Мальчик с шипом в боку

      Свидание прошло уныло и скучно, еле-еле наскребло четыре балла из десяти. Оба старались хоть как-то реанимировать его, привнося в разговор интересные идеи, но в конечном итоге бросили это дело, сводя все к физиологии на заднем сидении машины, но и тут не удалось — настроение было уже не то. Оба привели себя в порядок, переместились на переднее сидение семейного минивэна и под музыку Синатры, которого так любила Рал, смотрели на обрыв, над которым стояла туманная дымка из-за холодного дождя.              С Петрой мы всегда неплохо ладили. Вместе сидели на английском, а также часто делали лабораторные по химии. Собственно с лабораторки все и началось, когда придурок Бозард не вовремя включил горелку и подпалил Рал волосы. Она даже не сообразила, что происходит и почему пахнет паленым, когда моя рука уже потянулась к ней, тушить последствия кривых рук Бозарда. Последующие дни Рал без устали меня благодарила, что уже к концу недели успело мне изрядно поднадоесть, а потом, сначала стесняясь, стала садиться за наш «столик неудачников» в школьной столовой. Именно Петра стала инициатором наших «типа» отношений. Сказать, что мы встречаемся у меня не поворачивался язык, но Рал мне нравилась, и этого я не отрицал. Меня подкупала ее искренняя доброта, не такая навязчивая как у Хистории Райсс, а также уверенность в собственных действиях. Когда одноклассники стали замечать ее повышенный интерес ко мне и попытались как-то обсмеять ее вкусы, Рал не стала вступать в полемику, стараясь доказать обратное, лишь продолжала садиться вместе со мной, словно ничего и не было.              Фарлан и Изабель легко ее приняли за нашим общим столиком, но не торопились впускать в жизнь за пределами школьных стен. Изабель ей не доверяла, а Фарлан считал, что я ей не подхожу. Именно так. Тут я не мог с ним не согласиться. Петра хороший друг, но как подружка так и не смогла меня заинтересовать, и мне все чаще казалось, что я трачу ее время. Сегодняшнее свидание снова подтвердило, что затея не стоит свеч и нужно кончать с этим как можно скорее.              Под музыку Фрэнка мы поговорили о не сделанном домашнем задании, планах на будущее лето, обсудили закусочную Райсса, в которой старик Додж, бессменный повар, постоянно пережаривал бекон, заправку Барри, вновь ограбленную на прошлой неделе, а также не преминули обсудить и Эрвина Смита, с которым у Рал была совместная география. Я успел заметить, что у нас с новичком общих предметов не было, а если и был какой-то, то мы на нем не пересекались из-за частых школьных прогулов с моей стороны. Петра отметила впечатляющий пласт знаний, которыми обладал переведенный ученик в области физической географии, что всегда мог ответить на самый заковыристый вопрос преподавателя, а также его качество потрясающего слушателя, на что я ответил, что он просто не любит лишний раз трепаться. Она пожала плечами, совсем как новичок, и добавила, что он хорошо общается с Захариусом и Доуком.              Тут я заметил, что мы с Петрой совсем не отличались от остальных любопытных горожан, которых так заинтересовал Смит. Мы также — может не столь очевидно, конечно, — наблюдали за ним, составляя свой собственный портрет новичка. Становилось противно от самого себя и от города, который сотворил из меня такое. Проклятое влияние этих мерзких стен, из которых никогда не выбраться. Наверное, точно так обсуждали и мою мать-шлюху, когда она, не будучи замужем, да еще и еврейкой, родила меня от какого-то неизвестного мужика. В самых ранних воспоминаниях я помню только заплаканное лицо матери, которая пыталась улыбаться, подбадривая плачущего ребенка, но выходила жалкая гримаса. А еще среди местной детворы бытовала песенка: «Кто к домику Кушель подойдет, того она заберет. Ах-ах-ах!» У детей всегда были проблемы, стоило мне оказаться поблизости и услышать из их уст эту песню. Впервые я избил мальчишку до крови в возрасте шести лет, чем довел маму до слез. Тогда пацан не рассказал о том, кто его разукрасил из-за сильного страха, что это повторится вновь, — шестилетний я был очень убедителен, — тайна его шрама над губой до сих пор остается загадкой для всех. Сколько же ублюдства вытерпела моя мать со стороны местных жителей, пока те не довели ее до гробовой доски? Помог ли ей хоть как-то Кенни или он тоже подливал масла в огонь, называя ее шлюхой?              Из-за мрачных детских воспоминаний мое настроение вконец испортилось, и я замолк, предоставляя Петре, если ей так хочется, спасать наше свидание. Она заметила, что тема разговора меня выбила из колеи, но открывать новую не спешила, зная, что у меня все равно не будет аппетита принять в ней участие. Чуткость Петры я ценил очень высоко.              Она положила ладонь на мою руку на руле, сжимая, и тогда стало понятно, что это в последний раз. Оба тихо вздохнули, не говоря ни слова, еще пару часов молча просидели в ее минивэне, глядя на дождь, потом я включил зажигание и отвез ее домой. На прощание, помня, что теперь на этом всё, я слабо поцеловал ее в губы, и вышел через водительскую дверь, натягивая на голову кожаную куртку, всё равно зная, что промокну до нитки, и поплелся домой, напевая «Дождь» Синатры, которого терпеть не мог, но песня была в тему — к тому же мы слушали его в ее машине, — когда я шел по пустынной дороге точно по желтой линии.              Домой вернулся очень поздно, по пути зайдя перекусить в закусочную, вымокшим и замерзшим. Кенни курил на простреленной магнумом покосившейся веранде, пуская клубы дыма в воздух, а пепел тушил в крышке из-под пива. Увидев меня, он бодро хмыкнул и, дождавшись, когда поднимусь по ступенькам, кинул пачку Пэлл Мэлла в руки.              — Девчонка бросила? — спросил он, приоткрывая в себе недюжинные таланты экстрасенса.              — С чего ты взял? — Не сказал бы, что лицо у меня грустное, глядя на себя в запыленное окно, которое я сразу же решил помыть, как только выдастся свободная минутка.              — Просто так сказал, — хмыкнул он, прикусывая фильтр сигареты.              — Хочешь поговорить по душам или дать ценный совет? — Повертев коробку в руках, кинул ее обратно дяде. Он поймал ее одной рукой, и та исчезла в кармане его брюк.              — Они не бесплатны, мелкий.              Не ожидая от Кенни ничего иного, я зашел в дом и сразу же направился в душ, где под струями горячей воды с остервенением оттирал свою кожу, счищая с нее все прикосновения Петры.              На следующий день мы с ней поздоровались в коридоре и вместе направились на химию. О том, что произошло вчера ничего не напоминало: ни она, ни я не чувствовали никакого напряга и натянутости, что были накануне в ее машине. Рал спросила, подготовился ли я к занятию, я ничего не ответил и отвернулся, а она хлопнула меня по костлявому плечу, обещая помочь, если совсем завалю тест. Петра набрала высокие баллы по химии, что позволяло ей поступить в неплохой колледж где-нибудь подальше от этого места. Кажется, она даже получила откуда-то письмо-приглашение. Думаю, Рал не сглупит и примет его, воспользовавшись шансом сбежать из этих стен.              За столом уже сидел мрачный Бозард и недоумевающий Эрд, с которыми мы были в паре на лабораторных. Увидев, что мы с Петрой вошли в класс вместе, Эрд вздрогнул и покосился на Бозарда. Я заподозрил что-то неладное, машинально, но незаметно прикрывая Петру собой. Оруо ничего ей не сделает, а вот мне вполне может, но Рал была слишком добросердечной, и могла не вовремя броситься мне на помощь, чего не нужно было делать.              Оруо Бозард всегда был странным парнем, немножко дерганным, из-за чего он постоянно до крови прикусывал свой длинный язык, и почему-то именно я оказался предметом его необоснованной ярости начинающейся с детства. С недавних пор мудак начал копировать мой стиль: отрастил волосы, даже лаком для ногтей стал пользоваться. Я бы еще мог сказать, что ему такое нравится, но не чувствовалось, что в этом образе ему комфортно. Этот ублюдок всегда знал, что сказать, если хочется развести Леви Аккермана на драку, ведь была только одна тема, способная вывести его из себя.              То, что так или иначе касалось матери было темой запретной, нелюбимой, вызывающей лишь бесячку и неконтролируемое желание набить ублюдку морду, который не уважает мое право неприкосновенности. С самого детства я слышал одну только фразу: «Твоя еврейская мать», и у меня на нее была большая аллергия. Мой мозг отключался, а руки чесались от нестерпимого зуда. Оруо Бозард слишком часто пользовался этим, но даже у него за столько-то лет так и не появилось иммунитета к моим кулакам.              Я не остановился даже когда Петра выкрикнула мое имя, а кто-то завопил, чтобы привели Чёрча. Оруо Бозард каждый раз, когда шел на это, знал, как я относился к этой запретной теме. Были времена, когда объяснял ему словами, почему это табуированная тема. Было время, когда он понял и не трогал меня. Но последние пару лет Бозард начхал на объяснения, предпочитая проводить выходные у себя дома, замазывая болевшие раны. Наверное, он мечтал когда-нибудь отплатить мне за свой шрам над губой, оставленный детским кулаком в знак того, что я никогда не дам себя и мать в обиду.              — Леви Аккерман вызывается к директору! — раздалось из динамика над классной доской, когда весь класс затаил дыхание, наблюдая за нашей потасовкой. Кто-то умный, вместо того чтобы дожидаться Фарлана, который может со мной справиться, доложил прямиком директору о происходящем в кабинете химии.              Медленно расправив плечи, ожидая, когда хрустнут косточки, я опустил взгляд на валявшегося Бозарда. Изо рта его текла кровь — во время драки он снова умудрился прикусить язык. Рожа у него светилась довольством, наверное надеялся, что Закклай не только выбьет из меня всю дурь, но и исключит из школы, оставив без аттестата о среднем образовании. Когда я выходил из кабинета, позади раздался характерный шлепок, когда бьют по мокрому лицу, и злое шипение: «Какого черта ты творишь, мудак?!» Рал всегда была добра ко мне, я точно ее не достоин.              В коридоре было пусто, уроки уже начались, поэтому дойти до корпуса, где восседал директор, не составило особого труда. Про Дариуса Закклая говорили, что он ужасный человек, но клевый директор. Этот пост он занимал, наверное, лет двадцать, и оставлять его на кого-то точно не собирался. Я слышал, что он побывал на войне во Вьетнаме, получил звание героя, но след она все-таки в нем оставила. Закклая называли жестоким человеком, но я никогда не слышал, чтобы он рукоприкладствовал по отношению к ученикам, поэтому откуда взялись эти слухи, было не совсем ясно. Миссис Закклай с детьми не выглядели людьми, которых терроризируют дома. Женщина была приветлива, а дети, родившиеся очень поздно, жизнерадостно гоняли мяч и объедались мороженым в жаркие деньки. На меня же директор производил впечатления человека чести и слова.              Несколько раз в месяц я обязательно приходил в его кабинет по тем или иным причинам, чаще всего из-за драк, конечно, или жалоб учителей, но бывало и по собственной прихоти. У директора был самый вкусный чай, который мне только доводилось пить. Закклай наливал мне этот высшего сорта напиток в идеально белую чашку, себе подливал исключительно кофе, садился за широкий стол, подсвеченный жгучим обеденным солнцем, и начинал разговор. Он всегда давал первое слово ученику, выслушивал его версию, а потом уже говорил то, о чем доложили ему. На каждого ученика директор выделял пятнадцать минут, за которые обязательно нужно было решить проблему. Обычно этого времени с лихвой хватало, чтобы во всем разобраться.              В учительской было прохладно — работал кондиционер, светлая комната, окна которой прикрыты жалюзи, была тиха. За маленьким столом, на котором раньше стоял компьютер, а теперь вновь вернулась печатная машинка, и набором писчей бумаги, сидела Рико — именно ее голос слышался из динамика, — тихонько постукивая ногтями по столу. В ее позе было столько лени и скуки, лишь в холодных глазах за стеклами очков чувствовалось, что вся она была в работе. Рико остановила взгляд на мне, пальцы застыли, внезапно прекращая стучать.              — Пришел, Леви Аккерман.              Обманчиво расслабленная Рико поманила меня к себе, указывая на жесткий стул напротив ее.              — Вижу, тебе вернули эту штуку, — кивнул на печатную машинку, плюхаясь на стул, при этом отбив зад. — Это хорошо, а то твое личико вечно было скрыто большим экраном. Мы все по нему скучали. — Она холодно хмыкнула, не меняясь в лице, но мне было известно, как Рико любит такие шуточки.              Никто не знал точно, сколько Рико Брженска лет, но выглядела она шикарно. Что особенно сильно радовало нас, сопляков, это откровенные вырезы в классическом пиджаке, под которым нет ничего, даже лифчика. Такие провокационные наряды Рико носила с первого дня работы здесь. При всем при том все знали о ее полной недоступности и замкнутости, наряды были лишь поводом всколыхнуть неустойчивый подростковый мирок, заставляя парней, сразу после выхода из кабинета директора, мчаться в туалет, пока образ открывшегося кусочка плоти в вырезе ее пиджака не испарился с глаз. Мне нравилась эта забава Рико, но я боялся, что когда-нибудь кто-то попробует обвинить ее в чем-то непотребном, чего она, конечно же, не совершала. Как-то раз я поделился с ней этой мыслью, но секретарша лишь холодно отмахнулась от меня, говоря, что ей все равно, она кристально чиста. И на самом деле я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь застал ее в компрометирующей ситуации, но слухи могут поползти совершенно без повода, только лишь по прихоти злых языков, поэтому волноваться за нее я не переставал. Кто-кто, а я в слухах разбирался.              Рико мне нравилась, я бы даже сказал, что она в моем вкусе, и ее откровенные вырезы здесь были ни при чем, — по крайней мере, я ни разу не сворачивал в сторону мужского туалета, как какой-нибудь ебанутый онанист. Рико, несмотря на холодность и внешнюю незаинтересованность, хотела говорить и умела слушать, и, как она потом мне сказала, только я пытался с ней общаться, без претензии затопить ее стол слюнями. Это была высшая похвала от Рико Брженска.              Стол у Рико был абсолютно пустой, на нем не лежали никакие посторонние записи и лишние бумаги. Она была известна тем, что знала всех учеников не только поименно, но и всё, что было в их личных делах. Если нужно было узнать, когда я в последний раз делал прививку от гриппа, а это мне, разумеется, неизвестно, то Брженска, не поднимая никаких папок, могла сказать с точностью до дня, когда она была сделана, и даже кем, если эта информация имелась в личном деле. Очень важная особенность Рико, за которую ее так ценил Закклай.              — Как прошло свидание? — поинтересовалась она, так же холодно и отстраненно, как и всегда.              Ушибленный зад дал о себе знать, когда я неуютно поерзал по стулу.              — Ты-то откуда знаешь?              — Вы целовались прямо напротив моего дома, — она пожала плечами, констатируя факт, не выказывая при этом никакого неудовольствия. — В следующий раз, не припарковывай машину на видном месте, или у тебя будут проблемы, если вас обнаружат на заднем сидении, — сказала она почти слово в слово, как пел в своей песне Дэвид Гилмор.              — Черт, — честно, я даже забыл о том, что она соседка Рал, и, когда поцеловал Петру, садясь в ее машину, не думал, что на нас кто-то натолкнется. — Прости, Рико.              — Ты знаешь, мне все равно.              — Мы расстались, — произнесли мы с ней это одновременно. Мне показалось, что она не услышала фразу правильно, поэтому повторил еще раз.              — Хреновый же из тебя кавалер, — хмыкнула она, снимая очки, давая уставшим глазам отдохнуть.              — А по тону похоже, что ты поддерживаешь меня, а не ее, — поддел я, ухмыльнувшись.              — Она хорошая девочка, получила приглашение из Колледжа Синклер, в Огайо. У нее большое будущее, если она не останется в этой дыре, как ты. Конечно я поддерживаю ее, а не тебя.              — Синклер, значит. Я действительно буду рад, если она уедет отсюда. Ей здесь не место.              — Как и тебе.              — Не начинай. Сама-то ты после колледжа вернулась в эту дыру. И зачем, спрашивается?              Каждый раз, когда я спрашивал у нее об этом, Рико молчала, не находя слов. Только однажды сказала, что эти стены сильнее. Я не говорил ей, что тоже считаю, что этот город окружен стенами, из которых нет выхода.              — Опять подрался с Бозардом? — Рико вновь начала выстукивать ногтями — при этом холодный взгляд держался на мне, — меняя тему разговора.              — Думаешь, кто меня начал провоцировать? — буркнул я, скрестив руки на груди, демонстративно уставился на какой-то папоротник в горшке, что стоял в углу комнаты.              — Ты идиот или как? — лениво протянула Брженска, вновь возвращая к себе мое внимание. — Он копирует тебя не просто так. Раньше за Бозардом не водилась привычка красить ногти. Очнись. Он это делает потому, что ты нравишься Рал.              — Если ему нравится Рал, то он выбрал не самый хороший способ расположить ее к себе.              Рико покачала головой, надевая вновь свои очки.              — Почему ты всегда ведешься на его подначки? Это же всего лишь разводка…              — Я тронут твоим беспокойством. — Пытаюсь перевести все в шутку и даже посмеиваюсь для верности, но Рико продолжает наседать, из-за чего лицо мое, более чем уверен, стало злым. — Всю жизнь я рос под лозунгом «сын шлюхи-жидовки». Мою мать столько раз обвиняли в том, что она водила мужиков к нам домой, но я-то никогда и никого не видел. Никогда. Я не могу не защищать мать, даже если ее уже нет. Не хочу, чтобы ее продолжали очернять даже после смерти. Мне плевать, если это разводка — любой получит сполна.              — Тогда почему ты не уедешь? Туда, где никто не будет знать о твоем прошлом, — резонно заметила она.              — Не только тебя не отпускают стены, Рико.              Рико хотела добавить что-то еще, но дверь в кабинет директора открылась, оттуда выплыла краснокожая, поджаренная на солнышке физиономия Дота Пиксиса. Он широко улыбнулся, махнув рукой, проводя ею по лысой черепушке.              — А, он пришел, мисс Брженска? Проходи ко мне в кабинет, Аккерман, поболтаем.              Покосившись на Рико, я поднялся и прошел следом за Пиксисом в соседний кабинет, где сидел замдиректора.              — Мистер Закклай сейчас занят, он попросил меня провести с тобой воспитательную работу.              Воспитательная работа. Вот значит как все это называется.              В этой комнатушке был более удобный стул, нежели у Рико. На столе у замдиректора стоял тот самый компьютер, который раньше был на попечении секретарши. Проследив за моим взглядом, Пиксис улыбнулся:              — Когда он стоял в приемной, то часто находился в центре внимания учащихся и был предметом стресса мисс Брженска. Мы решили, раз она прекрасно обходится и без него, то спрятать компьютер в моем кабинете, подальше от любопытных глаз, будет более разумно. Надеюсь, ты никому не проболтаешься.              Замдиректора уселся на свое удобное кресло, понаблюдал за мной какое-то время, а потом вытащил из внутреннего кармана пиджака фляжку. Господи, он же не серьезно?              — Хочешь? — предложил замдиректора, но увидев мой скепсис, приложился к горлышку, смачно отхлебнул, а потом, закрутив крышку, снова ее спрятал.              То, что он пьет в школе ни для кого не было новостью, но что бы вот так, в открытую, перед учеником — Пиксис был человеком без комплексов.              — Значит ты снова влез в драку, Аккерман? В который за этот месяц?              — В этом месяце впервые, сэр.              Почему-то мой ответ его безумно развеселил. Он даже вытер глаза ладонью, когда с них стали скатываться слезы, хотя я бы подумал, что у него начался припадок. Отсмеявшись, замдиректора сложил руки шпилем и с интересом на меня уставился.              О слабостях Дота Пиксиса было известно абсолютно всем. Говорили, что в молодости он был тем еще бабником, и его женщины постоянно заставали Пиксиса с новой пассией прямо в процессе траха. Бытует такая байка, что в один такой раз, он предложил оставшейся, — как по-другому назвать бабу «с рогами»? — в стороне любовнице присоединиться к ним, если ей так хочется. Женщина, оказавшаяся не у дел, в ярости от такого предложения, не придумала ничего лучше, кроме как пристроиться третьей. Трах-марафон продолжался до самого утра, и под конец, когда он кончил в одну из своих женщин, его застает еще одна любовница и все повторяется по новой.              Доту Пиксису было за шестьдесят, он не был женат, и детей, по крайней мере официально признанных, у него тоже не было. Он являлся завсегдатаем в местном баре с припиской «Несовершеннолетним входа нет», и все выходные пропадал там до самого закрытия. Досужие сплетники говорили, что пару раз видели его с какой-то малолеткой, выходящими через черный ход.              Не знаю, как там оно было на самом деле, но Пиксису я доверял больше, чем Закклаю, — несмотря на мое уважение к нему, — хоть они оба прошли через войну во Вьетнаме и стали ебанутыми на всю голову.              — Снова была поднята тема твоих еврейских корней? — он улыбался через усы и в то же время пытался прикрыться ладонями.              — Сэр, я американец, живу по американским законам, ем американскую еду, и вообще мы живем в «равноправии», как твердит лозунг во въезде на территорию штата. Я ни разу не был в синагоге, не праздновал Хануку, да я даже не говорю на идише.              — Но ты все равно лезешь в драку, стоит кому-то назвать тебя евреем. Это нелогично, не находишь? Ведь ты сам говоришь, что ты американец.              — Предпочитаете, чтобы я впадал в перепалку с каждым, кто назовет меня «американцем»?              — Предпочитаю, чтобы ты вообще ни с кем не дрался, Аккерман, и взялся за мозги. Они у тебя в наличии, и есть достаточно времени собрать их в кучу. У тебя неплохие баллы в промежуточном табеле. Если подтянешь некоторые предметы и исправишь свои неуды, тогда будут все шансы.              — Сэр, я уже говорил, что колледж — не для меня. — Кажется, сегодня все вознамерились выбить из меня всю дурь. — Я думал, вы хотите провести воспитательную работу?              — Мы и проводим. Говорим о твоем будущем.              — Вы не хотите поговорить о том, как я избил Бозарда?              — Так ты все еще хочешь обсуждать эту тему?              — Каждый раз, когда он нарывается на драку, то очерняет мою мать. Я не могу позволить ему пятнать ее имя.              — Я знал твою мать, Аккерман. — Пиксис отпил из своей фляжки, но на этот раз оставил ее на столе, если захочется глотнуть еще. — И я знаю о слухах, которые ходят о ней и о тебе. Но слухи ходят о каждом. Обо мне, например, — он улыбнулся, наверное, вспомнив одну какую-нибудь ужасно забавную историю. — О мистере Закклае. Или же о новичке — мистере Смите. Маленькие города всегда ими полнятся, мой мальчик, таковы здешние правила — и это шанс избежать скуки, — но ты знаешь правду о своей матери, я знаю правду о себе, а мистер Смит — о себе. Тебе не кажется, Аккерман, что этого для тебя должно быть достаточно?              — Наверное, я действительно еврей, сэр, но мне этого недостаточно.              Старик опять засмеялся, откашлялся, и снова отпил из фляжки.              — У тебя хорошие оценки по английскому языку. Попробуй написать о том, какой была твоя мать, напиши о ней правду, — предложил он.              — Думаете, это кто-нибудь прочтет? Я так не считаю. Так что, мистер Пиксис, — подытожил я, — меня отстранят от занятий?              — Отстранят? — он артистично вытаращил глаза и закрутил конец своего уса. — Нет повода. С мистером Бозардом будет проведена воспитательная беседа, в конце которой он сотрет кошмарный лак с ногтей, извинится перед тобой, после чего отправится стричь школьный газон. Он еще безмозглый маленький мальчик, но совсем скоро они включатся, и он поймет, какой дуростью занимался, за что ему будет очень стыдно. Он не из тех идиотов, которые вырастая, начинают убивать людей. Нет, он просто очередной глупый тинейджер с кучей комплексов, связанных с девушками. Ну а ты, Аккерман, в течение двух недель будешь убирать мусор на школьной территории. О, и кстати, ты прекратишь прогуливать историю и явишься на занятия, а то я уже устал выслушивать жалобы от мистера Харриса, что ты к нему не ходишь, — представь себе, если бы он пожаловался директору, а не мне. — В театральности Пиксису не откажешь — когда он закатил глаза как умирающая Дездемона, я чуть не заржал.              Замдиректора закончил свои кривлянья и взглянул на наручные часы.              — Как раз уложились в пятнадцать минут. Ну, свободен, Аккерман, — он убрал свою фляжку обратно во внутренний карман пиджака и, помахав мне на прощание, закрыл за мной дверь.              Вот почему мне нравился Пиксис. После встречи с ним чувствовалось, что в мозгах все расставлено по полочкам, и, хоть я не получил удовлетворения, мыслить все равно стало проще.              Возвращаться на химию не было желания — рожу Бозарда видеть не хотелось, к тому же возрастал шанс встретиться с ним в коридоре, раз его звал на беседу Пиксис, поэтому свернул налево по коридору, минуя корпус начальной школы, спустился по лестнице и двинулся в сторону стадиона. На трибунах никого не было, потому незамеченным сел в средних рядах, закуривая Пэлл Мэлл, стащенный у Кенни сегодня утром. Только после того как у меня получилось удобно устроиться, я заметил переведенного ученика, нарезающего круги по стадиону.              Он не смотрел по сторонам, погруженный в себя, поэтому вряд ли заметил меня. Придвинувшись чуть ближе, я разглядел его. Очевидно, он бегал уже долгое время: светлые волосы промокли, потные пряди прилипли ко лбу, и все еще был в черной футболке с длинными рукавами — очевидно он и не думал их закатывать, — и я даже представлять не хотел как ему сейчас жарко. Серые спортивные штаны на пояснице и под коленками вымокли — темные круги на светлой ткани лирично об этом напоминали. На лодыжках утяжелители, чтобы мышцы ног не расслаблялись и чувствовали постоянное давление.              Несмотря на вчерашний дождь, лужи на беговой площадке уже высохли. Был полдень. Знатно припекало, а он все бежал и бежал, не меняя темпа, не останавливаясь. Два шага — два вдоха через нос, шаг — выдох через рот. У него была установлена собственная система бега, которой, скорее всего, придерживался еще в своей старой школе.              «И даже у мистера Смита есть свои тайны», — сказал Дот Пиксис.              Та самая, что заставила его бросить все и перед самым выпуском переехать сюда. Рико должна была быть в курсе его истории, но рассказывать она, конечно, не будет — ей можно было доверить любую тайну, будучи уверенным, что та уйдет в могилу вместе с Рико.              Серая дымка, подобно той, что вчера висела над обрывом, теперь лениво выходила из конца сигареты, окутывая призрачную фигуру Смита, маячившую вдалеке. Не могу припомнить, чтобы хоть кто-то пользовался беговой площадкой вне урока физо — желающих побегать после занятий не оставалось, когда Шадис брался за свою работу всерьез, намереваясь выкачать из вас душу.              Шаг, шаг — вдох, вдох. Шаг — выдох.              Лучше беги весь день и всю ночь…              Мне казалось, что сейчас я запросто слышу тяжелое дыхание новичка, чувствую запах его пота. Я бы сказал, что он бегает… заразительно. Настолько, что меня посетила идея, когда сигарета будет докурена, пойти и присоединиться к нему, бежать позади, глядя на мокрую спину.              Тряхнув головой, потушил сигарету. Ухмылка не слезала с моего лица. Шадису бы понравилось мое рвение, которого на занятиях днем с огнем не сыщешь. Кстати о Шадисе. Сначала мне показалось, что это палящее солнце играет со мной в обманку, но приглядевшись, у выхода с трибун я заметил преподавателя физкультуры. Скрестив руки на груди, тот зачарованно смотрел на Смита. Кажется, не только у меня возникло спонтанное желание присоединиться к бегущему, хотя, скорее всего Кит Шадис, как и Майк Захариус, хотели затащить новичка в баскетбольную команду. Шадис сильнее самого Закклая хотел возродить команду.              Чувствуя, что начинаю сгорать на солнце, незаметно двинул в сторону выхода, в противоположную от Шадиса сторону, пока физрук меня не заметил. Он, как и историк мистер Харрис, жаловался на прогулы своего предмета. Пользуясь его полностью занятым вниманием, я прошмыгнул обратно в учебный корпус. В шкафчике, где должна была лежать запасная футболка с принтом Флойдов, — в который раз напомнил себе не курить под солнцем, если не хочу окончательно пропотеть и пропахнуть, — нашел незнакомую мне пачку сигарет с изображением червивого красного яблока и с говорящей подписью «Red Apple»*. Несложно догадаться кто это сделал и как он открыл дверцу — та открывалась одним легким движением, без кода, но известно это было только нескольким людям. Смит знал, куда и когда смотреть. Это маленькое вторжение в мое личное пространство разозлило меня не так сильно, как должно было. Скорее я чувствовал некий интерес, ожидая, что же еще он может выкинуть.              Пустынный коридор наполнился мягким шорохом, из-за угла легко ступая, несмотря на усталость, вышел новичок, вытирая длинным рукавом потный лоб. Заметив меня и то, что я держал в своих руках, он подошел поближе, но не настолько, чтобы я смог учуять неприятный запах. Да он сама обходительность.              — Вижу, ты их нашел.              — В следующий раз можешь не выламывать мой шкафчик, а просто дать их мне.              Дурная привычка Эрвина Смита пожимать плечами дала о себе знать.              — Думаю, ты не хотел бы допустить лишнего интереса к своей персоне.              Здесь я не мог не согласиться с ним. Он привлекает слишком много внимания. Даже в прошлый раз, когда новичок пришел в кабинет английского, каждый не преминул подслушать наш разговор.              — Похуй, просто больше не трогай мои вещи — я этого не люблю.              Смит серьезно кивнул, соглашаясь, что поступил немного необдуманно. Он отступил в сторону, проходя мимо, все еще растирая лоб.              — Эй, — окликнул его, скрывая лицо железной дверцей. — Душ на втором этаже.              Новичок ничего не ответил, но, судя по шагам, направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Переодевшись в свежую футболку и положив в карман пачку сигарет с червивым яблоком, — платой за починку пикапа, — я направился вслед за ним на второй этаж, где находилось мое укромное место, в котором можно было дождаться конца урока.              Мне всегда нравился кабинет искусств. Комнатка, предназначенная для рисования, была небольшой по размерам, бо́льшая часть ее завалена хламом в виде холстов и старых рисунков, выкинуть которые рука не поднималась. В кабинете был маленький диванчик, скрытый кустом в горшке и большеформатными работами. В начале учебного года нам предоставили выбор общеобразовательных предметов, и, выбирая между ручным трудом, — где был обшарпанный кабинет, в жизни не мытый, серые станки и кучи мусора в виде опилок, смешанных с использованными презервативами, — и искусствами, я остановился на последнем, оценив стерильность классной комнаты. Способностей к рисованию у меня никогда не было, а дополнительные занятия во время каникул не улучшили мои навыки ни на йоту, но по словам миссис Вон, во мне был скрыт потенциал, который нужно было просто-напросто раскрыть. Не знаю, что она там видела в моих каракулях, но каждый раз не забывала сообщать о недюжинных талантах, скрытых, спящих, но существующих. Как бы там ни было, а искусство меня не интересовало. Мне просто нравился уютный кабинет.               Я проводил здесь большую часть времени, когда прогуливал или когда не собирался возвращаться домой. Иногда рисовал, пытаясь вытащить свои скрытые таланты, но в основном лежал на диване морковного цвета, абсолютно чистом и без пятен засохшей спермы, курил, смотря в окно, или же разглядывал картины действительно талантливых учеников. Тогда я безучастно поворачивался к своему холсту, белоснежно чистому, гипнотизируя лист, не зная, что должен нарисовать. В этом семестре нужно было сдать последнюю работу, чтобы получить оценку, улучшившую мой табель. Время шло, срок сдачи подходил к концу, а я был идейно выжат. Скорее всего миссис Вон придется поставить мне «неуд» за итоговую работу и искать среди младшеклассников истинно художественного гения.              В кабинете было чисто, — накануне я слегка прибрался, — пахло моющим средством с цитрусовым запахом, а под мерный шум кондиционера можно было заснуть. Великие идеи, на появление которых я, впрочем, и не рассчитывал, не роились в мозгу, жужжа и сигнализируя о том, что нужно нарисовать на чистом холсте, и, несмотря на то, что тема была свободная, и было где развернуться, ничего кроме упадничества и усталости я не чувствовал. Здесь можно было позавидовать настойчивости и силе Эрвина Смита, который, несмотря на девяностоградусную жару, упорно продолжал нарезать круг за кругом, — это даже прогулом назвать сложно, хотя по идее им оно и являлось*. Кстати говоря, какой резон прогуливать переведенному ученику? В таких ситуациях обычно стараются учиться на пределе своих возможностей. Впрочем, я не имею понятия как у него складывается с успеваемостью и какие баллы у Смита в табеле. Возможно у него всё под контролем. Нет, я даже уверен, что у него всё под контролем. По крайней мере, того, что касается учебы. Почему-то я снова начал гадать, как он добирается до школы, если его тачка у меня? Более чем уверен, что парень ходил пешком все двадцать миль. В прошлый раз он тоже отказывался от того, чтобы я его подвез до дома. Несомненно, чокнутый.              Рассуждая о новичке, я даже вздрогнул от неожиданности, когда взаправду услышал его голос в коридоре. Дверь в кабинет была закрыта, но та была тонкой, отчего все происходящее снаружи было как на ладони. Я узнал голос и второго говорившего. То был Кит Шадис. Речь сбитая, взволнованная, видно дожидался, пока Смит закончит с душем и успел заготовить спич, но, когда новичок предстал перед ним, тирада вылетела из головы, а все доводы для вступления в баскетбольную команду были забыты, а говорили они как раз о баскетболе.              — Меня не интересует спорт, сэр, — в голосе новичка послышались нотки усталости и легкого раздражения. Готов спорить, что Доук тоже пытался обработать его мозги, но безуспешно, раз в ход пошла тяжелая артиллерия в лице Шадиса. — Я хочу бегать.              — В школе нет легкой атлетики, — уверенно заявил Шадис. — Баскетбол, бейсбол и гимнастика — это все, что мы можем предложить тебе. Другого учителя физкультуры больше нет, а легкая атлетика не входит в круг моей профессиональной подготовки.              — Я не сомневаюсь в вашей компетентности, сэр, — мягко остановил его Смит. — Однако ни баскетбол, ни бейсбол меня не интересуют. Мне просто нужны баллы для аттестата. Могу я быть единственным членом клуба легкой атлетики? Две мили в день могли бы приблизить меня к зачету?              — Ты торгуешься со мной? — Ахуевшего Шадиса со взмокшей красной рожей могу себе только представить.              — Да, сэр, — с пугающей откровенностью произнес он. Я прямо вижу его расслабленную позу, руки в карманах джинсовых брюк и плечи, готовые взметнуться вверх и опуститься вниз. Проклятье, даже через двадцать лет, если меня спросят, что я знаю о человеке по имени Эрвин Смит, отвечу, что помню его поганую привычку пожимать плечами. Что ни говори, а этот тип запомнился мне именно этим.              — Смит, ты уверен, что не хочешь в баскетбольную команду? Или у тебя есть личные причины для этого? — Судя по голосу, Шадиса сломали, и сломали одной фразой за одну минуту. Скорее всего Смит кивнул, потому что Шадис согласился: — Ладно, можешь бегать, если этого хочешь. Я поговорю с директором об этом. Но будешь бежать три мили, и, если почувствуешь себя плохо, сразу же отправишься в медпункт и на повторную медицинскую комиссию.              — Вас понял, сэр.              Шаги Шадиса смолкли через несколько секунд, но удаляющихся кроссовок Смита я не услышал. Мне стало как-то неприятно, словно новичок знал, что в разговор были вовлечены трое. Я прикрыл глаза, чтобы не видеть белый потолок и ждал, что Смит распахнет дверь и обвинит меня в подслушивании, что было не совсем так: я же не заставлял их трепаться под дверью кабинета искусств.              Впрочем, никакого удара в дверь не последовало, Смит тихо ушел. Меня беспокоило это его свойство — ходить бесшумно, несмотря на его внушительный рост (хоть он и ниже Захариуса, ага).              Удивительно, как быстро Шадис пошел на попятную. Тот отличался особой напористостью — уломал меня на бейсбол, хоть он мне и не нравится, — но очень быстро заткнулся и согласился с предложением новичка касательно легкой атлетики. Если уж на то пошло, то и я бы не отказался от бега, невзирая на девяностоградусную жару, если это поможет мне избежать бейсбола, на который нужно отводить как минимум четыре часа в день.              Обычно учащиеся не оставляли физкультуру на последний год, отрабатывая курс в первые годы старшей школы, я же решил, что раз в колледж мне дорога заказана, тогда какая разница. Теперь же думаю, что стоило отстреляться со всем этим годом раньше и не париться сейчас по пустякам. Но поделать ничего нельзя, оставалось корчить из себя талантливого кэтчера для зачета, в то время как Смит будет нарезать круги. Этому ублюдку определенно везет.              Несчастная пачка сигарет с червивым яблоком тыкалась мне в бок. Поворачиваться было ужасно лениво, и все же я выдернул заразу из-под себя и осмотрел ее еще раз. У нас не продавались такие сигареты, и в соседнем городке тоже. Похоже, что он привез их с собой, но Смит не походил на курящего — «своих» вычислить несложно. Мне стало еще любопытней, когда я увидел акцизную марку на пачке сигарет и, судя по ней, «яблоко» прибыло из Небраски, что могло значить приблизительное месторождение новичка или то, что этот штат он проезжал. В любом случае, он опять оставил меня с вопросами. И что бы он на это ответил? «Для таких ситуаций как наша»? Думаю, да, именно так.              Во время ланча, когда мятая пачка лежала у меня в кармане, напоминая о себе, Фарлан и Изабель пытались узнать, из-за чего поднялась вся эта шумиха. Бозарда в столовой не было, а значит, что мозг ему полоскал Пиксис, либо Закклай — что хуже для него, — либо Оруо запретили появляться в столовой. В любом случае я обрадовался его отсутствию.              Взгляд Петры я поймал сразу. Она без интереса ковырялась вилкой в салате, исподлобья глядя на меня. На ее молчаливый вопрос: «Как все прошло?», закатил глаза, что означало: «Все зависит от того, как на это посмотреть». Изабель с Фарланом переглянулись. Они тоже могли общаться без слов, и вопрос в их глазах звучал: «Они что, расстались?» Моя драка с Оруо сразу отошла на второй план. Да и что спрашивать, если лучшим друзьям и без моих пространных разъяснений известно, как меня триггерит от упоминаний матери всуе.              Разговор за столом не ладился. Салат был паршивый, яблоко почти такое же червивое, как и его собрат, изображенный на пачке сигарет. Изабель безуспешно пыталась вытрясти из меня хоть что-нибудь толковое, и только Чёрч понимал, что говорить сейчас хоть о чем-то мне не особо хочется.              После ленча начинался урок истории у мистера Харриса, где последние пять занятий были в наглую мной пропущены. Понять не могу, зачем я вообще выбрал курс истории, если от нее мне больше хочется спать, чем впитывать новые знания. Впрочем, ответ на этот вопрос есть: выбирать не приходилось, ведь главной задачей было набрать семь предметов и не вылететь пулей из старшей школы. Все, о чем так тревожился Кенни в своих страшных кошмарах. Хотя сомневаюсь, что самые страшные дядины кошмары связаны со мной. Скорее этого мудака волнует то, что ему не заплатят за его работу положенные хрустящие бумажки. Не то что его племянник, работающий за пачку сигарет.              История у Харриса была необычайно скучной и утомительной. Он негромко что-то бубнил себе под нос, при этом неоднократно утверждал, точнее, оправдывался, что пытается нас заинтересовать, просто это мы такие индифферентные. Я правда пытался быть заинтересованным, дошло даже до того, что сидел в первых рядах, чтобы в рот ему смотреть, проглатывая каждое слово. Вместо этого проглатывал несвежее дыхание Харриса и его шелестящий, ничего не значащий монолог. Потеряв всякое терпение поменялся местами с Нифой и отсел к самым «зада́м», где прекрасно отсыпался под монотонный голос преподавателя, и такое положение дел было как раз по мне, а вот Харрис был со мной не солидарен, если учесть, что он стуканул на меня Пиксису.              Кроме неудачника Аккермана курс американской истории выбрал и Майк Захариус. Тот уже сидел за своей партой, читая учебник. Насколько я знал, парню не повезло в этом году с колледжем, а спортивную стипендию, на которую он претендовал, отдали другому. Захариус отнесся к этому достаточно спокойно, философски заметив, что попробует в следующий раз. Притом все знали, да и он тоже, что, если не вырвался сейчас, потом не сможешь. Эта трясина имеет особенность затягивать вас внутрь, глубже и глубже. Впрочем, всем было доподлинно известно, — а в особенности преподавателям, — что наш штат считается рабочим. Если ты решил остаться здесь, то никакая математика и история тебе на хрен не нужна. Нужно только работать. Это простое правило, известное каждому уроженцу этих мест с рождения.              Стоило сесть за свою парту и достать учебник — еще бы вспомнить, что именно я пропустил, — в класс вошел и Эрвин Смит, который, очевидно, тоже выбрал курс углубленной истории. Тот уселся впереди меня, но чуть правее, что можно было видеть сутулую спину и склоненную над книгой светлую голову. Значит у нас все же были общие предметы.              Мистер Харрис моему присутствию обрадовался, предупредив, чтобы после уроков я задержался. Наверное, даст тест или попросит написать доклад, чтобы у меня получилось наверстать пропущенное. Ну да, прогуливать нужно с умом, я помню, Кенни, помню.              Темой сегодняшнего занятия был «Уотергейтский скандал». «Уотергейт» и последующая отставка Никсона не сильно меня интересовали, и, если уж на то пошло, то Никсон сам виноват в том, какую кашу он заварил. Как видно я произнес эту мысль вслух, потому что в классе стало абсолютно тихо, а мистер Харрис даже отошел от доски и придвинул свои очки к носу, чтобы лучше меня видеть. Обычно я молчал в тряпочку и не встревал. Лишний раз привлекать к себе внимание было чертовски неразумно, особенно на уроке истории, особенно после недавнего изучения материала Второй мировой, где поднималась одна из ненавистных мне тем, и особенно после сегодняшней драки с Бозардом, о которой стало известно всей школе.              — Вы так считаете, мистер Аккерман? — Харрис был настроен на дискуссию, нежели я. В отличие от него, готового оперировать разными историческими фактами, мне известны лишь факты, которые придумал сам Кенни, которыми делился с воздухом — а там уже и мне перепадало — во время просмотра новостей. Поэтому свое мнение я могу выразить одной фразой, без прикладывания к ней исторических сводов — «мудак ваш Никсон».              — Ну, это было злоупотреблением своих полномочий, — неуверенно произнес я, пытаясь выразиться как можно более цензурно. — И после того, как о скандале стало известно общественности, Никсон пытался замять дело, прикидываясь… — как продолжить дальше я не знал, поэтому остановился, так и не развив общую мысль.              — Если называть вещи своими именами, он притворился невинной овечкой, хотя тот факт что кто-то неизвестный стер его разговор с Робертом Холдманом — а это, на секундочку, практически двадцатиминутный разговор по шифрованной линии с главой аппарата администрации — не слишком лестно характеризовали Никсона как лицо государства, — продолжил мою мысль Смит, твердо смотря на Харриса, заставляя того перевести на себя все внимание. Я понял, что он спас меня таким образом, потому и выдохнул с облегчением. Захариус, сидевший через две парты от меня хмыкнул, почесывая растительность на своем лице. Могу представить, о чем он сейчас думал: словесный ловкач Эрвин Смит стал бы прекрасным первым номером*. Все эти баскетбольные задроты мыслят одинаково. И вот таким старым как мир способом новичок перевел на себя все внимание Харриса, а их словесная баталия длилась даже дольше, чем вырезанный разговор Никсона с Холдманом.              После занятий я все-таки получил от Харриса задание написать эссе о Ричарде Никсоне, как о тридцать седьмом президенте, а также он предупредил, что в следующий раз будет тест и мне стоит к нему подготовиться, если хочу получить «удовлетворительно». С такими рекомендациями я отправился в хозяйственную часть, где мне с удовольствием выдали мешок для мусора и перчатки. По раздававшемуся шуму газонокосилки я понял, что Бозард тоже решил посвятить наказанию время, отведенное на большую перемену.              Мусора на школьной территории практически не было. Обычно тот накапливался, когда проходили игры, на которые приглашались друзья и родственники: уставшие и грязные после тяжелой работы, надушенные дешевым одеколоном, чтобы сбить вырывающийся наружу запах пота, при этом голодные как собаки. В дни игр Армин Арлерт, тринадцатилетний разносчик хот-догов и сэндвичей, благодарил Дядю Сэма за то, что у нас есть бейсбол. На следующий день после школьной игры его можно было заметить в компании своих придурковатых друзей за игровыми автоматами, тратящих честно заработанные белобрысым шкетом бабки.              Собрав все самое заметное, кривясь от отвращения, когда на верхних трибунах наткнулся на использованные резинки, я закончил с уборкой, бросил обляпанные спермой перчатки в грязный мешок и сел, закуривая «яблоко» Эрвина Смита. Не лучше и не хуже других, но было в них что-то инородное, неместное. Что пачка сигарет, что Эрвин Смит — оба были чужими здесь, и как пелось в песне:              Стена высока,       Ты посмотри.       И через нее нам не пройти.              После занятий, когда с непривычки я все же просидел на всех занятиях, мы вышли с Фарланом и Изабель через центральные ворота. У Магнолии начиналась смена через час, Чёрч вызвался ее подвезти. Бросив на прощание, чтобы я все им рассказал о Рал, она плюхнулась в открытую машину Фарлана и стала жать на гудок, чтобы тот поторапливался.              — Она такая шумная, — покачал головой он, но все же направился к своей машине.              Нацепив шлем, я тронулся следом за ними. Пустынный пейзаж и дорога с желтой полосой, которую я проводил летом два года назад в качестве наказания за угон машины, владелец которой умер несколькими месяцами ранее — кстати, эта тачка и по сей день находится у Кенни, хотя ругался он из-за нее на меня очень долго и много. Работал по вечерам, когда на город опускались сумерки, а температура падала до шестидесяти четырех градусов, что приходилось надевать толстовку, чтобы не промерзнуть. За месяц я провел полосу длиною в пятьдесят две мили на юг. Начальник местной полиции Доук, папаша Найла, был удовлетворен: и польза обществу, и дерьмецо из меня выбили, хотя бы немножко. Доук-старший может быть доволен — теперь, даже если я знаю, что хозяина тачки нет в живых уже несколько лет, а машина, как дохлая собака, одиноко стоит на обочине, у меня больше не возникнет желания ее реквизировать в собственное пользование.              На скорости пятьдесят миль в час можно ощутить свободу, которую не чувствуешь, когда идешь по ровному асфальту или бежишь по рассеченной белой полосой дорожке. Можно рискнуть раскинуть руки, ловить ветер, но все это лишь жалкая пародия на то, что чувствую сейчас я, мчась по пустой трассе, ловя солнечные блики на гладкой дороге с желтой линией ровно посередине, и хочется кричать: «Эй, ты, там, на дороге!» во всю глотку, пока холодный воздух не заполнит легкие. Только в сумерках я любил этот город за то, что он дразнил меня призрачной свободой, а с наступлением утра я снова возвращался в обманчиво радушные стены.