OCDEM

Мне страшно. Знаете, вполне себе обычный страх, даже первобытный. Напоминаю себе животное, а потому продолжаю вертеться у стены, калачиком засыпаю, проверяю портрет. Нет, не приснилось и не привиделось, это плод моей больной фантазии, но остаётся со мной и как-то подчиняется – в каком-то смысле. Я раскрепощаюсь, не то чтобы меня это могло бы спасти. Делюсь мыслью вслух и уже чуть громче, иногда улыбаюсь. Делаю успехи, в общем. Обычно так говорят. Нервы шалят. Страх не без почвы, но по этим шалящим нервам дополнительно ездит. Раздражает, местами выбивает меня из моих так называемых медитаций, мешает сконцентрироваться на пустоте и на всеобъемлющем «ничего». Сейчас человечество без устали страдает новой болезнью – они выдумали себе тревожность. Это слово меня банально раздражает – так же, как и мой собственный страх. Видите, даже сейчас я на взводе, буквально готов взорваться. Я хотел бы, чтобы вы узнавали мою эмоцию в конкретный момент, а потому стараюсь описывать каждую честно. Выделенные мной ударения – вот сейчас. Считаю тире самым сильным и могущественным знаком препинания, возлагаю на него даже больше, чем эта чеканно-складная черточка вообще способна вынести. Но! – ее потенциал необъясним. Волевая штука. Был бы я знаком препинания – до тире мне абсолютно точно было бы как до луны. Луна. Она где-то там, за окном, прячется по очереди с дождем, а дождь так и продолжает колотить стекло. Сгущаются краски, сгущаются тучи. Все-таки осень, сезон мерзкий, слякотный, я даже сквозь занавески уже распознаю этот запах тоски, мрака и круглосуточной усталости. Как падальщик, бросающийся на омертвевшие тела, я чую моральный упадок. Не я один в этой грязи, не только я страдаю, но и все человечество. А те, кто выдумал себе тревожность, еще и вдвойне. Значит, не так у меня все плохо? Можно жить? Можно, только вот лунный свет напоминает о тебе ничуть не меньше, чем все остальное. Здесь, в моей комнате, до боязливого пусто, я насильно заставлял себя выкидывать вещи, сдирал обои, потому и сыпется штукатурка, ведь я был так неаккуратен. Но как оставаться в изоляции, как двигаться дальше, когда ты живешь в моей голове? Ты не только лишь на стенах. Ты в каждом моем вздохе, в каждой пылинке на теле и одежде, ты шагаешь по моим венами и плескаешься в крови. Я болен тобой и тобой же питаюсь. Воспоминаниями о тебе, твоем образе, запахе, который так далек от уличной осенней тоски. И луна, ее свет, будто твой голос. Пластичный и пластиковый, нереальный, но где-то существующий. Отражающий солнце, зовущий, манящий, пленяющий. Ты мой спутник. Моя луна. И все мои звезды. Но куда ты ведёшь? Путь к тебе и есть саморазрушение. Но я его выбрал, предпочел. Что ждёт меня в конце, на обратной стороне луны? Что у тебя внутри? О чем ты молчишь? О чем напеваешь, баюкая меня, словно младенца на своих теплых безжизненных руках? Числа перевалили за восемьсот пятьдесят. Каюсь, несколько раз я едва не сбился со счета, но вовремя заставил себя припасть к стенам и проверить каждую деталь. Я записывал числа, зачеркивал. Помнишь, я обещал, что напишу твое имя? Еще недостаточно сил, чтобы вспомнить весь звук и сладкий трепет, в котором я замирал, когда оно звенело. Сейчас ты это просто «ты», и я искренне верю, что можешь меня понять и не станешь искать виноватых. Ты можешь обижаться, а я не буду оправдываться. Ты так много для меня сделал, а теперь я выдумываю тебя, лишь бы не остаться в капитальном одиночестве и не наложить на себя руки. У меня есть стимул – ведь воспоминания о тебе это последнее, что мне осталось, что я заберу с собой и утяну в могилу, когда мои дни подойдут к концу.

Ты

Я написал это в первое утро, как появилась идея начать бродить по воспоминаниям, надеясь наткнуться на истину. Этими ничтожными буквами, не способными даже на йоту передать всего твоего склада и уникальности, я силюсь закрыть свои потребности. Я призываю тебя, я оставляю все больше заметок и кривых линий, лишь бы заполучить твое внимание. Но, в сущности, как ты об этом услышишь, если я не разговариваю? Как ты узнаешь, если я изолирован и съехал с катушек? Как случится сакральное и торжественное, если тебя нет, если ты даже на вряд ли существуешь, если я выдумал тебя целиком и полностью? Ветер завывает с улицы, стоит обратить внимание, что творится снаружи. Это потеряло смысл и совершенно неинтересно мне в текущих обстоятельствах, ведь я навеки припал к стенам и обязан находиться здесь. Как под стражей. Как будучи один-одинешенек оставшийся из некогда бравых страж. Мне страшно. Мне жутко. Этот обычный, почти первобытный страх. В нем и есть все самое неполноценное и завершенное, единые чувства, задействован максимум потенциала человека. Эта искра – страх. И будто замирает весь мир, а ты остаешься посреди бездны, подвешенный в невесомости, не зная, что тебя ждёт дальше. Такая мерзкая искра. Но чего я боюсь? Отвергнутый, как отшельник, я странствую по огромной карте – это россыпь звезд. Миллионы тысяч моментов, где мы с тобой были вместе, и я вижу их так кристально чисто и так явно, будто происходили вот-вот. Секунду назад, вчера, хоть бы на прошлой неделе, но… Но сколько прошло, скажи мне? Ты, моя любовь, моя смерть и мой страх, обличие всех моих бед и причина всех содеянных мною грехов? Скажи, сколько прошло? Смотрю на стену. Сыро, холодно. Штукатурка. Краска. Записанные в делирии слова – каракули. Иероглифами выродились буквы латиницы. Восемьсот пятьдесят? Восемьсот пятьдесят один? Девятьсот двадцать два. Девятьсот двадцать два дня назад ты оставил меня во тьме, и мне нет ни выхода, ни прощения, ни одна молитва не вызволит меня из этого мрака. Мои руки черны и не от чернил, мое сердце в бороздах и не от попыток собственного умерщвления, не от душевных страданий, не от наказаний Божьих. Я прорисую твое лицо, только ответь мне. Что же я сделал не так? Почему ты ушел? Почему это был твой выбор? Был ли он твоим? Был ли он? Я покажу тебе этот свой мир – и я открываю глаза, я разрезаю тебе веки краской, я добавляю зрачок. Хочешь живые ресницы, хочешь красивый блеск, хочешь уникальный взгляд? От себя отрываю, держи, смотри, запоминай, вникай. Не жалко. Мне не жалко. Почувствуй каждую пылинку вокруг, ощущай, впитывай. Я дарю тебе обоняние, дарю тебе тактильность во всем, к чему только сможешь прикоснуться. Впитай мой воздух, мою зараженную грязь, мой вирус. Оближи мои пальцы, которыми я вбиваю в стены пародию на твое имя. Сгрызи мое сердце. Съешь мой рассудок до беспамятства, не оставляй ни косточки, ни капли не оставляй. Девятьсот двадцать два дня назад. В наш последний день я был по истине самым счастливым человеком, и каждый миг того дня навсегда останется в моей памяти, сколько бы она ни была исковеркана, сломлена и размыта. Я вижу картины, как хронику с фотопленки. Ложусь на ледяной пол, закрывая глаза. Воображаю, восстанавливаю. Видишь? Шелест, кисельные луга вокруг, васильковая поляна. Травинки щекочут наши лица, а где-то внизу переплетаются пальцы, ладони соприкасаются вновь и вновь, растворяясь в траве. Июльский вечер сводил нас с ума, помнишь? Легкий ветер крался по оголенной коже, мурашки оставались на теле не от одного ветра, но от тебя, от касаний. Кисельный луг, васильковая поляна. Вдали мерцало озеро, долгий летний день изводил жарой, наконец сгущались облака, прохлада дарила откровение в час заката. Ты лежал рядом, в этой высокой и мягкой траве, и ты был со мной. Знал ли ты в тот момент, что будет после? Или ты уже заранее решил, как все случится? Знал, как поступишь, знал наперед? Это не может быть сном, ведь картинка, всплывающая в сознании, это чуть не единственное, в чем я твердо уверен. Я был с тобой, а ты лежал рядом, довольно покорно. И ты был счастлив. Казался счастливым. Я верил, что это навсегда. Как минимум надолго, хотя бы до утра, но как максимум – до скончания наших дней и до последнего вздоха. Васильковая поляна давно пожелтела и покрылась снегом, а нашу траву из киселя и нежности смыло, озеро покрылось толстой кромкой льда. В тот день я спросил тебя о чем-то, что тебя испугало. Я до сих пор не нашел, где мое слово оступилось и сошло на фальшивую ноту. – Скажи мне. Я обращаюсь к тебе, к стенам. У тебя теперь есть все, что я оторвал от себя и готов тебе дать. И с каждым днем я буду отрывать еще больше, лишь бы приблизить тебя к идеалу, к настоящему, к живому, лишь бы услышать твой голос хотя бы в безумстве своего воспалившегося мозга, лишь бы вспомнить твое имя. Как шелест травы и цвет васильков, я хочу, чтобы твое имя выжгло мой язык, я хочу кричать, я хочу, чтобы я пламенно увидел тебя и все твое существование. – Скажи мне, я умоляю. Твой шепот прокрадывается через стену, он скоро ударит меня. – Что мне сказать? – Скажи, чего не сказал я в тот день, чтобы ты остался? Твой смех. Я сконструировал его безобразно. – В чем я виноват, что привело нас к этому? Молчишь. – Мэттью… Больнее своего имени услышать будет лишь твое. Когда я прокричу его истошно и буду звать тебя всю ночь, чтобы ты так и не пришел. – Мэттью, тот день не был последним. Как можно, ведь двести двадцать два… – Тот день не был последним. Но почему, если далее я не могу восстановить ни крупицы, если именно с того момента, как мы проводили закат в траве, все исчезло? – Мэттью, тот день не был последним. – Скажи, почему? Этот безобразный смех… – Почему? – Почему, скажи, почему не был? – Почему ты уверен, что этот день вообще существовал? Безобразный смех стал моим. Как будто все гнилое во мне выродилось в истерику и начало выходить наружу. Мне хочется откашляться, меня рвёт, я хочу избавиться от этого и скомкать собственные легкие. Впитай мой воздух, мой зараженный воздух, упакуй мой вирус, распространи его по земле. Оближи мои костлявые пальцы, которыми я вбиваю в стены пародию на твое имя. Сгрызи мое сердце, обглодай остаток. Съешь мой рассудок. До беспамятства. Проглоти. И не переваривай. Девятьсот двадцать два. Я омерзителен. Ты омерзителен. Ты, ты, ты…

Ты

Зачеркнуть.