчика, бегающих в траве. «Пусть ещё поиграют, – улыбается сияющее существо. – Пусть наберутся сил перед долгой работой». Работа – это жизнь. Тикают часы, шелестит ветер за окном, молчат тени в углах. Ещё ночь, но скоро она уступит место новому дню, и я встану с постели. А пока я отдыхаю – набираюсь сил перед долгой работой, которой ещё не видно конца. Только тогда и начинаешь ценить свет, когда он гаснет; поэтому, люди, цените его. Не всегда есть шанс зажечь его снова. Дорогу осилит идущий: для того она и создана, чтоб по ней идти. Пищит будильник: новый день начался. Деревья за окном горят золотом, но это не осень, а просто утреннее солнце. Наверно, будет хорошая погода. Кажется, я снова на земле? Да, верно, а вот и мои тапочки. Доброе утро всем!