My Own Crazy

Кабинет, в котором Микеле должен был проводить индивидуальные беседы с группой, чем-то напоминал ему его собственную квартиру. То есть, именно после того, как он разлил по полу кофе, едва ли не сдёрнул гардину, зацепившись носком за штору, и рассыпал папку с документами, кабинет начал напоминать ему дом. По факту, помещение почти ничем не отличалось от кабинета мсье Аттьи: скромно обставленная комната, с обоями грязно-белого цвета, чем-то напоминающими лист бумаги, покрытый пылью. В центре потолка холодным серым светом горела люминесцентная лампа, закованная в молочно-мутный, каменный абажур. Мадам Дассини любезным, закованным голосом сообщила Локонте, что доводить пациента до кабинета будет она, а возвращать — он сам. Спустя несколько дней групповых занятий… — А вы часто пользуетесь лаком для волос? — Какое ваше любимое произведение Рахманинова? — Вашим последним желанием перед смертью было бы?.. — А вы пытались самостоятельно испечь торт? — А вы умеете доставать монетку из-за уха? … было решено посвятить один день недели проведению индивидуальной беседы с пациентом. При озвучивании этой идеи мсье Аттья выглядел довольным, хотя Микеле не переставало казаться, что при желании взгляд мадам Дассини мог легко просверлить его череп насквозь, без использовании рентгена. Мике сравнил время. Его наручные часы спешили на четыре минуты. Первым, кого мадам Дассини запустила в кабинет, точно представляя нашкодившего ученика перед учительским трибуналом, был Лоран Моран. — Итак, мсье Моран… — начал Локонте, улыбнувшись. Он аккуратно раскрыл свою записную книжку. — Солаль, — прервал его собеседник. Сегодня утром его глаза казались Микеле двумя блестящими капельками ртути. — Всем врачам и сёстрам сообщается, что я предпочитаю, чтобы меня называли Солалем. Разумеется, всем плевать, но тем не менее. — Ну почему же плевать? — искренне возмутился Локонте. — Солаль — звучит гораздо проще. И, прежде, чем перейдём к официальной части беседы, я бы хотел задать вопрос… Солаль смерил его хмурым взглядом, который словно требовал от Локонте: только, пожалуйста, не надо стандартного «каквысебячувствуетеготовыливыкбеседе» и прочей ерунды. — Если бы вы жили в восемнадцатом веке, вы бы поверили, что я ваш сын? Сказать, что мсье Моран был озадачен, значило бы промолчать. — А… кхм… вы можете пояснить свою мысль? — С лёгкостью, — ответил Микеле с лучезарной улыбкой. — Вы знакомы с теорией параллельных измерений? — Да, — как это связано с предыдущим вопросом, Солаль даже не представлял, хотя и догадывался. — Я иногда представляю, каким бы я был, живи я, например, в восемнадцатом веке. Это развлекает; а глядя на вас, я представляю своего отца, каким бы он мог быть, живи он со мной в то время. — А почему именно я? — Солаль смотрел на него хмуро, но блеск в платиновых глазах выдавал неподдельное любопытство. — Потому что вы совершенно непохожи на моего отца, — ответил Микеле совершенно серьёзно, ставя в уголке листа дату сеанса. Солаль очень ценил творчество Стендаля и Гюго. Он предпочитал старую музыку и одной из самых современных его любимых групп были Beatles. Он любил готовить, а его дети и жена обожали те вечера, когда он пёк для них шоколадный рулет. Он любил читать перед сном, и многие с ним знакомые не понимали, как он до сих пор не ослеп. Он любил порядок и предпочитал изящное сквернословие грубому мату. Он не любил большие скопища людей, но компания, в которой он проходил терапию, стала для него едва ли не второй семьёй. И ему определённо был интересен его новый лечащий врач. … — Вы красите волосы, — заявил Лоран Бан, едва материализовавшись на стуле перед Микеле. Тот приподнял бровь, выражая вопрос, но Лоран не спешил пояснять ему сказанное, он лишь пристально разглядывал его лицо. — Крашу, — наконец согласился Локонте. — Как вы узнали? — Корни уже отрастают. Времени нет, да? — сочувственно спросил Лоран, карикатурно сведя брови домиком. — Понимаю. Самому приходится сражаться за пилочку для ногтей. — Говорят: у мужчин должны быть идеальны часы и обувь, у женщин — волосы и ногти, — хмыкнул Микеле, глядя, как Бан придирчиво осматривает свои руки. —Часов у меня нет, а обувь здесь выдают. К тому же, не вижу причин не стремиться к совершенству, — ответил последний. — Скучно оставаться таким, каким тебя создали. — Согласен. Минуту они помолчали. — Вы не думали покраситься в блонд? — спросил Лоран с каким-то прячущимся воодушевлением. Мике даже смутился. — Не думаю, что мне бы пошло. — Не смейте сомневаться, пока не попробуете, — мужчина наставительно поднял руку. — Вам даётся так мало времени что-нибудь сделать. Так сделайте. — Вы бы хотели заняться дизайном формы медперсонала? — спросил Микеле, протягивая Лорану лист бумаги. На нём были изображены безликие манекены, облачённые в старомодные костюмы, в каких раньше дети ходили за конфетами на Хеллоуин. Бан, взглянув на них, присвистнул. — Не плохо, док, совсем не плохо! Если моделей рисовали вы. — Их рисовал я. Лоран Бан сам когда-то учился в школе искусств, но вылетел оттуда за интрижку с молодой учительницей. Он ненавидел молочный суп, но кофе без молока считался для него чем-то противоестественным. Он считал себя совой, но был готов встать даже в пять утра, если бы ему позже за это заплатили. Он скрывал свою тайную любовь к поп-песням, особенно его завораживали «The Lady In Red» и «Inspector Mills». Он был готов убивать за шоколадное печенье и имел отменное чувство вкуса. А ещё ему определённо был интересен его новый лечащий врач. … Ямин Диб предпочитал чай любым другим напиткам. Его хромающее, но бесспорно исключительное чувство юмора подарили ему Чарли Чаплин, Вудхаус и Дэвид Леттерман. Ему также предлагали посмотреть Карлина, но он отказывался, наверняка, боясь, что ему может слишком понравиться. Он обожал детективы, хотя из писателей подобного жанра знал только Агату Кристи и Конан Дойля. Он увлекался вязанием, но тщательно прятал этот факт ото всех. Он был категоричен, из-за чего часто попадал в драки, но это его в итоге ничему не научило. Он мечтал сняться в немом кино. И ему определённо был интересен его новый лечащий врач. … Мерван Рим пугал. Пугал до чёртиков, если быть до конца откровенным. Его «полу-биполярное расстройство» выдавали его незавершённые движения, его пассивно-агрессивная манера речи, его язвительный тон, но такая искренняя улыбка. Он любил собак больше, чем кошек. Он хорошо разбирался в технике, особенно его интересовали мотоциклы и конкретная модель машины Ауди — V8. Он любил цирк, и, будь у него возможность, он без колебания бы смог убить конкретно восемь человек, начиная со своего предыдущего босса. У него не было любимых групп, любимых писателей или актёров, он в принципе к людям относился спокойно, насколько это ему позволяла латентная мизантропия. Он бесспорно уважал науку, хотя и ни черта в ней не смыслил. Он до безумия боялся возможности быть задушенным во сне. И ему определённо был интересен его новый лечащий врач. … Молчание растягивалось, как резина на морозе. Микеле молчал, его молчание было напряжённым, он с трудом подавлял растущее внутри раздражение. Флоран медлил. Другие нормальные пациенты, едва зайдя в кабинет, молча подходили к столу, усаживались в кресло и только тогда официально начинали сеанс. Мсье Мот же для начала оценивающе осмотрелся, медленно прошёлся вдоль голой стены, куда Мике планировал повесить свои грамоты, и лишь затем с изящным разворотом, казалось, танцуя вальс, приземлился точно в центр кресла. Он молчал. Микеле тоже. — Повесьте туда картины, — категоричным, не терпящим отказа голосом спонтанно сказал Флоран, указывая на стену, вдоль которой он только что шествовал. Микеле до дрожи хотелось сказать ему: «Нет, не повешу, и плевать, что изначально я сам думал о том же». — Стена уж больно… чистая, — при последнем слове Мот скривился. — Что плохого в чистоте? Я, вообще-то, думал оставить её в первозданном виде, — Мике понимал, что начинать с конфликта нельзя, ни в коем случае. Но как же он его раздражал.  — Что вас привело к профессии врача? — Что вы думаете о нынешней системе лечения таких, как мы? — Вас ведь тоже пугает мадам Дассини? — Кем вы мечтали быть до того, как поняли, что за эту работу платят больше? Неимоверно раздражал. Вопросы, на которые Флоран Мот так легко и нагло требовал ответа, были не то чтобы слишком личные, но это были именно те вопросы, на которые Микеле отвечать не любил. — Ничего плохого в чистоте нет, — медленно ответил ему пациент, с которым он, между прочим, обязан был выйти на дружеский контакт. — А вот в стерильности — да. — Вы считаете меня стерильным? — Микеле хмыкнул. — Отнюдь, я вас таким не считаю, — Флоран же, оглядев не до конца стёртое пятно от кофе на полу, как-то дружелюбно оскалился в ответ, — от того вы мне всё более интересны. — С профессиональной точки зрения, это вы должны быть мне интересны, — заметил Локонте, невольно хмурясь. — Хотите сказать, я очень скучный? — Мот внезапно громко рассмеялся, от чего, на мгновение Микеле показалось, дрогнула люстра. — Отнюдь, — передразнил врач, понимая, что, чёрт возьми, пора бы уже начать разговор. — Вы готовы к беседе? — Странно, — Флоран вдруг скривился, недовольно взглянув на Локонте. — Ребята меня уверяли, что вы ни одному из них не задавали этого вопроса. — К каждому пациенту я ищу индивидуальный подход. — Вы не работаете по книжкам, — казалось, Мота раздражала подобная «отшлифованность» поставленного вопроса. — Ну ладно. Да, доктор, я готов начать беседу, которая, несомненно, поможет мне вылечиться, — последние слова едва ли не плевком долетели до Микеле. Локонте старался держаться прямо. — Беседа действительно может помочь, если вы сами решите, что это то, что вам нужно. — О, так у меня есть возможность выбора? — с искренним восхищением спросил Флоран. — Доктор, а я могу уже сказать, что мне нужно, чтобы приспособиться к социуму? — Попробуйте. — Мне очень, безумно сильно нужно, чтобы врач, который ведёт со мной диалог, перестал отвечать, словно он поломанный робот, зажевавший диск с вызубренной речью для первоклашек. Микеле подавился воздухом. Он закашлялся так сильно, что у него на глазах безвольно проступили мутноватые слёзы. Сквозь кружево солёной влаги он видел невозмутимое лицо Флорана Мота, которого сейчас так сильно хотел задушить. — Если вас не устраивает, как я веду с вами диалог, который, кстати, именно вы не даёте начать, то я здесь бессилен, — в голосе, который обычно звучал так мягко, так по-лазурному светло, вновь вспыхнули алые отблески огня. Микеле злился, злился просто до безумия сильно, но виду не подавал. Равно, как и Флоран не подавал виду того, насколько же его взбудоражил этот приступ еле удерживаемой ярости, чей горький привкус так чудесно разбавлял приторную заученность фраз, которыми Локонте пытался с ним общаться. — Но ведь именно вы обязаны выйти со мной на контакт, дабы установить доверительные отношения и определить необходимое лечение, так? — Мот жал до последнего. Он выжидал, играясь своей безэмоциональной мимикой и бесцветным голосом, обмакнутым в каплю недовольного сарказма, выводя врача из себя. Локонте понял, что ещё чуть-чуть и он просто порвёт записную книжку в клочки. Холодная, остужающая рассудок ярость придала сил взять себя в руки. Микеле широко улыбнулся, чувствуя, как каменеют от боли щёки. Ну, если так настаиваете. — Что ж, если вы утверждаете, что уже определились в вашем лечении, думаю, у меня нет оснований сомневаться в вашем решении. Думаю, я могу начать нашу терапию немедленно, не теряя ни секунды, — он произнёс это быстро и чётко, так, словно каждое его слово было способно припечатать Флорана к креслу железными пластинами. — Итак, какого хуя ты ведёшь себя как последний засранец все последние сеансы? Мот молчал. Он широко распахнул глаза и слегка приоткрыл рот, судорожно обдумывая услышанное. Его растерянность доставляла Микеле действительно нездоровое наслаждение, он по определению не должен был позволять себе подобную фривольность, но сейчас она была едва ли не самым желанным чувством, так давно спящим внутри его разума и наконец-то освободившимся. Увы, смятение Флорана длилось недолго. — Неплохо, док, — он хихикнул, сначала тихо, словно смущаясь, потом всё громче и громче, пока наконец не рассмеялся в голос. Он смеялся открытым, звенящим, удивительно красивым смехом; его голос обладал каким-то своим привкусом игристого вина, который опьянял и очаровывал. Может быть, это была лишь его реакция, лишь секундная слабость, но Микеле слишком поздно понял, что смеётся вместе с Мотом. Их голоса резонировали поразительно красиво. — Неплохо, док, — повторил Флоран, отдышавшись. Локонте в ответ смог лишь кивнуть. Они молчали, глядя друг на друга. Микеле отразил, что, потеряв контроль, Мот позволил себе взглянуть на него как будто насквозь, куда-то гораздо глубже, чем просто в глаза. Это было чарующе неправильно. — Увы, я пока не смогу вам ответить, — Флоран говорил удивительно мягко, и Локонте абсолютно потерял желание спорить с ним. — Ну и ладно, — легко согласился он. — Это не последний наш сеанс, так что времени ещё достаточно. — Совершенно согласен, — они до сих пор дышали непозволительно громко, их вздохи перелетали через стол, смешивались и общим невидимым облачком оседали на деревянной поверхности. — Думаю, мы с вами закончили, — Микеле опустил взгляд на свою записную книжку. Записи были о каждом сегодняшнем пациенте. Кроме Мота. — Позволю не согласиться, — вдруг вежливым до безобразия голосом ответил тот. — У нас есть ещё несколько минут. Локонте взглянул на свои часы. — Время истекло, мсье Мот, — почти сорвано произнёс он. — Вам пора. — Время относительно. Но если вы настаиваете, — вздохнул Флоран, поднимаясь. — Проводите? — Думаю, вы не заблудитесь, — Микеле почему-то стало очень душно. — Тогда до свидания, мсье Локонте, — Мот оставил за собой ласковую улыбку и не закрытую до конца дверь. А Микеле медленно поднял взгляд на стену, на которой висели тёмно-синие часы. У них ещё было время: его наручные часы спешили ровно на четыре минуты.