Sneaker Pimps – Splinter Fractured we have been since sometimes sixteen
– Мне сегодня двадцать пять, черт возьми! Сумбурный звонок – так себе будильник, но знакомый голос утешал. Вполне родной и достаточно любимый, что ли, милый ушам, чтобы проснуться и припасть к улыбке. – И я совершенно не понимаю, что мне делать с этой блядской жизнью! Потрясающий настрой, позитивные прогнозы, грандиозно инфантильные взгляды. Никаких планов? О, это не про Мэтта. Но отчего-то он любил добавить щепотку драмы в каждую секунду своего существования и преувеличить масштабы. Свою трагедию он любил – об ее причастности ко всему он точно позаботится. – С… – промямлил Ховард, еще сонный и взвинченный громким тоном. Кажется, Беллами звучал пьяным. – С д-днем рождения. – Спасибо! – салютовал Мэтт. Доминик нахмурился, поднимаясь в кровати. – Ты, что, выпил? – Не-мно-го! – по слогам выкинул Беллами. – Слабо верится, но… – Сегодня-то можно! – Как так – двадцать пять? – Сам не знаю… Голос Мэттью погрустнел. Кажется, только теперь он в полной мере начал осознавать цифру. Не слишком уж маленькая, но и сравнительно небольшая. Впереди была жизнь – о, тысячи жизней! – ведь он мог еще несколько раз все поменять, разрушить, собрать воедино, перекрутить. Хотел ли? Вопрос не из легких. Мог ли? Безусловно. И на пьяную голову соображалось как-то праздничнее. – Ты соврал, что твой день рождения в августе, – вспомнил Доминик. Он чувствовал себя неловко – никакого подарка для Беллами у него не завалялось, а отец так и не стал продолжать финансирование после того разговора. – Подарка не надо, – догадался Мэттью. – Лучшим презентом будет, если ты окажешь мне услугу и приедешь. Адрес знаешь. И… Ховард засмеялся, чуть не падая обратно в кровать. Беллами умел заманить к себе, в свое затворническое логово самого необщительного на весь Рединг человека. Доминик и не был против. Всегда за. Всеми руками и ногами. И головой. – Не забудь взять себя, – попросил Мэттью, вешая трубку. Все же упасть на кровать, рывком подняться, начать прихорашиваться – здесь же в очередной раз вспомнить, что волосы по-прежнему не отросли. Ховард чувствовал себя глупо, но что-то внутри полыхало, даже слегка начинало ныть, уже предчувствуя очередное безумие на территории Мэтта. В этот раз волосы уже не пострадают – кто знает, чем закончится этот день. О проблемах Доминик не думал, как-то попросту забыл. Откинул подальше, наслаждаясь летом. Все закружилось еще в середине мая, окончательно свихнув голову, подарив торжественную свободу, озарив триумфом бесконтрольности. Так Ховард и действовал – бесконтрольно. Приступы подавлялись таблетками, он был полностью в своем уме, в трезвом сознании. Горячо соглашающийся на каждое сумасшествие. Кидающийся в огонь на любое предложение, уже и выкинув из головы, что когда-то существовали проблемы, когда-то приходилось прятаться, думать о дурацких последствиях… Все складывалось удачно. Беллами будто специально умолчал о своем дне рождения, чтобы во что бы то ни стало вытащить Доминика на прогулку. Так глупо застать врасплох. В последний раз перед долгой подготовкой к диплому, за которым Ховард сидел основательно и слишком серьезно. В последний раз перед очередным испытанием длиной в три недели, когда они не смогут толком видеться. Очередное безумие? На территории Мэттью? Кажется, это может оказаться чем-то за гранью фантастики. Куда же еще преступнее, куда более развязно, болезненно? И не обойдется без бутылки вина, без пьяных поцелуев на балконе, без этого полоумного действа, танцев на пустых улицах. Проведя рядом с Беллами целый день, Ховард чувствовал себя все свободнее, вновь и вновь раскрываясь, опять и опять забывая об имевшихся проблемах, обязательствах. Было ли дело? Точно не сегодня. Июнь, черт возьми. И Мэтту было двадцать пять. И, возможно, у них была впереди вся жизнь. Это как повернуть. И если не знать, что Беллами задумал уехать уже в следующем месяце. – Мне звонил брат, – вдруг выкинул Мэттью. Они были уже вдребезги пьяные, прохлаждаясь где-то на мосту над Темзой, кружась на тех самых пустых улицах – как завещали. Третья или четвертая по счету бутылка вина за день; по крайней мере, для Беллами точно лишняя. Перед глазами плыло, язык сам отчеканивал слова. Так грязно. – И это напомнило мне об одном разговоре… – Разговоре? – недоумевающе спросил Доминик. Он еще пытался делать вид, что совсем не пьян. Пытался – только и всего. А ноги подкашивались, руки плясали. Вино внутри, как и всегда, командовало тянуться к Мэтту и быть как можно ближе. Соприкасаться ладонями и бедрами прямо на людях, так. Пусть смотрят. Плевать. – Я кое-что должен тебе сказать, – признался Беллами. Он словно вмиг протрезвел. Чудесно. Кажется, дорогой сорвиголова, ты собирался уехать? Так скажи! – Должен, но… Не уверен, что готов. – Сегодня твой день. Ты можешь сказать мне все. – Все? Ска-жи! По слогам, так просто и со вкусом. Это раззадорило Мэттью, но в то же время… Портить момент? Одни на мосту, так привлекательно, даже обжигало. Подначивало сделать как можно больше дерзких и противных обществу вещей – так Беллами и подумал, прижимаясь к Доминику основательнее. Они засмеялись, раскрашенные ночной секундой над Темзой. – Ну, да, – улыбался Ховард, весь сморенный. – Например, я же вижу, что ты хочешь меня… Поцеловать. – И не только поцеловать. – Даже так… – Даже так. Не место, не время, не то состояние. Возможно, Мэттью скажет обо всем позже. У них еще было время – месяц, может, полтора – было бы удачей, окажись побольше. Все это подождет. Все это стерпит, пока Беллами поддастся настроению, кружимый алкоголем. Пока будет целовать Доминика на мосту, совершенно растеряв чувство окружающего мира, не замечая вокруг ничего. Существовали только они. Для Мэтта, для Доминика – все было в точности так. А эти шорохи, шумы сбоку… – Черт, – только и выругался Ховард. Ничего не сказав, даже не особо-то обратив внимание, мимо по мосту прошла Мия. В компании Табиты и лучшего друга того самого подонка, что развратил сестру Ховарда на Рождество. Так себе команда для полуночных прогулок, но, кажется, у девчонки другой не осталось. И натолкнуться на брата при компрометирующих обстоятельствах… Хулиганистый свист со стороны паренька и завывания Табиты – этот чудовищный скрежет выбил Доминика и Мэттью, заставляя обоих как-то отдалиться, чуть не в страхе разбежаться, едва ли не на разные концы моста. Они сделали вид, будто пытались закурить, а после запутались в пустой бутылке вина, начали что-то искать по карманам… – Чудесная ночка! – крикнули им вдогонку. Но Мия так и не обронила ни слова, даже не оглянулась, не посмотрела – была верна брату, как и пять лет назад. У них были секреты, которые она блестяще умела хранить. Но этот странный взгляд Табиты, ее реакция, какая-то потерянная эмоция во взгляде, хотя Ховард едва ли мог распознавать происходящее вокруг… – Черт, – он выругался вновь. – Похоже, они друг другу обе… – Все рассказали? – словил Беллами. – О, стоп! До него дошло не все самое приятное. – Это твоя сестра. И та самая подружка твоей сестры… – с недоверием самому себе зарядил Мэттью. – Прекрати. Все. – Дом, – попросил Беллами, обернувшись на удалившуюся компанию. Он убедился, что они вновь оказались совершенно одни, обделенные вниманием. – Перестань думать хоть на секунду. Хотя бы в мой день рождения. – Кто бы говорил… – Я ни о чем сейчас не думаю. – По глазами вижу. И по глазам же Доминик ошибочно решил, что Мия и Табита обменялись своими секретиками и теперь вовсю обсуждали падение Ховарда. И этот смех, такой по-детски звонкий, еще слишком уж живой… Он более всего задел Доминика, более всего поселил замешательство в побитую проблемами голову. Ховард уже не думал об этом, когда Беллами пытался попасть ключами в замочную скважину, открывая свою квартиру. Ховард не думал о секретах, проблемах и дрянных девчонках, когда Мэттью горячо целовал его, сдирал с него рубашку, валил на кровать. Ховард ни о чем не думал, лишь полностью доверял Беллами и наслаждался моментом, поздравляя Мэтта с днем рождения собственным телом. Ховард ни о чем не думал, когда засыпал под кружащимся потолком, изрядно напившийся, почти отключившись еще где-то у дверей квартиры. Но думал Мэттью. Кажется, думал за двоих и все никак не мог договориться, не мог примкнуть ко сну. Не мог расслабиться. Забыть. И этот звонок брата ранним утром – зачем все это было? Не просто же так. Все хотелось напомнить. Вина. Виновность его во всех смертных грехах. Выдуманная бесконтрольность, идею которой Беллами вселил в Доминика, подарив тому свободу. А что сам? Что о себе? Жил ли Мэттью по тем правилам, которые проповедовал, которыми пичкал голову Ховарда так искусно, что даже уже опытный психолог не заметил столь тонких манипуляций? Сложно. Всегда было сложно – с самого первого дня. Вновь принимать решения, теперь еще и будучи подбитым мыслью о том, что двадцать пять – предел, что завтра наступит смерть. Как он только дожил до этого возраста? И что должен делать дальше? – Я должен уехать, – пьяно шепнул Беллами, выдыхая в потолок. – М? – Доминик рядом с ним резко заворочался, среагировавший на звук. Проснулся. – Ничего, – попросил Мэттью, изо всех сил натягивая улыбку. – Засыпай. Ничего. Ничего. И целое «все» – осознание виновности, которое накрывало Беллами с головой. Он уснет – куда денется. Но прежде его любимые мысли, выворачивающие наизнанку, от которых будет тошнить. В приступах Доминика была одна замечательная вещь: они сдерживались сильным разумом самого Ховарда и поддавались контролю, уничтожались таблетками уже на третий или четвертый день. Приступы Мэттью ни одно самое чудодейственное лекарство мира было не в силах притупить. Заглушить, исправить, прогнуть. Нет. Да, верно. Он все это сделал сам и был полностью в своем уме, когда нажимал на кнопку спуска. Взрыв! И городка Или не стало. Ему придется с этим жить. Уже пришлось. Неужели он думал, что с переездом в Рединг все станет радужно и так просто? Неужели он и правда думает, что, покинув Доминика и выбрав своей целью очередное графство Англии, он добьется лучшего результата? Одержит победу над самим собой? Забудет боль? Ничего. И целое «все». Противоречиями была полна голова Беллами. Противоречиями он и питался, с ними же засыпал под утро, когда пришедший в себя еще в мае Доминик рядом с ним храпел, надеясь на тепло, прижимаясь ближе. С противоречиями, болью и гнетущим осознанием Мэтту придется жить дальше. Двадцать пять лет не самая его значительная проблема. Главной проблемой был он сам. Мэттью Беллами, которого всегда поражала простота повседневности. Ведь он никак не мог понять, что есть люди, не обреченные думать до конца своих дней. Ведь Мэтт не мог сделать свои мысли тише даже самой глубокой и спокойной ночью.***
И началась тишина. Та искусная обволакивающая тишина, с которой приходит непонимание, с которой возвращается почти усмирившаяся боль. Июнь, последние дни в университете, полуночные звонки, дикий шепот. – Я так хочу быть рядом. – Не можешь. – Не могу. И вешаешь трубку в надежде, что завтра все изменится, что завтра станет лучше. А будет ли? И если случится, то когда? Ведь явно не завтра. Может, в перспективном будущем, в прекрасном далеком времени. А были ли перспективы? Будущее? Оно-то было? – Пожалуйста, напиши код какой-нибудь альтернативной реальности, – просил другим днем Доминик, усмехаясь в трубку. До защиты оставались считанные дни – нервы сдавали. Но чем больше между ними возгоралось пламя обоюдной болезни, тем больше раскрывалось секретов. Это будоражило до мозга костей. Это было так приятно. – Сколько раз… – смеялся Беллами, пытаясь выселить из головы Ховарда внесенную идею. – Я не программист. Всего лишь проектировщик. – Грязный проектировщик, который полгода скрывал, что ночами делает чертежи на заказ. – Прекрати, – умолял Мэттью, надеясь избавиться от этого недоумения. Смех. Вполне живой, даже с верой на будущее – то самое, которого у них не было. – Тогда, прошу тебя, спроектируй нам другой мир. Это задевало Беллами, возможно, даже сильнее, чем вся его трагедия и боль. Но в день, когда Мэттью был приглашен на защиту Доминика, все душевные раны и синяки на груди залечились. Он будто заново обрел себя, словно впервые вдохнул по-настоящему свежий и чистый воздух, не обремененный проблемами, токсичностью, тяжестью прошлого. Воздух, который просочился в легкие Беллами в тот день, пах яблоней, речной сыростью и возможностями. Не обошлось и без безумия, но кто был против этой ядерной нотки на послевкусии? Точно не Мэтт. Так они полностью похоронили проблемы, избавились от лишних забот. Так Доминик собрал свои вещи и переехал в квартиру Беллами, хотя та и принадлежала его отцу. Но Мэттью исправно платил, всегда в срок и до копеечки верно, был примерным арендатором и в глазах Бена отличным человеком. Мэттью никак не был замешан в плохом поведении Ховарда – главное, что Ховард-старший в это верил. И только Холли, бедная и погибшая под иллюзией счастья женщина, знала, кто именно утащил ее миленького Доминика на дно. И две недели прошли как во сне. Это был их самый райский сон – самое теплое лето, наполненное нежностью и счастьем даже сверх меры, даже чересчур уж хорошее. Июнь, сменившийся июлем. И вновь эти чертовы крыши Рединга, провоцирующие на безумства и долгие поцелуи под открытым небом. Эти улицы, дарующие свободу, – и плевать, что их видели, плевать, что среди тех людей была Мия, что видела Табита! Плевать! Точно! Все эти имена – пустое. Все пустое. И ничего не имело значения. Да, такова была болезнь. И на нее двое были обречены, покуда пропадали в летнем воздухе, покуда находились в какой-то прострации, так заоблачно решив, что проблемам конец. Не было приступов, не существовало последствий. Забылись упоминаемые через слово обязательства. Стерлись границы. Только крыши, улицы, мосты, река, розовое вино, поцелуи вновь и вновь, а после секс на рассвете, касания, обещания… И тоже пустые. Жаль, Ховард еще не знал. А потом наступило третье июля. И Беллами не особо задумывался о дате, встретив рассвет с Домиником, долго целовав его губы, скользя потными пальцами по его щетинистой щеке. Момент любви, столь сладок и жесток. Как в самых поэтичных драмах. И третьего июля, как и в день рождения Мэттью, раздался звонок. И если бы Ховарда не было рядом, это значительно облегчило бы ситуацию и не заставило бы Беллами краснеть на глазах Доминика. Не заставило бы вновь вспомнить, что же это – чувствовать вину. Проклятую, горькую. Такую ядовитую вину. Кафе. Холодный кофе на террасе, летний ветер пронзал Рединг, сдувая свободную футболку Мэттью, что то и дело сползала с плеч. Упавшая лямка рюкзака, брошенный на стол телефон. Ледяные капли стекали по пластиковому стакану на пальцы Беллами, когда в кармане шорт зазвонил телефон. – Кто это? – спросил Доминик, будто прочувствовав атмосферу. – Брат, – сглотнув, сказал Мэтт. – Какое сегодня число? – спросил он наугад. – Третье июля. – Ясно. Ясно. Ясно, что ровно год назад… – Привет, дорогой, – зашуршало в трубке. Ховард взглядом дал понять Беллами: говори. И Мэттью с опаской поднес телефон к уху, чтобы неловко кинуть свое «привет» и слушать. Брат. Третье июля. Еще бы. – Сегодня год с того взрыва, как мамы с папой не стало, – как-то трагично начали разговор, но голос звучал бодро. – Будто вчера было. Вот же урод это сделал! Кому такое пришло в голову! Доминик видел, как Беллами сгорал и заливался краской на виду у всего центрального Рединга. Прятался в тени, глотал кофе, был готов жевать лед, лишь бы заткнуть себя и свои внезапно всплывшие чувства. – Все нормально? – шепнул Ховард, обеспокоенный. Мэтт мог только кивнуть. И, весь красный, вспоминал, что же произошло год назад. Такое знаменательное событие, как же он – и забыл! – Говорят, это случайность или даже природный выброс какого-то вещества, метан или… Черт его, – выругались в трубке. Кажется, братец не особо волновался о чувствах Беллами и звонил лишь потому, что хотел поделиться своей болью. Как мило. Даже не думал о чем-то более заговорщическом. – Но я, кстати, от соседей слышал, что обвиняют какого-то парня с юга. Виноват какой-то Мэтт… Мэтт Юз? Черт его… – Пол, пожалуйста, – дрожащим голосом сказал Беллами, чуть не проскулил, обращаясь к брату. Он в момент побледнел, услышав свое имя, хотя точно знал, что обвиняли Мэттьюза. Зэд. Зи. Она все решала. Доминика едва не передернуло от беспокойства – Мэтта едва ли не вырвало выпитым кофе от болезненности ситуации. – Я так больше не могу, – продолжал Беллами, весь в трясучке. Он с мерзким ощущением пустоты в груди сжал стакан кофе. Жидкость полилась на стол и запачкала его кроссовки. – Не напоминай. – Извини, конечно, – все так же по-живому произносил Пол. Столько надежды в голосе, и это после смерти родителей, после катастрофы в родном городе! Немыслимо! И эти вопросы… – Ты не вернешься? Хотя бы навестить, приезжай. Мы с Дорой тебя заждались… – Нет, прости. Сухо, грубо, но вполне лаконично. Только это «нет, прости» – конструктивнее ничего не нашлось, как-то несвязно оно вырвалось из груди, просто выбилось. На большее Беллами не был способен. Он завершил вызов, потерянным взглядом уставившись в землю. Кофе так и переливался из сжатого стакана, пока Доминик звал Мэттью, довольно тихо, чтобы не перепугать посетителей летнего кафе. – Мэтт, – попросил Ховард, смело касаясь его руки. Он прекратил издевательство над пластмассой и оторвал Беллами, взяв его дрожащие после звонка пальцы в свою ладонь. – Давай уйдем отсюда, – чуть не зарыдал Мэттью. – Что не так? Что он тебе сказал? – Пожалуйста. – Мэтт… – Давай уйдем отсюда. Помутнение, скачок – враз вернулись все проблемы, обозначаясь на своих местах. О да, именно оно. Беллами ни на секунду не забывал, с чем конкретно ему приходилось жить. Он не был парнишкой, витающим в облаках, – звонок брата всего лишь напомнил ему о том, кем же он являлся. Преступник, взваливший на плечи вину… Не слишком ли много? Сколько там тысяч человек? А сколько горящих домов? Пару кварталов они шли молча, Доминик то и дело придерживал Мэтта за плечи, чтобы тот не споткнулся и не упал. Весь бледный, слишком уж белый для июля, Беллами шатался рядом, надеясь не потерять сознание. Помутнение, именно оно. Чертов звонок. Чертов июль. Чертово все. Первый попавшийся торговый центр, прохлада тени освежила Беллами, дала пару минут отдышаться. Он до сих пор так ничего не объяснил. Не разложил по полочкам. Возможно, Доминик имел полное право считать его безумцем и законченным идиотом, потому что Мэттью не соизволил подобрать слов. Не предпринял попыток. И Ховарду лишь оставалось упасть на скамью рядом с Беллами, посмотреть на него, взлохмаченного и потного, но бледного. И спросить. Может, вымолить последнее живое. – Расскажи мне, – попросил Ховард, изнывая не от любопытства, но из страха. – Все. «Все» – так категорично, так обязывает. Но и обязательства никто не отменял. Глубокий вдох. Все решаемо. И фото в Твиттере, и поцелуй на мосту, и подозрения Холли Ховард, и… – Почему алиби было изначально? Как вы все спланировали? Не говори о механизме. Просто расскажи, как вы взорвали город. Так просто. Звучало-то действительно заурядно. Ну, детская шалость, подумаешь. А последствия… И что они имели? Да, упасть на скамью. Спросить. Попросить. Упросить. И Мэттью уже откидывал голову. Во рту пересохло, но требовалось говорить. Ведь требовали с такой обходительностью. Так внимательно слушали. Должен же Беллами хоть кому-то исповедаться! – В последний раз. И мы больше не будем возвращаться ко всей этой теме, пообещаешь? Тонкий кивок. Пустой торговый центр. Скамья в дальнем павильоне. Никто не услышит. – Я был в Рединге в ту ночь, подавал документы в университет, если верить показаниям моего брата и его жены. Вот мое алиби, – утвердил Мэттью, начиная голосом железным, потерянным. Даже покинутым. Никого вокруг. Только пустота. И они двое, которые слушали друг друга во что бы то ни стало. Ведь проблемы были поделены пополам. – Я обо всем позаботился. Дороти, жена Пола, ехала в Лондон, так что я подгадал, чтобы поехать с ней одним поездом – якобы случайно. Мы действительно доехали с ней до Лондона. Ну, сошли на Кингс-Кросс, спустились в метро до Паддингтона. Моей задачей было, чтобы она увидела меня садящимся в электричку до Рединга. И я помахал ей рукой. И сел. Так просто. На одном дыхании Мэтт тараторил, в своем стиле скомкано, забывая последние звуки каждого второго слова. Откинув голову назад, пялясь в потолок… – Но что ей дальше, ведь ей не было дела, что я вышел уже в следующем вагоне. Я выкинул никчемный билетик, даже не отбив его на платформе. В это время Мэттьюз ждал меня на машине у вокзала, – здесь голос ожидаемо дрогнул. О, это имя. – Устройства уже были заложены утром ранее, мы так-то ещё в конце июня все приготовили, оставалось добраться. Я знал: Дороти поедет в пригород Лондона на электричке с четвертой платформы западнее, и мне было нестрашно выйти с восточных дверей. Откинуть голову назад, пялясь в потолок. Знать текст наизусть – ведь Беллами тысячу раз представлял, что расскажет об этом Доминику именно так! Пересыхало. Давило. Но что делать. – Я сел в машину к Мэттьюзу, и мы рванули в Или. Оставалось всего два часа. Мы идеально подготовили план. Я все продумал. Все рассчитал. В четвертом часу утра было уже очень светло, и я стоял, запуская удаленный доступ с экспериментального телефона. Хотя, скорее, это напоминало криво сваренный комок проводов под железом. Сердце стучало как бешеное. – Мэттьюз не знал, что я задумывал. И никогда не узнает. Первая бомба взорвалась на севере. Все взлетело, было достаточно шумно. Мэттьюз подключил вторую, она взорвала остатки севера и центр. И тогда я сказал ему по рации: «спасибо». Благодарность. – Просто сказал «спасибо». И нажал на кнопку, чтобы взорвать юг. Мэтт резко повернулся к Ховарду, вымаливая у того особенное внимание, расставляя акценты в вынужденных местах. – Я стоял на юге, Дом, – объявил Беллами, то ли вызывая жалость, то ли заставляя скептика Доминика поверить в предназначение и судьбу. – Я должен был взорваться. Бомба была прямо подо мной. И она не сработала. Молчание. Напоминание о звонке часом ранее. Все эти разговоры. Тайны, затянувшиеся с сентября… – Поэтому мой брат остался жив – его дом на юге. Поэтому пять тысяч горящих домов, а не десять. Я ненавижу себя. Весь год ненавижу, и не из-за взрыва и ответственности, а из-за недочета, ошибки; что-то, блять, со мной не так, – Мэттью вспомнил диагноз, выписанный ему Домиником. Смешок. Кислотный, болезненный, как и вся их дружба, если не любовь. – Всегда было, есть и будет. Я был готов умереть, так что сейчас я проживаю уже следующую жизнь. Я морально умер там, на южном холме Или. Я бы в жизни не вынес убийство родителей, пойми; да-да, я терпеть их не мог, но. Я не хотел им смерти в реальном смысле. Осознание. Осознание человечности, что еще содержалась в душе, еще пылала в груди. И память о родителях, о любимой маме и дорогом папе, что навсегда останутся в сердце, а смотреть будут только с фотографий – другого не дано. В этом был виноват Беллами. И, рассказывая о том Доминику, он учился с этим жить. И жил с этим. – Я все осознавал, но не надеялся на успех. И вот я убил четыре тысячи человек. А потом застрелился Мэттьюз. Я тоже думал застрелиться. Мы ведь даже не попрощались, а он любил меня больше ебаной жизни – и застрелился! Крик, должно быть, объял весь торговый центр. Но было ли дело, когда Ховард весь оцепенел, шокированный рассказом? – Я уже уехал тогда. И самое отвратительное, что я всегда все помню. Эта чертова память, она меня убивает. Зачем нужно помнить все до мельчайших деталей? Точное время взрыва? Все это из-за меня. Теперь я здесь. А Мэттьюз… Где же он? – Он нигде. И все они нигде. И я тоже… – Ты есть, – резко перебил Доминик, умоляя прекратить. Слишком тяжело – это было выше его сил. – Ты существуешь и ты со мной, здесь, в нашем Рединге. Как будущий психоаналитик, Ховард должен был быть готовым к подобным историям. Но мурашки по всему телу, саднящее чувство в груди… О, кажется, Доминик себя переоценил. – И я теперь здесь только ради тебя, – заявил Беллами. – Ну так и будь живым хотя бы ради меня. – Я преступник. – Пусть, – плюнул Доминик, хоть это и было вне его компетенции. – Психопат. – Пусть, – он плюнул вновь, чтобы обернуться и заглянуть в разбитые глаза Беллами: – Ты мой выбор, Мэтт. Пока что это так. Дальше я не загадываю. Смешно. Будущего у них не было, это верно. Они, кажется, наслаждались моментом? – Мой выбор – преступник-психопат, шизоид, просто кладезь для психоаналитика! Но я тебя не анализирую, – заявил Ховард, празднуя собственную слабость. – И этим ты ценен. Понимаешь? Для меня ты человек, а не портрет. И поэтому ты мой выбор. Я не смог тебя прочитать. – Ты не жалеешь? – трезво спросил Мэтт, не момента ради. – Нет. Звучало так искренне. – Пока что, – надавил Беллами, вновь обращая взгляд к потолку. – А дальше не загадываешь. Изумительно. Он даже не стал вставлять свое мнение, наглый, наполовину лживый, мерзкий преступник. – Держи меня и не допускай ошибок. Мы же договаривались совершать их вместе, – усмехнулся Мэтт. – Если не убьешь себя раньше, обещаю: нас впереди ждут ошибки получше. Пока это будет возможным. Так Доминик закончил их самый тяжелый диалог. И ни встреча с сестрой на мосту, ни подозрения семьи, ни ссора, ни раскол – ничего не могло сравниться с той болью, которую испытал Ховард за Беллами. Потому что мог чувствовать и сопереживать. И сопереживал. И делал это донельзя грамотно, черт бы его. Сестра? Плевать. Родители? Черт с ними. Оставшийся позади университет, местные проблемы, прошлое – пусть катятся куда подальше. Настоящее – вот ценный момент. Почему? Потому что будущего не существовало. Так Беллами понял, что все это не могло продолжаться. Да, он не высказал реальных желаний и опасений, но была правда, была искренность – ведь это важно? Столько мыслей в голове, что мир шел кругом, и Мэттью забывался; благо, не было лжи, так что невозможно было потеряться в реальности и сотканных историях. Инженерия оказалась лучше психологии, но все это время учеба обязывала его, так или иначе. Она, как и правда жизни, морила голодом по свободе. И здесь, наткнувшись однажды ночью, Беллами сказал себе, что Рединг тоже вряд ли для него. Рединг многому их научил. Правде и жестокости, например. Но учеба была позади. Отзвенел выпускной, пролились реки шампанского. Вместе с учебой в мусорный бак прошлого отправились личности вроде сплетницы Софии, не умеющей пить алкоголь Тани, ищущей секса и внимания Ив. Туда же провалились кончившие школу и колледж Мия с Табитой, их друзья, упомянутая чокнутая Стейси. И даже Джессика. И даже Геша – трагедия всей жизни Беллами, нынче главного героя Рединга, заслужившего это странное внимание не просто так, а по делу. Его прощальные слова? Речь? Чем кончался проведенный в Беркшире год? Были итоги? Они лежали в высокой траве, запропастившись где-то на север пригородной зоны. Тот самый северный ветер – да-да, – он не покидал их, преследуя теперь не только Мэтта, но и Доминика. Как вечное напоминание об ошибках. Как вечный дефект, знак их падения, их крушения перед всем миром. Чем-то они были обязаны. И был ли у Беллами план? Был ли он готов его озвучить? Июльский сумрак, один из депрессивных моментов, неумолимый рывок, подкачанный приступом. Была дикая ночь, уже темная, и листва каштана скрывала чувства, когда Мэтт вдруг произнес, ударенный вином: – Я хочу уехать. Ударило и Доминика. Впрочем, он был вполне готов – мог прочитать намеки в лице Беллами. Кажется, даже слышал эту фразу однажды. Может, во сне? – Снова? – хмыкнул он без особого удивления. – Куда? Кембридж? Не слишком удачная шутка. – Ты уже бросал учебу ради какой-то иллюзии, – напомнил Ховард. Мягкая трава редингской пустоши, каштаны, свисающие над больной головой, и эта токсичность, пролезшая между ними… – Учеба кончилась. Что теперь? – Только не Кембридж, – утвердил Беллами. – Я даже не знаю. Да, там есть работа, но мне будет мерзко. – Твой выдуманный… Как там? – Тинмут, – вспомнил Мэтт, взяв город Англии с потолка. – Да, точно. Тинмут. Уезжай туда. – Ты останешься здесь и будешь до конца меня ненавидеть. – Ты же понимаешь и всегда понимал, что у нас нет будущего. С чего мне ненавидеть тебя? Все вполне честно. Мы знали, на что шли. Надо же! Здравый смысл! И Доминик, оказывается, даже и не думал обижаться! Чего они молчали два месяца? Было больно – о том они и говорили, что будет больно принимать правду, отказываться от желания стать счастливыми отныне и до конца, забыть обиду на мир и жизнь. Но ведь жизнь была таковой. И стоило прислушаться. Приходилось мириться. – Мой отец едва не догадался в тот раз, когда я собрал вещи и ушел к тебе, – продолжал Ховард, взвешивая «за» и «против» касательно исчезновения Мэтта из Рединга. – Мама, тут несомненно, уже знает. А Мия… – Видела засос на шее и то, как мы целовались, – перебил Беллами. – Да-да. Его пьяный хриплый голос заставлял Доминика молчать. Слушать шелест листьев, звон Темзы, наслаждаться моментом, надеясь за одну секунду научиться им жить. Вот бы все было так просто: по щелчку пальца исполняются желания, находится вера, сокрушается смысл! Но Рединг. Жестокость. И вся эта реальность, в которой, увы, упомянутые как-то выше имена невозможно игнорировать, ведь каждый друг друга знает, каждый готов пролить кровь за жажду сплетен. – Решай сам, – констатировал Доминик. Ему было, кажется, уже все равно. Ведь он сжег все мосты и был доверху напичкан проблемами. Смоется Мэтт – куда деваться ему? Обратно – позор. А что делать? Что же делать теперь, если нет будущего, в чем они признались? – Но… Это слабое «но» качается хрустально, невесомо. Бьется, причиняя страдания. Но правда остается правдой. Но Беллами так хотел уехать. Уже давно. – Я поддержу тебя, в любом случае, – объявил Доминик, своими словами освобождая Мэттью от любой привязанности. – Ты мне так дорог. И этими же словами привязывая обратно. Доставляя троекратную боль. Заставляя усомниться в верности единственного оставшегося решения. И каштаны сменялись квартирным потолком, и потолок насмехался над ними, упивающимися поцелуем, довольствующимися близостью. Кто знает, когда наступит последний день, последний час. Так каждый поцелуй становился последним, так дни в Рединге оказывались невыносимы. И этот летний зной и жара под тридцать пять – пытка, когда пот стекает ручьем, но хочется тела, хочется страсти, приходится увеличивать температуру вокруг. Это было временем их счастья. И крыши, и выступ на центральной станции, и кофе перед железнодорожными путями. У них было все, о чем только можно было мечтать, и это «все» они взять успели, на что не жаловались, о чем не жалели. Кофе, прогулки, вино, долгие полуночные разговоры. Эпоха заканчивалась – ведь все кончается однажды. На смену приходит боль, после накрывает приступом, вскоре успокаивает новая влюбленность. Такова жизнь. Закономерна и быстротечна. И справедлива. Никого не обделяет. Ни о ком плохо не отзовется. Так были сделаны выводы. Так принимались решения. И в знойное утро Доминик плелся по Лондон-роуд, весь в слезах, когда накатил очередной депрессивный момент. Когда целей в жизни не осталось, когда Мэттью уговорил его уйти домой, хотя и самому Беллами это стоило чудовищных усилий. Больно? Еще бы. Но в тысячный раз такова жизнь. И отец Ховарда был прав: не всегда она достаточно приятна. Наверное, в том и был смысл. Чтобы нести ответственность, опираться на последствия и получать данное. Мэтту нужно было уехать. А Доминику желательно бы разобраться в себе. И так проблемы и имена обрушивались на них. И бессонные летние ночи заполнялись прогулками, вином, тысячей мрачных слов. Здесь вскоре наступит настоящая ретроспекция. Отчуждение и одиночество. Долгие терзающие мысли. А пока проблемы и имена. И мысли. Ведь Мэттью был так дорог Доминику. Доминик за эти месяцы стал так дорог Мэтту.