Before the Dawn

За окном снова льёт. Ливень струями по мутным стеклинам, оправленным в деревянные рамы, хлещет, ломится в хлипкую дверь. Холодно, несмотря на недобро шипящий в общем зале камин — его тепла попросту не хватает, чтобы обогреть помещение, просушить много месяцев уже как сырые доски. В деревеньке на побережье всегда льёт. Окружённая с одной стороны пустынными равнинами, с другой — беснующимся бескрайним морем, кособокая, притаилась на самой окраине леса, почти что вросла, огороженная высоким частоколом, в чащу. Местные давно привыкли к соседству с лесными тварями, будь то безумные во время полночного гона волки или же тёмные дриады, пением и солнечными, обманчиво тёплыми зайчиками заманивающие редких путников в сердце леса. Путников лишь, местных не трогают — местные приносят жертвы. То козу приведут, то крынку молока, скоро собирая ягоды, на пне оставят. Возвращаются всегда засветло и этому детей своих учат. Всегда до заката засов запереть, припрятать рыболовные снасти да скотину проверить, не удерёт ли. Всё льёт. Единственный на всё селение постоялый двор — скорее захудалая таверна — на редкость полон народа, набившегося пережить разыгравшуюся под вечер бурю. Жирные куски свинины шкварчат, поджариваясь на толстой сковородке, и стряпуха — немолодая пухлая женщина в повязанной поверх скрученных в жгут волос косынке — ловко переворачивает их на другую сторону. Высокая ладная девица, в чертах которой легко угадывается родство с кухаркой, спешно носится из одного конца зала в другой, меняя плошки и поднося полные терпкого пенного напитка увесистые кружки. Только в дальний угол не суётся, в закуток за не остывающей день и ночь печью, без единого окна. Только лишь рядом с тлеющей лучиной, что едва освещая, исходя едким дымом, можно что-то разглядеть. Разглядеть сгорбившуюся высокую фигуру, что сидит на грубо сколоченном стуле, локтями упираясь в бочку, приспособленную на манер стола. Пришёл, когда солнце уже завершало свой ежедневный путь и его багряные лучи скрылись в тяжёлых тучах. Прямо перед дождём. Свернул с тракта и, должно быть, долго шёл пешком. Сапоги в приставших комьях чёрной земли, на плаще — пыли толстый слой… Он вошёл молча, кивнул девице, подменявшей уставшую мать, и так и обосновался в сгущающейся тьме, заказав вяленой говядины и пару кружек тёмного, с выраженной горчинкой пива. Молчит. Должно быть, никого и не ждёт. Медленно пьёт. Местные мужики заглядывают, шепчутся, косятся на длинный свёрток, приставленный к боковине пузатой бочки. Овечья шкура, толстые ремни… Очертание рукояти. Смеркается. Черным-черно вокруг, и, пробиваясь даже сквозь недружный гомон голосов, частит дождь. Зала затихает вдруг, переглядываются, обратившись взором к двери, и единственная прислуживающая девица отставляет пустой поднос. Мнётся на месте, но когда глухие удары повторяются, то неуверенно озирается по сторонам и мелкими шажками подбегает к засову. Хватается за него, но, прежде чем потянуть, громко просит прибывшего подать голос. Раздаётся торопливая, крайне неразборчивая ругань, и она, узнав, выдыхает, вытягивая тяжёлую доску из стальных петлей. Тут же, принося с собой ледяное дыхание бушующей стихии и запах мокрой шерсти прибившейся псины, вбегают, прикрывая головы износившимися капюшонами, двое. Один — выше, второй — моложе. Переглядываются между собой, а после взглядами шарят по зале. Выискивают. Девушка закусывает губу и ладонями расправляет покрытый жирными пятнами несвежий фартук. Кивает в сторону печи. Двери заперты, и в деревянных стенах шумно снова. Гомон голосов, лязг бьющихся кружек о бок соседних, поленьев в камине треск. Человек в углу так и сидит. Не сдвинулся с места, не потрудился даже скинуть глубокий, скрывающий большую часть лица капюшон. Двое, что вошли, шепчутся, толкаются, неловко переминаясь с ноги на ногу. Наконец седой, что повыше, решается и шагает вперёд. Ёжится, привыкая к потёмкам, и, обогнув бочку, замирает напротив фигуры в плаще. Прочищает горло и не сразу начинает говорить. Потому что неестественный, чуждый ранее страх опутывает. Потому что незнакомец, как пугало, набитое гнилой соломой, неподвижен. — Слушок прошёл, будто бы в наш медвежий угол занесло охотника, да не на дичь. Незнакомец склоняется ниже, так, что тусклый огонёк выхватывает очертания его подбородка, гротескно подправленного длинным шрамом рта, и сочно, с явным удовольствием усмехается: — Люди разное болтают. Седому не по себе, второй же, напротив, вспыхивает вдруг, дёргается и, вдарив по бочке кулаком, привлекает к троице внимание едва ли не доброй половины завсегдатаев таверны. — Отвечай, когда спрашивают! А не то!.. — Не то что? — понизив и без того скрипучий, далёкий от мелодичности голос, не дослушав, переспрашивает чужак. — Кишки на моё лезвие намотаешь? В установившейся тишине слышно, как, прогорая, трещат поленья. — Вы не сердитесь на него, господин… — отпихивая посмурневшего мужика, наконец взяв себя в руки, говорит седой. — Все мы не в себе последние дни. Завелось что-то на болотце за частоколом, всё курей таскало, а вчера вот после полуночи тётку его не пощадило. Глянули бы, а, господин? Незнакомец разминает шею и скидывает капюшон. Его растрёпанные волосы падают прямо на лицо, и он не особо старательно отводит их вправо, так чтобы патлами прикрыть грубые росчерки, бороздами прочертившие его кожу. Охотник, как его здесь назвали, подзывает официантку, которая тут же подносит ему новую, до краёв наполненную кружку, и только хмыкает, впрочем, никак не комментируя то, насколько сильно дрожат её пальцы. — Глянуть всегда можно. А вот чтобы избавиться от твари… Монета в карманах водится? Или репой отдадите? Тот, что помоложе из двух мужиков, притаскивает свечу — в закутке разом становится светлее, и чужак больше не чудится пугающим аки чёрт, вот только глаза его, тёмные, кажутся матовыми, не отражающими свет. — Наскребём, господин. Всей деревней скинемся. Только бы не загрызла никого ещё. Сколько затребуете? Незнакомец качает головой и прикладывается к кружке. — Сначала гляну. Отведёшь, старик, или самому по чужим огородам лазить? — Сейчас?.. По темени? А ежели та тварь вылезет? Анджей только в очередной раз тяжело вздыхает и думает, где бы раздобыть немного терпения. И ещё кое-что, ради чего он и забрался в эту дремучую деревню на окраине цивилизованного мира. — Раз уж никто не поведёт меня до утра… — кивает седому на ещё один притаившийся рядом со сложенными одно на другое поленьями косоватый стул и, дождавшись, пока усядется и отошлёт второго, так и маячащего за плечами, за выпивкой, продолжает, чуть понизив голос: — Болтнули мне, что прибился к вам кузнец пару месяцев назад. Высокий, темноволосый, чистый волчара на вид. Есть такой? Седой, но вовсе не старик, пусть глубокие морщины уже и прорезались у глаза и около рта, сжимает губы в прямую линию и, поморщившись, кивает: — Есть. Но его тут не любят. Местные терпят только потому, что руки у него золотые. — Вот как… А мне шепнули, что оттого, что боятся больше, чем лесную нечисть. Скажешь, не так? Выдыхает и, склонив голову, интенсивно кивает. Роется по карманам простой подранной куртки, сокрытой под длинным плащом, и извлекает видавшую виды, почерневшую, пахнущую табаком курительную трубку. — Правда ваша. Так всё и есть. Смуглый, как чёрт, так ещё и по ночам не скрываясь шатается, даже в лес захаживает, и главное — возвращается всегда невредимый. Неужто кто платить за него готов? Так здоровый, как бык. Один и не справитесь. Анджей только молча пьёт своё пиво. Думает, что не собирается никого убивать. Думает, что распространяться об этом не собирается. — А с болотцем-то что не так, почто водной нечисти забираться в амбар? Тут уж и тот, что второй, плешивый, но с густыми бакенбардами и проступающей рыжеватой в отблесках пламени бородой, встревает и, прежде чем заговорить, смачно сплёвывает прямо на пол: — Да братец это мой, сын родной тётки, который её и задрал. Глотку перегрыз. Утонул малец месяца два как в том самом болотце, тётка с горя и двинулась. Всё разговаривала с ним ходила, причитала, назад звала, вот он и откликнулся. Только синий весь вылез, а она на радостях и не заметила, что он того — дохлый слегка. Стала ему курей приносить, а как опомнилась и в себя пришла, поздно уже было. Сам начал приходить. Да только редко, раз за неделю приползёт, ручонкой пошерудит, нащупает курицу — и к себе в болото её ещё живой тащит. А последнее время совсем ошалел — стал прямо на месте драть, только перья и оставались. А тут тётка не усидела вечером, проверить его полезла, и вчера вот нашли её с разодранной глоткой. Взгляд — жуть. Пальцы скрючены, платье порвано, а всё лицо в тине. Кто, как не он? Анджей пожимает плечами и глядит в кружку. Его куда больше интересует кузнец, нежели слабенькая водная нечисть, особенно учитывая то, что чистильщик уверен: малец мать не убивал. Зубами, выскальзывающими из разбухших подгнивших дёсен, не загрызёшь. Да и мало ему ещё совсем, от силы пару месяцев. Некогда там было вырасти перепонкам между пальцами, крепким, словно ракушки, ногтям и жабрам. Он не собирался браться за новый контракт так скоро, но разве пара монет бывает лишней? Больше не протянешь на куске хлеба, да и в лесу под настилом из ветвей непогоду не переждать. Пришлось вспомнить, что людям страшна самая обыкновенная простуда, а легкомысленно промоченные в ручье сапоги могут стать серьёзной, а то и последней, ошибкой. — А меч-то заговорённый? Любую тварь разрубить может? Выбирается из своих мыслей крайне неохотно, оборачивается на голос, оценивающе оглядывает столпившихся в паре метров мужиков. — Раз я всё ещё жив, выходит, не подводил. — И дракона? Анджей даже рта раскрыть не успевает, как из толпы доносится нетрезвый, но достаточно бодрый выкрик: — Тёщу твою всё одно не возьмёт, не приставай! Чистильщик криво ухмыляется и возвращается к своей так и не отпитой даже на четверть кружке. Не пьянеет, а сейчас, призадумавшись, и вовсе почти не чувствует вкуса. — Так на рассвете в амбар наведаетесь, господин? Тело тётки-то там так и лежит, побоялись тронуть. Кивает и уходит в себя снова. Смутное беспокойство терзает не вопящей интуицией, а вкрадчивым поганым шёпотом, который никак не заткнётся с той самой поры, как он оставил мальчишку. Должен быть в порядке, убеждает себя он. Должен. Что с ним станется за закрытыми дверями? Понимает, что терзающее чувство слишком уж смахивает на беспокойство, злится на себя, но ни черта поделать не может. Раскат грома обрушивается с неба и, кажется, прокатывается прямо по крыше. Оглушающей силы. В ушах звенит. Всегда так в деревеньке на побережье. Всегда льёт. *** Трава сырая. Чёрная, напитавшаяся за ночь земля проседает под тяжёлыми подошвами сапог и отлипает с неприятным чавканьем. Небо серое, затянутое словно поволокой, не пропускающей солнечные лучи, но больше не льёт. Несколько часов уже, пожалуй. Анджей ступает осторожно, придерживая пальцами перекинутый через грудь толстый кожаный ремень. Неизменный рюкзак болтается на плече. Не такой тяжёлый, как раньше. Немного непривычно. Дом, в котором жила покойная, действительно едва ли не у самого высокого частокола, с врезанной крепкой дверцей, и мужчина косится на зияющий чернотой под вкопанными кольями провал с небольшим лазом, ведущим в лес. Взрослому не втиснуться, но вот ребёнок… Подходит ближе и, приглядевшись, видит, что не подкоп это даже. Древесина измочалена, разгрызена, и кое-где даже виднеются следы подсохшей тины. Протянув палец, вытягивает застрявший в щепе предмет. Даже передний зуб. Сжимает добычу в кулаке и, обойдя покосившийся домишко, осторожно приоткрывает двери незапертого амбара. Добротные, всё ещё пахнущие смолой. Совсем новые. Куры, запертые в крепких деревянных ящиках, слетают со своих мест. Хлопают крыльями и то и дело кудахчут. Если бы могли вопить — непременно начали бы. Анджея порядком подбешивает это, и хочется выключить их всех, планомерно сворачивая хлипкие шейки одну за другой. Но стряхивает с себя раздражение и направляется в противоположный угол. Там, где, разметав руки, лежит окоченевшее, но благодаря непогоде всё ещё не начавшее вонять тело. Простое тёмное платье отсырело, по оголившейся щиколотке ползёт деловито потирающая лапки муха и при его приближении спешно взлетает, чтобы опуститься на начавший впадать глаз покойной. Матовый, лишённый живого блеска, но всё ещё не высохший. Присаживается на корточки и, скинув мешающий рюкзак, начинает осматривать тело, начав с самого главного — рваной раны на глотке. Понимает тут же: был прав. Утопленник ни при чём. Тупыми дёснами этих тварей вряд ли вообще возможно нанести такую рану. Проделать огромную дыру в горле, вырвать гортань, да так резко, что жертва упала замертво, едва ли успев почувствовать боль. Кожа неровными лоскутами свисает, и их края почти что ровные. Словно пятёркой стилетов прошлись. Губы тёмно-багровые от высохшей крови, виднеются следы тины — должно быть, действительно ею рот набит, — но чистильщик не имеет никакого желания проверять пальцами. Такого же багрового цвета и солома под телом, залито платье. Пальцы скрючены — выходит, что успела только конвульсивно дёрнуться в последний раз. Муха негромко жужжит, взлетает, и на её место садятся уже три. Анджей задумчиво взвешивает найденный зуб на ладони. Понимает, что рванули не челюстями, а, скорее всего, когтями. Когтями крепкими, острыми, словно заточенные ножи. Понимает, что в округе не так много тварей, подходящих под это описание. Дриады ли? Или что пострашнее, решившее выбраться из чащи? Решает проверить болотце, а если подвернётся под руку, то и мальчика упокоить наконец. Чтобы окончательно. Жалеет только, что детские пальцы, чьи следы илом видны на клетушках, успели перещупать не все шеи гомонящих птиц. Выбирается из амбара и тут же наталкивается на поджидающего снаружи племянника жертвы неведомой когтистой твари. — Ну как там? Мальчишка, верно же? Задумчиво ведёт подбородком слева направо и, подняв глаза, советует не тянуть с погребением тела. — Значит, покрупнее чего? — не унимается мужик, и Анджей кивает: — Куда крупнее. Страшнее тоже. А значит, дороже. Передай седому, что потянет на триста, а то и больше. — Как это «больше»? — насупившись и рукавом пройдясь по носу, переспрашивает мужик, и Анджей, заслышав вдруг удары тяжёлого молота о наковальню, раздражённо оборачивается к нему: — За меньше могу прибить мальчонку и убраться. А тварь из леса выйдет прикончить кого ещё разок. Или два. А может, и все десять. Так понятно? — Чего уж тут не понять… — в спину доносится, но ему уже всё равно. *** Самая заурядная даже для этих пропащих мест кузница, мастерская да примыкающий к ней небольшой, покосившийся и на четверть уже ушедший под землю из-за болотистых почв дом. Дерево чёрное, часть забора отсутствует, а на грядках буйным цветом распускаются фиолетовые соцветия растения, запах которых, пожалуй, отдалённо знаком Анджею. Знаком и, что примечательно, совершенно не характерен для этих мест. Растение неприхотливое, но пользуется почётом скорее у ведьм, нежели садоводов-любителей. Сам мастер раздувает огонь в печи и, оставив меха в покое, натягивает на руки толстенные рукавицы. Анджей не назвал бы теперешнего себя привередливым или теплолюбивым, но этот парень — несмотря на развитую мускулатуру и чернущую густую щетину на лице, чистильщик уверен, что ему не было ещё и тридцати, — разгуливал по двору в одной только перепачканной старой майке, что тоже наводило на определённые мысли. Ещё шаг — и нынешний хозяин кузни резко оборачивается. Встречаются взглядами, его густые брови хмурятся. Впрочем, приветствует гостя кивком головы и клещами вытаскивает из огня добела раскалённый кусок металла. Берётся за молот, заносит руку для удара, и Анджей с любопытством наблюдает за ним. Оценивающе поглядывает на вздувающиеся бугры мышц и под стать погоде хмурую морду. — Разве так принято встречать гостей? — пытаясь перекрикнуть лязг металла о металл, спрашивает мужчина и, дождавшись презрительно изогнутой брови вместо ответа, скидывает рюкзак. Подходит ближе, держа двуруч наготове, и только тогда удостаивается резковатого: — Ты мне не гость. — Верно, я лучше. Я потенциальный клиент, готовый неплохо заплатить, если ты окажешься тем, кто мне нужен. — Не интересуюсь. — А твои новые соседи? Не интересуются, почему смурной мужик, смахивающий на волка, выращивает аконит на грядках? Всё ещё нет? Тогда, может, я им подскажу? Кузнец меняется в лице тут же. Оставляет тяжёлый молот и, оглядевшись, делает в сторону нежеланного посетителя большой шаг. Тот только хмыкает и насмешливо грозит ему пальцем, ведя им из стороны в сторону прямо напротив широкой, тяжело вздымающейся от гнева груди. — Не советую, волк. В полнолуние-то да, я сам поставил бы на тебя, а вот днём… Прости, но явно нет. Не в человеческой форме. Так что давай без истерик, ладно? — Те, кто много болтают, обычно мало делают, — с ехидцей отзывается оборотень, но выглядит куда доброжелательнее, чем полминуты назад. Должно быть, понимает: угрожать ему не собираются. Они почти одного роста, только Анджей на пару-тройку сантиметров повыше, и ему явно доставляет удовольствие играть в гляделки. Потому что, в отличие от пусть и не человека, может и вовсе не моргать. — Ну?.. — приподнимая брови, торопит волк. — Пришёл отвлекать меня от работы, чистильщик, или сделать заказ, от которого я не смогу отказаться? — Видишь ли, с недавнего времени я интересуюсь неким оружейником, который, по слухам, знает секрет изготовления особой стали. Стали, меч из которой способен убивать нелюдей вроде оборотней. Волк стаскивает рукавицы и кивает внутрь кузницы, оглядывается через плечо — Анджею кажется, что даже принюхивается, — и, удостоверившись, что лишних ушей нет поблизости, говорит: — А твоя зубочистка что? Затупилась? — Возможно, дело в старом друге. Подозреваю, что пару лет назад он перешёл дорогу кому-то из вашей братии и теперь отсиживается в борделе, прикрыв трусливый зад юбкой. Оборотень коротко смеётся, толкает малоприметную дверцу, и они оба оказываются в доме, изнутри который ещё меньше, чем кажется снаружи. Печь, занимающая большую часть пространства, узкая койка да сколоченный явно наспех, даже не ошкуренный стол. Пара табуретов ещё, на один из которых не стесняясь и присаживается Анджей, осторожно очень, опасаясь, что тот попросту развалится под его весом. — К чему такой клинок тому, кто наверняка и справиться с ним не сумеет? — О, поверь, он сумеет. — Ещё как сумеет, Анджей даже неосознанно проводит пальцем по шраму на своём лице. По тому, что делает улыбку поистине очаровательной. — Но проблема в том, что вы, оборотни, твари слишком живучие, неуязвимые для любого изготовленного человеком оружия, а свою зубочистку я, увы, подарить не могу. Ну так что? Продано? Изготовишь для меня клинок? А с меня тысяча звонких монет и твоя тайна. — Про тайну было не обязательно. — Хмурит густые брови, и Анджею кажется, что это самое привычное выражение его лица. Лица, которое он, если призадумается, возможно, и сможет вспомнить. — А ты разве не из этих? Не из Хе?.. Шипит и, дёрнувшись, в мгновение ока сжимает плащ охотника за монстрами в кулаке: — Не произноси! — Да брось, вряд ли в такой дыре кто-то слышал о твоём клане. Да и под окнами любопытных не замечено. Качает головой и, подумав, убирает руку, предварительно разгладив появившуюся на тяжёлой ткани складку. — Дело не в этом. Меня тоже кое-кто ищет. Кое-кто, владеющий магией настолько, что услышит произнесённое имя даже на том конце земли. А мне бы этого очень не хотелось, понимаешь? Анджей понимает, это верно. Ещё как понимает. И поэтому, расплывшись в улыбке, отвечает вместе с согласным кивком головы: — Тогда, может, сговоримся на восемьсот? — Всегда знал, что наёмники — народец ушлый. Но что поделать. Восемьсот. Глотку не хочешь промочить? Мужчина охотно соглашается и даже понимает, отчего оборотень не стремится побыстрее избавиться от его общества. Оборотень тоже был одинок. Думая об этом, Анджей запоздало припоминает, что это слово не применимо к нему более, но слишком привык думать об этом как о чём-то неизменном, о чём-то, что не отцепится от него уже никогда. Принимает наполненный чем-то крепко пахнущим бурдюк и делает глоток. Медовуха обжигает горло. — Раз уж я здесь, то должен спросить. Не ты ли бабу позавчера загрыз? Следы на глотке больно характерные. Тут же мрачнеет и, отобрав сосуд, отпивает, прежде чем раскрыть рот. — Если бы подозревал меня, вряд ли бы сказал, верно? — Верно. Но неужто ты ничего не слышал? Сам не прикончил тварь, так мне заработать помоги. — Вчера осмотрел тело. И странно то, что на нём вообще нет чужого запаха. Как и то, что я не услышал это существо. Точно не другой волк. И всё же, почему не подозреваешь? Бурдюк снова кочует по рукам, и Анджей с удивлением замечает, как на секунду, всего на секунду лишь помутилось сознание от выпитого. Сколько же градусов в этой дряни, если даже его проняло? — Потому что, вопреки распространённым убеждениям, знаю, что только молодые оборотни жрут человечину. А урождённые, вроде тебя, и вовсе к ней равнодушны. Скажешь, не так? А эту женщину убили, скорее, потому, что она увидела. Что-то или кого-то. Заглянула в неподходящий момент. И было бы неплохо понять до того, как эта тварь снова вылезет. Оборотень становится серьёзным и кивает: — Что-то, что неплохо было бы убить, раз уж охотник на монстров здесь. — А что, если это мальчонка переродился раньше времени и прикончил мамашу? Как тебе такое предположение? Отрицательно мотает головой и складывает на груди мощные руки. Анджей смотрит на них и думает, что ими вполне можно было вырвать хребет или оторвать башку. Да весь его облик, этого волка со своими секретами, не располагает к доверию. Такому не влиться в общину. Попробуй-ка располагать к себе людей, когда хмурость на морде является нейтральным выражением лица. — Местные тебя не жалуют, — проговаривает охотник, поднимаясь с опасно скрипнувшего предмета скудной обстановки. — Уже предлагали взять контракт? — Ещё нет. Анджей сам не знает сейчас, какое из двух слов звучит весомее. Но выходящий вслед за ним в кузницу волк напрягается. — А если предложат? Тогда что? Чистильщик возвращается к одиноко брошенному рюкзаку и, подняв его, закидывает на плечо. Обернувшись, демонстрирует поистине волчью ухмылку. — Тогда ты бы выполнил мой заказ бесплатно. Надевая рукавицы уже, клещами снова заталкивая заготовку в оставленное без присмотра пламя, волк спрашивает напоследок, когда Анджей, размышляя, отправиться ли ему оговаривать оплату или сразу к одинокому болотцу, проходит мимо аконитовых кустов: — Имя-то своё, может, скажешь? — В следующий раз, хмурая морда! Когда вернусь за клинком. «Хмурая морда» хищно скалится, отсвечивая белоснежными зубами, и, кивнув, с удовольствием добавляет, оставляя последнее слово за собой: — Только если тварь с болот тебя не убьёт. *** — Если… — сквозь зубы проговаривает попавший под противную холодную морось Анджей, кривящийся от ощущения стекающей за шиворот с волос воды и то и дело отмахивающийся от целой тучи кружащих над ним голодных мошек. — Если эти твари не сожрут меня раньше. К печально известному в селении болотцу он отправился уже на закате, чтобы уж наверняка напасть на след когтистого монстра, а если повезёт, то столкнуться лицом к морде и выполнить заказ. Стремительно темнеет из-за набежавших грозовых туч, рыхлый мрак сгущается, становится концентрированным, словно зелье умерщвления в колбе с прозрачными стенками, и Анджей, предчувствуя неладное, жалеет, что не скинул в таверне рюкзак. Теперь мешаться будет, валяясь под ногами, а налипшую грязь счищать не один час. Болотце совсем рядом, на окраине леса, всего каких-то сто-двести метров от частокола, но стволы деревьев, кажется, налеплены так плотно друг к другу, что уже спустя пару шагов не разглядеть дымящиеся трубы на покосившихся крышах. Густые кроны заслоняют восходящую луну, и Анджей, будь он человеком, едва бы разглядел носы своих то и дело увязающих в грязи сапог. Упорно пробирается вперёд, уже густую поросль камыша видит, как останавливается словно в землю вкопанный. Спина напрягается, становится каменной, неестественно прямой, и он, помедлив, стаскивает с плеча треклятый мешок на лямках. Без замаха под раскидистую ель отбрасывает, берётся за ремень, плотно обёрнутый вокруг шкуры, служащей ножнами, и, прежде чем высвободить клинок, вскинувшись, оборачивается назад. Тишина. Слишком пронзительная для древнего леса, в котором живности водится едва ли меньше, чем блох на местных псинах. И никого. Даже сверхъестественно острое чутьё молчит. Только ветер, завывая, путается в верхушках раскидистых крон, да повылезавшие из болота жабы квакают, раздувая безобразный зоб. Анджей, впрочем, не торопится подходить к мутным, подёрнутым илом водам. Высвобождает меч, и шкура, аккуратно свёрнутая, отправляется в рюкзак. Не привык он разбрасываться не отслужившими своё вещами. Примеривается к рукояти, взвешивает двуручный меч на ладони, привыкая к его весу, и после пары пробных, со свистом рассекающих воздух замахов забрасывает его на плечи, осторожно приближаясь к подёрнутой рябью водной глади. Мальчишку-утопленника отыскать думал… Находит. Прямо посреди болотца плавает, лицом вниз. Руки и ноги раскинуты, мокрый весь, недвижим. Тогда Анджей присаживается на корточки и негромко свистит. Ничего. Поморщившись и подтянув к локтю рукав куртки, касается ладонью холодной плотной воды и шлёпает пару раз. Разбегаются круги. Медленно, один за другим доходят до центра озера, и утопленник начинает вяло шевелиться. Приподнимает опущенное в воду лицо, облепленное спутанными, доходящими до подбородка тёмными волосами, и медленно, слишком медленно для новообращённой нечисти, гребёт к берегу. Чистильщик выжидает, не поднимается и, лишь когда между ним и существом остаётся не больше пары метров, отступает на шаг назад, чтобы его за ногу не удалось схватить и, опрокинув, в мгновение ока затащить на глубину. Там уже и быку не выбраться. Маленький мертвец вяло барахтается на мелкоте, никак не может перевернуться, словно жук, упавший на спину, бестолково шевелит разбухшими ручонками, и Анджей, поморщившись, цепляет его за край тонкой куртёжки остриём меча. Тащит к берегу, протаскивает по зелёному склизкому слою ила и, извозив в грязи, перекатывает на спину осторожным движением сапога. Увиденное заставляет его, почти лишённого эмоций убийцу, скривиться. Отвернуться хочется. Мальчишка больше никому не навредит. Потому что нижняя челюсть вырвана вместе с языком, а оголившаяся из-за сорванного с лица шмата кожи десна лишена зубов. Правый глаз вытек, вместо левого — толстая щепа, густой чёрной жижей покрытая, в изувеченную глазницу вбитая. Глухо булькает, тянется пальцами со слезшими ногтями к Анджею, и тот, помедлив, заносит меч. Чёрное остриё прямо напротив впалой груди. Утопленник чувствует его, ощупывает, раня ладошки, и… Единым движением глубоко в грудь. Как сухие ветки, трещат хрупкие рёбра, булькает что-то внутри, и чистильщик отталкивает тельце от берега. Тут же тонет. Уже во второй раз. Только больше не вернётся. Анджей отступает назад, к поселению, и в душе у него царит точно такой же, как и в ночном лесу, мрак. Маленький утопец тоже видел. Видел существо, забравшееся в амбар. И то пошло по его размытым дождём следам. Не убило — оставило подыхать прожорливую нежить от голода. Морось сменяется тяжёлым ледяным ливнем. Капли гулко ударяются о воду, листья деревьев, даже о мягкую землю. Все звуки скрадывает. Прячет. Тревога, ненавязчиво коснувшаяся плеча на подходе к заболоченному озерцу, утраивается. Подходит к своему рюкзаку. Не спешит поднимать. Теперь чужой взгляд прямо промеж лопаток жжёт. В камышах… Ветер усиливается, струи ледяной воды хлёстко проходятся по лицу. Шуршит что-то, и сухой камыш на краю болотца дёргается. Кто-то стремительно проносится, сминая толстые стебли, и в один прыжок оказывается уже в лесу, в зарослях колючего кустарника. Мелькает только пушистый хвост. Анджей срывается следом и слышит только лишь удары тяжёлых лап о землю и звериное хриплое дыхание. Нагоняет почти у края выжженной поляны, выбегает на центр и понимает, что больше не видит зверя. Не видит, но не теряет из виду. Смрадное дыхание, хруст меняющих положение костей… Слышит. Кожей тварь чувствует. Ощущает, как та неторопливо кружит по выжженной, изъеденной пламенем земле и подбирается ближе. Чистильщик и сам скалится, смотрит в заросли дикой, тёмно-зелёной крапивы и резким движением кисти стряхивает капли с клинка. — Ну давай… — шипит, и тварюга, не волк, которого он ожидал увидеть, не скрываясь неторопливо выходит на поляну. Чистильщик кривится и сплёвывает в сторону. Морда существа и вправду смахивает на волчью, но зубов намного больше — загнутые, растут в два ряда и не помещаются в пасти чудовища. Лапы двупалые, оснащённые крючковатыми когтями, удар которыми, Анджей уверен, не останется простым кровоточащим росчерком. Хвоста два. Жёлтые, горящие, гноящиеся глаза глубоко посажены и кажутся скорее мутными каплями янтаря, утопленными в чёрном мехе. Мужчина понимает теперь, почему волк его не учуял. Куда оборотню опознать перевёртыша. Слишком хитры, твари. Слишком сильны, чтобы тягаться вот так, один на один. Анджей с некой иронией даже вспоминает слова, сказанные оборотню. Сейчас тоже, будь у него выбор, он не поставил бы на себя. Налетевший порывистый ветер разгоняет облака, и холодная равнодушная луна освещает поляну. Зверюга щерится и, словно ухмыльнувшись, запрокидывает уродливую морду назад. Анджей свалился бы замертво, если бы заслышал её вой, будучи человеком. Сейчас же он ощутил, как сводит пальцы от пронзившего тело могильного холода. Сжимает рукоять двумя ладонями, мысленно, словно между делом, рассуждая о том, что будет делать Йен, если он не вернётся, и, увернувшись от первого, чудовищного по своей длине прыжка твари, пытается достать её рубящим в ответ. Разумеется, не выходит. Разумеется, слишком вёрткая, скачет, словно пружины вместо подушек лап, и свой первый удар наносит со спины. Проезжается лапой по плащу и рассекает вместе с тугой плотью чуть выше лопаток. Анджей шипит, сам звереет от боли и серией коротких рубящих успевает зацепить заднюю лапу зверюги, а после она и вовсе скрывается из виду, взбираясь на ближайшее дерево. Башку откусит и не подавится. Если не успеет увернуться, не успеет отбить — и кончено тут же. А ливень не унимается, подзатихнув было, срывается с небес с новой силой, и чёрный круг быстро превращается в хлюпающую лужу. Анджей вокруг своей оси крутится, высматривает. Лезвие наготове, лезвию не терпится проклятой крови твари испить… Анджей сам выслеживает. Анджей отворачивается всего на секунду, инстинктивно косится в сторону трещащих веток по правую руку, и именно этот момент выбирает для удара тварь. Молниеносно покидает своё укрытие, прыжок — и в трёх метрах уже, следующий, и… сбитая метнувшимся с другого края поляны чёрным пятном, отвратительно воет, опрокинутая на спину, с глоткой, зажатой между куда более страшными челюстями. Зубы перевёртышей острые, огромные, но слабые по сравнению с натиском клыков оборотней. Оборотня. Который угрожающе низко рычит, и пойманная им тварь дёргается, пытается вывернуться, со всех было сил лапой бьёт, целясь в незащищённый бок, и… верещит. Не отражающая свет сталь блокирует удар и тут же, без заминки, отсекает дёрнувшуюся конечность. Анджей обходит их по дуге, заглядывает в алые горящие глаза зверя и с некоторым удовольствием даже коротко приказывает ему сломать твари шею. Дважды не приходится. Хруст, череда затихающих хрипов, и волк, убедившись, что в пасти больше ничего не дёргается, осторожно отступает назад, а после, переминаясь на лапах, становится неясным пятном, и когда очертания возвращают чёткость, то перед чистильщиком стоит уже вполне себе человек. Голый и, пожалуй, слишком хмурый. — Мог бы и сказать, что ты альфа. Да и то, что выслеживать будешь, тоже. Постереги-ка этого. Анджей стягивает с себя плащ. Скомкав, толкает в грудь не совсем обычного кузнеца и, старательно делая вид, что раны на спине его, в общем-то, не беспокоят, возвращается к своему брошенному рюкзаку. Уже на поляне, присев на корточки рядом с достаточно дохлым на вид зверем, потрошит сумку и, отыскав нужный мутный пузырёк, откупоривает его, зубами выдернув пробку. — Что это? — Пересмешник. Высушенный на солнце и перетёртый в порошок. Давай-ка глянем, как на самом деле выглядит эта тварь. Посыпает тело монстра, и спустя секунду тот начинает меняться, конвульсивно подёргивая высыхающими лапами. С десяток секунд — и на траве лежит сухонький, большеголовый, покрытый тёмными пигментными пятнами старикашка с огромной, доходящей до заострённых ушей пастью и вывернутыми в обратную сторону коленками. Лежит на боку, перекатывается на спину и, прежде чем Анджей успевает среагировать, распахивает усеянную клыками пасть, вгрызается в его бок, ловко задирая вверх свободную куртку. Чистильщик только морщится, хватает не успевшую как следует срастись, болтающуюся туда-сюда шею и насильно отдирает от себя перевёртыша, наваливаясь всем весом на только кажущееся хрупким тело. — Верёвку в рюкзаке найди! — шипит оборотню, коленом вдавливая в землю тощие бёдра существа. — Разве удержит? — Заговорённая, идиот! Ну же! Перевёртыш барахтается, верещит, клацает зубами, ругается на непонятном скрипучем языке, но стоит только первой петле обхватить его плечи, как затихает, смыкает губы и тут же превращается в обыкновенного сухонького старикашку со слезящимися глазами и подрагивающей нижней челюстью. Даже ладони его точь-в-точь как у старого человека. Дрожащие, немощные. Оборотень заканчивает, сматывая запястья существа, прижав полностью оформившуюся культю к оставшейся руке, и Анджей поднимается, с удовольствием вырубая монстра тяжёлым ударом сапога. — Поспит пусть пока. Покончим с ним после того, как местные расплатятся, а ты бы зад прикрыл пока, хмурая морда. Ответом только ехидно вскинутая густая бровь. Но на большее Анджей и не надеялся. Равно как и на то, что не останется нового шрама от зубов этой твари. *** — Триста монет? За старикашку?! Ты издеваешься, выродок?! — Теперь уже и седой, округлив глаза, встаёт на сторону своего товарища помоложе и наотрез отказывается платить. Сейчас уже черёд самого охотника на нечисть закатывать глаза и поглядывать за тем, чтобы никто из набившихся в таверну мужиков не подкрался к нему со спины с тяжёлой оглоблей наперевес. Гомон в таверне стоит жуткий, связанное существо сидит в центре неровного круга и только взирает на собравшихся увлажнившимися глазками. Сухонький столетний дедок ни дать ни взять. Волк держится у входной двери, по старой привычке сложив руки на груди. — Это перевёртыш, дубина! — теряя терпение, прикрикивает чистильщик, и на мгновение, всего на одно, собравшиеся затихают. — Старик, облик которого он принял, уже сдох и не иначе как тихонько тлеет в подвале собственного дома. — Думаешь, я деда от оборотня не отличу?! — рявкает в ответ седой и, убоявшись собственной смелости вдруг, делает шаг назад. Кузнец, подпирающий засов поясницей, опускает голову и кривовато ухмыляется одним уголком рта. Существо оживляется вдруг, лысой головёнкой вертит и, взглядом впялившись в настоящего волка, начинает тараторить, указывая на того единственным указательным пальцем: — Вон, вон оборотень! Видел, видел, как шкуру сбрасывал! И этот, — крючковатый палец обращён на Анджея в этот раз, — тоже видел! Заодно! Заодно! Убить их, уби-и-ить! — пищит тоненько, вовсе не по-человечески, но местному мужичью, кажется, нет до этого дела. Тогда Анджей, не раз и не два побывавший в подобных ситуациях, с ухмылкой стаскивает рюкзак с плеча. Под пристальным взглядом не одного десятка глаз достаёт из него обмотанную не слишком-то чистой тряпицей, найденной в доме кузнеца, лапу монстра и, развернув, швыряет её на пол к подрагивающим ногам существа. Седой, должно быть, избранный кем-то вроде главы общины, набирается смелости и обращается к Анджею снова: — Забирай своего дружка и убирайся. Со старикашкой мы уж как-нибудь сами, без помощи выродка. — Опять выродок, — деланно вздыхает чистильщик и высвобождает клинок. Пространства вокруг разом становится больше. — Как платить время приходит, так всегда одно и то же. Выродок, чудовище, монстр… Оборачивается к кузнецу, который едва ли если и выдал себя, то только окаменевшей нижнею челюстью да взглядом исподлобья. Того и гляди обратится, и проступят лишённые волос массивные надбровные дуги. Именно так выглядят не научившиеся перекидываться полностью в зверя обращённые волки. — Убери верёвку. Кузнец неохотно отлипает от двери и, видимо, уже всё для себя решив, больше не таится, тонкую витую пеньку перерезает удлинившимся указательным ногтем. — Я сказал «убери», а не «испорть», — тут же морщится Анджей и делает шаг назад. Удерживающие петли ослабевают, существо ловко выпутывается даже с одной рукой и, оглядевшись по сторонам, улыбается вдруг седому. Ласково, кажется, что даже по-доброму. — Выпотрошу, — сообщает со счастливой улыбкой и слишком ловко для старца перекатывается на живот, тут же, впрочем, подтягивает под себя ноги, немного заваливается набок, опираясь на повреждённую конечность, и стряхивает с себя чужой облик. Возвращается унизанный острейшими зубами жабий рот и водянистые жёлтые глазки. — Всех выпотрошу! — начиная трансформацию в куда более страшного зверя, булькает изменяющейся глоткой, трясёт вытягивающейся, стремительно чернеющей башкой и уже пригибается для прыжка, как, взвизгнув, оказывается распластанным по деревянному полу. Пришпиленным к выщербленным доскам чёрным лезвием, вошедшим аккурат между лопатками, и для верности чистильщик придавливает его сапогом. — Ну, так община заплатит или как-нибудь сами? Седой спешно кивает и во все глаза пялится на всё ещё слишком слабую, едва начавшую приходить в себя тварь. Анджей удовлетворённо кивает, выдернув лезвие, замахивается снова и одним ударом отрубает ей голову. Та верещит, спешно меняется ещё раз, возобновляя череду превращений по новой, и затихает, оставшись стариком с начавшим расширяться ртом. Чистильщик нагибается, подхватывает голову за клочками оставшуюся, не успевшую полностью опасть чёрную густую шерсть и легонько, без замаха перекидывает её седому. Тот рефлекторно ловит, а после, опомнившись, в ужасе отбрасывает неправильной формы страшный подарок и спешно принимается срывать привязанный к поясу кошель. Возится, отсчитывая монеты, и, ссыпав лишку в карман, кидает Анджею. Тот ловит одной рукой и, взвесив на ладони, досадливо цокает. — Перевёртыш, и даже трёх сотен-то нет. Тело расчленить и отдельно от башки закопать. Иначе в следующее полнолуние вылезет и пережрёт всех к чертям. Кивает кузнецу, подхватывает рюкзак и вслед за волком выходит на улицу. — Придётся искать новое место для пряток? — Похоже на то, — кивает оборотень, и они молча идут по просёлочной дороге, разделяющей поселение на две узкие улочки, направляясь к кузнице. Анджей остаётся дожидаться на улице, и волк появляется спустя каких-то десять минут. В чёрной кожаной куртке, выделанной явно не местными умельцами; в дорожных тяжёлых сапогах и с небольшой сумкой через плечо. В руках он держит старые затёртые ножны, но чистильщика куда больше интересует их содержимое. — Не совсем то, что ты хотел, но для того, чтобы успокоить парочку буйных нелюдей, вполне сойдёт. Клинок короткий — Анджей вытягивает его из ножен — примерно на два пальца. Разглядывает фамильную очернённую гравировку и кивает. — Спасибо. Сговаривались на восемь сотен? — Тянется к рюкзаку, но оборотень останавливает его, перехватив за предплечье, и качает головой: — Не надо. — Отчего же? Тебе не нужны деньги? Или олень там, олень тут, а спать можно и под кустом? — Вроде того, — зубасто ухмыльнувшись, соглашается волк и, став серьёзным, добавляет ещё кое-что: — Я много думал после тех твоих слов о друге. Похоже, и мне тоже пора перестать прятаться. Что толку? Отыщет рано или поздно. Всегда находит. — Всё так плохо? Что за существо способно заставить бежать альфа-оборотня? Кузнец — или кто он там на самом деле? — вдруг широко улыбается, качает головой. — Худший из всех демонов. Надоедливый, суматошный мальчишка. — Вот как… — Охотник удивляется, но тут же решает, что чужие дела вовсе не то, чем ему стоит забивать голову. Куда важнее сейчас то, что его самого, должно быть, уже отчаялись дождаться. — Давай, волк. Пора выбираться отсюда. К рассвету свернём на тракт. Оборотень согласно кивает, и они, направляясь к главным воротам, не сговариваясь, останавливаются, чтобы прислушаться к подозрительной тишине, охватившей трактир. Впрочем, ни один из них проверить не возвращается. *** Поднимается по скрипучим ступеням и тихонько толкает дверь. Оказывается незапертой, и Анджей качает головой, даже не удивляясь легкомысленности мальчишки, привыкшего к круглосуточной страже, выставленной около покоев. Внутри так же, как и в коридоре, темно. Накрывающая землю ночь только-только вступает в свои права, но Йен уже спит, с головой закопавшись под тонкое одеяло. Чистильщик улыбается и поистине бесшумно оставляет рюкзак и тяжёлый двуруч на раздолбанном, лишь чудом не скрипнувшем столе. В очередной раз пропоротый плащ, сапоги, куртка, штаны, а затем и рубаха — прямо на пол. Отгибает край одеяла, и мальчишка, скривив хорошенькое личико, перекатывается на спину. Анджею так даже больше нравится. Ложится сверху, удерживая свой вес на локтях, любуется несколько мгновений и, склонившись, целует тёплые расслабленные губы. Йен ёрзает, вздрагивает, сонно отвечает и, распахнув глаза, почти взвизгнув, подскакивает, острой коленкой едва не зарядив чистильщику между ног. — Разве я не говорил запирать дверь? Тонкие пальцы с силой вцепляются в его плечи и спустя мгновение обвиваются вокруг шеи. Порывисто обнимает, щекочет волосами, ладонью проводит по спине и, нащупав покрытую подсохшей коркой рану, отдёргивает руку. — А это ещё что такое? — Пустяки. Так что с дверью? — Если я запрусь, то как же ты войдёшь? — бормочет далёкий, впрочем, от наивности во многих вещах, кроме собственной безопасности, Йен, и Анджей решает не спорить с ним. Не сейчас. Даже прикрывает глаза, широкими ладонями забираясь под свободную рубашку мальчишки, шарит по горячей пояснице, словно впитывает чужое тепло и греется. Йен неловко передёргивает узкими плечами и, устроившись поудобнее, принимается за осмотр холодного, придавившего его тела. Разумеется, и укус находит тоже. — Ты когда-нибудь пытался быть аккуратнее? — недовольно бурчит, а чистильщик уже проваливается куда-то в темноту под сомкнутыми веками. Не засыпает, нет, всего-то лишь согревается, носом ведёт по вылезшим из свободной косы прядкам, и ему почти хорошо. Спокойно уж точно. — Эй, я тут один почти четыре дня торчал. Даже не расскажешь ничего? — Тон немного обиженный, но проворные руки уже покрывают их обоих колким одеялом. — Расскажу. Завтра. А пока дай мне помолчать немного. Стискивает тощее тельце двумя руками, обвивает ими торс мальчишки и, как вампиры пьют кровь, так же жадно впитывает чужое тепло. — Скажи только: нашёл то, за чем уходил? Это он может, да. Кивает и прихватывает зубами тонкую кожу на выступающей ключице. Предупреждает о том, к чему может привести докучливый трёп. Йен, впрочем, не против.