Royal Blood – Blood Hands It’s getting hard to listen when the clock is ticking Counting down the days gone by
Что же, настоящая интроспекция? Расщепление мысли или, может, украшение беспричинными идеями сознания? Ведь так мы любим психологию, так завернули историю вокруг нее, базируясь? К середине июля Мэттью покинул съемную квартиру и вернулся к отелю – теперь без дурных знакомств, визиток и поздних посиделок в баре. Узнав об этом, Доминик лишь ехидно хмыкнул во время очередного вечернего звонка. Как будто бы чувствовал, что не просто так обеими сторонами было принято решение больше не ютиться под одной крышей. И дело здесь не только в пагубном влиянии и безобразной нерабочей атмосфере. – Поэтому попросил меня вернуться к родителям? – спрашивал Ховард. – Конечно, – кивал Беллами своему телефону. – Не хочу, чтобы ты думал, будто я действую эгоистично. Это элементарная забота о тебе. В такой ситуации будет комфортнее быть с родителями. – Ты же знаешь, что добром не кончится. Мэтт тяжело вздохнул, отводя взгляд. За окном отельного номера шумела новая центральная улица, где-то над ухом буквально звенела Темза, налитая проблеском ночи. Тихо и уютно. Но Доминика чертовски не хватало, хотя Беллами и знал: нужно подождать, прежде чем они смогут увидеться. Почему? Потому что Мэттью обещал озвучить свое окончательное и бесповоротное решение в их первую живую встречу. До сих пор Беллами не был готов, но, кажется, слушая этот жалобно-печальный голос в трубке… – Добром бы не кончилось при любых обстоятельствах, – напомнил Мэтт, и его пальцы задрожали, когда он поднял ладонь к стеклу. – И мы оба об этом знали. – С самого начала, – подтвердил Ховард, услышав отозвавшуюся и в Беллами ноту грусти и морального упадка. – С самого начала. Мэттью едва переборол себя, сглатывая соленый ком. В глотке скопилось все, и оно рвало Беллами изнутри: обиды прошлого, проблемы настоящего, уже заранее пришедший из будущего страх. Обклеенный противоречиями и обязательствами перед миром и жизнью, Мэтт был заперт в коробке времени, образующей собой трехмерное пространство. Здесь будущим был потолок, тогда как ноги вязли в прошлом. Настоящее оказывалось впереди, но Мэттью не мог сделать и шага, вечно смотря вверх. Узнавая себя через пять лет, не находя видений через десять. – Я пойду, – только и выбил он, возвращаясь из воображения во все тот же полумрак отельного номера. – У тебя что-то не то с голосом, – заметил Доминик, сам не переставая дрожать, предчувствуя все самое уничтожающее. – От тебя ничего не скрыть? – Ты знал, на что шел, вплетая себя в отношения с психологом. – Ну да, – как-то язвительно кинул Беллами, вновь перебарывая желание поперхнуться комком в горле. Он сильнее сжал телефон, повторяя фразу настоящей просьбой: – Я пойду. – Нужна ночь, чтобы побыть одному? – Да, именно, – смешком Мэттью поблагодарил Ховарда за чуткость. – Если утром получишь от меня сообщение о встрече, значит, я к чему-то пришел. И готов озвучить решение. В этот момент Доминик перестал дышать. Он точно знал: Беллами выберет самый выгодный и самый же отвратительный, душераздирающий вариант для них обоих. Уехать. Уехать и больше никогда не возвращаться. Первым звоночком стал отель – ведь из него можно было исчезнуть в любой момент, хоть текущей ночью, даже и не отправляя Ховарду никаких предрассветных сообщений. Трубку повесили. Мэттью, постояв спокойным еще мгновение, со всей силы кинул мобильный телефон в стену, резким рывком превращая экран в мишуру из осколков. Он даже не посмотрел в сторону удара, но опустил тяжелые веки, закрывая рот ладонью. Видимо, чтобы не закричать. Так он надавил свободной рукой на стекло, еще держа глаза прикрытыми. Тошнило. Ноги подкашивались. Где-то в двух милях восточнее, совсем одинокий и прозябший в своей комнате, Доминик упал на пол, скатившись спиной по стене. Он смотрел в одну-единственную точку, выделив для себя пространство невидимой целью. Ноль мыслей, никаких движений, не было даже сил, чтобы закричать или хотя бы захотеть кричать. Он выронил телефон из рук, но так и не выдавил из себя ни слова, ни вздоха. Просто знал, что завтра может стать последним для них с Беллами днем. Так случился новый приступ Ховарда. Так Мэттью едва не проломил окно отеля, даже на секунду задумавшись о том, чтобы выпрыгнуть. Кажется, с самоубийствами у него не сложилось. Переломанный позвоночник еще сильнее помешает жить дальше. Можно же постараться остаться максимально здоровым. Здоровее, чем Доминик. И пока Ховард компенсировал злобные мысли ледяной ванной и дрожал от бессилия, Беллами вдавливал свое обесточенное тело в матрас, гипнотизируя потолок. На нем не найдется ответов, но так Мэттью сможет проецировать свои идеи и возникающие слова на натяжное полотно. Так будет видна цельная картина, приобретающая смысл. Приобретающая очертания действительности, где вскоре составится единственное верное решение, о чем уже и было сказано раньше. Доминик глотал таблетки, насильно выволакиваемый матерью из ванной. Заботливо укутанный в полотенце, под ошарашенным и обеспокоенным взглядом сестры уводимый в спальню, Ховард трясся, не помня себя и своего имени. Холли, со слезами на глазах и вся раздробленно-сломленная, шепотом упрашивала Мию идти спать, тем же шепотом успокаивая Доминика, что-то по-матерински ласково говоря ему на ухо. Третий час ночи. Никто в этом доме так и не спал, потому что Ховард кричал слишком громко. – Я должен уехать, – вдруг выскреб Мэттью, собрав на задворках сознания по букве с каждой идеи. Слова рассыпались в пустоте номера. Стены приняли решение как данное, призывая жить настоящим, вспоминая про увековеченный момент текущей секунды. Пол как бы манил к себе, еще наедаясь увлечь Беллами обратно, засосать в прошлое, чтобы тот только и делал, что умирал в настоящем вновь и вновь, каждую минуту проживая в уже ушедших временах. И только потолок, тот самый, что олицетворял будущее и был готов дать Мэтту каждый следующий миг, кричал и едва не молил. Нужно уехать. Он должен уехать. Ты должен уехать, шептал потолок. – Ты должен поспать, золото мое, – просила зареванная Холли. Она все укрывала Доминика одеялом, хотя тот давно перестал трястись и теперь дрожал лишь от приступа. – Сейчас подействуют таблетки. Все пройдет. Все будет хорошо, – клишированно выдавала женщина, уже не зная, какие слова подобрать. Приоткрылась дверь. От косяка звал встревоженный взгляд детских глаз, эмоционально навсегда застрявших в моменте, где девочке было тринадцать. – Мама, – осторожно вступила Мия. – Что с ним? – Мия, иди спать, – попросила Холли. – Ведь это все… Она замолчала, сглотнув. Пальцы девушки судорожно обвели дверной изгиб, падая на ручку. – Это все из-за Мэттью, ты знаешь? – Знаю, Мия, – умоляла ее мать. – Прошу тебя, доченька, милая, иди спать. – Папа не должен об этом знать, – убедительно просила она, горой стояв за брата. – Разумеется, дорогая. Разумеется… И голос Холли сорвался, сходя на хрип. Он пропал, когда женщина совсем перестала говорить, взглядом поникнув где-то между сыном и дочерью. Пальцы Мии сорвались с дверной ручки – секунду спустя ее больше не было ни в комнате, ни в коридоре, ни даже в соединяющем два крыла квартиры зале. Искристым шагом, еще отчего-то полным надежд и веры в брата, Мия сбежала к себе. Холли слышала, как тихим щелчком закрылась ее дверь. Доминик, казалось, уснул. Посмотрев на него еще с полминуты, женщина поднялась с постели, оставляя сына, обнадеженная возвращением ко сну. – Мама, – прохрипел Ховард, когда Холли почти вышла за дверь. Она развернулась, внимательно осматривая пространство между ними. Ее глаза были прикованы к сыну, морально истощенному, в душевных ранах. – Ты все знаешь? – решился он, неясно откуда питая силы. – Знаю, – кивнула она, больше не найдя в себе слов. – А отец? – боязливо спросил Доминик. – Мы не обсуждали. Но видно, что догадался. Молчание парализовало комнату. – И что вы будете делать? Так просто. А что будет делать Мэтт, когда и его номер парализовало бешеным осознанием в ту же чертову секунду? – Любить тебя не меньше прежнего, – заверила Холли. – И даже не заговорите о моих чувствах? – усмехнулся Ховард, желчно издеваясь над собственной матерью. Она едва не задохнулась, но ничего не ответила. Возможно, только сегодня Холли Ховард впервые додумалась, что никогда не была заинтересована в чувствах своего сына так же сильно, как он игрался с ее. Здесь поднимались совершенно иные проблемы, здесь же были установлены другие правила. И решать их придется путем третьим, отличным от радикальных принципов Мэттью. Холли не могла бросить все и уехать. И Доминик, еще имея хоть частичку души, понимал, что не может поступить так со своей семьей. И от этого было больнее всего. Ведь у Мэтта практически не было привязанности к Редингу. У Ховарда здесь была целая жизнь с половиной. – Я должен уехать, – повторял Беллами вновь и вновь, аккуратно смакуя окончательное решение на кончике языка. – Я должен уехать, – он проделывал это снова и снова, опять и опять проворачивая звук, скрипя зубами, чуть не со слезами на глазах принимая мысль как дар. И пальцы, резанные о битое стекло, истошно печатали сообщение. И Мэттью, весь на нервах, но охваченный азартом и желанием как можно быстрее увидеть Ховарда и все ему сказать, просил о встрече прямо за завтраком. – Утром, в десять, на Центральной, – по словам проговаривал Беллами, перечисляя текст сообщения. Подсвеченное разбитым экраном лицо Мэтта было бледным, холодным, хмурым. Но глаза горели по-настоящему. – Я наконец-то могу с тобой поговорить, – чуть не извиняясь, добавлял Беллами. Одно нажатие. Сообщение отправлено. Безжизненный телефон может залечь отдыхать на целую вечность. Он больше ему не нужен. Билеты будут куплены за пять минут до встречи, но Мэттью их не покажет. В десять утра они увидят друг друга на Централ Стейшн, не стесняясь долгих крепких объятий, не стесняясь того, что значат один другому как целый мир. И без афиширования, ничего не предоставляя, еще до первых слов они оба одним взглядом скажут, что Мэтту нужно уехать. Возможно, не только ему. Ведь отчего-то в глазах Беллами поселился измученный азарт. В эту ночь, все же встречаясь со сном, Доминик понял, что у них ничего не осталось. Единственной уликой будет архив, как некая папка воспоминаний: в голове, на страницах скучных конспектов, в Твиттере… У них ничего не будет, как и не было будущего. Если Ховард не примет решение, которое отчего-то так и кричало внутри, пока что несмело и даже слабо, но все же заявляло о себе. И Доминик не мог заглушить эту мысль. Не мог смириться с тем, что она оказалась бы неверной. Что-то подсказывало, что именно этот крик и был его вынужденным путем на всю жизнь.***
Stop the world from turning faster than I’m learning Not to just hide and run
Знойное июльское утро уже прогрело воздух вокруг себя, помещая в одно пространство невыспавшегося Мэттью и остаточно схваченного приступом Доминика. Не так Ховард представлял их последнюю встречу, но отчего-то шел к центральной станции с четкой уверенностью, что они больше никогда не увидят друг друга. Пессимистичный настрой выдавался потерянным взглядом – его Беллами приметил за целую милю. Но после объятий и скромного касания к руке никаких слов уже не осталось. Они скомканно справились о ночи, поинтересовались о настрое, оба сделали замечания, обращая внимание на мешки под глазами и иллюзию радости. А дальше тишина, такая промозглая, что слышались шаркающие по земле шаги, шорох листов блокнота в рюкзаке. Мэттью сглатывал чаще обычного, хотя уверял себя, что совсем не волновался. Доминик подозрительно слышал его переживания, словно все же проникая в голову, куда Беллами до последнего не пускал. Стаканчик горького кофе не украсил утро, но их любимая набережная Темзы словно сама встала на пути, как бы подводя к разговору. Замерев на месте, прячась в тени злополучных каштанов, где еще пару недель назад они ловили счастье и были уверены в улыбке, двое осознали, что пришло время говорить. Мэттью сделал жадный глоток кофе, будто надеясь напиться им перед смертью, как надышаться в последний раз. – Бюро меня найдет, рано или поздно, – начал он угрюмо, щурясь от солнца, смотря в беспечную даль северного Рединга. – В тюрьме гнить я не хочу. Сам на себя руки не наложу, как-то уже неудачно попытался. Они оба усмехнулись – спасибо и на том. Доминик пока молчал, зная, что Беллами точно скажет что-нибудь еще, лирично заканчивая воображаемым многоточием. – Так что буду пока бегать, странствовать, переезжать раз в пару-тройку месяцев… Вот и оно. Ховард настолько хорошо научился чувствовать Мэтта без проникновения в его голову, что знал наперед, пропитавшись им, его особенностями и привычками. Стало быть, в этом и существовал смысл близости. И как Доминик не знал этого раньше, ведь он оперировал этим в диалогах с Мией, так же он ловил настроение матери? – Это ты здорово придумал, – улыбнулся он, выдавливая из себя последние эмоции. Он по-прежнему делал вид, что не помнил о ночных приступах и идейных криках. Мэтт по-прежнему не верил в его истинно пессимистичный настрой. – А потом? – У меня есть образование на тысячу жизней вперед, – заявил Беллами, казалось, придумав идеальный расклад и здесь. – Уже неважно, что потом. Может, и ничего, – он инфантильно пожал плечами, будто не говорил о решении, которое в который раз полностью изменит его жизнь. – Подохну в старости, вдруг обретя совесть и в слезах проведя остаток жизни, вымаливая прощения у икон. – Больной… – Доминик поддержал сарказм смехом, жмурясь, после отпивая кофе. Вдохнув поглубже, Мэтт посмотрел в его сторону, но так и не осмелился заглянуть в глаза. – А ты – нет? – хитро спросил он. – Твой отец готов сдать тебя в любую минуту. Тебе ничего не останется, как миленький уедешь в дурку. Не лучшие методы Беллами выбрал, чтобы заставить Доминика захотеть остаться в Рединге. Разговором Мэттью надеялся уверить Ховарда, что его исчезновение – средство вынужденное, что так будет лучше для обоих, да и для всех. Но Доминик был привязан прочнее. Доминик тоже умел думать и думал обходительно. – Я уже бывал там. – Так хочется вернуться? – продолжал давить Беллами. О, не играй со мной, просил Ховард, пряча улыбку за крышкой кофейного стаканчика. – Мне нужно многое в себе перевернуть, – заявил Доминик, помолчав пару мгновений, принимая вопрос Мэтта. – Подумать о себе, о жизни. Ты так чисто видишь план, а у меня… Беллами любил накрутить, будто у него нет планов и целей в жизни. Однако Мэттью был, наверное, самым организованным и целеустремленным человеком, которого Ховард когда-либо знал. Это был единственный человек, хранивший свой полный распорядок не в ежедневниках, а в мыслях. Единственный за всю историю знакомств Доминика человек, способный запомнить информацию за долю секунды, за ту же секунду принять решение, все изменить. Таким был Мэттью. И Ховарду стоило поучиться. Хотя бы потому, что и у самого Доминика был выбор. И Доминик мог внести свое «да» или «нет». – Нет, – закончил он. – Пока что ничего нет. В этом молчании они погасли, неловко прижавшись друг к другу локтями, как-то пересекаясь на перилах набережных ограждений. Кофе в стаканах давно остыл. Кажется, что и внутри все было холодно и пусто. – Когда ты уезжаешь? – спросил Доминик напрямую, уже не питая обиды и не строя догадок. Мэттью хотел бы прокашляться, прежде чем озвучить данное, но перемолчал, заминая любую горечь. – В пятницу, – обременительно сказал Беллами, вспоминая проставленную на купленном билете дату. – После… – оторопело начал Ховард, понизив голос от досады и боязливости. – Послезавтра, – закончил вместо него Мэттью. Они провисели в этом страхе около секунды, но она продлилась целой вечностью. – Всегда лучше начать новую жизнь с субботы. Не верю в понедельники. – Ясно, – будто заткнул Доминик. Что-то в нем кричало, не позволяло кончить все вот так. Нельзя, нельзя, нельзя! Невозможно! – Дай мне завтрашний день в одиночестве, – попросил Ховард, надеясь на понимание. Одной ночи ему было недостаточно, в отличие от Мэттью. – Хочу тишины. Беллами кивнул – не мог по-другому. Он все понимал, быть может, даже лучше самого Доминика. И был готов дать ему и день, и вечность. И столько жизней, сколько бы Ховард попросил, пока не смог бы прийти к важному решению. Оставаться в спокойствии и комфорте, будучи уверенным в завтрашнем дне, или бросать все и идти на неоправданные риски. Выбор был теперь только за Домиником. Свой выбор Мэттью уже сделал. – Еще увидимся? – спросил он, отдаляясь от перил и от Ховарда. – Увидимся, – заверил Доминик, хотя еще пару часов назад был уверен в полном провале их надежд. Долгая прогулка, отвлеченные разговоры, новый круг по Редингу, вечерний кофе в завершение. Все было вполне спокойно и блестяще, и, может, была у них живая вера в будущее. Пусть слепая, но хоть в этот вечер, последний полноценный вечер она тянула их ввысь, позволяя дышать, смеяться и отбросить мрачные мысли. Когда они увлекались, в их обособленном мире вновь не было проблем. Забывались злополучные имена, растворялись обиды, воспоминания, дурные желания. И Доминик делал свои выводы, и Мэттью подкреплял свою уверенность каждым новым словом, хотя и было невыносимо больно. Невыносимо больно осознавать, что послезавтра он сядет в поезд и больше никогда не увидит Ховарда. Невыносимо больно было застрять на другом конце города и целовать горящие губы, дрожащими пальцами гладить ставшее родным лицо, заглядывать в слезящиеся глаза. Невыносимо больно было заказывать такси, уверяя себя в том, что в автомобильном салоне чужой машины случается последний поцелуй. И сгибаться пополам, выходя у своего дома, выбивая кулаком кнопку лифта. Сгибаться, кричать, орать. Они обещали, что еще увидятся. На этот раз уже попрощаться. В пятницу на Центральной. В пятницу, которая станет концом мира для Мэттью в Рединге, отправляя его в очередную новую жизнь, где он попытается начать все заново, выбирая одну из освоенных профессий, может, придумывая новое имя. А что, если Мэтт никогда и не был Мэттью Беллами? Что, если он и здесь все сочинил, напел, сплясал? Но поцелуй был жесток. И Мэтта согнуло не меньше, когда он едва не ползком донес себя до номера в отеле, хватаясь за каждую стенку, волоча за собой ноги, ватный от осознания. Он падал в постель, давая Доминику день тишины. Доминику, который за одиннадцать этажей на лифте, рыдая и сотрясаясь в лихорадочной дрожи, смог найти в себе последние силы и принять решение, мстительно смотря в собственное отражение. Доминику, который посмотрел на себя, вытер слезы, скурил сигарету на общем балконе и вломился в квартиру.***
Nowhere near the devil, just somewhere in between You and me, sworn to secrecy
В этой квартире его всегда ждали, обеспокоенные за нестабильного сына, за слетевшего с катушек брата. Здесь его каждый раз встречали всей семьей, надеясь на чистоту разума и порядок мысли. Семьей, которую Ховард возненавидел в одно мгновение. Семьей, которая перестала быть таковой для Доминика в тот же самый миг. – Доброе утро, – с расположением встретила его Холли пятничным утром, приглашая на завтрак, когда Ховард истратил свой день тишины и вышел из своей комнаты. – Садись за стол, мы все ждали, когда ты проснешься. Но одетый не по-домашнему Доминик не был настроен на семейный завтрак. Только сейчас он увидел на лице своей матери всю эту тщеславную наигранность, не отзываясь показной расположенностью. Вместо приветствия он приготовил другие слова. Их он начал отчеканивать еще прошлой ночью в лифте. – Ну, ты бы хоть поздоровался, приличия ради, – попытался свести на шутку отец. Сестра лишь отвела взгляд, хватаясь за чашку чая. Она делала вид, будто не обратила внимания на собранность Ховарда. Ему не хватало только рюкзака, чтобы быть полностью готовым сбежать. – Дорогой? – говорила Холли, но он не верил в ее искренность. – Почему стоишь? Садись. Здесь Мия чуть не поперхнулась, оставляя свою чашку подальше. По горящим глазам брата она заподозрила, что сейчас что-то будет. – Что не так, Дом? – твердила Холли. – Мне надоело это, – выкинул он. – Надоело. Сестра вся побледнела. Отец свел брови. Мать сжалась. – Мия хочет быть любимым ребенком, они на пару с папой мечтают, чтобы я съехал от вас и больше не доставал своим присутствием, – начал Доминик прямо из коридора, так и не сдвинувшись с места. – Ты, мама… Он перевел яростный взгляд на мать, на дрожащую Холли, которая застыла в воздухе с полотенцем в руках, взглядом еще упрашивая сына остановиться. – Нагло молчишь, даже не заикнешься о моих чувствах, как и отец. Даже не представляете, что у меня внутри, какой я настоящий. Накануне Доминик вспомнил, как с пеной у рта твердил Мэтту, как не хочет быть идеальным и идти по жизни, потакая отцу. Здравые мысли, озвученные слепо. Они привели его сейчас, где Ховард стоял в зале и вынуждал своих родителей разочароваться в нем. Наконец-то. – Думаешь, я хорошо учился? Я еле сдал дипломную работу, – прошипел Ховард, насмехаясь. – Вы оба думаете, я женюсь и стану счастливым? Черт, мам, пап, а если нет? Если не хочу? А если захочу жениться на мужчине? Тогда вы не поверите в мое счастье. Вы и не верите. Знают, коллективно догадываются – есть ли разница? Не верят. Не могут разделить выбор сына. Вот самое чудовищное. С этим бесчеловечным поступком столкнулся Доминик, и ему не оставалось ничего другого, кроме как стоять этим последним для него утром и из последних же сил кричать. – Доминик, послушай, присядь… Рюкзак был собран и стоял в углу коридора. Мэттью ждал на Центральной, уже потеряв надежду, уверенный, что Ховард не придет его проводить. – Доминик, – посмел возразить отец. – А мне вот доставляет счастье идти против вас, – он и не слушал. – Делать назло, потому что только так я начинаю что-то чувствовать, когда ухожу в отрыв, – эти слова едва ли не довели его до слез. Вздох. – Перестань, эта твоя дурость, Дом… Та самая невыносимая боль пронзала сильнее, чем бесконтрольность, взявшая теперь верх. Она и руководила им. Напоминала о вине и делала приятно. – Так что хватит. Мне надоело пытаться подстроиться под ваши убеждения. Меня пригласили быть социальным работником, я согласился. Поэтому теперь, как ты, отец, – Доминик язвительно посмотрел на Бена, возмущенно сидящего в молчании, – как ты и мечтал, я самостоятелен. – Господи боже… – заговаривалась Холли. Больше ни слова о матери, но не просто так сестра сжималась, готовая разбить чайную пару. Вся бледно-желтая, скрываясь от пронзительных и заплаканных глазах шокированной Холли, Мия терлась в углу стола. Она знала, что Доминик скажет и о ней. Так что у Ховарда были планы и возможности сделать выбор. И он ими воспользуется, но прежде скажет свое. Причинит всему родному дому ту нескончаемую боль, которую забирал сам в течение двадцати четырех лет. – И сделайте, наконец, Мию счастливой, – здесь Доминик ядовито улыбнулся, дойдя до лучшей части представления. – Вашего теперь единственного любимого ребенка. – О чем ты говоришь! – возникали следом. Он буквально барабанил слова, добивая каждого из присутствующих, сам будучи в их числе. Мия сжималась, сливаясь с обстановкой, маскируясь под белый стул. Холли недовольно вертела головой, вновь поймав какую-то недосказанность в воздухе, что пролегала между сыном и дочерью. И звал встревоженный взгляд таких детских глаз, эмоционально навсегда застрявших в моменте, где бедненькой девочке было тринадцать лет… – Хотя, наверное, это будет больно. Доминик – только и промелькнуло на ее синих от страха и холода губах, когда зрачки пульсировали, когда Мия была готова сорваться из-за стола и кинуться на брата. Она ведь так ему доверяла. Так хотела защитить. Так переживала за все вместе с ним, разделенная на «до» и «после» еще пять лет назад. Доминик, не делай этого. У них же была тайна. Они же договорились. – Доминик… Но, черт… Черт! Ведь Ховард не знал, что все его суждения были ошибочны. Не знал, что Мия и Табита перешептывались тогда вовсе не из-за Ховарда, а так, просто, вдруг отвлекшись на третью тему. Что Мия никогда в жизни не призналась бы заинтересованным лицам в их эксперименте. Что Табита ни в коем случае не раскрыла бы секрет об их с Домиником интересной весне в шестом классе. Черт! Но Ховард молчать не мог. Ведь он все решил. Ведь он ненавидел всех, и даже сестру, что шла на уступки, жертвуя собой, своими эмоциями, ранее пожертвовав телом. Ведь Доминик сделал выводы. – Ведь ей так понравилось трахаться со своим старшим братом, – выкинул он, обрывая свой монолог. Черт! Холли едва не взвизгнула, отел едва не порвал газету. Чашечка все же треснула, падая на пол из бледных ослабевших рук. – Доминик! – вскричала Мия, резко краснея, срываясь с цепи. Но Ховарда это уже не трогало. Шаг назад, взять рюкзак, посмотреть на время. Еще есть час, чтобы проститься с Мэттом. Он все успел. Он все рассчитал. – Подонок! – кричали вслед, и голос сестры был как никогда кровожаден. Она выскочила из-за стола, но отец грубой хваткой схватил девчонку за руку, останавливая от глупостей. – Ненавижу! – ревела Мия, падая на пол, разбиваясь коленями о плитку. Заливаясь слезами, после ярости вновь бледнея, теряя сознание. Она ведь хотела быть любимым ребенком. Она ведь хотела, чтобы Доминик дал ей место и чистого воздуха. Ей ведь и правда так нравилось в те разы, что они оставались с Ховардом в рыбацком домике в Ливерпуле, будучи детьми. Здесь хлопнула дверь. Здесь Доминик подавил истерику, обуздав контроль над собой и своими маниакальными приступами, хотя хотелось кричать навзрыд. Кожа на большом пальце все же была содрана до крови, губы кусались, но разум оставался относительно спокоен. Ховард бегом спустился по лестнице, вынося себя на улицу, пропадая в июльском кошмаре, оставляя непаханое поле и настоящую разгорающуюся войну, окончательно забирая детство сестры и семейную любовь вместе с собой. Он мчался к Централ Стейшн, унося ноги с Лондон-роуд. Его единственной мыслью был Мэттью, ждущий его там, чтобы сказать свое «прощай». И, вытирая слезы, Доминик осознавал, что натворил. И он учился с этим жить. Ему придется. Единственной мыслью теперь был Мэттью. Была пятница. Он многое в себе перевернул. Теперь Ховард знал, что прошлое бывает выгодным, настоящее – прогорклым, будущее – возможным. Они с Беллами еще увидятся. Еще увидятся.