Героиня второго плана

Нет, Тсуна не расплакалась, расстроилась или погрузилась в депрессию ещё сильнее — единственным чувством, которое она испытывала, глядя вслед уезжающей машине, была злость. Это что такое было только что? После всех разговоров о доверии, после совместных завтраков, обедов и ужинов, а иногда и ночёвок, после стольких лет бок о бок, после ухода за его зверинцем, как животным, так и человеческим, после совместного отпуска, золота и «страшной женщины» получить… это? Непонятный приказ и решение, в которое её не посвятили, смазанный поцелуй в лоб и невнятное прощание? Серьёзно? Нет, серьёзно??? От немедленной погони с рукоприкладством и смертоубийством Тсуну остановили только растерянные парни, которые не понимали, что произошло, и потянулись за ответами к единственному доступному вожаку, то есть к ней. Даже Кусакабе куда-то делся, бросив на неё всю работу, и Саваде не оставалось ничего другого, кроме как начать её разгребать. Хулиганы замерли, как только она встала на место, буквально минуту назад занятое Хибари-доно, и обратились в слух, надеясь, что её слова вернут на место их перевернувшийся мир. Тсуна, разумеется, этого не могла, но сделала всё, что было в её силах — задавила панику, приказала школьникам прекратить активную деятельность, но оставаться в боевой готовности, а выпускников обрадовала новостями о приёме на работу. Общая суть её комментариев осталась ясной и неизменной — сидеть тихо, работать и ждать команды, пока она будет разбираться, что за чертовщина тут происходит. Савада, разумеется, сделала вид, что точно знает, что имел ввиду Кё-сан, но, кажется, её спектакль никого не обманул, и она снова услышала комментарии про «страшную женщину». «Страшная женщина», говорите? Будет вам «страшная женщина»! Первым делом Савада бросилась домой, с удивлением обнаружив, что почти все вещи Кё-сана на месте — не хватало буквально пары носков, трусов, рубашек и портсигара, который всегда брался в поездки, но Тсуна никогда не видела, чтобы его открывали. Телефон, ожидаемо, выдавал задорные трели где-то в квартире, располагаясь там же, где и одежда, книги и личные вещи — всё лежало именно так, как было, когда она в последний раз здесь убиралась. Обнадёженная этим фактом, Тсуна забрала кошелёк, ключи и бросилась в погоню. Выбор пал на мотоцикл — она не имела прав и не представляла, как управлять этим монстром, но тысячу и тысячу раз видела, как это делал Хибари-сан. Быстро, опасно, устрашающе — немного повозившись с тем, чтобы завести чужую технику, Тсуна рванула вперёд. Сначала, конечно же, ничего не получалось, и Савада несколько раз падала, но упорно вылезала и пыталась снова и снова, удивляясь, откуда только силы взялись — в спокойном состоянии она бы так и валялась, придавленная, и ждала помощи. Вот что злость с людьми делает — и силы придаёт, и обращению с техникой обучает, и вообще. Особого плана у Савады не было. В принципе, он и не был нужен — либо Кё-сан где-то в городе, либо нет. Проверить первую версию было проще, так что она носилась по Намимори, останавливаясь около каждого прохожего, и пыталась выяснить, видели ли они чёрную машину, или парня со страшными стальными глазами — она даже нашла их совместную фотографию, сделанную вездесущей Хаттори-чан. Красивая фотография, почти семейная, надо будет попросить Ито-сана передать своей подруге благодарность. Потом. Быстрый поиск ничего не дал — Кё-сана не было ни в его любимых парках, ни в гостинице, где обычно останавливался Дино Каваллоне. Традиционные рестораны также были пусты, как и обычные, и Тсуна даже проверила непрезентабельные дешёвые кафешки, раз за разом встречая одинаковую реакцию — испуг и мотание головой. Чёрных машин в Намимори было немного, но и редкостью их назвать было нельзя, так что Тсуну уже три или четыре раза отправляли к домам именитых полицейских, бизнесменов или на территорию якудза. Удача улыбнулась всего один раз, когда какой-то милый старичок из проката предположил, что машина, которую арендовали, направлялась в аэропорт. Более того — милая девушка у стойки регистрации сразу узнала и Кё-сана, и вспомнила мужчину, по описанию похожего на Дино Каваллоне. Тсуне даже удалось договориться, чтобы работники посмотрели, на какой рейс сели эти двое. К несчастью, на этом приступ везения окончился — Хибари Кёя в списке сегодняшних пассажиров не значился. Тсуна точно была в этом уверена — она заставила работников перепроверить всё четыре раза, а потом сгоняла домой, где нашла полный пакет документов, включающий загранпаспорт. Без них Кё-сана просто не выпустили бы из страны! Значит, он где-то здесь, а сотрудница просто ошиблась — вариант, что Глава улетел под чужим именем, Савада посчитала невозможным. Дино Каваллоне ни за что не стал бы заморачиваться с поддельными документами и нарушать закон, когда Кё-сан имел все возможности летать, куда в голову взбредёт, и неоднократно этим пользовался. На всякий случай Савада ещё раз заглянула в прокат, сразу же увидев нужную чёрную машину. Как сообщил старик, её вернули буквально пятнадцать минут назад, и в описании высокого гайдзина с бритой головой она сразу узнала одного из людей Каваллоне. Выяснить, куда ездили на чёрной машине, не было никакой возможности — что же, одним тупиком меньше. Поскольку в Намимори Кё-сана не было, и он никуда не улетал, всё было просто — надо было проверять вокзалы. Их в городе было всего два, что сокращало поиски до девяти поездов — когда фотография Кё-сана не встретила узнавания на первом, количество сократилось до четырёх. Дежурный офицер сказал, что видел кого-то, похожего на Главу, садящегося в поезд на Хоккайдо, так что следующее действие было очевидно. Сбережения, документы, сменная одежда и бельё — она опаздывает на несколько часов, временной разрыв не критичен. Опять же, временному промежутку подходило только четыре поезда — Хибари-сана можно было найти. Конечно, оставалась вероятность, что она ошиблась. Что Хибари-сан где-то здесь, сегодня-завтра вернётся домой и всё ей объяснит, прежде чем снова исчезнет на несколько недель — уехать раньше у него не получится, пакет чужих документов Тсуна «совершенно случайно» прихватила с собой. За такое своеволие ей наверняка прилетит, или её даже загрызут до смерти, но Савада не придумала другого способа задержать Кё-сана в Намимори, если её выводы были неверными. Что же, этот поезд едет всего четыре дня, остальные и того меньше — если повезёт, её разъезды займут полторы недели. Телефон почти сразу начал разрываться от звонков — школа, работа, Хана-тян. Тсуна сбрасывала без раздумий — вдруг, пока она будет болтать, позвонит Кё-сан? Путешествие через всю страну быстро стало рутиной — знай себе выбегай на каждой станции, показывай фотографии служащим и офицерам, а потом лети назад, на самое дешёвое койко-место, и жди. Жди, жди, жди… Время утекало. Играло против неё, наступало на ноги, кусало за пятки. Тсуна бежала изо всех сил, но всё равно не могла не то что обогнать — хотя бы удержать дистанцию. Если она ошиблась, если выбрала неверное направление, найти Кё-сана будет почти невозможно. Сменятся проводники, торговцы, офицеры — хрупкий след размоется и истает. Это только в фильмах найти человека, уехавшего на поезде, так просто и легко — в жизни проводники не могли вспомнить лица пассажира, выходившего купить чай. К несчастью, Тсуна не могла останавливаться на каждой станции и прочёсывать город — её сбережения были не настолько велики, чтобы покупать новый билет каждые несколько часов. Оставалось лишь надеяться на удачу и память женщины, которая направила её. Тсуна надеялась до последнего. Когда ехала назад, когда быстро заглянула в душ в ближайшей гостинице и когда сразу взяла билет по маршруту ещё одного подходящего поезда. Она надеялась даже тогда, когда проверяла третий вариант, хотя четвёртый уже был продиктован чистым упрямством. Злость и обида отступили ещё на втором, оставив бешеную надежду непонятно на что — когда Тсуна вернулась в Намимори после двух недель бессмысленных разъездов, к ним добавилась глухая боль, тщательно изгоняемая, но крепко обосновавшаяся глубоко внутри. Она запрещала себе думать об этом. Запрещала, и всё. Разумеется, у неё был план. Осесть дома, закопаться в справочники, обзвонить все вокзалы и гостиницы Японии, изучить криминальную сводку новостей. Позвонить бывшей домработнице, сходить к его друзьям, к Рюджи-сану, к Шамалу, в конце концов. Неудача. Нельзя обзвонить все гостиницы за один день, и всегда есть шанс, что Кё-сан в какой-то момент появится в месте, которое она уже вычеркнет — это тупик, и неважно, как сильно она будет пытаться. Домработница ничего не знала, а номер отца Кё-сана, который она дала, отзывался только длинными гудками. Рюджи-сан держался несколько дней, потом сжалился и приоткрыл врачебную тайну — Кё-сан запросил копию своей медицинской карты и ушёл, и словом не намекнув, зачем ему это понадобилось. Шамал уволился и исчез, женский голос безразлично сообщал, что номер Фонга «не существует», и никто, совершенно никто не знал, куда делся Кё-сан. Тсуна начала совершать ошибки — решила, что он мог что-то сказать не ей, а своим друзьям. Пришла к Сасагаве, с удивлением обнаружив, что Рёхей благополучно поступил и уехал учиться за рубеж. Порадовалась, конечно, но сбежала, даже толком не поздоровавшись с Кёко-чан — бежала дальше, вперёд, по едва заметным следам. К Ито добиралась на мотоцикле, и, кажется, она сорвала какое-то семейное собрание — в большом особняке в традиционном стиле было много людей. Савада не очень задумывалась — ворвалась, вцепилась в чужой воротник, резко спросила: «Знаешь, где Кё-сан?». Ито потребовалось несколько секунд, чтобы понять, о чём речь, и мир вокруг Тсуны замер в ожидании ответа. «Нет, не знаю». Дальше она уже не слушала. Ито-сан, конечно, попытался её остановить, что-то кричал, кого-то о чём-то просил — она привычно закинула ногу на чужого зверя, приветливо взревевшего под её руками, и рванула назад, к ним. К себе. Нет, пока ещё к ним. Она, кажется, прекрасно научилась водить, хотя её несколько раз останавливали и штрафовали, а также отправляли проверяться на наркотики. Тсуна могла их понять — наверное, она выглядит так, словно чем-то обкурилась, когда носится по городу в поисках того, кто её покинул. Это было сложно. Оставаться на поверхности, сохранять ясность мысли, каждый день придумывать новый план. Смириться с тем, что её уволили с волчьим билетом за пропуски, с тем, что деньги закончились, а на добычу новых нет времени, и приходится экономить консервы, с тем, что чужой запах почти выветрился, а все её попытки найти Кё-сана оканчиваются неудачей. Это было сложно — когда аренда квартиры закончилась, и её попросили съехать, стало ещё сложнее. Она держалась за воспоминания. Бережно собирала его вещи в коробки, перемешивая со своими, рассматривала нечёткие, сделанные украдкой фотографии и до боли вжималась в чужой пиджак, ловя отголоски чужого запаха. Так можно было держаться, можно было сделать вид, что всё станет хорошо. Что Тсуна поступает правильно, хотя прекрасно видит, что её жизнь стремительно катится в пропасть, и она, пытаясь вернуть всё на круги своя, только ускоряет падение. Пока что ещё не всё потеряно. Пока что она ещё сможет сделать так, чтобы всё стало, как раньше. Цепляться за обрывки нормальной жизни, вести себя так, будто она всё ещё чужая Левая Рука и не поддаваться отчаянию, чтобы не совершать новые ошибки. Она может жить, пока будет искать — она не может позволить себе отчаяться. Но, как бы она ни пыталась, мир отказывался играть по её правилам. После того, как она покинула квартиру и перенесла коробки в бывшее помещение Комитета, попутно узнав, что она на грани отчисления, удалось продержаться целых две недели. Ныкаться по углам, жить тут и там — хулиганы сами звали её к себе, и Тсуна, кажется, пожила у каждого, кроме Кусакабе. На самом деле, она могла бы кочевать по их домам и дальше, но Саваду гнала совесть — все её бандиты были выходцами из бедных семей, старались помогать зашивающимся на работе старшим и должны были сами отказаться от еды, чтобы прокормить лишний рот. Чтобы нахлебничать, надо было отдавать деньги — чтобы были деньги, надо было выйти работать. Чтобы выйти работать, надо было признать, что Кё-сан послал их к демонам. Тсуна просто не могла. Чувствовала, как разрастается дыра в груди, ловила себя на плохих мыслях, понимала, что уничтожает собственное будущее, но не могла даже просто разрешить себе задуматься о своей любви. Это всё ожидаемо, это сама виновата — решила, что что-то значит, придумала, будто её ценили, вообразила, что дорогие подарки что-то значат. Накрутила себе невесть что, а теперь страдает — она готова броситься Кё-сану в ноги и умолять о прощении за неподобающие мысли и допущенные вольности. Только вернись, ладно? Она что угодно сделает, только вернись. Когда дома парней пошли по второму кругу, стало ясно, что выбора у неё не было. Так устроен мир — получая одно, жертвуешь другим. Сейчас ей нужна свобода и время, ценнейшие ресурсы, способные вернуть её Кё-сана — и плевать, что придётся заплатить гордостью. Надо смотреть правде в глаза — у неё нет работы, нет дома и нет денег, и ближайшее время она собирается полностью посвятить поискам Кё-сана, без раздражающих факторов. Было ли в мире место не рядом с Кё-саном, где она могла бы спокойно осесть и делать то, что хочется, не опасаясь выставить себя нахлебницей? Были ли люди, готовые принять её, заранее зная, что она ничего не даст взамен, а потом исчезнет, даже не сказав «спасибо»? Дорога, перекрёсток, закат. Небольшой забор, дверь, окна. Всего один силуэт — Тсуна узнавала, братец и Реборн уехали, мать снова живёт одна, а теперь она стоит перед дверью, как после выписки из больницы, и мнётся, не уверенная, что может зайти. Как будто этих лет не было. Старый ключ подошёл идеально. С первого раза рухнул в замочную скважину, сдвинул цилиндры, провернулся и застыл, надёжно запирая ригель в тесном плену двери. Металлическая ручка холодила, но послушно опустилась вниз и ушла вперёд, передавая лёгкое прикосновение идеально смазанным петлям. Наверное, это она специально — Тсуна не хотела входить сюда так быстро. Она вообще не хотела сюда входить. Прихожая не изменилась — только обувь теперь была новая. Её обувь — Кё-сан купил. Давно. И пол такой же, и вешалка, и стены, и пол. Коридор, паркет, немного криво висящая картина, стук колёс чемодана с вещами первой необходимости, специфический запах кондиционера для белья. Здесь всё стиралось только им — мама говорила, что этот запах напоминал… Мама. Вот она — сидит за столом, улыбающаяся, ничуть не удивлённая появлению неожиданного гостя на своём пороге. Мягкое домашнее платье, тёплая улыбка, сияющие глаза, чашка чая и начатая булочка на столе. Приветливый кивок, будто Тсуна выходила на пару минут, за молоком, и лёгкое движение, чтобы поставить воду. — Чай будешь? Чай. Серьёзно? Вот так? Чай??? — Меня не было три года, мам. Нана хихикнула и пожала плечами, ставя на стол вторую чашку — другую, не Тсунину, но похожую до мурашек на загривке. — Это значит, что ты перешла на кофе, Тсу-чан? Ручка от чемодана жжёт. Она шершавая, уже нагретая, мокрая и больно щемит тонкую кожу в центре ладони. Тсуна вцепляется в неё так сильно, что наверняка пустит себе кровь. Ручка от чемодана — единственное, что в этом мире ещё может напомнить о настоящей реальности. — Ты ничего не хочешь у меня спросить? Где я была, что делала, как жила? Тсуна ненавидит это хихиканье. Лёгкое, легкомысленное, легковерное. Такое мягкое, такое безмятежное, такое наивное — такое же, как когда матери сказали, что над ней издеваются в школе. Ручка от чемодана тихо щёлкает, и кнопка ровно по центру медленно ползёт внутрь, выпуская из плена тонкую кожу в центре ладони. Поздно — уже прищемилось, уже течёт кровь. — А что, ты бы мне ответила? Что изменилось в этом доме за такое долгое время? Кроме кружки, её любимой кружки — быть может, её комната? Холодильник? Модель плиты? Может, Савада Иемитсу был так горд, что его мерзкий план удался, и раскошелился на новый телевизор? Что произошло с этим домом, когда её стёрли из его тихой, равномерной реальности? — Ты могла позвонить. Родителям Кёко-чан или Ханы-тян, в школу, мне. Подать заявление в полицию, обзвонить больницы и морги. Сделать что-нибудь, что обычно делает мать, когда пропадает её ребёнок. Она хихикала. Хихикала, упорно игнорируя реальность, которую Тсуна привезла с собой на ручке от чемодана. Хихикала, будто её дочь шутила, а не была серьёзной. — Почему, мам? Ты можешь объяснить — почему? Теперь Нана улыбнулась. Не выдала своё любимое наивное выражение лица, не растянула губы до ушей, не склонила голову набок. Улыбнулась губами и глазами, как-то удивительно по-взрослому, и осторожно поставила свою чашку. — Ты действительно его дочь, Тсу-чан. Взяла самые лучшие и худшие черты. Его ум, упорство, внутреннюю силу. А ещё — гордость, улыбку, разворот плеч. Ты совсем как он — приходишь и уходишь, когда тебе вздумается, и следуешь своим путём, просто не обращая внимания на преграды выше неба. Ты даже смотришь, как Иемитсу, милая — и я действительно счастлива, что смогла вырастить тебя именно такой. Теперь мама пила чай иначе. Жёстче бралась за ручку, резче поворачивала голову, делала большие глотки. Тсуна замечала это походя — её мир сузился до ручки от чемодана и царапины, пересекающей ладонь. — Ты говоришь, что я могла позвонить. Не буду врать — я очень хотела сделать это. Проверить, как там моя девочка, предложить свою помощь, как-то повлиять… Но ты ведь уже сбегала раньше, верно? Тебе душно здесь, в этом доме, и ты не веришь, что я могу решить твои проблемы. Ты никогда не делишься своей жизнью со мной, ты считаешь меня отвратительной матерью, ты хочешь самостоятельности и жизни вне всего этого. Понимаю и принимаю твой выбор. Теперь она выглядела нежной. Кроткой, мягкой, пахнущей выпечкой и теплом. Такой, какой Тсуна всегда хотела её видеть — такой, какой в её воображении должна была быть мать. — Когда-то давно я решила, что, когда придёт время, я поверю в собственного ребёнка и исполню его желание. Ты хотела свободы, взрослой жизни и ответственности — какое право я, мать, имела тебя останавливать? Запирать здесь, принуждать жить чужой жизнью, так, как это видела я? Я отпустила, Тсу-чан — скрыла за железным замком своё обливающееся кровью сердце, чтобы не мешать тебе делать первые, робкие шаги полностью самостоятельно. Это было трудно — сидеть здесь и ждать, но, как видишь, всё получилось, и ты вернулась с вещами. Так что, хочешь чаю? Кажется, в её словах даже было рациональное зерно. Принять, понять, отпустить — возможно, она была слишком юной, когда уходила, но достаточно зрелой, чтобы найти себе еду и ночлег. Разве это не правильно? Дать своему ребёнку возможность передохнуть и подумать, позволить ему выйти из тесного родительского кокона, выглянуть во внешний мир и оставить лазейку, чтобы он мог сразу юркнуть назад, под тёплое крыло. Позволить решать самому. Стоять в стороне, давая возможность совершить свои ошибки. Молча любить, терпеливо пережидая новые выверты неокрепшего характера, и ждать, когда дверь со старыми замками откроется ещё раз. Только вот… — Я была в больнице. При смерти, мам. Врач сказал, внутренности были похожи на фарш, и я выжила только чудом. Лежала там полгода, борясь за жизнь между операциями, и думала, что могу умереть раньше, чем ты позвонишь. Мне было больно, мам. Мне было страшно. Карамельный мир рухнул, лишая красок стены вокруг. Тсуну затрясло, к глазам подступили слёзы, и резко побледневшая мать ничуть не помогала успокоиться. Она думала, что давно пережила это, но стоило столкнуться с проблемой лицом к лицу, как всё вернулось в полной мере — боль, кошмары и неотправленные сообщения. Савада Нана встала с места, разом постарев на десять лет, но Тсуна отшатнулась, стоило увидеть намерение, намёк на прикосновение. Мать казалась ей чудовищем — многоруким, моноликим чудовищем с мягкой маской-улыбкой на лице, стоящим на её пути. Ноги нашли дорогу сами — туда, где она жила раньше, туда, где несколько лет жил кто-то другой. Мать бросилась в погоню, пришлось перейти на бег и резко захлопнуть дверь, за хлипкой защитой слыша, как врезается в неё чужое тело. Терпеть дальше не было сил, и она тяжело осела, проехавшись спиной по двери и тихо радуясь, что кто-то врезал в скважину замок — так можно было просто слышать глухие удары и чужие жалобные крики. «Пожалуйста открой!», «Это правда?», «Давай поговорим!» — слова бессвязные, истеричные, клейкие, как просроченная упаковка ПВА, которой школьник пытается склеить случайно разодранную тетрадку. Тсуна до крови укусила себя за кулак и сжалась в комок, напрягая каждую мышцу своего тела. Не выйдет, ясно? Она ни за что не заплачет.