Some legends untold

Тучи густели еще с утра, наливаясь свинцом, и теперь, когда день почти миновал, они плотно жались друг к другу. Дождь лил. Гром клокотал на улицах, в крестьянских домах и сараях, но проникнуть в замок все же не смел. В этих покоях всегда было тихо, и даже сейчас вездесущая тишина мерно гудела меж собравшихся. Собравшихся, к слову, сегодня вечером было только двое: он и она, «счастливые» супруги. Противно и гулко, проникая и под кожу, и сквозь саму плоть, к сердцу, тревожа его горестными напоминаниями, молчание просачивалось сквозь ждущие тела. Тишина. Девчонка молчит, и щеки ее краснеют, наливаются в ярком смущении. Язык, должно быть, прилип к небу, иных объяснений этой тишине Эмгыр увидеть не может. Он мешает вино в золоченом кубке, наклоняя его то в одну сторону, то в другую, и каменья в чаше преломляют свет тонкими гранями. Прохладца лижет щеки, и Эмгыр аккуратно прикусывает язык, тщетно пытаясь и самому в этот раз смолчать. Не выдерживает, осушив кубок до дна. – Так ты мне быстро наскучишь, – признается император без угрозы, но с неприязнью в голосе. – Цири. Это имя он цедит сквозь зубы, каждый раз поражаясь тому, с каким трудом оно выговаривается. Взглянув на супругу, Эмгыр понимает, что ее собственное имя, данное матерью, а не Вильгефорцем – заурядно, простонародно и, наверняка, неблагозвучно. И во взгляде, и в манере общения это сквозит, отдает терпким вереском, еще зеленым и мерзким на ощупь. Крестьянскую душу не вытравить из тела бархатом платьев и ситцем салфеток. Нет, в этой Цири император не может разглядеть и капли присущего его родной дочери благородства линий, осанки и тона властного девичьего голоса. – Простите, – услужливо шепчет она, вздрагивая и наклоняя милую головку. – Как я могу развлечь вас? – Кто бы знал, – отвечает Эмгыр, и сам наклоняя голову в ее сторону. Мутно-зеленые глаза не отражают ему скромной, но гордой Паветты или вспыльчивой ее дочери. В этих мшистых болотах очей видна только грязь, обреченность и сломленность. Император хмурится, отворачиваясь, в очередной раз, сжимая пальцы в кулак и слушая хруст собственных суставов. Он на секунду закрывает глаза, поддаваясь собственным мыслям и воспоминаниям, погружаясь в тягучие воды сожалений. Он женился на ней, словно бы из жалости, по минутной прихоти тела, взывавшего к другому телу, более молодому и гибкому. Нет, Эмгыр, император, Пламя и Солнце, страх десятков народов – он мог взять ее и без кольца на тонком пальце, только не захотел разрушать хрупких девичьих фантазий о святости брака и его обетов. Эта маленькая обманщица Цири клялась ему в любви, трепетала от каждого касания, тряслась, точно хилый сухой лист на осеннем ветру, словно тростинка в пламени, она тлела, трескалась и рыдала, кусая губы. А император, никогда еще не бывавший наивным, свято верил в искренность ее действительно светлого чувства. Он не гасил в спальне свечей, целуя ее – дрожащую девчонку, прижимал к себе с особой нежностью, а после прижимал уже к кровати, вдавливая в теплый матрас, не отпуская руки, шею и талию. Его Цири длинными, тонкими пальцами водила по груди своего императора, молча разглядывая его бесстрастное лицо, каждый раз замирая от малейшего к ней касания. Трепет можно спутать с любовью, его тепло кажется теплом симпатии, неги… Но все не так. Знала ли Цири об этом, нет ли, но никакой любви она не питала ни сейчас, ни до супружества. Эмгыр это понял, понял хорошо, только слишком уж поздно, чтобы выгнать девку за дверь, опасаясь ее чувств. Его милая, худенькая женушка, выдрессированная сначала безумным магом, а после – бездумной аристократкой, вбила себе в голову, что должна питать к императору нечто особенное, более теплое, чем восторг. – Налей мне чаю, – шепнул Эмгыр, указывая на свой кубок, ибо чашки у него не было. – И сядь, как тебе подобает. Придворных дам о таком не просят. Ведь для служения здесь есть слуги, но маленькая хрупкая Цири только услужливо кивает и послушно, как воспитанная плетью собака, идет за горячим еще чайником к столу, чтобы принести его своему хозяину. Одного благоговения несчастной девочке было мало. Она выдумала себе чувство, вшила в гладкую белую кожу острой иголкой притворства, каждый раз натягивая смущенную улыбку на тонкие губы. И игра ее была безмерно хороша. – Вы голодны, мой император? – тонким голоском интересуется жена. – Я могла бы… Я могу распорядиться, чтобы… – Ничего больше не надо. Крепкий чай лился в кубок долго, поглощая остатки сухого вина, осевшие внутри кубка, обретая странный вкус и запах. Эмгыр не собирался пить, и золоченая ручка медленно грелась в его дрожащих от гнева руках. Но к чему эта злость, осознание ли виной? Цири села, и пальцы императора уже жгло огнем, но тот все не выпускал ее, крепче сжимая. Горело и его тело, и разум, и взгляд. Он – Пламя, Пламя, которое пляшет, смеется, несет за собой только победу, в боли или радости, наплевать. Император, а императоры не сомневаются в своих словах. – Могу я и себе налить? – робко спрашивает его императрица, чуть наклонив голову, чтобы ее свободно раскиданные по плечам локоны съехали с лица. Небо закрывали грозовые тучи, молнии скалились то тут, то там, воздух благоухал свежестью дождя. Природа бушевала, стихия медленно набирала силу, и ливень барабанил по витражному стеклу, разрывая трескучую тишину. О, шум, сколь редкое в этих стенах явление. Эмгыр думает над ответом, может бросить ей короткое «да», но не бросает. Думает, ждет, кусает губы в ожидании решения. Он злился, но на что можно быть теперь злым? Запах призрачного зеленого вереска ударил в нос, император поморщился, отвернувшись в сторону широкого витражного окна. Девчонка заметила этот жест, смущенно отводя взгляд по его примеру. Ей уже не хочется чаю, чайник приходится убрать прочь. – Простите… – бездумно шепчет Цири, поправляя волосы. Но Эмгыр не умел прощать. Девчонка не любит его, не любит, ясно, но он-то ее… Нет. Влюбляются лишь молоденькие дурочки, зрелые же мужчины только покровительствуют их любви. Пальцы императора задрожали, потому что осознание и в этот раз настигло его предательски нескоро. Она, глупая девчонка, маленькая, потерянная родными, но найденная совсем не теми людьми, отчаянно льнула к нему… Но не так, как того хотел бы сам Эмгыр. Ему нужна она настоящей, со всеми неловкими улыбками и глупыми разговорами, с настоящем именем, с природным огнем в глазах, сладкими объятьями страсти. Но нужен ли он сам настоящей ей? В этих очах только покорность, смирение, и император понимает, стоит ему вытеснить прочь эту грязь, как та утащит за собой и надуманную прежде любовь. А если ему не останется и этого призрака чувств, легкой эмпатии… Император вздрагивает, стоит молодой супруге положить руку на его плечо. – Выйди… Цири, – шепчет Эмгыр, положив ладонь на ее чуть взмокшую руку. – Сегодня я не приду к тебе. Он слышит, как она громко, рвано вздыхает, вздрагивает, сжимая свои красивые губы. Девушка кусает их в недовольстве и хмурится, но ладошку с его плеча все равно убирает. Потому что так ей велел он, ее император, ее хозяин, властелин и мужчина. Цирилла сдержанно улыбается, сжимает тонкие пальчики и выходит, осторожно закрыв за собой дверь. Но перед тем, как выскользнуть, девчонка не успевает расслышать его шепота, звука нужного ей голоса. – Маленькая ты дрянь... Что же творишь...