Героиня второго плана

Держаться было всё труднее. Обзванивать всё и вся, ещё раз смотаться по самым важным местам Кё-сана, написать заявление в полицию, всё-таки заглянуть к якудза — раз за разом получать изумлённое пожатие плечами, ловить сочувственные взгляды и выслушивать пожелания «отпустить». Как чёртова Белла Свон в недавно вышедшей книжке — Тсуна была равнодушна к зарубежной литературе, но Хана-тян любила развлечь себя подобным чтивом, и купила «Новолуние» сразу, как оно появилось в Америке. Эх, где он, тот безмятежный сентябрь? Савада даже разрешила себе плакать. Она устала, она выбилась из сил и содрала коленки, когда в последний раз упала с мотоцикла. Дыра в груди разрасталась всё сильнее, и ей надо было позволить выйти, пока не стало слишком поздно — и Тсуна решила, что лучше слёзы, чем кровь из вены на предплечье. Она плакала ночами, в час, когда выключались фонари, и мир погружался во мраке, выпуская демонов. Тогда и только тогда она позволяла солёной жидкости течь из глаз — тогда она падала на кровать и выла, до боли кусая уголок подушки, тогда она тряслась и дёргалась, била матрас и звала, жалобно, как слепой щенок, который внезапно остался совсем один. Если Тсуна успокаивалась до того, как засыпала, она слышала, как под дверью всхлипывала Нана. С матерью она не виделась с того самого разговора на кухне, и у Савады совершенно не было желания что-то менять. Женщина искренне пыталась что-то наладить, что-то изменить, сидела под дверью, говорила, иногда плакала и просилась внутрь — Тсуна отходила к дальней стене и надевала наушники, включая что угодно, лишь бы погромче. Дверь в комнату всегда была закрыта, и Тсуна покидала дом через окно — единственным исключением была глубокая ночь, когда она пробиралась на кухню за едой. Обычно Савада таскала непортящиеся продукты, чтобы приготовить что-нибудь у себя в комнате — вся готовая еда от Наны сопровождалась длинными письмами, и выбрасывать их, не распечатав, с каждым разом было всё сложнее. Мама, конечно, знала об этих вылазках, но не пыталась подстеречь — когда она попробовала поймать дочь у холодильника, Тсуна просто перестала есть. Вынужденная голодовка в комнате продолжалась четыре дня, пока Нана срывающимся голосом не сказала, что путь свободен, и она не будет выходить из своей спальни после заката. Времени как раз хватало, чтобы зайти в ванную комнату и как следует помыться, и Савада даже подумывала начать пользоваться плитой. Впрочем, осень всё равно прошла в бесполезных поисках, и она не всегда вспоминала, что ей вообще надо есть. Когда началась зима, Тсуна окончательно поняла, что не справляется. Каждая нитка, за которую она тянулась, обрывалась, каждая зацепка таяла в руках. Дыра в груди разрослась, захватила плечи, глотку, бёдра и живот. Её ломало, выворачивало наизнанку от тоски, вся её сущность была убита, отравлена вросшей в кости любовью. Ей казалось, что она почти мертва — всё то, что раньше давало силы, всё то, что было её светом, её почвой под ногами, без Кё-сана стало ядом. Всё чаще стало казаться, что слёз недостаточно — надо очистить тело, надо смыть чёрное красным. Как будто, если она сделает это, всё станет хорошо. Как будто физическая боль прогонит душевную. Она почти перестала выходить из своей комнаты, просто не находя в себе сил открыть окно и выкатить мотоцикл. Зацепки не работали, идеи кончились, она сбилась на бесконечном списке отелей, даже не добравшись до Кюсю — всё было бессмысленно, всё разлетелось пеплом. Теперь Тсуна почти всё время просто перебирала чужие вещи — уговаривая себя, что, возможно, найдёт зацепку, намёк на планы Кё-сана, но на самом деле просто купаясь в воспоминаниях и ловя запах. Она часами перебирала чужие книжки, пропускала между пальцев накрахмаленные рубашки и свитера. Воспоминания о времени, проведённом вместе, сгладились и смягчились, а отравленное любовью воображение придало им романтический оттенок. Теперь Тсуне казалось, что всё было не так — теперь она перебирала дорогие моменты, и ей казалось, будто они были семьёй. Будто не секретарша, а жена встречала мужа с работы, будто они были вместе и гораздо ближе, чем ей когда-либо мечталось. Все серебристые взгляды, смешки и поступки обрели новый смысл — теперь Тсуне казалось, что Кё-сан был в неё влюблён. Не той пламенной страстью, о которой слагают любовные романы, столь любимые Ханой-тян, а чем-то более фундаментальным, древним, как само человечество, и незыблемым, как брак. Неужели то, что она видела, замечала в воспоминаниях, действительно было правдой? Масла в огонь подливали случайно найденные фотографии. Тсуна долго не решалась, но отчаяние заставило её влезть в чужой телефон — но, вместо СМС или подозрительных номеров, она нашла себя. Целую папку, полную изображений — фотограф не таился, но снимал как-то незаметно, невзначай. Она на отдыхе, она командует парнями, она в домашнем кимоно, с шумовкой, готовит ужин. Открытая, искренняя… тёплая. Все фотографии такие, на которых нравишься самой себе — такие, которые не получаются в руках тех, кому ты безразличен. В другое время находка вызвала бы бурный восторг, бег по потолку и превращение мира вокруг в карамельный рай с бегающими пони — сейчас Тсуна чувствовала, как стремительно разрастается дыра внутри. Её даже вырвало, настолько болезненным было осознание. И после этого — уйти? Сбежать, выкинув её из своей жизни? Фотографировать так, будто у них впереди вся жизнь — и просто исчезнуть? На фотографии Тсуна больше не смотрела, боясь, что в следующий раз точно не удержится и порежет своё тело, но этот случай подарил не только отчаяние, но и надежду. Неправильную, отравляющую ещё больше, добавляющую боли и страданий — невозможную, несбыточную, но всё же надежду. Может, ей не кажется? Может, Кёя действительно всё это время любил? Тогда какого демона они потеряли столько времени?! Почему, ну почему в тот день, когда Кё-сан принёс её домой под дождём, она не поцеловала его прямо в губы? Они ночевали в одной постели, они ели одну еду и проводили вместе всё время этого мира — а их единственный поцелуй был смазанным, неуклюжим, как у покойника, в лоб. Он до сих пор жёг — Тсуна подолгу тёрла место, будто стараясь сохранить остатки давно выветрившегося чужого тепла, и несколько раз просыпалась среди ночи, потому что ей казалось, что Кёя вернулся и поцеловал её снова. Почему она ничего не предпринимала? Почему не видела? Почему думала, что сможет довольствоваться тем, что будет хорошо выполнять обязанности и знать своё место? Она обязательно поцелует его, когда найдёт. Сначала накричит, потом расплачется, а потом поцелует. С языком. Прямо в губы. Поцелует — и пропади оно пропадом. Решение сходить в храм в Новый Год было совершенно спонтанным — спроси кто Тсуну о причинах, она бы не ответила. Наверное, не хотела отмечать под всхлипы матери, так что встала, надела форму — летнюю, она была ближе — наскоро накрутила пучок, открыла окно и привычно спустилась вниз. Удивительно, но ей не было холодно — только плохо, словно дыра в груди добралась до мозга, и теперь медленно убивала его, клетка за клеткой, клетка за клеткой. И, казалось, когда процесс закончится, она умрёт — потеряет последний огрызок надежды, сгорит, исчезнет, будет жить так, будто ей всё равно. Словно всё закончится, если она продвинется в поисках до того, как придёт следующий год. Плана у Тсуны не было, какого-то маршрута тоже, так что она просто бродила по городу, наслаждаясь белизной и тишиной. Наслаждаясь с болью, конечно же — потому что как-то вспомнилось, что она уже много лет не встречала Новый Год без Кё-сана. Казалось — вытяни руку вбок, и нащупаешь рукав чужого кимоно, а низкий голос с лёгким оттенком недовольства скажет: «Чего тебе, Зверёк? Скоро фейерверк». Дыра внутри обожгла болью так, что Саваде пришлось остановиться и перевести дух. Правду говорят, любовь убивает — правду говорят, любовь это яд. Ноги вынесли её на мост — школьная крыша выглядела бы слишком банально. Да и не пустили бы её туда в новогоднюю ночь — никого нет, всё закрыто на тысячу замков. А вода успокаивала, даже в храм идти расхотелось — почему-то она напоминала о спокойном, безмятежном Такеши. Такеши всегда ассоциировался со спокойствием — с тем временем, когда всё было хорошо. Тсуна усмехнулась — ей даже показалось, что на дне блеснуло что-то красное, как их стяг. Как маленькая дверь туда, в идеальное прошлое — где у неё была своя квартира, где надо было искать время на школу, работу и Дисциплинарный Комитет, а самой большой проблемой оставался поиск барабанщика с собственным тайко. Прекрасный мир, которого уже не будет. Сон, который никогда не продолжится. Иллюзия, развеянная реальностью. Смертельный яд, слишком сладкий, чтобы не принять его без остатка. — Эй, ты чего забыла в Японии, Савада-чан? Ни за что не поверю, что Хибари не взял тебя с собой. Или ты сама не захотела? Кровь, кишки, интриги - тебя можно понять! Найто Лонгчемп. Покачивающийся на носках, ковыряющийся мизинцем в носу, в летней форме, такой же нелепый, как и она сама. Найто Лонгчемп, проблемный студент, фантазёр и лгун, за все эти годы не сказавший ни слова правды. Найто Лонгчемп, стоящий на мосту в новогоднюю ночь, и выглядящий так, будто что-то знает. Тсуна не ожидала, что её голос настолько сел, и сама перепугалась, услышав свой срывающийся шёпот: — Ты знаешь, где Кёя? Найто Лонгчемп вытаращил глаза, даже не скинув мерзкую зелёную козявку — он смотрел так, будто Тсуна только что сморозила величайшую на свете глупость. — Конечно. Он в Италии, уехал наследовать Облако Вонголы и вступать в Мафию. Воздух кончился, а кошмарная дыра, кажется, сколлапсировала и обернулась мурашками. Конечности дрожали, зубы выбивали ритм, и Тсуна с ужасом понимала, что на место истекающей ядом пропасти пришёл огромный дирижабль надежды. Скажи сейчас Лонгчемп, что Кёя инопланетянин, она бы поверила. Скажи он, что надо сжечь помёт хибёрдов и пробежаться голой по Намимори, чтобы Кёя вернулся, она бы поверила. Скажи он, что на самом деле он волшебник, и что Кёя отправился в Хогвартс, она бы и попросила провести её контрабандой в сундуке. У неё просто не было выбора - больше верить не во что. И, кажется, уже не страшно. Мир был настолько ярким, что слепил глаза. Тсуна рванула наугад, до синяков вцепившись в чужие руки, и чуть не стукнулась лбом с Лонгчемпом — так необходимо было заглянуть в его глаза. Она не отпустит его, даже если сам Будда спустится с небес и попросит её об этом — не отпустит до тех пор, пока не получит ответы. — Рассказывай.