Before the Dawn

А комната светлая. И оттенками стен, и тяжёлыми шторами. А комната бледно-голубая, только недавно выкрашенная по новой и с украшающими стены картинами. Широкое окно, благодаря которому всегда полно света — солнечного или же холодного лунного. Письменный стол, пара мягких пуфов, роскошная кровать с балдахином, несколько сиротливо пылящихся книг на полке, набитые доверху шкатулки с подобающими придворному пажу украшениями и огромная гардеробная комната, примыкающая к основной. Комната с секретом. Комната не для хороших мальчиков. И всё это он ненавидит. Ненавидит так сильно, что не задумываясь бросил бы зажжённый факел и наблюдал, как пламя поедает тяжёлые гардины, пока не начало бы щипать глаза. Бросил бы в своих фантазиях и, наверное, никогда бы не решился на это всерьёз. Слишком уж он в этих своих фантазиях живёт. — Ты же вернёшься? — поджимая пухлые губы, спрашивает тот, кто сидит скрестив ноги на его кровати, и Йен рассеянно кивает и не в силах оторваться взглядом от серого, разложенного на кровати платья. Всё рассматривает его, изучает. Новое, только вечером от портного принесли. По нему сшитое почти в открытую. Всё смотрит на него. Всё гадает. Гадает, делает ли это ради своей любимой сестры или же ради себя, ради попытки как-то изменить свою жизнь. «Изменить…» Одни стены на другие. — Йен, ты ещё здесь? Прикрывает веки, чтобы скрыть накатившее раздражение, и, оставив платье, подходит ближе к своему временному любовнику, отец которого был простым торговцем и наивно считает, что его мальчику сказочно повезло попасться на глаза одному из приближённых ландграфа. Подходит ближе к маленькому наивному пажу из тех, кто благородно не берут лишних монет и делают вид, что не понимают, чем именно ценны их должности. Не понимают, что именно они должны делать для своих хозяев и почему ночь куда лучше дневного времени. Присаживается на корточки возле кровати, и волосы, в кои-то веки распущенные, ещё не собранные в хитрую, скрученную косу из трёх, едва не касаются пола. Протягивает к нему ладони, сжимая влажные пальцы в своих, и ободряюще улыбается: — Конечно, я здесь, глупый. Где мне ещё быть? Они вроде как «вместе». В понимании маленького, едва переступившего порог совершеннолетия мальчика — это чуть ли не навек. В Йена же, возможно, чуть дольше, чем на месяц. И то слишком долго. Но пока пусть верит. Верит Йену и не верит многочисленным, шепотками ползущим слухам. Потому что всё то, что про него болтают в замке, — правда. Потому что ему мальчик с кудряшками интересен был не более чем на пару ночей, но тот пристал так крепко, что каждый раз, когда думает порвать с ним, теряется из-за огромных, становящихся влажными глаз. Теряется и очень корит себя за это после. Но теперь-то уж точно. Теперь просто не вернётся, оставшись жить в другом замке, и всё наверняка закончится. — Обещай мне, что вернёшься. Йен только улыбается. Кивает в ответ и подаётся навстречу коснувшейся его лица ладони. — Конечно, вернусь. Паж с глупым именем и кудряшками порывисто вскакивает, сминая и покрывало, и платье, а после падает на колени рядом и бросается на чужую шею. Обнимает так, словно думает, что мёртвым, задушенным, от него никто уже не уедет. — Я очень люблю тебя… — в шею шепчет, и Йен покрывается липкими мурашками от этих слов. Сам он если кого и любит, то только сестру. Сам если и любит, то не в том идиотском смысле, о котором так много слышал. Немного кривится его рот, но паж этого не видит, носом зарываясь в выбившиеся спереди пряди волос. Йен же равнодушно оглядывает комнату ещё раз. Расписной потолок, письменный стол, невесомый, из тончайшей материи полог… Оглядывает и вспоминает, как Мериам просила его быть с ней и в Камьене тоже. Вспоминает, как цеплялась за его руки и обещала и отца уговорить тоже. Отца, который, может, и не поймёт, что служанка подле его дочери — и не служанка вовсе. Йен ощущает, что пауза слишком затянулась, и, чувствуя, как каменеют чужие плечи, запоздало шепчет, касаясь складки на рукаве носом: — Я тебя тоже. *** Я многого не понимаю, но стараюсь сохранять видимую невозмутимость, по крайней мере. Я не понимаю почти ничего, но стараюсь закусывать язык, потому что всё ещё боюсь. Что он одумается, взвесит все за и против и вернёт меня назад. Не важно куда — в Аргентэйн или в Камьен. Не хочу ни туда и ни туда и понятия не имею, что стану делать, если всё-таки придётся. Надеюсь, что нет. Надеюсь, что он не жалеет о том, что сделал, каждую секунду, которую проводит в молчании, и вообще просто бесконечно надеюсь. Наверное, на лучшее. Потираю глаза, обещаю себе разобраться с косой до того, как её нельзя будет прочесать, и принимаюсь наскоро одеваться. Натягиваю жилет поверх свободной рубахи и стараюсь не морщиться. Простовато, конечно, но всё лучше, чем платье. Пусть даже расшитое жемчугом и драгоценными камнями. Определённо даже холщовый мешок лучше, чем платье. Оглядываюсь по сторонам, даже под жёсткую кровать, от которой болят бока, смотрю, не забыл ли чего, что могут утащить, и бросаюсь вон из комнаты, притормозив на повороте, чтобы кубарем не слететь с лестницы. Нагоняю лишь чудом и, внутренне сжавшись, громко, чтобы все редкие посетители услышали, кричу: — Эй! Подожди! Анджей оборачивается, будучи уже у самых дверей таверны, поправляет лямку закинутого на плечо рюкзака и вопросительно приподнимает бровь. Делает вид, что не понимает, о чём речь, но спасибо уже на том, что ждёт. Мог бы и выйти, нырнуть куда-нибудь за бок таверны — и тогда уж точно пришлось бы тащиться назад. В незнакомом городе мне его попросту не найти. Нагоняю, перепрыгивая через две ступеньки, и становлюсь рядом, к своему стыду ощущая, что ещё немного — и запыхался бы. Становлюсь рядом, заглядываю в тёмные глаза, и он, ещё до того, как открою рот, пресекает все просьбы и моления. — Я уже всё сказал, — отвечает, толкая просевшую дверь, и выходит на улицу. Лезу следом, и едва хватает сил удержать деревянную развалину, чтобы не прибила. Разумеется, замечает это, следит вполглаза, но даже шага не замедляет и, пройдя мимо конюшен, выходит на широкую, мощённую булыжником улицу. Да, эта дыра приличнее всех остальных, вместе взятых, в которых мы останавливались, но всё-таки дыра. Пусть и крупный портовый город с грязными улочками, запахами морепродуктов и изрядно подпившими моряками, пережидающими не то шторма, не то не сезон. Шаги у него широкие, и мне приходится почти бежать рядом, чтобы не отстать. Только забавляется, наблюдая за мной, но и это ладно. Главное, чтобы не перекинул через плечо и, затащив наверх, не запер. Совсем как две недели назад, когда я, разобидевшись на слишком долгую отлучку, решился отправиться погулять по окрестностям. Столкнулись в воротах, когда сумерки только-только начали наползать на притихшее полевое селение. Путь назад был очень быстрым, но крайне запоминающимся. Как и свист сложенного петлёй широкого ремня, который напугал меня больше, чем сам удар, пришедшийся на кроватную спинку. Чтобы неповадно было, как он сказал. Чтобы имел в виду, что в следующий раз отделаюсь, только заполучив пару полос на задницу. — Ну пожалуйста! Догоняю бегом, нисколько не задумываясь, насколько жалким выгляжу, несясь едва ли не вприпрыжку, и отчего-то не решаюсь схватить за руку, чтобы остановиться. — Ты же сам говорил, что в городах нечисть если и водится, то какая-нибудь мелкая, да и то в подвале! Ну возьми с собой! Я клянусь, что буду молчать! Вообще немым притворюсь, хочешь?! Тараторю, держусь по правую сторону дороги и в который раз удивляюсь тому, что он не взял с собой меч. Просто бросил его в комнате на полу, да ещё и на самом видном месте. И несмотря на то что язык так и чешется спросить почему, не делаю этого. И без того считает меня глупым. — Нет, — повторяет то же, что говорит всегда, но сегодня я настроен куда решительнее, чем вчера и позавчера. И уж тем более чем за неделю до этого. Обвыкся уже и осмелел. Требовать не решаюсь, но нудеть — запросто. Особенно если надеюсь, что это принесёт какие-то плоды. А если и нет, то не страшно — подумаешь, нашипит. Голову же не открутит. — И что мне теперь? — спрашиваю, разводя руками в стороны, и надеюсь, что не отвернётся раньше, чем я договорю. Надеюсь, что не слишком смешно выгляжу, проделывая это всё на ходу. — В чём смысл таскаться из клоповника в клоповник, если ты меня даже с собой на рынок не берёшь, не говоря уже о твоих контрактах? Приподнимаю брови, стараясь казаться как можно более убедительным, но если кого и могу впечатлить, то явно не мужчину напротив. Ну, по крайней мере, не в таком виде. Не посреди дороги. — Ты сам захотел пойти, теперь не ной. — Да не ною я! Но это нечестно! Останавливаюсь прямо посреди дороги и уповаю на то, что очередной спешащий, навьюченный, как осёл, лавочник не снесёт меня. — Ты же обещал. Заносит ногу для следующего шага, да так и останавливается, предоставив мне возможность полюбоваться на свою спину. Спину, которую я видел удаляющейся уже не один десяток раз, и это надоело мне больше жёстких матрацев. Оглядывается через плечо, окидывает внимательным взглядом и вкрадчиво переспрашивает: — Что я обещал? Сжимаю в ладони рукав длинноватой рубашки, и кажется, что вместо клочка материи в пальцах — остатки решимости. И хорошо, если все не вытекут. Потому что он не обещал. Даже не пытался и не намекал. Он не обещал — я сам напросился и пошёл. — Что я буду бояться. — Это единственное, на что у меня поворачивается язык, и глаза становятся влажными поневоле. Смаргиваю тут же, пока не успели набежать слёзы, и принимаюсь болтать с новой силой. Отвлекая обоих. — Клопы и обделавшийся прямо за игральным столом мужик меня не впечатлили. Хотя трактирщик за стойкой в той дыре, где мы ночевали до этого, вполне… Обрывает мою болтовню: — Так ты за этим пошёл со мной? Разворачивается и неторопливо возвращается ко мне, и это достаточно сложно — устоять на месте под тёмным пронизывающим взглядом. Не отгородиться вытянутыми руками, не развернуться, опустив голову, признавая поражение, и не потащиться назад, в таверну. Справляюсь со всем, кроме взгляда. Отвожу свой всё-таки, но остаюсь на месте. И плевать, что заговариваю куда тише, чем до этого: — За тем, чтобы больше не быть дополнением к приёмам и балдахинам. Пара мгновений на слабость — и после снова поднимаю голову. Даже улыбаюсь, добавляя вполголоса: — Чтобы жить. Улыбаюсь и тут же втягиваю голову в плечи, нарвавшись на невесёлый смешок. Реагирую на него как на слабенький подзатыльник и не могу вставить и слова, когда начинает перечислять: — Так это, по-твоему, жизнь? Шататься невесть с кем, ночевать где придётся, спать вместе потому, что прижало похотью, а не по большой любви? Говорит всё это и подходит совсем близко, становится вплотную, и мне, чтобы сохранить зрительный контакт, приходится задрать голову ещё выше. Ну и пусть снизу вверх. Пусть. Разница в росте — это не разница в разумности или опыте. Разница в росте подавляет не больше, чем его внимательный взгляд. Ожидание ответа. — Это лучше той, что была у меня, — возражаю совсем тихо, уже зная, что услышит и так, и следующее буквально давлю из себя, не желая возвращаться к прошлому даже в мыслях: — Не поступай со мной так же, как они. Не запирай больше, — прошу, а подбородок подрагивает. Мимо снуют горожане, едко пахнет от проехавшей рядом телеги, но едва ли обращаю внимание. Только смаргиваю, когда от резкого запаха слезятся глаза. И Анджей сдаётся вдруг. Сдаётся будто в один миг, и это даже не странно. Это подозрительно до ужаса. Тяжело вздыхает, закатывая глаза, и кивает, впрочем, не дав мне и пары минут на то, чтобы порадоваться: стягивает с плеча рюкзак и с размаха впечатывает в мою грудь. Подпрыгиваю на месте, рефлекторно подхватываю и удивлённо понимаю, насколько же тот тяжёлый. Сразу же начинает оттягивать руки. — Хочешь шататься со мной — хотя бы приноси пользу, — поясняет, и я тут же согласно киваю и резво перекидываю ношу за спину, старательно не обращая внимания на то, как врезаются в плечи широкие лямки. Продолжаю едва поспевать за ним, ещё и с новым довеском, но всё никак не могу перестать улыбаться. Не то оттого, что впереди будет что-то поинтереснее пыльного потолка и парочки тонких, абсолютно бессодержательных книг, которые я утянул у деревенского старьёвщика ещё в предместьях Камьена, не то оттого, что Анджей противился только для вида. Это ощущение никак не желает покидать меня, и от этого делается совсем радостно. Как-то легко внутри. — При заказчике — молчать, руками ничего не трогать, а если вдруг тварина окажется не мелким домовым — тут же падаешь в ближайшие кусты и не шевелишься. Мы поняли друг друга? — А если пошевелюсь, тогда что? Улыбается ласково, как придворные дамы умственно отсталому великовозрастному сыну одного из приближённых ландграфа. Ласково настолько, что мне тут же становится не по себе. И от взгляда, и от вкрадчивого голоса, что кажется даже немного живее и заинтересованнее, чем был минуту назад. — Тогда рискуешь перестать быть такой смазливой, Йенна, — поясняет, и я какое-то время просто моргаю, осознавая услышанное. Осознавая ещё и то, что мне просто не верится в то, что со мной может что-то случиться. Не в шумном многолюдном городе. Не может же? Спрашиваю даже, но вовсе не то, что собирался. Отчего-то в последний момент в голове помутилось, и вместо серьёзного вопроса выдаю тот, что заставляет его улыбнуться: — Тебе бы этого не хотелось? Забегаю немного вперёд и всё смотрю и смотрю на него, ожидая ответа, смотрю и смотрю, нисколько не смущённый тем, что мерит задумчивым взглядом в ответ. И скорее дразня, чем всерьёз размышляя, произносит наконец: — Я, пожалуй, расстроюсь, если какая-нибудь тварь выест твоё лицо. *** Молчу, как и обещал, но как же это, оказывается, сложно! Сложно не ляпнуть чего, обтирая штанами роскошный по местным меркам, обтянутый тканью низкий диван, и отчаянно закусывать щёку, чтобы не рассмеяться, когда хозяйка дома, чопорная пожилая мадам, схватилась за ожерелье и поспешила снять его, стоило только монстролову мельком коснуться её шеи взглядом. Нанимателем оказался её муж — в годах уже господин в куцем, тёмно-лиловом берете с массивной брошью, украшенной алым камнем. И пока эти трое негромко обсуждают предстоящее дело, я бесцельно шарю взглядом по сторонам, радуясь возможности стащить рюкзак со спины и пристроить его на коленях. Несколько потёртых гобеленов, почерневший от сажи камин и совершенно непрочная на вид, ведущая на второй этаж, выкрашенная в тёмно-зелёный лестница. Пока пожилая пара что-то втолковывает нахмурившемуся охотнику на всякую хрень, замечаю движение на втором этаже. Мелькнувшие юбки. Присматриваюсь, и точно — нет-нет да высунется краешек платья или белой руки из-за серой стены. Кто же там так неосторожно подслушивает? — Аннике, спустись вниз! — зовёт хозяйка, и девушка показывается незамедлительно. В простом закрытом платье тёмного цвета. С глухим воротом и длинными рукавами. Показывается и тут же опускает взгляд вниз, спускается, придерживая подол, старательно следя за тем, чтобы ненароком не показать туфли или — о ужас! — ноги. Только вот огромный круглый живот, который она заботливо придерживает ладонью, с образом кроткой девы плохо вяжется. Следом за ней со ступенек резво сбегает кривоватый на вид юноша с явно ломаной и неправильно сросшейся левой рукой и несёт вслед за, судя по всему, госпожой флакон с какой-то нюхательной солью или порошком. Девушка оглядывается на него целых два раза, и, кажется, я единственный, кто замечает эти переглядки. Украдкой, прячась за ресницами и едва ли что-то значащими движениями губ. Открываю уже было рот, чтобы спросить, в чём, собственно, суть дела, но очень вовремя ловлю взгляд Анджея и послушно проглатываю рвущиеся с языка слова. Приподнимает бровь и легонько кивает. Кривлюсь в ответ и показываю ему кончик языка. Нарываюсь уже на свирепый, не обещающий мне ничего хорошего взгляд и с энтузиазмом бросаюсь разглядывать лямки и застёжку на рюкзаке. Ну надо же, какое хитрое устройство карабина! А какая выделка, трогал бы и трогал! А швы-то, швы… Любовался бы до ночи, да кто же позволит? Верчу застёжку пальцами, а сам жалею, что, в отличие от ночных тварей, не имею чуткого слуха. Улавливаю только отголоски разговора и с нетерпением жду, когда уже мы уберёмся из этого не очень-то гостеприимного дома и я смогу с пристрастием допросить монстролова, которому всё это очень не нравится, если судить по выражению его лица. Наконец сговариваются, обмениваются даже коротким рукопожатием, и я вскакиваю на ноги, едва не позабыв про вверенную мне ношу. Забрасываю на спину и терпеливо жду, пока окажемся за воротами. Но и там приходится торчать некоторое время в одиночестве, пока Анджей сделает круг вокруг дома и заглянет в погреб. Ничего не находит, должно быть, и становится всё мрачнее. Шагает молча, сворачивает с главной улицы и уверенно движется мимо куда более бедных покосившихся домиков. Визжит, проносясь мимо, стайка ребятни и едва не сносит меня с ног. — Эй! — возмущённо кричу вслед, не особо-то надеясь, что хотя бы один из сорванцов обернётся — что уж там говорить про извинения? Кричу просто потому, что вдруг вспомнил, что раньше меня никто никогда не пихал, и оно само вырвалось. — Не стоит орать понапрасну, — раздаётся прямо над моей головой и так внезапно, что я неловко отшатываюсь вперёд и запинаюсь носом сапога о вросший в землю булыжник. — Вообще-то, если ты сейчас не заметил, то… Прерывает, резко взмахнув рукой и будто бы отсекая ею всё лишнее, и я, сообразив, что раздражаю его своей болтовнёй, спешно затыкаюсь. Борюсь с желанием ещё и ладонью прикрыть губы для верности. Чтобы уж наверняка ничего не вырвалось. Да только поздно уже. Попал под всплеск раздражения и теперь одним неодобрительным прищуром не отделаюсь. — Вообще-то, если ТЫ не заметил, то мы не в твоём дворце и на городских улицах страшно редко соблюдаются высокие этикеты. Давлюсь даже и сам не замечаю, как начинаю оправдываться, абсолютно ужасно себя чувствуя. Чувствуя себя хозяйской собакой, которую только что стукнули камнем ни за что. — Я думал, что это не отменяет того, что… Отмахивается от меня снова, да ещё и говорит крайне пренебрежительно: — Просто закрой рот, ладно? Говорит так, будто я мешаю ему. И поэтому даже притормаживаю, остановившись на месте. Собираюсь было действительно заткнуться на какое-то время и поиграть в обиды, но вовремя понимаю, что ни к чему это не приведёт. Особенно если учитывать, что вовсе не во мне причина его угрюмости. Особенно если учитывать, что я сам напросился и теперь остаётся только сцепить зубы и проявить немного терпимости. Много-много терпимости… Иду чуть позади и нагоняю, только когда оборачивается сам и находит меня взглядом. Нагоняю и, оставаясь рядом, придерживая ладонью лямку закинутого за спину рюкзака, долго разглядываю монстролова, прежде чем полезть снова. И то осторожно, не повышая голоса и готовый отступить в случае чего. — Всё так плохо? Коротко буркает что-то утверждающее себе под нос, и я больше не цепляюсь. По крайней мере, до того самого момента, пока не свернём с всё более и более запущенных бедных улочек к широкой тропке, а после, минуя башню городской стражи, и вовсе к воротам кладбища, что странным образом врастает в город, а не находится в отдалении от его стен. Подходим вплотную, осматриваем их — вернее, осматривает он и замки, и кованые решётки створок, а я просто держусь рядом, делая вид, что понимаю немного больше, чем ничего. Подходим ближе, и Анджей, покрутившись на улице, оставляет меня около ворот, а сам скрывается в покосившейся, больше смахивающей на будку, чем на дом, сторожке могильщика. И, надо же, выходит до того, как я начну нервничать. Выходит и, подозвав жестом, кивает назад, на ведущую к кладбищу дорогу. *** Возвращаемся уже в сумерках, переждав дневную жару в таверне, и Анджей, прежде чем перебраться через высокие ворота, врастающие прямо в трёхметровую каменную стену, оглядывает замки и толстую цепь, висящую сверху, ещё раз. Уже придирчивее и как следует дёрнув, ухватившись за массивные звенья. Не находит ничего необычного и продолжает мрачнеть, что совершенно не мешает ему оказаться по ту сторону решётки так быстро, что мне остаётся только хлопать ресницами, соображая, как он так перебрался. Тихо и буквально за пару секунд. Тихо, и, остановившись на чёрной, контрастирующей со светлой плиткой земле, выразительно глядит на меня. Давай, мол, не спи. Что же… Забор с длинными крепкими перекладинами мне вполне по силам. Только вот рюкзак, который я продолжаю таскать, тянет назад. Прикидываю, как бы половчее уцепиться за зубцы, чтобы этот мешок с чёрт знает чем не перетянул меня назад. И разумеется, такая заминка не остаётся незамеченной. Не остаётся без громкого и немного снисходительного выдоха: — Давай сюда. Тут же скидываю лямки и, замахнувшись, перебрасываю свою ношу на ту сторону. И он бережно её ловит, чтобы не шлёпнулась о землю: не то из-за каких-то запрятанных по многочисленным внутренним карманам склянок, не то потому, что лишний шум нам ни к чему. У меня самого забраться выходит только с третьей попытки, и, перекинув ногу сверху между зубцами, едва не соскальзываю сапогом с узкой перекладины. Неуклюже дёргаюсь и прыгаю, приземлившись почему-то на четвереньки. — А в платье ты куда грациознее, — тут же следует непрошеный комментарий, и мне ладонь начинает печь от нестерпимого желания припечатать его по роже. И останавливает вовсе не страх — останавливает только то, что наверняка единственным, кто почувствует боль, буду я. — Очень уместный комплимент, — отвечаю, так и не поднявшись с земли, и только толкаюсь от неё, чтобы сесть, а не продолжать пачкать руки. — Помочь было сложно? — Я не нанимался таскать твои юбки, княжна. Хочешь искать неприятности на свой зад — так изволь заботиться о нём самостоятельно. Понимаю, что сам прицепился, и, вместо того чтобы ляпнуть в ответ какую-нибудь гадость, в очередной раз прикусываю язык. Сколько мне ещё так, в самом деле? Поднимаюсь, кое-как отряхиваюсь и, вздохнув, без напоминаний отбираю у него рюкзак и возвращаю на свою спину. Не так уж и неудобно уже. Нормально, даже если цеплять за одну лямку. Анджей же стоит почти без движения, только наблюдает за мной, и в сумерках кажется, что белки его глаз слабо светятся. И это, конечно, бред и игра воображения, но всё равно становится не по себе. Независимо передёргиваю плечами и поднимаю подбородок, отгоняя от себя все глупые мысли. — Ну так мы идём или подождём здесь твою таинственную монстру? Соглашаясь, кивает и первым ступает на заросшую мощёную тропку, виляющую между надгробиями. Держусь рядом и борюсь с желанием протянуть руку и уцепиться за край его плаща. Легко бахвалиться при ярком солнечном свете, а вот в синеве наползающей ночной тьмы… И ощущение того, что слишком уж легко он поддался на уговоры, не отпускает. В самом деле, чего стоит десятиминутная перепалка, когда до этого я осаждал его часами и вместо согласия получал только угрозы раздобыть кляп, а сегодня… В задумчивости не замечаю кем-то брошенный на тропку толстенный сук и, запнувшись об него, едва не падаю. Даже не говорит ничего, не оборачивается, но то и дело останавливается, высматривая в темноте, должно быть, нужную могилу. Сворачивает вправо, и продираемся уже через поросль бурьяна, оказываясь рядом с одинокой, словно огороженной травой насыпью, подле которой растёт одно-единственное на просматриваемом участке кладбища дерево. Да и то «растёт» слишком сильно сказано — только мёртвый, лишённый листвы ствол, удерживающийся в почве разросшимися, вылезшими кое-где корнями. Холодает, гуляющий ветер продирает до костей, и мне уже вовсе не хочется каких-либо приключений на свою задницу. Хочется в тёплую безопасную постель и пару ярких ламп. Чтобы никакой тени рядом. И пронзительных птичьих криков тоже. — Мне кажется или у тебя губы дрожат? — как бы между прочим интересуется Анджей и садится прямо на землю, приваливаясь плечом к дереву. Поглядывает на меня снизу вверх и со вздохом хлопает по своему согнутому колену. — Иди сюда, бестолочь. — И ничего не бестолочь, — бурчу обиженно, но рюкзак скидываю резво и в два шага оказываюсь подле него, а ещё через мгновение уже жмусь спиной к груди, плюхнувшись так же, прямо на холодный твёрдый грунт. Прикрывает мои плечи своим плащом и, обхватив поперёк груди, касается подбородком моей щеки. Всё ещё заставляет меня дрожать от этого. От ощущения чужого дыхания и того, что делает это, чтобы украсть у меня немного тепла. Я не заметил, как это началось, но протестовать не стал бы ни за что. Слишком высока ценность того единственного полезного действия, что я могу для него сделать. Только пока единственного, я надеюсь. Очень-очень надеюсь. — Ещё какая, — спорит с уверенностью и будто даже с каким-то затаённым удовольствием, будто доказывая что-то в очередной раз. — Был бы умным, спал бы сейчас под пуховым одеялом на мягких подушках, а не шатался по кладбищам. — Был бы умным, сбежал бы, не дожидаясь тебя, — возражаю и тут же натыкаюсь на новый вопрос. И голос у него спокойный, совсем не такой, как был днём. Может, уже и не жалеет, что поддался и взял меня с собой ловить таинственное что-то? — И не жалеешь? Отрицательно мотаю головой, стремясь воспользоваться установившимся вроде как затишьем, выкручиваюсь и теперь лопатками прижимаюсь к его колену, а виском — к плечу. — Ты ничего мне не рассказал. — Звучит обиженно, даже несмотря на то что я не собирался дуть губы. — Кого мы ждём? Раздражённо вздыхает, и я невольно втягиваю голову в плечи. Всё никак не могу понять, отчего он так бесится и невольно срывается на единственном, кто есть рядом. Замечает это и тут же смягчается, пристраивая руку на моё плечо. — Понятия не имею. — То есть как? — выходит слишком громко от удивления, не криком, но в полный голос, и ветер тут же разносит мои слова по всему кладбищу. Анджей же только осуждающе качает головой, но ничего не говорит про это. Будто бы и не важно вообще, воплю я тут, топаю или нарезаю круги, приглашая всю окрестную нечисть на поздний ужин. — Вот так. Я не уверен, что вообще существует тварь, насилующая юных дев, пришедших почтить светлую память своей матушки, да ещё и при свете дня. — Погоди… так этот её живот — это… Не договариваю и стараюсь не представлять то, что так и подпихивает мне моё бурное воображение. Хотя бы потому, что, может, я и не видел слишком уж много нежити, но трупоедов запомнил более чем хорошо. — Вроде того. Причём сама Аннике божится, что вырос он буквально за пару дней. Соображаю туго, но когда картинка складывается, то мне становится несравнимо легче. Хотя бы оттого, что таинственная тварь, скорее всего, не явится, а значит, и некому будет перепугать меня до полусмерти. Не сказать, что ночное кладбище — не устрашающее место, но, во всяком случае, куда приятнее вздрагивать от шорохов и жаться к широкому плечу, нежели, обмирая от ужаса, слушать рык реальной твари и, уткнувшись лицом в холодную землю, надеяться, что Анджея не подведёт ни сила, ни скорость. Но, кроме надежды, есть кое-что ещё. Есть догадка, которая появилась совсем недавно, но не даёт мне покоя. Догадка, которую я озвучиваю, как только наступает удобный момент: — Ты поэтому взял меня с собой? — Даже усаживаюсь иначе, чтобы видеть его лицо. — Потому что никто не явится? Даже не пытается оправдываться и сразу же кивает, ничуть не удивлённый моим вопросом. Ещё и ждал чего-то подобного наверняка. — Скорее всего, так и будет, но проверить всё же стоит. А ты, глядишь, помёрзнешь ночку и больше не захочешь. Вот как. Упрямо вскидываюсь и собираюсь уже было выдать целую тираду, как натыкаюсь на плутоватую улыбку. Которая касается не только уголков губ, но и шрама тоже. Дотронуться до неё хочется просто до зуда в пальцах. И я даже делаю это, не противлюсь своему «хочется», но перехватывает мою руку и опускает её вниз. — Не стоит, — поясняет мягче, чем мог бы, и я расцениваю это как разрешение продолжать. Я расцениваю это как попытку понудеть для вида, чтобы я не решил, что он сдался мне так просто. — Отчего же? — спрашиваю уже шёпотом, придвинувшись ещё ближе и запрокинув голову. Приглашающе размыкаю губы, но не ведётся и, покачав головой, откидывается назад, затылком приваливаясь к стволу дерева. Чувствую себя крайне глупо и ничего не могу поделать с обидой, которая того и гляди проступит на лице. И разумеется, читает меня так же просто, как развешанные на городских досках объявления. — Не место и не время, Йен. И взглядом выразительно обводит и тёмные кусты, и свод чёрного неба. Взгляд указывает на виднеющуюся верхушку надгробья, и мне бы не спорить, но куда уж тут удержаться. Когда непонятно, для чего вообще дразнит. — О, да брось же, сам сказал, что… Осекаюсь, не договорив, и даже дыхание, сбившись, подводит. Скрежет! Громкий, пронзительный в ночной тишине, буквально крошит установившееся спокойствие, и кажется, что когда затихает, то останавливается и моё сердце. Дышать с трудом выходит, страх захлёстывает, а воображение уже щедрыми мазками рисует выбирающуюся из своего логова неведомую тварь, которая, оголодав, захочет закусить нами обоими. Воображение рисует, отвлекает от происходящего под носом, и потому, когда монстролов с чувством шлёпает меня по бедру, подпрыгиваю почти на полметра, лишь чудом удержавшись от вскрика. — Не трясись так, это местный кладбищник выбирается из норы, — поясняет лениво и даже не размыкая век. Закрыл глаза, да так и сидит, не испытывая никакого желания вертеть головой по сторонам. — Обойдёт погост, удостоверится, что мёртвые не скребут крышки своих гробов, и заползёт назад. — А если скребут? — уточняю с опаской в голосе, и тут же, будто назло, кругом мрачнеет ещё больше. Ветер становится куда холоднее, раскачивает редкие уцелевшие ветки на дереве, возле которого мы сидим, и мне уже чудится, что это не тонкие палки вовсе, а чьи-то скрюченные лапы. Туда-сюда над головой, туда-сюда… Перед тем как ухватить за волосы и утащить вверх. — Придавит землёй, чтобы не выбрались. — А нас он ничем не придавит? — выходит довольно глупо, даже если не со стороны, но мне очень важно спросить. Для своего спокойствия. Мне очень важно спросить, и пусть сколько хочет снисходительно усмехается. — Только если ты продолжишь кричать так громко. Мой сдавленный нервный смешок затирается ветром, который поднимает мелкую пыль, словно смахивая её с заброшенных надгробий, и гонит сухие листья по неухоженным тропинкам. Выглянувшую круглобокую равнодушную луну застилает налетевшими тучами, и становится совсем черно. Тут же принимаюсь шарить рядом, на ощупь нахожу чужую ладонь и сжимаю в своей. И плевать мне, что он подумает или скажет. Так спокойнее, и сердце вроде как не выскочит из груди. Если верить в то, что ни одной твари до меня не добраться сейчас. Анджей же молчит, но податливо сжимает пальцы, и спустя минуту кажется, что держу не живого человека, а едва согретую солнечным светом каменную статую. — Почему ты такой холодный? Кручусь так и этак, беспокойно устраиваясь, и в итоге замираю вплотную к нему. А говорю и вовсе шёпотом касаясь его шеи. Прижимаясь ещё ближе, борясь с желанием заползти на него. Не место и не время, верно… Но страх понемногу отступает, заменяется чем-то куда более горячим, заставляющим кровь быстрее бежать по венам, и я не вполне осознаю, чего именно сейчас желает это чёртово тело. Не то согреться, не то оседлать его верхом. Глупое, глупое тело. Тело, которое стремительно перестаёт жаться к его после того, как он открывает рот и с явным нежеланием всё-таки отвечает: — Потому что тепло — это для людей. А я, если ты не заметил, не очень-то подхожу под это описание. Произносит ровно, без раздражения или недовольства, но внутри будто натягивается что-то. Что-то, что вот-вот зазвенит из-за возникшего напряжения. Я ни единого раза не задумался над тем, кто же он. Ни единого раза не спросил, что же случается с его ранами и почему его глаза такие чёрные. Будто и без радужек вовсе. Понимаю, что ничего не знаю о нём. Понимаю, что выбрал не самую гладкую тему для непринуждённой беседы, и вместо того чтобы свернуть на более безопасную тропку, ступаю на хрупкий лёд: — А твоя семья? Был же кто-то? Плечо становится каменным. Не вижу, но чувствую, как напрягается его челюсть. Молчит, размышляет и, когда я уже готов смириться с ёмким «не твоё дело» и просто закрыть глаза, отвечает: — Был. Коротко, скупо, а через какое-то время, поразмыслив, добавляет ещё фразу: — Тебе куда больше повезло с роднёй. Фразу, которая кажется мне очень и очень сомнительной. — А вот это спорно, учитывая, что отец предпочёл сделать вид, что меня нет, а мать я никогда и не видел. Монстролов на это только хмыкает и обнимает меня вдруг. Крепко, двумя руками, пятернёй давит на рёбра, и я едва дышу. Не разобрать, что на этот раз: отвлекает от темы или всё же решил скоротать время иначе, чем за болтовнёй. Касается носом моей макушки, наклоняется чуть ниже и говорит так вкрадчиво, что я и таять готов от этого, и вместе с тем невольно сжимаюсь весь. Знаю я уже этот его голос. Прекрасно знаю. — Мой отдал меня в качестве платы по контракту. Понятнее не становится, но ирония в его голосе кажется мне какой-то подозрительной. Особенно во второй части фразы. — И, поверь, дай кто выбрать, меч или платье, — я напялил бы корсет. Открываю было рот и не могу ни слова выдавить из себя. А он всё также удерживает меня в объятиях и, кажется, страшно занят тем, что пытается растрепать косу, выдернуть пару прядок из плетения, не зная, как ещё занять руки. — Отец?.. Он не знает, куда пристроить пальцы, а я — как заставить себя прервать неловкое молчание, что установилось после того, как я обронил это слово. — Так ты поэтому вот такой? Но я думал… Осекаюсь, поражённый тем, что услышал, и он вдруг посмеивается и касается щекой моей головы. Видимо, забавно ему от моего удивления. И от наивности тоже. — Что я с рождения вот такой? — переспрашивает, и в голосе чудится даже какая-то нежность. Дожидается, пока осторожно кивну, и веселится ещё больше. — Нет, глупый, уродами чаще становятся, а не рождаются. И пауза. Пауза виснет в воздухе, делая его не только холодным, но ещё и каким-то густым. Неприятным и не лезущим ни в ноздри, ни в глотку. Хочу возразить. Хочу сказать, что он не прав и никакой не урод, но язык отчего-то непослушный. Не поворачивается на всякие пустые увещевания. Сглатываю, и всё, что могу из себя выдавить, — это короткий вопрос, ответ на которой вовсе и не важен мне. Но всё лучше, чем заткнуться и камни в грязи считать. Всё лучше, чем заткнуться и гадать, что он может подумать. — И давно? — Чуть больше восьми лет? — отвечает сразу же и тоже вопросом. Отвечает так, будто и не уверен. — Не помню точно, да и бессмысленно считать. Помедлив, киваю и понимаю, что даже не знаю, на сколько он старше. Шрамы и не единожды сломанный нос очень путают. Решаю в итоге, что это то, о чём можно спросить без опаски. Не станет кокетничать и уклоняться. — И сколько тебе сейчас? — Под тридцать, выходит? И снова не уверен. И снова с такой лёгкостью предполагает, что это поражает меня. Как можно быть настолько спокойным, если даже этого не знаешь наверняка? Если ничего не знаешь про себя? — Наверное, где-то так. Получается, что он едва ли был многим старше меня, когда это случилось. И я, поражённый, тут же начавший представлять, что делал бы, окажись на его месте, не пристаю больше. Не все откровения можно переварить разом, а мне пока и тех, что удалось выудить, хватит. Молчим, каждый размышляя о своём, и я сам не замечаю, как начинаю дремать, когда стихший ветер перестаёт пробирать до костей. Не открывая глаз, жмусь к нему, неосознанно обращаясь в один только слух. И спустя какое-то время кажется, что могу услышать чуточку больше. Как шумит поросль на краю заболоченного прудика, плеск срывающихся в воду тяжёлых капель… И снова скрежет, будто нечто недоброе проводит по боку каменного склепа снова и снова. Будто волоком что-то тяжёлое тащат по твёрдому полу. Не близко, где-то в центре погоста, или даже дальше — там, где вместо могильных камней возвышаются фамильные склепы. Не размыкая веки… Весь в слух. Ладонь, сжатая моими пальцами, поворачивается и выскальзывает. Отпускаю нехотя, прекрасно зная, что это означает. Послушно отодвигаюсь, когда встаёт. Шаг в сторону — и исчезает, будто рядом и не было. Не размыкая веки… Пячусь. Спиной к стволу, подтягивая колени к груди, и кажется, самая главная мысль, что вспыхивает в подсознании, — это «не смотри». Не смотри. Но не то слух подводит, не то действительно замерло вокруг всё. Ни ветра, ни поступи чистильщика, ни скрежета, бросившего в дрожь. Ни-че-го. Но тьму под веками на ночную сменить так и не решаюсь. Жду, сжавшись в комок. То ли колкой подначки Анджея, то ли рёва таинственной твари. Но через какое-то время слышу только негромкий скрип, и от этого нисколько не легче. Скрип словно старой, задубевшей, плохо выделанной грубой кожи, что лоскутами трётся друг о друга. Свист, с которым лезвие рассекает воздух, и тут же, сразу, нечто вроде скрипа сухого дерева и звук падения. Теперь не то что не двигаюсь. Дышать боюсь. — Не умер от страха? — Его голос раздаётся приглушённо, будто ветром подхваченный и потому немного искажённый. С облегчением выдыхаю, разобрав хорошо знакомую насмешку в голосе, и понимаю только сейчас, что меня прошиб холодный пот. Рубашка настолько мокрая, что ведро набрать выйдет, а сомкнутые в замок пальцы, обхватывающие колени, сразу и не разжать. — Иди сюда, княжна. И я бы рад подчиниться и бегом броситься к нему, да только сначала нужно договориться с собственным телом. Сначала освободить ладони, после заставить себя открыть глаза и, убедившись, что перед моим лицом нет оскаленной морды, кое-как подняться на ноги. Сколько у него заняло всё это? Минуту? Сколько раз я мог умереть за эти шестьдесят секунд? Что-то подсказывает, что лучше и не спрашивать. От пережитого страха мутит, колени подкашиваются, и безумно хочется оставить содержимое желудка в ближайших кустах. Борюсь с собой, сглатываю ком, вставший в глотке, и думаю о том, что если брошусь блевать, как девчонка, то он будет долго припоминать мне это. Сжимаю кулаки и подхожу к фигуре, задумчиво склонившей голову набок в каких-то трёх метрах от дерева. Разглядывает нечто распростёртое на земле. Останавливаюсь, не будучи уверенным, что хочу знать, что именно, но он, замечая мою нерешимость, протягивает раскрытую ладонь и кивком головы указывает на землю: — Давай, глянь, кто тут у нас. Приближаюсь, игнорируя его руку, ибо вот ещё — хватит с меня намертво прилипшей «бестолочи» без всяких присказок вроде трусливых принцесс, что грохаются в обморок по поводу и без. Останавливаюсь в шаге от этого, и первое, что отмечаю, — это то, что слух меня не подвёл. Звук трущейся кожи. Недвижимый, раскинувший руки мертвец действительно словно… высушенный. Облачённый в завяленную, облепившую кости, почерневшую со временем плоть. Не то голый, не то с остатками какого-то присохшего рванья. Мешанина вместо лица. Один лишь только широко распахнутый беззубый рот. Остального уже и не разобрать. И, что самое странное, я ожидал адской вони, но и её нет. Тянет тленом, но и то порывами налетающий ветер тут же разносит его запах по кладбищу, и спазм, сжавший желудок, отпускает. — Что это? — спрашиваю, и Анджей, обойдя тело кругом, выдёргивает кинжал из головы этой древней мумии, одним ударом которого её и добил. Быстро и без единого лишнего звука. — Мертвяк. Безобидный и почти бесплатный, за такого больше двадцатки и не дадут. Должно быть, похоронили с какой-то магической цацкой, а она, со временем скопив в себе достаточно энергии, и подняла его. Ты только посмотри. — Толкает сапогом иссушенную узкую голень, да так, что та хрустит, не выдержав слабенького удара. — Как он вообще из погребальницы вылез… — Но это же не он Аннике?.. Приподнимает бровь и прячет кинжал в поясные ножны, которые сразу и не разглядеть под курткой. — У него член истлел ещё до того, как ты родился. Да и вылез он, скорее всего, потому, что кто-то развопился слишком громко. — Да не вопил я! — А сейчас ты что сделал? Вспыхнув, отворачиваюсь и, сложив руки на груди, решаю и вовсе заткнуться. Нравится молчать — ладно. Буду просто таскаться рядом, и пусть распугивает редких в ночное время горожан своим смурным видом. Не буду… — Не стоит изображать обиду, малыш Йен. — Это почему же ещё? — бурчу тут же, вопреки всем заключённым с самим же собой договорам, и, развернувшись, поглядываю на него через плечо. — Неподходящее место, да и публика не та. Давай, подбирай сумку — и в сторону ворот. Уверен, больше нам здесь делать нечего. Бросаюсь исполнять так резво, что едва не падаю, зацепившись носком сапога за щербатый, невесть откуда появившийся камень около надгробия. Но мне так сильно не терпится убраться отсюда, что даже не обращаю на это внимания. Ни на оцарапанную ладонь о грубую кору дерева, за которое ухватился, ни на прилетевший в спину смешок. С последним, кажется, и вовсе смирился уже. — А с этим что? — спрашиваю, уже поправляя широкую, но от этого не менее неудобную лямку на плече, и киваю в ту сторону, где осталось лежать тело. Пожимает плечами и даже не думает озаботиться тем, чтобы найти лопату или поискать, откуда именно выбрался мертвец. — Ничего. Могильщик разберётся, к кому подкинуть. Сомневаюсь, что опознают в нём какого-нибудь высокородного господина и вернут в фамильный склеп. — И куда же тогда? — интересуюсь, огибая прудик и буквально выбегая на широкую дорожку. Лунный свет заливает её полностью, до самых чугунных ворот, и я вроде как уже не боюсь. Ну, может, только самую малость. — В общую яму, к беднякам. Не понимаю, что именно он имеет в виду, и решаюсь переспросить, только когда минуем ограду и оказываемся по ту сторону высокой стены, в относительно безопасном городе живых: — Как это? Поглядывает странно, сверху вниз, и тени поглощают добрую половину его тела, делая линии страшными и ломаными. Поглядывает оценивающе и будто бы решая, стоит ли говорить. — У родни умершего не всегда есть деньги на погребение, — начинает издали и внимательно, очень внимательно глядит уже на моё лицо. Так же, как я совсем недавно на его. — И тогда тела сжигают. Скопом. Всех сразу. Губы тут же становятся сухими и непослушно резиновыми. Отчего-то сейчас бьёт даже сильнее, нежели когда я услышал приближающиеся шаги истлевшего мертвеца. Просто не могу осознать того, что услышал. Не могу понять, отчего же мне чудится подвох в его словах. — А пепел? — давлю из себя почти по букве, но что-то внутри не позволяет мне малодушно кивнуть и заткнуться. Сделать вид, что я удовлетворён его ответом, и приняться болтать как ни в чём не бывало. — Развеивают над морем? Молчит, шагает чуть поодаль и выглядит слишком уж погружённым в свои мысли. Словно только что вспомнил что-то. Что-то, что, возможно, мне никогда не удастся узнать. Но мой вопрос кажется необычайно важным. Из разряда тех, что мучают по ночам. Зову ещё раз, притормаживая на выходе из переулка: — Анджей? Отчего-то всегда останавливается, когда слышит своё имя, и игнорирует вдвое реже. Отчего-то замечаю это только сейчас, когда не вовремя и совсем не к месту. — Так что с пеплом? — Спустят в сточную канаву вместе с мусором. Даже не оборачивается, чтобы посмотреть на меня. Даже не сбавляет шага — не то чтобы заметить, что я замер прямо посреди пустой улицы с распахнутым ртом. И если до этого мне было страшно, то теперь всё много хуже. То теперь мне очень… грязно. Будто по самую макушку измазался в нечистотах. Социальное неравенство — вовсе не то, с чем мне доводилось сталкиваться, но наивный я даже и не помышлял, что бедняки могут заканчивать свой путь вот так. Пылью, оседающей слоем грязи на крутых морских берегах. Что кто-то вообще может закончить вот так. В канаве. Смешанный с мусором. И это кажется мне настолько ужасным, что глаза тут же влажные. Это кажется мне чудовищным и бесчеловечным. Самым страшным из возможного. Замедляю шаг, только теперь понимая, что половину из всех убитых им по пути никто никогда не найдёт. Не похоронит. Никто никогда не найдёт… Ни тел, ни того, что останется после пира трупоедов или диких зверей. И не так важно, на чьей стороне они были. Не важно кем. Поведя головой, невольно упираюсь взглядом в его прямую спину и понимаю вдруг, что монстролову абсолютно всё равно. Плевать на то, что случится с теми, кто не заплатит. Нет, я знал это и раньше, но в полной мере осознанием накрыло только сейчас. Ему наплевать… На всех и каждого, на старых и молодых. Холодной ненавистью ненавидит одинаково всех. И здоровых, и больных. А меня?... Меня тоже? Или же всё это, все усмешки, прикосновения и скупая нежность — только пока водиться не надоест, а потом?.. Что будет со мной потом? Ни разу не думал об этом. Ни когда переполненный восторгом сбежал вместе с ним, ни раньше, когда только мечтал об этом. Не думал о том, как я могу закончить. Пылью на дне канала?.. Не спрашиваю даже, куда теперь. Что ещё остаётся, кроме как вернуться на постоялый двор и, дождавшись утра, навестить нанимателя? Не спрашиваю и не собираюсь больше напрашиваться. Сейчас — точно. Улочки сменяют одна другую, переплетаются между собой, но монстролов всё никак не свернёт к окраине, продолжает уверенно продвигаться вглубь южной части города, и мне становится не по себе от того, насколько много я могу увидеть за одну короткую ночь. Наверное, он был прав и стоило остаться в комнате, закутавшись в безопасное одеяло. Только вот в тонкое шерстяное или же пуховое, лёгкое, с золотыми нитями на пододеяльнике? Какое именно он имел в виду? — Долго собираешься кваситься, княжна? — бросает небрежно, не обернувшись и даже не посмотрев на меня. И вместо того чтобы продолжать терзать сомнениями себя, начинаю злиться на него. За мертвяка, гулей, шёлковый халат и то, что забрал с собой. За то, что разговаривает как с несмышлёнышем и с унизительным снисхождением. За сточную канаву и пепел. Останавливаюсь и, шумно сбросив рюкзак, скрещиваю руки на груди. Может, этого и не стоило делать, но кровь уже кипит — и за алым не рассмотреть ничего другого. Ни осторожности, ни доводов разума. Мне хочется обвинить кого-то во всех увиденных ужасах. Мне хочется, чтобы виноват был кто-то другой. Не я. Оборачивается наконец и, осмотрев сверху донизу, вопросительно вскидывает бровь, оставаясь с абсолютно нечитаемым каменным лицом. Лицом, которое и без гримас в редком свете фонарей издевательски перекошенное и изломанное всё. — Это что значит? — интересуется, не сделав и шага навстречу и уж точно не собираясь сюсюкать со мной и успокаивать. Интересуется, и загодя знаю, что всё, что получу в ответ на свои вопли, — это холодное молчание в лучшем случае. Знаю и всё равно не могу сдержаться. — Назовёшь меня так ещё раз — и спать будешь один! И это, — толкаю ногой рюкзак, — тоже забери. Я тебе не служанка. Поизмывался — и будет, — заявляю категорично, ни разу не сбившись, и, только захлопнув рот, понимаю это. Понимаю, что только что сам выписал себе если не приговор, то хорошую трёпку точно. Едва сдерживаюсь от того, чтобы не втянуть голову в плечи. Едва сдерживаюсь, чтобы не зажмуриться, когда приближается всё-таки, и остаюсь на месте, даже когда становится почти вплотную, натурально вдавливая тёмным взглядом в камень. — Оглянись по сторонам, княжна. Это не твой безопасный замок, и даже не замок, в котором осела твоя сестрица. Не нравится тебе — собирай свои заколки и катись назад. — Тут хмыкает и, глядя на то, как я медленно краснею от злости, опускает взгляд на мои губы. И то, что говорит следом, самое гадкое из всего, что мне довелось от него услышать. Самое противное, и не по смыслу слов, а тому, что стоит за ними. — Уверен, кто-нибудь из снующих от города к городу торговцев тебя подкинет. По доброте душевной, конечно же. Замахиваюсь быстрее, чем успеваю подумать об этом. Замахиваюсь, несправедливо обиженный, но кисть попадает в тиски, едва вскинувшись. Я даже не понимаю, в какой именно момент перехватил мою руку. Перехватил и сжал так, что вот-вот запястье расплющит. И главное, совершенно молча. Сжал и ждёт. Сжал и смотрит. — Отпусти! — шиплю, и тогда цепко хватает ещё и за подбородок, стискивает так сильно, что вот-вот взвою, и тащит вверх. Привстаю на носки и смотрю на него захваченной куда более крупным хищником мышью. Жду, пока сожрёт, и ничего, ничего не могу с этим сделать. И снова предательские слёзы выступают. Слёзы беспомощности и обид, в которых я уже и сам успел запутаться. — Замахнёшься ещё раз — получишь в ответ, — проговаривает чётко, без злобы, но и других эмоций в его голосе не сыскать. Проговаривает и, внимательно впиваясь в мои зрачки взглядом, продолжает чеканить слова так же равнодушно, как работает мечом: — Спать со мной не хочешь? Так это вовсе и не я к тебе в койку полез. Хочешь занимать отдельную кровать — отправляйся работать. Глядишь, и хватит на то, чтобы снять угол где-нибудь в хлеву с крысами. Ты меня понял? Киваю, тут же соглашаясь со всем и сразу, и, стоит ему только разжать пальцы, отскакиваю назад, борясь с желанием растереть челюсть. Смотрит на меня в упор, крайне выразительно теперь, и я, потупившись, поднимаю с таким апломбом отброшенную сумку. Понимаю, что вспышка была напрасной, и теперь всё стало ещё хуже. После того, как мне ясно дали понять, где именно моё место. Но разве не сам виноват? Думать надо было, прежде чем цепляться за чужие штаны. Думать надо было, прежде чем обиженно топать ножкой, легкомысленно не задумываясь о реакции. Знаю же, что с ним капризы не выгорят. С самого начала знал и сам этого захотел. Послушно закидываю сумку на плечо, старательно не замечая, что широкая лямка ужасно давит, и, сделав пару шагов вперёд, гляжу на носы его обуви, но никак не на лицо. Очень хочется спрятаться от ответного взгляда. — Заглянем кое-куда, — произносит как ни в чём не бывало и, уже после того как сворачиваем на следующую, такую же тёмную, как и все остальные, улицу, многообещающе добавляет: — Тебе понравится. *** Понравится… — Да ты издеваешься? — сквозь зубы шиплю и, наплевав на все свои обиды, мёртвой хваткой цепляюсь за его предплечье. Двумя ладонями, чтоб наверняка. Чтобы не отцепил ни за что вообще. Место, в которое он меня привёл, более чем колоритное. Запоминающееся с первого взгляда. Заколоченные наглухо окна, прикрытые парчовыми занавесками, преобладающие в интерьере тёмные тона… и роящаяся по углам тьма. Тьма, которая давит, даже будучи бесплотной и не отделимой от половых досок и мебели. И людей вокруг предостаточно, но я отчего-то уверен, что живые здесь только клиенты. Мертвенно-бледные, ухоженные, почти голые, длинноволосые девицы слишком похожи на недавних покойниц. И запах стоит странный. Запах немытых тел, эфирных масел и, легко узнаваемый мной уже, крови. Да ещё и спустившаяся со второго этажа полуголая мадам откровенно отдаёт синевой. Длинноволосая, как та наяда, которой я чем-то не понравился. И едва ли более сдержанная. Невольно отодвигаюсь назад, сжимая пальцы поверх чужого рукава. — Анджей! — протягивает к нему руки, а мне взвыть хочется от отвратительнейшего чувства дежавю. Хочется зашипеть на неё ещё до того, как приблизится, и вместе с тем остаться целым. Но, в отличие от мадам в красном, не пихает язык в его рот, а только легко касается плеча и, заинтересованно покосившись на меня, отступает на шаг. Демонстративно, должно быть, показывая, что соблюдает границы. Щерится, выставляя напоказ острые глазные зубы, и мне хочется пнуть монстролова изо всех сил. А после ещё раз. Вот же зараза! Снова бордель! Да и ладно бы бордель, а не вампирский притон, в который люди приходят, ища вовсе не тепла чужих тел. Обнимаю руку, в которую вцепился, вжимаюсь в чужой бок, и плевать мне, что он там себе надумает или скажет после. Притащил к алчущей вовсе не денег нежити — пусть отдувается. — Ты же не по основному роду деятельности? — интересуется вампирша будто между делом, кокетливо накручивая на палец блестящий локон, и заискивающе заглядывает ему в глаза. Заглядывает так, будто не замечая ни меня, ни шепотков, прокатившихся по зале. И мне вдруг очень и очень хочется заиметь кол. Или чего там боятся эти твари? Солнечного света? Отодрать бы пару досок и глянуть, насколько привлекательной окажется на самом деле. — По основному. — Монстролов или на самом деле не замечает ни взглядов, ни шелеста чужих голосов, и его собственный голос скучающе ровный, или же ему просто наплевать на них. Ничего необычного. — Но не по твой хорошенький зад. Он здесь? Вампирица перестаёт доброжелательно скалиться сразу же и только закатывает глаза, прекрасно разобрав, в отличие от меня, какой именно «он» вызвал чужой интерес. Наверное, какая-то приметная птица в этих краях. Важная. — И почему я не удивлена? — Вопрос из тех, на которые никогда не называют ответов, да ещё себе под нос. Видимо, «птица» не только важная, но ещё и бедовая. — Да, наверху. Позвать? Анджей только качает головой и, посмотрев на меня, вздыхает, но не отпихивает. За что я уже испытываю своего рода благодарность. Просто не смог бы справиться с дрожью, если бы оттолкнул меня. — Нет, лучше проводи. Вампирша корчит обиженную мордочку, и не могу не отметить, какая она всё-таки хорошенькая. Лицо идеальное. Глаза, скулы, губы… Просто эталон, которому без сомнения завидовали бы при дворе, если не брать её мёртвость в расчёт. — Так ты пришёл поговорить? — уточняет якобы просто так, ради болтовни, но взгляд тут же становится внимательным и цепким. — А я-то подумала, что наконец стану единоличной хозяйкой заведения. — Веди уже, Мари. Потягивается, привставая на носках, демонстрируя перетянутую только лишь полосой ткани полную грудь, и кивает в сторону лестницы. Анджей же делает всего один шаг вперёд и свободной рукой хватается за мою жилетку. — Сам отцепишься или силой отодрать? — спрашивает негромко, и я, отпустив замороженную, словно после лечебного зелья, улыбку, разжимаю ладони. Одно дело закатить сцену из-за ряженого в женское платье кривляющегося мужчины, а совсем иное — из-за полуголой вампирши. Не то потому, что я опасаюсь их всех, не то потому, что Анджей, вспылив, может попросту бросить меня здесь. Отчего-то эта мысль закрадывается только сейчас. Но, втемяшившись в голову, уже не покидает. В любой момент, Йен. Он может бросить тебя в любой момент. И, должно быть, чувствует что-то, ощущает мою заторможенность и, уже взявшись за добротные широкие перила, на нижних ступеньках лестницы оборачивается. — И даже ничего не спросишь? — уточняет, а я только быстро мотаю головой. Ничего не спрошу. Буду послушным и молчаливым, сколько потребуется. Но я бы хотел, это да. Я бы хотел узнать про целую кучу этих «ничего». Единственный ли это вампирский притон в городе? Убивают ли они людей? А люди убивают их? Почему они не боятся охотника на монстров, а он, в свою очередь, не трогает их? Впрочем, на последний я и сам прекрасно знаю ответ. Потому что за них не платят. Видно, время года не то, на кровососов спроса нет. А как только отыщется некий обиженный, желающий щедро отсыпать монет в чужой карман господин, ты извинишься перед упырицами, а после полетят их головы. — Йен? Выныривая из своих мыслей, вздрагиваю и смотрю на него, задрав голову. Не уверен, что хочу подниматься наверх, но и внизу тоже с кишащей по углам нечистью попроще оставаться не хочется. Кто знает, может, они и не разберут, что меня нельзя есть? Шагаю следом и, прочистив горло, нагоняю его. Нагоняю и, вместо всего того, что крутится в голове, выдыхаю совсем иное: — Вообще-то да, есть у меня один вопрос. Поворачивается ко мне уже на верхней площадке и выжидает. Вампирша уже скрылась на этаже, но, наверное, всё равно услышит. Что же, надеюсь, это сойдёт мне с рук. — Сколько старых потаскух ты ещё знаешь? Меняется в лице, оживает как-то даже от удивления, словно вовсе не этого ожидал, но обгоняю уже и иду первым. — А ты только к старым ревнуешь? — летит в спину через какое-то время, и я закусываю щёку, чтобы не улыбнуться. Надо же, не нагрубил и не одёрнул. Отшутился, уйдя от ответа, и как ни в чём не бывало идёт позади, а когда притормаживаю, струхнув из-за звуков, доносящихся из-под прикрытых дверей, нагоняет и держится уже рядом. Вслушивается внимательнее моего, но либо его ничего не настораживает, либо просто не подаёт виду. Доходит почти до конца коридора и останавливается возле единственных во всём коридоре двойных дверей, а после и вовсе распахивает их, не дожидаясь приглашения войти. И в комнатах за массивными дубовыми дверями ожидаемо темно. Только лампы, расставленные по углам, тускло тлеют, совершенно не прогоняя темноты. Оттенки тёмно-лилового в мебели, тяжёлая бахрома драпировок. Останавливаюсь на пороге, осматриваясь, но монстролов подталкивает в спину, и я неохотно прохожу в глубину не то покоев местного принца, не то какого-то бархатного склепа. Кожей чувствую, что не одни, что помимо шагнувшей в тень и привалившейся к стене девицы здесь есть кто-то ещё. Кто-то, кто, забавляясь, скрывается среди тяжёлых, через потолочные балки перекинутых полотнищ. Будто нарочно они здесь, для пряток или куда более извращённых игрищ. Мне уже даже дрожь в пальцах чем-то привычным кажется. Холодок, бегающий по позвонкам, тоже, но от этого более приятным не становится. Сглатываю, пытаюсь побороть себя, но плохо выходит. По крайней мере, пока твёрдые пальцы не схватят за локоть и, привлекая к себе внимание, не сожмутся поверх тонкой рубашки. — Иди присядь. — Анджей кивает в сторону пустующего дивана, и я послушно опускаюсь на его край, надеясь, что тот — самый обычный и не попробует сожрать меня. — А ты прекращай прятаться, Демиан. Демиан? Повторяю имя мысленно и, несмотря на опаску, приподнимаю бровь. Серьёзно? Вампиры и вправду так любят вычурность и пафос? Должно быть, недоумение очень хорошо читается на моём лице, иначе зачем бы монстролов стал так понимающе хмыкать? — Серьёзно, не вынуждай меня искать самому, — обращается к невидимому собеседнику и вроде бы даже без угрозы, сводя всё в какую-то странную шутку, но я понимаю, что не рискнул бы играть с ним дальше. — Ещё пара секунд — и я начну тыкать лезвием куда придётся. Не рискнул бы играть после такого ненавязчивого предупреждения. И, видно, так думаю не я один. — Слишком примитивный способ. Ты же знаешь, так меня не поймать. — Голос странный, чудится одновременно и мужским, и женским. Раздаётся отовсюду, и одновременно с этим кажется, что только лишь в моей голове. Голос равнодушно-спокойный и неживой. Верчу головой, но не выходит вычленить источник звука. Кажется, где-то сверху. Спустя секунду — что не говорил ничего вообще. — Ты не единственный, кого я могу поймать в этой комнате, — Анджей отвечает так же туманно, как и категорично. Даже отводит ладонь за спину, должно быть, нащупывая поясные ножны. — Прекрати ломаться и покажись. Невесть откуда тяжело вдыхают, и в следующее мгновение я с криком отшатываюсь назад, не опрокинувшись на спину только потому, что сзади — диванная спинка. Потому что материализуется из ниоткуда в паре сантиметров от моего лица. Высокий, худощавый, бледнющий и настолько красивый, что, не знай я о его сверхъестественной природе, тут же повёлся бы. Изящный, облачённый в светло-кремовый фрак, с уложенными волнами тёмными волосами. Мечта любой томной барышни. Появился прямо передо мной, склонившись так, чтобы лица были вровень, и с глумливой тонкой улыбкой, играющей на губах. Цепко перехватывает моё запястье, и я с удивлением понимаю, что Анджей-то ещё сравнительно тёплый. Этот, по сравнению со мной, совсем ледяной. Ощупывает мою кисть, особое внимание уделив запястью, и подносит его к своему лицу. И новая волна мурашек по коже. Только лишь от его взгляда. — Ты такой хорошенький… Не хочешь познать вечную любовь? — мурлычет, и я осознаю, что не чувствую его дыхания на костяшках своих пальцев. Склоняется, чтобы поцеловать их, и тут же получает увесистый тычок в плечо и ускользает куда-то в сторону, отпустив меня. Слава богам, монстролов соображает куда быстрее меня. Глупо хлопаю глазами и чувствую себя так, будто уснул на минуту и был жестоко разбужен. — Ещё раз потянешь руки куда не следует — отрублю. Не сразу понимаю, что это не мне, но когда понимаю, то ощущаю себя немного спокойнее. — Посмотрим, как быстро отрастут новые? — О, это вовсе не интересный процесс. Отвратительно выглядит, никакой эстетики, — отмахивается вампир будто бы от какой-то пустяковой просьбы, а после и вовсе грозит чистильщику длинным бледным пальцем: — А ты всё такой же грубый, Энджи. Сколько прошло с твоего последнего визита? Недели три? — Примерно, — кивает и, подойдя ближе ко мне, встаёт так, чтобы отгородить от кокетливого кровососа. — Плюс-минус три года. Тот продолжает помахивать рукой, словно отгоняя навязчиво кружащую вокруг муху, и кривит губы: — Всё время путаю. Я полагаю, что это не просто дружеский визит. Так чем могу быть полезен, господин чистильщик? Раскланивается, и я устало потираю глаза, решив, что можно и не быть таким внимательным. Откидываюсь на спинку дивана, и мышцы отзываются болезненной усталостью. Рюкзак оказался не по плечу, и теперь всю спину тянет. Когда я вообще последний раз таскал тяжести? Вообще таскал когда-нибудь? Уныло думаю о содержимом чужой сумки и вдруг чувствую — иначе это просто не описать, — что что-то есть за висящим подле дивана полотнищем. Что-то хищное и, должно быть, любопытное. Упорно игнорирую, посылая подальше воспалённое более чем насыщенным вечером воображение, не желая окликать монстролова лишний раз. Всё равно он уже дал понять, что не позволит сожрать меня, — так к чему отвлекать лишний раз? — Некто не совсем человеческой наружности обрюхатил местную горожанку. Знаешь что-нибудь? Вампир в ответ на это только разводит пустыми руками и качает головой. Весьма скучающе и ни на секунду не заинтересовавшись. — Ты же знаешь, что заделать потомство я могу только через укус, — договаривает и тут же подмигивает мне, да так заинтересованно, что Анджей становится поближе. Движение простое, едва ли значительное, просто полшага назад, но отпускает. Знаю, что успеет, если диван или одна из тряпок решат сожрать меня. И от этого дышать чуть проще. От этого и не так холодно, как было вначале. — А дампиры? Понятия не имею, что это за существа, но не вклиниваюсь, предпочитая выспрашивать в более безопасном месте. И желательно при ярком солнечном свете. — Я же знаю, что ты так и не расстался со своей парочкой. — У моей «парочки» весьма специфические вкусы. Горожанки их не интересуют, а если бы и интересовали, то серебряная цепь быстро поумерит их пыл. Я слежу за своими питомцами, Анджей. И хорошо слежу. Его слова звучат более чем весомо, и монстролов, призадумавшись и потерев подбородок пальцами, кивает. А я, собираясь робко вклиниться, затыкаюсь вдруг, так и не открыв рта, ощущая, как нечто проводит ладонью над моей головой, едва-едва касаясь растрёпанных волос. За спиной. Всё ещё не оборачиваюсь. Пальцы намертво вцепились в лямки рюкзака, и будто бы онемел вовсе. Может, показалось? — Что вообще за тварь может изнасиловать девушку? — устало потирая уже самый заметный из своих шрамов, ни к кому конкретно не обращаясь, интересуется чистильщик, и притихшая около стены вампирица выходит из темноты. — Оборотни, дракониды, да даже болотная погань частенько откладывает икру прямо в тела, — перечисляет, откидывая за спину свои длинные волосы, и мне чудится на секунду, что она как-то странно двоится. Плывёт перед моими глазами. Демиан же качает головой и, словно уличный фокусник, извлекает прямо из воздуха пузатый, наполненный на четверть бокал. И мне очень хочется верить, что это вино багровыми бликами на дне плещется. Хочется верить, да только не настолько наивен, чтобы обманываться. Со скрытым любопытством и отвращением наблюдаю, как отпивает, долго смакуя глоток, и только после возвращается к диалогу: — Ты права, моя дорогая Мари. Но оборотней в Штормграде сейчас нет. Дракониды? Люди-ящеры? Тоже нет, не вблизи человеческих городов и уж тем более не внутри. Остатки вымирающих племён сбиваются в жалкие кучки на окраине Северных пустошей. Ты верно сказала о погани, да только речь идёт не об огромной, уродливой, истекающей гноем шишке с монстром внутри, если я правильно понимаю. Анджей кивает, и я, мысленно согласившись с ним, невольно вспоминаю девушку, заботливо поддерживающую ладонями внушительную округлость. Поддерживающую, поглаживающую украдкой и явно не страдающую из-за своего положения. Не убитую горем и не зарёванную. Разве так берегут нежеланное дитя? А нежеланное ли вообще?.. И слуга, следующий за ней по пятам, словно заботливый муж, жадно улавливающий каждый её взгляд. Догадка поражает меня подобно удару молнии. Совершенно не вовремя и не в том месте. Неужто действительно всё так просто? Просто и вместе с тем мерзко из-за чужой лжи? Неужто можно молчать, зная, что кому-то придётся всю ночь слоняться по кладбищу и рисковать своей жизнью? Краем уха слышу, как Анджей скупо пересказывает всё то, что услышал от нанимателя, и продолжаю так и этак крутить собственное предположение. Решаюсь даже поделиться им вслух, но, подняв голову, испуганно отшатываюсь назад. Потому что слева из-за резного подлокотника торчит растрёпанная рыжая голова с двумя когтистыми ладонями, уцепившимися за деревянную перекладину. Поглядывает с любопытством, всё больше вытягивается вверх, являя голые плечи и грудь. Словно змея, огибает подлокотник и подбирается ко мне, высунувшись по пояс. И ни позвать, ни пошевелиться. Продолжаю беспомощно обнимать рюкзак, разглядывая протянутые ладони. Я бы предположил, что этот нагой парень — мой ровесник, но жёлтые зрачки меня путают. Сколько лет минуло с тех пор, как он перестал стареть? Раскачивается, улыбается шире, и больше не слышу ничего вовсе. Все звуки исчезают. Кажется, единственное, что сейчас важно, — это не опускать взгляд, не разрывать контакт с его гипнотическими, сжавшимися до точки зрачками. Околдован. Понимаю слишком поздно, чтобы позвать на помощь или хотя бы просто вскочить на ноги. Зачарован… Прикосновение к колену. Как в бреду поворачиваю ставшую чугунной голову, и кажется, что сознание обманывает меня. Потому что раз — и появляется второй. Куда ближе первого. Вытягивается с другой стороны, грудью ложится на обивку, подползает, взбираясь на диван, и укладывает свою голову на мои колени, небрежно столкнув рюкзак в сторону. Почему Анджей не слышит грохота? Почему я сам его не слышу? Одинаковые… Так и вьются вокруг. Нагие, в одних только чёрных гладких ошейниках, и я просто упускаю момент, когда обжигающе ледяные пальцы сжимают мою руку. Чьи именно? Слева или справа?.. Сжимают, а в следующий миг болью полосует по кисти. Но не сразу, не резко, а словно ленивой волной накатывая, пламенем охватывая кожу на запястье и расползаясь по пальцам. Немеет, и слышу, как сглатывают. Всего один раз. После — ничего сдавливающего кожу уже нет. Равно как и макушки на моих коленях. Есть только грохот и чей-то низкий угрожающий рык. Животный и страшный. Не понимаю. Даже когда вместо такого удобного сейчас дивана приходится опираться на собственные неверные ноги. Даже когда тащат куда-то, схватив за шкирку и так оттянув назад ворот, что краем впивается в горло. Плетусь, то и дело заваливаясь то влево, то вправо. Чувствую тело не лучше тряпичной, наспех сшитой и неплотно набитой соломой куклы. Лестница кажется непреодолимым препятствием — и слетел бы кубарем, но всё кружится вдруг, пол стремительно приближается, а в живот бьётся что-то твёрдое, да так и остаётся давить. Ладони болтаются плетьми, елозят по шероховатой, сшитой из выделанной кожи куртке, и вместе с тем, как в сознание вторгаются громкие голоса, начинаю приходить в себя. Смутно догадываюсь, что свисаю с чьего-то плеча, уже после того, как холодный ночной воздух наполняет лёгкие. Ставят на землю, удерживая за плечи, и трясут. Сильно, ни разу не деликатно, и талдычат что-то, повторяя раз за разом одну фразу. Один гул лишь — и больше ничего. Голова болтается из стороны в сторону, и смазанная тёмная картинка постоянно скачет. Никакой чёткости. Резкий окрик — кажется, что-то созвучное с моим именем, — и обжигает щёку. Заторможенно догадываюсь, что пощёчиной, а следом в довесок ещё и второй. Кожа горит, пощипывает, и вместе с этим понемногу начинаю понимать, где я и что произошло. Ещё удар — и влагой мажет по губам. Очнувшись, всхлипываю и вижу перед собой искажённое лицо монстролова. Таращусь на него во все глаза и непослушными пальцами пытаюсь нащупать саднящую губу. Выходит плохо — не то оттого, что в висках от крепких затрещин звенит, не то от покалывающей всё тело слабости. По подбородку, выше, натыкаясь на нос, ниже, размазывая что-то тягучее. Отодвигаю ладонь от лица и с удивлением вижу тёмные пятна. Кровь? Чувствительность возвращается стремительно, и я, охнув и покачнувшись, подаюсь вперёд, прижимаясь к широкой грудной клетке, не обращая внимания на то, как застёжка на куртке давит на лоб. Наваливаюсь на него, дышу раскрытым ртом и понимаю, что только что произошло. — О боги… — выдыхаю куда-то в сторону, и ладонь, только что съездившая мне по лицу, ложится промеж лопаток и успокаивающе давит. Жадно втягиваю в себя напоённый самыми обыкновенными запахами цветущих около домов клумб и печного дыма воздух и никак не могу надышаться. Запястье напоминает о себе, когда неосторожно касаюсь им твёрдого края ременной бляхи. Опускаю взгляд и несколько мгновений просто осматриваю набухшие, полукругом лёгшие ранки. — Он укусил меня! В панике вскидываюсь, пытаюсь отпрыгнуть, но не пускает. Удерживает рядом, и, не зная, куда девать дрожащие ладони, вцепляюсь в первое, что нащупываю. — Я… Я… умру? Последнее слово произносить вслух слишком страшно, вышло только жалким шёпотом выдавить и, во все глаза уставившись, ждать приговора. Вот сейчас он скажет, что всё кончено… Сейчас скажет, что пути назад нет и мне придётся пить кровь… Сейчас скажет, что я уже мёртвый… Сейчас… — Выдохни, бестолочь, — произносит крайне терпеливо и так буднично, что все мои истерики подыхают, так и не вырвавшись. Застревают в горле. — Что?.. Оглушённый догадками, одна хуже другой, не сразу понимаю смысла его слов. А когда понимаю, нахожу в себе силы вытолкать так и не вступившую в полную силу панику. — Так я не стану вампиром? — Разумеется, нет. Тебя укусил полукровка, а не целый вампир. Киваю, будто бы вообще что-то понимаю в вампирах, и всё ещё не верю в то, что обошлось. Не верю и, нахмурившись, озадачиваюсь другим вопросом: — Но вы же говорили о том, что вампиры не могут иметь детей. Как же тогда получаются полукровки? Сам не верю, что смог сформулировать такую сложную фразу, и, судя по выражению лица напротив, монстролов озадачен тем же. — Обращённые — могут. Мужчины остаются… — Замолкает, подбирая более подходящее слово, и, наконец нашарив его в своей голове, договаривает: — Дееспособными. После обращения ещё примерно пару недель, пока тело окончательно не умрёт. — А Демиан? — А что Демиан? Демиан — порождение демонской крови и в своём истинном облике далеко не так привлекателен. Высшие вампиры — скорее нечто иное, не рядовая нежить. Подозрительно щурюсь и заглядываю в его тёмные глаза. — С чего это ты стал таким разговорчивым? Разве я не раздражаю тебя весь вечер? — припоминаю весьма мстительно, но вместо уверений в том, что это не так, разумеется, подтверждает мои слова. Но другого я и не ждал. — Раздражаешь. Но я рад, что ты в порядке. Застываю с открытым ртом и понимаю, что дальше он может говорить всё, что его душе угодно. Я просто не услышу этого, не в силах перестать прокручивать в голове это его «рад». — И шлёпнуть бы тебя ещё, чтобы в следующий раз не попался, да ты и без того жалким выглядишь. Мой тихий выдох ночным ветром разносится меж домов и теряется где-то в переулке. Ты рад? Выходит, не так уж я и не нужен, раз беспокоишься, правда? По новой прижимаюсь щекой к куртке. Замечаю, что в опущенной руке держит теперь и во снах от меня не отстанущий рюкзак, и тянусь, чтобы забрать: — Давай сюда, должна же от меня быть хоть какая-то польза. С сомнением косится и молча забрасывает его за свою спину, и не передать словами то облегчение, которое я испытываю. Никогда не признался бы вслух, но как же я на это надеялся. На то, что он сам его заберёт, а не мне придётся постыдно канючить, подобно уставшему ребёнку. Очень уставшему ребёнку. Поднимаю взгляд и с удивлением разглядываю начавшее светлеть небо. Словно кто-то краски разбавил, растворив в насыщенном тёмно-синем немного блеклого белого. Вот так и ночь минула, а я даже и не заметил. Не за горами рассвет. — Куда мы теперь? — спрашиваю и, вспомнив о том, что так и не рассказал ему, продолжаю, неохотно отлипая и делая шаг вперёд, кажется, по направлению к главной улице: — Впрочем, не отвечай. Я знаю, где искать твоего таинственного монстра. — Да ну, — тянет насмешливо, и явственно ощущаю себя дураком. Неужто с самого начала водил за нос?.. — Так поделись со мной. Улыбается и вовсе уже не кажется страшным. Хитрым, дьявольски циничным, но только не злым. Не по отношению ко мне. Может быть, лишь чуточку ко всему остальному миру, но да разве так не лучше? Не лучше, когда знаешь, что нет никого, кто может составить тебе конкуренцию? — Скажешь, что с самого начала понял, и я тебя ударю, — предупреждаю, указательным пальцем постучав по его плечу, и он скидывает мою руку, чтобы сжать её в своей. — Я уже предупреждал, но можешь попробовать, если хочешь. Звучит вполне себе миролюбиво, и я, всё ещё пребывающий в лёгком тумане и едва на ногах стоящий от усталости, решаю прояснить: — Так ты понял, да? Понял, что беременность девушки совершенно не магическая? Коротко кивает и поправляет неудобную лямку на плече: — Нечисть предпочитает жрать юных дев, Йен. Хочется вставить, что и не юным мало везёт тоже, но решаю, что не стоит. Не стоит, если я не хочу услышать, как поддакнет, намекая и на мальчиков тоже. — А если и доходит до насилия, то остатки уже не в состоянии плодиться. — К чему тогда всё это? Просто так потратили целый день. Щурится и останавливает меня, сжав руку покрепче и заставив развернуться к себе. — Разве просто так? Неужто желание таскаться со мной по злачным местам не отбило? — Так ради этого всё? — выдыхаю и подвигаюсь ещё, окончательно преграждая ему путь. — Ты специально потащил меня на кладбище и в этот притон, чтобы напугать?! Осознание по затылку бьёт, и, несмотря на то что это кажется обидным, всё равно радует. Проверял меня целый день. Таскал чёрт-те где только ради того, чтобы убедиться, что я чего-то стою. Потому что ему не всё равно. — Скажи ещё, что не вышло? Уставший, перепачканный, покусанный и даже немного побитый, я чувствую почти эйфорию. Вот оно, значит, как всё? Держишь слово, выходит? Что же, за эту ночь я натерпелся больше, чем за всю жизнь. Натерпелся, замёрз и ощущаю такой всплеск воодушевления, что всё вокруг ещё больше смазывается и едет. — Разумеется, нет! Встречаемся взглядами, и я тут же тушуюсь, растеряв всю браваду: — Разве что только немного. Ну ладно, много. Несколько раз почти до смерти, так и быть. Но это не значит, что ты можешь запереть меня на постоялом дворе. Ни за что не стану сидеть под дверью и ждать. Ни за что больше! — Вот увидишь, я научусь. — Чему же? Смелости? Киваю, и от слишком резких движений всё кружится. Пошатываюсь, но придерживает за плечо, и снова запрокидываю голову вверх. И правда светлеет, вот-вот алое полоской на горизонте задребезжит. — И ей тоже. Всему, что потребуется. Сглатываю, надеясь как можно быстрее избавиться и от мерзкого привкуса на языке, и от чёрных пятен, расплывающихся перед глазами. — А пока… Что подсказывает твой опыт? Нам так заплатят или тебе придётся зарубить будущего папашу?