You were born naked and the rest is Drag

      Юноша скользил взглядом по витрине, задумчиво перечитывая про себя названия десертов и делая вид, что он разбирается в этом. Не то, чтобы парень не любил сладкое, скорее напротив – просто обожал, но никогда особо не подавался в разновидности и названия, тем более такие сложные. То ли дело его любимые блинчики с кленовым сиропом, которые Меттью Уильямс готовил сам лично, причем с большим удовольствием. Порой ему самому казалось, что куда большее наслаждение он получает от процесса готовки, а не от поглощения блинчиков. Впрочем, вопрос спорный. Так же парень иногда радовал себя арахисовым маслом, шоколадной пастой или вафлями, реже еще чем-то вкусненьким. Особенно он наедался, когда удавалось погостить у Франциска Бонфуа, своего любимого дяди. Вот уж кто точно знал толк в утонченных и замудренных блюдах, так это именно Бонфуа. А про то, что готовил он просто божественно, и говорить не стоит. Вполне логично, что дома у Франциска и Артура готовил именно первый, второй это делать любил, но совершенно не умел.       Каждый раз, когда Меттью приходил в гости, Бонфуа угощал его всякими вкусностями. Особенно сильно из десертов мужчина предпочитал круассаны, которые отчего-то так и не полюбил Уильямс, и это было то единственное, что ему не нравилось во французской кухне. А однажды Франциск и вовсе поразил своего племянника, приготовив действительно невероятно вкусный десерт, от которого Меттью, как часто говорил Альфред, вдохновился по полной программе. Бонфуа тогда усмехнулся и сказал парню, что это австрийский десерт, штрудель. Если и можно влюбиться в еду, то Уильямс в самом деле влюбился, потому как штрудель едва не стал любимее, нежели кленовый сироп и блинчики. Это в самом деле о многом говорило.       Примерно в то же время Франциск познакомил его со своим старым другом и, как он сам сказал, первой любовью, мужчиной по имени Родерих Эдельштайн. Тот был австрийцем, не так уж и давно переехавшим в Штаты и работавшим преподавателем музыки в консерватории. Это был воистину виртуозный пианист и скрипач с абсолютным музыкальным слухом и безупречным вкусом.       – Тебе стоит заниматься музыкой с настоящим профессионалом, - сказал тогда Бонфуа. – Родерих та еще скряга, характер у него не сахар, но тебя он точно будет учить.       Позже оказалось, что Эдельштайн был в долгу перед Франциском. Он так и не купил себе квартиру сам, не желая тратить несколько кровных миллионов, и это вместо него сделал Бонфуа, практически безвозмездно. Именно поэтому Родерих обучал Меттью игре на различных инструментах, а после и вовсе позволил ему жить с ним, когда юноша пожаловался на то, что ему тяжело добираться до места работы.       Именно так они и стали жить вместе. Ну, как вместе… Да, они находились в одной квартире, пусть и строго в своей комнате каждый, иногда пересекались в гостиной, где стоял рояль и еще проходили ставшие редкими уроки музыки, еще реже на кухне. Готовил всегда Уильямс. Он не решался доверять подобное занятие Родериху с тех самых пор, как тот едва не спалил всю кухню, оставшись один дома на неделю. В общем-то Меттью ни на что не жаловался, ему нравилось делать что-то для Эдельштайна, человека, что сразу запал ему в душу и занял в сердце место даже выше, чем кленовый сироп и штрудель вместе взятые. И вот в этом-то и была главная сложность его положения.       Жизнь с Родерихом была странной. Возможно, все дело в том, что этот мужчина и сам был странным. Он был разведен. Насколько знал Меттью, жена от него ушла к другому мужчине после двух лет брака, и расстались они более чем мирно, несмотря на то, что та бросила его ради двоюродного брата Эдельштайна. Однако из рассказов Франциска Уильямс так же знал о том, что у Родериха были довольно продолжительные отношения с другим мужчиной, каким-то швейцарцем, имени которого Меттью так и не запомнил. Примерно в то же время Бонфуа сам познакомился с Родерихом, долго и упорно ухаживал за ним и страдал от любви, и это привело к разладу отношений Родериха и того швейцарца, даже несмотря на то, что Эдельштайн не раз отвергал Франциска.       Уже после этого он женился, следом за тем, как женился швейцарец. Они вовсе перестали общаться, а вот Бонфуа каким-то непостижимым образом стал другом Родериху. Именно Эдельштайн помогал ему советами, когда Франциск влюбился в Артура Керкленда. Как вообще могла зародиться такая дружба – тайна, покрытая мраком, но Бонфуа до сих пор говорил, что это его первая любовь и вспоминал былое с ностальгической улыбкой. Артура это очень сильно бесило.       А ведь у Родериха был действительно очень сложный характер. Далеко не каждый человек был в силах его вытерпеть, но Меттью легко смог с ним ужиться, благо терпения ему всегда хватало. Эдельштайн требовал идеальной чистоты в доме, хотя сам никогда ее не обеспечивал. Он любил тишину и уединение, хотя мог частенько играть на рояле поздними вечерами, просто чтобы потрепать нервы соседям. Как и говорил Франциск, он был скрягой. Родерих любил деньги и не любил их тратить. Он мог износить свою одежду до дыр, а после эти самые дыры зашивать, лишь бы не покупать новую одежду, и при этом он каким-то чудом умудрялся всегда выглядеть с иголочки. Родерих любил кофе, но не любил его заваривать. Он мог без зазрения совести оторвать Уильямса от важных дел и заставить его приготовить себе кофе так, что Меттью и рад услужить.       Конечно, парень прекрасно понимал, что им нагло манипулируют, но его это никогда не волновало. Он был рад угодить этому человеку. Родериху было двадцать девять лет, на год старше Франциска и почти на десять лет старше Уильямса. Поразительно, но именно в этого человека Меттью и влюбился. Он не понимал, что именно вызвало в нем такие чувства – внешность Эдельштайна или его талант, или что-то еще. Да, Родерих был потрясающе красив, хотя извечное высокомерие и отстраненность вполне могли подпортить впечатление о нем. Он был скрытным человеком, и никто не мог понять, что же у него на душе. Долгое время он был загадкой для Меттью, и в те дни парень просто боялся даже дышать громко в присутствии этого мужчины, убежденный в том, что он едва ли не божество в обличии человека.       Но со временем парень начал отчетливо видеть недостатки Эдельштайна, и именно это вызвало в нем интерес романтического характера – осознание того, что Родерих, несмотря на свою богоподобность, вполне обычный человек со своими пороками. А в один прекрасный день, когда Эдельштайна не было дома, Меттью впервые поддался своим собственным демонам и решился покопаться в вещах Родериха. В тот день он себя просто проклинал, а сейчас, когда минуло больше трех месяцев, он был рад тому, что нашел в шкафчике с нижним бельем дилдо.       Да, Родерих развлекался с подобной игрушкой, и в скором времени Меттью, лишившийся сна от потрясения, смог узнать наверняка, что так оно и есть. Он подкрался ночью к дверям комнаты Родериха и услышал чуть приглушенные стоны, и это стало вторым потрясением, от которого юноша помчался в ванну под душ, а после с остервенением дрочил, представляя себе, как Эдельштайн играет с дилдо. Это была провокация чистой воды, а воображение работало даже слишком хорошо, так что ночью парень видел мокрый сон, в котором уже он сам удовлетворял потребности Родериха, используя тот самый дилдо. А уже проснувшись в мокрых простынях и с тяжелым дыханием, парень понял, что не только любит, но еще и хочет Эдельштайна.       Единственным человеком, которому Меттью решился рассказать об этом, был Альфред. Казалось бы, у кого было глупее спрашивать совета, как не у придурковатого Джонса, но все же они поговорили об этом, Альфред его выслушал, а потом сказал:       – Если хочешь, надо его брать. Сперва узнаем, если ли у него кто-то, помимо дилдо, а там видно будет.       Именно так Джонс и начал ему помогать. В успех подобного завоевания Меттью совершенно не верил, но все же понимал, что надо хоть что-то делать, помимо того, чтобы каждую ночь слушать чужие стоны, а потом тихонько дрочить в ванной. По крайней мере, Альфред, несмотря на всю свою внешнюю несерьезность, стал для него верным другом и советчиком, всегда готовым выслушать и помочь, и уже это невероятно радовало Уильямса.       Но вот в один прекрасный день Родерих узнал о том, что Меттью не только в курсе его «игр», но еще и регулярно подслушивает, а после занимается непотребствами. Узнал, но вообще никак не отреагировал. То есть да, он застал парня на месте преступления, так сказать с поличным, но сделал вид, будто он в спальне не трахал себя резиновым дилдо, а просто в шахматы играл сам с собой, и это заставляло сходить с ума от недоумения. Если бы он возмутился и устроил скандал, было бы легче. Меттью бы краснел, смущался, умолял о прощении, ненавидел бы себя за собственную распущенность, да и еще много чего. Но все пошло, если можно так выразиться, не по сценарию. Днем Эдельштайн вел себя, как обычно, разве что кофе не попросил, и в этом Уильямс готов был увидеть намек на то, что его теперь ненавидят, но потом оказалось, что ему просто кузен прислал растворимый цикорий, и Родерих пил его. Но Меттью все равно видел намеки на намеки, которых не было.       В ту же ночь Родерих снова «играл», с той лишь разницей, что сейчас он и не думал хоть как-то приглушать свои стоны. Уильямс был растерян и не имел понятия, что ему делать и как быть. Он краснел, слушая чужие стоны, его член был тверже камня, а воображение просто издевалось, подкидывая невероятно пошлые картинки. Это было сродни истинному безумию. На следующее утро он был просто сам не свой. Невыспавшийся, с мешками под глазами и немного раздраженный, он сам себя удивил, прямо спросив Родериха:       – Почему ты ведешь себя так, будто ничего не произошло?       Однако Эдельштайн остался непоколебимо спокоен.       – А разве что-то произошло?       Уильямс не имел и малейшего понятия, как на это реагировать. Единственным человеком, у которого он мог попросить совет, был Альфред, который и сам страдал от того, что конкретно запал на другого парня, Ивана Брагинского, который с недавних пор состоял в их группе. Между этими двумя на каждой репетиции происходила такая химия, что не заметил бы только слепой.       – Что, так и сказал? – с недоумением спросил Джонс. – Ну и ну. Выходит, он просто ждет от тебя дальнейших действий.       Меттью лишь мотнул головой.       – Каких еще действий?       – Так известно каких, – усмехнулся Джонс. – Тебе надо его трахнуть. Если он до сих пор спокойно занимается этим и громко стонет, это явно намек для тебя.       Уильямс так и замер, округлив глаза. Да чтобы Родерих Эдельштайн, этот холодный и самовлюбленный аристократ с изящными манерами, который однажды отшил Франциска, мог бы намекать ему, простому барабанщику из рок-группы, на близость… Да этого просто не может быть.       – Бред, – уверенно сказал он. – Ты его не знаешь, это совсем не такой человек. И я его вряд ли когда-нибудь заинтересую.       Однако Джонс лукаво усмехнулся в ответ.       – Тогда почему он стонет по ночам, хотя и знает, что ты в курсе его занятий?       На этот вопрос у Меттью не было ответа. В итоге разговор закончился тем, что Альфред дал ему адрес кондитерского магазина, в котором продают венские тортики. Он отчего-то был убежден в том, что именно подобными десертами Меттью сможет добиться расположения Родериха. Канадец снова окинул взглядом витрину, отчаянно краснея, вспоминая рассказы Бонфуа о том, как он пытался покорить сердце Родериха. Тот дарил ему цветы, конфеты и вообще все то, что следовало дарить девушке, но никак не парню, что на год тебя старше. Не парню с таким вот воспитанием и характером. Не Родериху Эдельштайну.       Немного подумав, Меттью кивнул сам себе. Пожалуй, австрийские десерты – более оптимальный вариант. А дальше видно будет, поможет это или нет.       – Персиковый, пожалуйста.

***

      Домой Меттью добрался быстро. Он предполагал, что Родерих еще на работе, вернее надеялся на это, а потому уверенно прошел сразу на кухню и поставил на стол покупки. И уже потом он, наконец, избавился от наушников и выключил плеер, который всегда носил с собой. Спустя мгновение парень застыл на месте, услышав музыку. Он сразу узнал песню, одну из тех, что группа «Naked» регулярно исполняла на всех концертах, один из их хитов. И, кажется, музыка звучала из комнаты Родериха. Вот это совсем странно, потому как Эдельштайн терпеть не мог как рок в целом, так и творчество группы Меттью в частности. Он еще долго сокрушался над тем, что такой способный парень, как Уильямс, пустил под откос свой талант музыканта и посвятил себя барабанам.       Словно забыв обо всем на свете, Меттью поплелся на звуки музыки и, не думая, открыл дверь чужой комнаты. То, что он увидел, отпечаталось в уме надолго. Из колонок музыкального центра, уже довольно старого, но вполне рабочего, звучала одна из самый любимых песен Альфреда, написанная им же. Перед музыкальным центром, как раз спиной к двери и, соответственно, Меттью, что только открыл дверь, стоял хозяин квартиры. Из одежды на Родерихе были только трусы, довольно потертые, и носки, которые Уильямс вообще не рассмотрел, слишком пораженный зрелищем в целом. Эдельштайн не стоял столбом, он двигался под музыкальные ритмы, несколько неумело, но столь одушевленно, что впору было засмотреться, что Меттью и сделал. Мало того, что этот всегда строгий аристократ танцевал под песню, он еще и был практически голый.       Уильямс впервые видел его вот таким, почти раздетым, видел его обнаженную худую спину, узкие бедра, стройные ноги. Это все было даже слишком невероятно. Так вот, стало быть, чем занимается Родерих Эдельштайн, пока он один дома.       Мужчина не стоял на месте, но Меттью не успел подумать о том, что его точно заметят. Он просто был слишком увлечен открывшимся видом. Так увлечен, что пропустил момент, когда на него обратили внимание.       – Какого черта!       Эдельштайн так мило испугался, что Уильямс даже забыл смутиться или почувствовать себя виноватым. Как-то очень стремительно Родерих прикрылся рубашкой, а Меттью проморгался.       – Ой, а я… не знал, что ты дома…       Это было слишком глупо, но думать над словами парень уже не мог. Он так долго воображал себе, как же выглядит этот мужчина без одежды. Его воображение всегда подкидывало кучу родинок на прелестном стройном теле. Что ж, стройное тело есть, есть бледная кожа и россыпь родинок, черт бы их побрал. Родерих был не просто красив – он был прекрасен, словно ожившая мечта. Его, Уильямса, ожившая мечта.       – Это не объясняет того, что ты вошел без стука, – заметил Эдельштайн, быстро вернувшийся в привычное состояние.       Меттью взял себя в руки, чтобы посмотреть ему в глаза. У него был странный взгляд: сиреневатые, такие же по цвету, как и у Меттью, глаза засияли очень непривычным огоньком. Смутившись, Уильямс поспешил скрыться за дверью.       – Прости!       Он захлопнул дверь, но так и не отошел. Почему-то в голове тут же возникли слова Альфреда. Тот всегда говорил, что не дает советов, которыми не пользуется сам. Он посоветовал Меттью взять инициативу в свои руки и… хм… трахнуть возлюбленного. Если учитывать то, что Джонс буквально два дня назад сам трахнул Ивана в гримерке сразу после концерта, совет вполне может оказаться действенным. Но применим ли он по отношению к Родериху, он ведь совсем не такой. Хотя… Из-за двери все так же доносилась музыка. Разве Эдельштайн слушает такую музыку? Быть может, Меттью его все еще не знает, как следует?       Переведя дух и не дожидаясь момента, когда он струсит и передумает, парень снова открыл дверь. Поразительно, но Родерих все там же, уже без рубашки. Он не танцевал, а просто стоял и смотрел на него, словно только и ждал, что Меттью вернется. Или он и правда ждал этого?       – Ну, что еще?       Привычный холодный тон едва не остудил его пыл. Уильямс посмотрел на Эдельштайна, нагло окинув его взглядом, а после немного растерянно произнес:       – А я это… венский торт купил. Ты любишь сладкое?       Более неуместного вопроса и представить было невозможно, но Родерих совершенно не смутился.       – Возможно.       Меттью уже давило в штанах. Музыка играла как прежде громко, и она каким-то образом послужила катализатором для дальнейших действий парня. Он сорвался с места и стремительно приблизился к Родериху, а после, взяв в руки всю свою решительность, окончательно сократил расстояние между ними. Его руки схватили чужие плечи, а губы коснулись тонких упрямых губ австрийца. Он действовал на эмоциях. Сердце билось, как бешеное, звуки музыки начали стираться, в ушах слишком отчетливо шумело от прилива крови. Парень даже не обратил внимания на то, что его не оттолкнули, он лишь зажмурился, наслаждаясь тем, что наконец целует этого человека.       Воздух в легких кончился, заставив парня отстраниться. Тут же пришел стыд вперемешку со страхом. А что, если Родерих разозлится и выгонит его? Однако тот был все так же непоколебимо спокоен.       – Прости… – выдохнул он. – Я не знаю, что на меня нашло. То есть, я знаю, но… Ох…       Меттью просто растерялся. Чувство стыда за свои действия не позволяло что-либо толком объяснить.       – Знаешь, что я тебе скажу, – четко проговорил Родерих. – Если ты в самом деле хочешь мной овладеть, тебе лучше быть решительнее.       На сей раз Уильямс просто впал в ступор. Он мысленно повторил слова Родериха два раза подряд, пока, наконец, смысл не дошел окончательно. А после невольно сжал плечи Эдельштайна сильнее.       – Что?       Эдельштайн хмыкнул.       – Мне уже скучно…       Надо было срочно что-то делать, пока Родерих не оттолкнул его. Надо было понять, чего же именно этот мужчина ждет. Надо было сделать это что-то, пока он еще ждет. Надо было, да.       Меттью опустил взгляд ниже, на впалый живот Эдельштайна. Интересно, он всегда был таким худым? А потом Уильямс кое-что понял. Посмотрев в сторону не заправленной кровати, парень наткнулся взглядом на… дилдо. На чертов дилдо, тот самый. На не заправленной кровати… Выходит, он не только ночью этим занимается?       – Эмм… Ты что, это самое…       Меттью вдруг понял, что не знает, как сформулировать свой вопрос. Спросить у, в общем-то, постороннего мужчины что-то типа «Ты тут себя трахал искусственным членом, что ли?» вряд ли было бы корректно. Хотя черт его знает.       – Я это делаю регулярно и совершенно не стыжусь, чтоб ты знал, – совершенно серьезно сказал Родерих. – А тебе бы следовало рассчитывать силы, ты мне плечи сдавил.       Почему-то именно в этот момент Уильямсу снесло крышу. Он понимал, что вполне может скоро пожалеть об этом, понимал, что после будет себя корить и винить во всех смертных грехах, а потом сгорит от стыда, но все это будет потом.       Эдельштайн определенно удивился, когда его толкнули в сторону кровати, но сопротивляться не стал. Повалив его на ситцевые простыни, такие чертовски простые и мнущиеся, Меттью опустился на него, а после снова поцеловал в губы. Родерих хоть и отвечал на поцелуй, но руки положил на простыни, словно пытаясь что-то этим продемонстрировать. Что именно непонятно, возможно, он и сам не знает. Впрочем, думать об этом у Меттью не было ни желания, ни выдержки. Он сделал то, что так давно хотел – огладил рукой чужое тело, такое горячее сейчас, худое, но совсем не костлявое. У Эдельштайна была по-женски нежная кожа, практически безволосая, что довольно странно. Он в самом деле был прекрасен, лучше всех тех, кто был у Уильямса до этого.       Меттью скользнул ниже, к чужой шее, вдыхая терпкий мужской запах и выцеловывая кожу миллиметр за миллиметром. Родерих прикрыл глаза и замер, упрямо сжав губы, и это едва не выбило Меттью из колеи. Однако до него сразу дошло, что это вовсе не потому, что ему противно или он себя заставляет. Вовсе нет, тут дело в другом. У Эдельштайна в самом деле сложный характер, так что лучше сразу привыкнуть ко всем странностям и научиться их любить.       Усмехнувшись собственным мыслям, Меттью, окончательно растерявший стыд и скромность, решительно накрыл рукой чужой пах. Родерих распахнул глаза и посмотрел на него так, как порой смотрит строгий родитель на нашкодившего ребенка. Отчего-то это заставило парня трепетать. Он отчетливо вспомнил, как этот вот мужчина бесстыдно стонал по ночам, творя с собой непотребства, как он не стеснялся его, как игнорировал его виноватый взгляд после. Неужели он намекал ему на что-то все это время? Если так, то нельзя его разочаровывать.       Он приподнялся, чтобы стащить с Эдельштайна трусы, а после вдруг вспомнил о том, что он сам-то еще одет. Но на раздевание времени не было, стоило поспешить, пока мужчина не передумал. Он ведь вполне может передумать, с него станется.       Родерих цокнул языком, словно намереваясь высказать свое возмущение, но заткнулся, когда его руки коснулся дилдо, что лежал рядом. Меттью заметил это. Он облизал губы, а после решительно расстегнул брюки, выставив на обозрение свою возбужденную плоть. Эдельштайн посмотрел на его член, а сам Меттью на дилдо, подмечая, что резиновый заменитель таки чуть меньше. Его это успокоило.       Когда австриец чуть кашлянул, словно передумав давать добро на то, чтобы его трахнули ЭТИМ, Уильямс решительно повалился на него и снова поцеловал. Он хотел схватить мужчину за руку, но немного промахнулся, и в итоге сжал мокрый и скользкий дилдо. Парень все целовал и целовал Родериха везде, где только мог, все так же не выпуская из рук эту штуку, он и сам не мог понять, почему.       – А тебе это нравится, да?       Меттью и сам не понял, как умудрился сказать это вслух. Он уже понимал, что Родерих вполне готов, растягивать его не надо, но все же не спешил еще с самым главным.       – Что?       Эдельштайн аж глаза распахнул. Уильямс прикусил губу, а после, словно вспомнив о том, что он уже сказал «пока» своей скромности, повторил:       – Тебе ведь нравилось делать это с собой, да? А хочешь, - он склонился ниже, к самому уху Родериха. – Хочешь, теперь я буду всегда делать это с тобой?       – Да что ты себе позволяешь…       Меттью не был намерен позволять ему возмущаться и дальше, он лишь хотел застать его врасплох. Он опустил ниже вторую руку. Понятно дело, ему пришлось повалиться на Эдельштайна, потому как опоры больше не было, но это не помешало ему раздвинуть чужие ноги. Если после всего этого австриец его не убьет, они, возможно, вновь окажутся в постели, и тогда он сможет заласкать это тело до умопомрачения. Но вот именно сейчас он хотел сделать все быстро и так, чтобы Родерих после процесса был охвачен мыслью о том, что его горячий член лучше, чем резиновый дилдо. Довольно странное желание для всегда скромного и кроткого Меттью Уильямса, тут и не поспоришь.       Сжав дилдо у основания, он притянул этот предмет к чужой промежности. Сбитый с толку Эдельштайн, придавленный не особо легким парнем, осознал все лишь в тот миг, когда эта штука коснулась его кожи.       – Что ты… Не смей!       В его тоне слышались истеричные нотки, но, черт возьми, как же это заводило. Да, Меттью всегда подозревал, что в душе он тот еще извращенец, но всю степень его извращенности раскрыл именно Эдельштайн.       – Тебе же нравится…       Родерих дернулся, но лишь один раз, а потому дилдо скользнул в него практически с легкостью. Уильямс вновь чуть приподнялся, чтобы лучше его видеть. Собственные очки чуть сползли, но это его совершенно не волновало. Он задвигал рукой, сперва вытащив дилдо на половину, а после затолкав обратно. Член Родериха заметно окреп от этих манипуляций, а потому Меттью был доволен. Его собственная плоть требовала внимания к себе, и парень знал, что сегодня он получит нечто намного круче дрочки.       – Ну, нравится?       Родерих окатил его полным злости взглядом, а после гордо отвернулся. Поразительно, даже вот в таком положении он умудряется показывать свою гордость. Уильямс задвигал рукой активнее, а после приподнялся сильнее, чтобы видеть, как в нутро мужчины входит дилдо.       – Готов сравнить?       Эдельштайн вновь обернулся, потрясенный услышанным. Должно быть, не ожидал подобного от тихони Метта. Хотя он и сам не ожидал такого от себя, так что все нормально. Двинув резиновым фаллосом еще пару раз, парень вытащил его и откинул в сторону так, чтобы дилдо упал с кровати, а после сам пристроился. Родерих прикусил губы. Когда Меттью резко вошел в него, мужчина громко вскрикнул и вцепился руками в чужие плечи.       Уильямса едва не оглушило чистейшим потоком удовольствия. Он замер, безумно боясь того, что может сразу кончить, давая Эдельштайну несколько мучительно долгих секунд, чтобы привыкнуть к своим размерам, а после начал двигаться, сходя с ума от ощущений. Мышцы плотно обхватывали его возбужденную плоть, и это ни с чем нельзя было сравнить. Не мудрено, что парень вовсе пропал в ощущениях. Заключив Родериха в стальные объятия, он принялся делать то, что и хотел – трахать. Это в самом деле было лучше, чем все то, что он себе представлял. Это было лучше, чем когда-либо прежде в его жизни.

***

      Из динамиков звучала мелодия, в которой Меттью не сразу узнал увертюру Штрауса. Он открыл глаза и не без удивления обнаружил, что уже наступила ночь. За окном было темно, а сам Уильямс лежал на кровати Родериха, в его, ясное дело, спальне. Он был прикрыт одеялом, кругом царил порядок. Парень невольно вскочил с места, вспомнив, что было совсем недавно. Он же трахнул Родериха, ведь так? Это же не было сном? Явно не было. Но где тогда Родерих?       Уильямс запоздало понял, что вырубился сразу после того, как его накрыл оргазм. Это было так круто и крышесносно, но он просто повалился рядом с Эдельштайном и крепко заснул. Стыдоба-то какая. Интересно, что теперь Родерих о нем думает? Будет ли он его ненавидеть?       К слову, обнаружился тот на кухне. Первым делом Меттью обратил внимание на то, что продукты, которые он оставил в пакетах на столе, разобраны. Теперь же на столе стоял поднос с персиковым тортиком и тарелка с блинами, щедро политыми кленовым сиропом. Сам же Родерих сидел за столом, облаченный в привычную рубашку и строгие классические брюки. Он пил кофе из своей любимой фарфоровой чашечки. По его виду никто бы не предположил, что его трахали пару часов назад.       – Эмм…       Уильямс понятия не имел, что тут вообще можно сказать. У него ломило все тело, голова немного болела, и вообще ему было стыдно за то, что он сделал. Но вот именно в этот момент он не знал, как ему поступить.       – Я не очень люблю персиковый, – заметил Эдельштайн в своей привычной манере. – Но я не думал, что ты разбираешься в австрийских десертах.       Меттью попытался ухватиться за его слова, как за соломинку, чтобы спастись из пучины собственного недоумения и смущения.       – Я… люблю штрудель.       – Правда? – наконец, Эдельштайн поднял на него взгляд. – Если хочешь, я могу приготовить завтра. Кофе будешь?       На сей раз Меттью окончательно все понял. Это у австрийца тактика такая – вести себя так, словно ничего и не было. Нет, он не отрицает что-либо, он просто ведет себя, как обычно. Стоит признать, именно в этот раз Уильямс был невероятно благодарен ему за это. И если мужчина спокойно предлагает ему выпить кофе, значит то, что произошло между ними, ошибкой он не считает. Это определенно хорошо.       – Да, спасибо.       Парень широко улыбнулся, чувствуя себя совершенно счастливым.       Стояла глубокая ночь, а эти двое спокойно пили кофе в тишине и молчании. В помещении царила атмосфера гармонии, и все было хорошо.