Before the Dawn

Канделябры на шесть и более незажжённых свечей. Масляные лампы, отдраенные до тусклого медного блеска, по обе стороны от кровати, что венчает тяжёлый балдахин. Красное, золотое, много дерева. Шёлк, бархат, парча. В глазах рябит, несмотря на ночную темноту. Вычурного слишком много, орнамент на обоях кажется и вовсе живым, выпуклым и словно стекающим со стен. Ощущения странные, даже дикие. Словно потолок медленно опускается, а стены, напротив, разъезжаются вширь. Всё крутится, меняет места. Пытаюсь уследить — путаюсь. Голова кружится, да нога за ногу заходит. Ощущение слабости нереальное. Ощущение слабости, а вместе с ней тревоги, что лесной птицей бьётся в груди. Тело пустое, лёгкое. Ни боли, ни даже намёка на неё. Лампы почти не чадят, но пламя трепещет и пригибается. Словно порывы ветра ловит. Ветра, которого в комнате попросту не может быть. Или же это я не чувствую? Да и должен ли чувствовать? Место, в котором оказался, не узнаю, но угадать не составляет особого труда. Посреди комнаты — гигантских размеров кровать, а у северной стены — длиннющий шкаф. Даже туалетный столик есть. Я бы решил, что угодил в чей-то будуар, да только запах парфюма, витающий в воздухе, отчётливо мужской. Насыщенный настолько, что протяни ладонь — и, изловчившись, ухватишься за край. Понимаю, что не один, лишь после того, как обойду комнату раза три, не меньше. Картины с изображёнными на них лицами, которые мне не знакомы и вряд ли когда-то были. Сброшенные около двери щегольские туфли. Одинокая запонка на ночном столике среди внушительной коллекции одеколонов и мазей. Стул, для чего-то приставленный к двери так, чтобы спинка блокировала ручку, мешая ей опуститься вниз. Понимаю, что не один, только когда хозяин комнаты, беспокойно вздохнув, вдруг садится посреди кровати. Его волосы оказываются светлыми и спутавшимися во сне. Рубашка распахнута на груди, из-под сбившегося одеяла виднеется резинка пижамных штанов. — Кто здесь? Вздрагиваю и в первую секунду замираю на месте от ужаса. А когда он выдёргивает кинжал из-под подушки, и вовсе отскакиваю к окну, предусмотрительно подняв пустые ладони вверх. Его голос звучит знакомо, пускай явный страх и делает его на полтона выше. Его голос, голос Даклардена, я не перепутал бы с другим, даже если бы сильно захотел. — Я знаю, здесь кто-то есть! Покажись! Решаю было, что он это мне, и, быстро облизав губы, пытаюсь наспех состряпать какую-нибудь хоть сколько-то убедительную историю, но остриё ножа, которое ходуном ходит в его руках, внезапно указывает на самый тёмный угол комнаты. Нишу, в которой явно раньше что-то да стояло. — Я тебя вижу, — повторяет, а у самого от напряжения сводит пальцы. Вот-вот выронит своё оружие или, того лучше, оцарапается. Наблюдаю за ним с толикой интереса, и не только я один. Плотная тень отделяется от стены и делает полшага вперёд. Носы сапог и тёмно-серый, украшенный вязью капюшон. Не вижу символов. Просто знаю, что они на нём есть. Знаю и всё. Дакларден издаёт странный сорванный звук, похожий на вздох и затухший в самом начале крик. Косится на дверь, замечает стул. Быстро отирает испарину, проступившую на лбу. Узнал тоже. Ещё бы ему не узнать того, кто порядком попортил его аристократический профиль, приложив о парапет. — Закричишь — убью. Попытаешься убежать — убью. Дёрнешься или соврёшь — убью. Мы понимаем друг друга? — Голос гостя в капюшоне приглушённый, размеренный и абсолютно лишённый эмоций. Ни гнева, ни толики раздражения или сарказма. Равнодушие в чистом виде. Максвелл кивает, но с кинжалом расставаться не спешит. И это раздражает того, кто предпочитает прятать лицо. — Брось его. Оцарапаешься. — Откуда мне знать, что ты не нападёшь на меня? — Облизывает губы и берётся за рукоять ещё и левой рукой, теперь сжимает двумя, но выглядит это откровенно бестолково даже с точки зрения того, кто владеет оружием ещё хуже. — Не убьёшь, как только я положу его? Как ты вообще попал сюда? Где охрана?! — Так же, как и в прошлый раз. Хватит задавать вопросы. Я пришёл за ответами и очень надеюсь, что ты можешь дать хотя бы часть из них. — А если нет? — Дакларден оказывается куда смелее, чем я думал. Если и трясётся сам, то голос его, на удивление, твёрд. Возможно даже, он в себе настолько, что пытается тянуть время, чтобы на этот раз уж домовая охрана успела схватить негодяя, забравшегося в его дом. Дважды. — Если не могу? — Значит, малолетние кокетки больше не будут строить глазки, глядя на твоё лицо. Расскажи мне, где ты был вчерашним утром. Про весь день. В мельчайших деталях. С кем виделся, куда заезжал. Всё. — Мои дела касаются только меня! И кем бы ты ни был, тебе лучше убраться отсюда. — А тебе лучше заткнуть пасть и говорить только то, что я хочу услышать. Не беси меня, Златовласка. Моргнуть не успеешь, как дерьмовая дешёвка, что ты не можешь удержать в пальцах, окажется в твоей глотке. Рассказывай. Чётко и по существу. Дакларден тяжело сглатывает. Облизывает губы, словно те пересохли в один миг. Опускает кинжал на одеяло, и тот тут же скатывается со скользкого шёлка, теряется в многочисленных складках. Не знает, куда деть руки, и сцепляет их в замок. Снова облизывает губы. — Мне тут до утра торчать? Может, подвинешься да разбудишь, когда настроишься? — Да нечего мне рассказывать! День как день! Проснулся, позавтракал, принял пару отцовских должников, спустился в сад, отобедал, встретил прибывших друзей, покутили, и вот я здесь. — А корзина? — Какая корзина? — С розами, идиот. Которую ты отправил по известному адресу от своего имени. Кто её собирал? Сам? — А, эта корзина… — Выглядит озадаченным и потирает чуть изменившую форму переносицу, ощупывает появившуюся горбинку пальцами и, вспомнив наконец, едва уловимо морщится, словно нечто неприятное всплыло в его голове. — Конечно нет. Я что, похож на садовника? — Ты похож на того, кто болтает лишнего и берёт на себя сверх меры. Вернёмся к корзине. Кто её послал? — Ты забрался сюда, потому что страдаешь из-за неё? Это всё из-за Йенны, верно? Даже не представляю, каких титанических усилий человеку, что скрывается за капюшоном, стоило сдержать смех. Но что ещё думать бедному Максвеллу, в комнату которого посреди ночи ввалился мужчина в капюшоне и начал расспрашивать о подаренных розах? Но так или иначе — да. Он прав. Дело в Йенне. Той самой Йенне, что по иронии сейчас стоит за его спиной и едва удерживается от того, чтобы не залепить ему по бледной физиономии. — А ты ещё и непроходимо туп. Но вернёмся к розам. Ещё раз: кто их прислал? — Формально, я, но… — Вот теперь кривится уже всем лицом, словно из него по капле выжимают такую неудобную правду, что против воли скручивает. — Одна из моих любовниц. Она говорила, что имеет целый цветник во дворике за домом. А что? Что в этом такого? — В том, что любовница собственноручно срезает цветы для предмета воздыхания своего ухажёра? Абсолютно ничего. Ты прав. А имя у неё есть? У твоей одной из?.. — Настоящий мужчина никогда не поставит даму в такое… — Как нам повезло, что эти громкие слова не о тебе, верно? Имя. — Она представилась Летицией. — Что значит «представилась»? Сколько раз ты вообще её видел? Знаешь, где живёт? — Всего три. Мы быстро сошлись. Встречались в будуаре одной из местных мадам, арендовали комнаты, если можно так сказать. — Описать её сможешь? Или было не до разглядывания лица? Поднимался глазами выше линии декольте? Дакларден смотрит на тьму под капюшоном почти дико. И исказившая его лицо гримаса кажется болезненной и злой одновременно. — Худощавая брюнетка с бледной кожей и родинками. Глаза у неё тёмные, прямой нос, губы всегда алые. Таскает на шее занятную побрякушку с чёрным камнем посередине. Не расстаётся с ней днём и ночью. Никогда не раздевается полностью, а иной раз так зыркнет, что промёрзнешь весь. Удовлетворён? — Ну а ты? Не обделался, сдав свою подругу? А, настоящий мужчина? — Это просто пустая интрижка. Ничего не значит. Как и те розы. — Так ты поплакался ей о своей несчастной любви, а она предложила помощь? В чём подвох, Дакларден? Чем эта корзина должна была отличаться от других? — Да я десятки их посылал, этих корзин! Подарки, украшения! Месяц почти минул — и ничего! Я отчаялся! — И?.. — Начал искать ведьму, способную совершить приворот. И такая нашлась. — Пугающе быстро нашлась. Но тебя это не насторожило, верно? Что она тебе обещала? — Что, лишь вдохнув аромат этих цветов, моя любовь тут же воспылает ответными чувствами. Я едва не подавился собственным кашлем и лишь каким-то чудом успел зажать ладонью рот. Кажется, будто всё, окружающее меня, нереальное, придуманное или навеянное беспокойным сном, но отчего-то шуметь не рискую. И вовсе не из-за этих двоих. Ощущение присутствия чего-то ещё, чего-то незримого, не оставляет меня. За мной словно следят отовсюду. Из каждого уголка, из-под кровати, да даже из-за толстого оконного стекла. — А взамен что? Ни одна ведьма не работает задарма. Чего захотела эта? — Так… Пустячок из моей коллекции. Ожерелье другой женщины, о котором я проговорился невзначай. И вот незадача, весь день вчера потратил, пытаясь его найти. Ничего себе «пустячок»! То самое ожерелье! Ожерелье Тайры, которое искал тролль, перевернув всё вверх дном. Но тогда на что ему я? Почему, не найдя нужной побрякушки, существо, поднятое магией, нацелилось на меня? В самом деле спутало? Хотелось бы верить, да только разве магия ошибается? Дакларден выглядит немного раздосадованным, но заметно расслабляется, позволяет себе сгорбиться и потереть глаза. Должно быть, решил, что ему ничего не грозит больше. Зря. — Значит, соврал о делах отца. Что же, придётся отрезать тебе палец. Давай-ка сюда руку… И тень действительно делает ещё шаг вперёд. Длинный плащ колышется в такт движению, а мелькнувшее под складками ткани лезвие бликует, очень удачно поймав свет одной из ламп. Максвелл тут же отползает назад, спиной утопает в целой дюжине взбитых подушек и было вытягивает перед собой руки в попытке отгородиться ими, но, опомнившись, тут же прячет обе за не слишком-то и широкую без праздничного сюртука спину. Мне даже жалко его становится. На миг. А после я вспоминаю, кому обязан сломанной рукой и чудовищным погромом. Палец так палец. Пожалуй, в этот раз я бы даже не стал отводить глаз. — Пожалуйста, не надо! Я же рассказал! Всё как было, клянусь! За тем только исключением, что она собрала корзину, а я сам своей рукой написал записку, вложил и отвёз. На этом всё! Она велела приготовить ожерелье и ждать, сказала, что сама явится за оплатой. — И ты спокойно дрыхнешь? — В голосе того, кто скрывается под капюшоном, проскальзывает ничем не прикрытая жалость. Та самая, которая достаётся калекам и убогим. Та самая, которой потчуют смертельно раненых и больных. — Дрыхнешь, зная, что тебе нечем расплатиться с тёмной ведьмой? Знаешь, Дакларден, ты настолько убог, что даже мараться не хочется. — Предложу ей денег, когда явится… — бормочет едва разборчиво, явно задетый оскорблением, но опровергать не смеет. Боится. — Денег, всего-то… — Ответная усмешка выходит на удивление не ядовитой. Горькой. Настораживаюсь, разом забывая о том, что вообще-то это меня едва не убило чужое простодушие и «любовный приворот». Под пальцами вдруг, проскальзывая, оказывается верная нить. Уверенность в том, что она приведёт к ТОМУ САМОМУ, просто железная. — Если бы всё оплачивалось монетами… — Капюшон качает головой и немного неловко роется по карманам сокрытой под плащом куртки. Вытягивает нечто небольшое — уверен, видел мелькнувший белый бинт, — из нагрудного и, сжав, легонько, без замаха кидает это на кровать. Аккурат рядом с одёрнувшейся ладонью Даклардена. Подхожу поближе, чтобы рассмотреть. Маленькая, на три четверти наполненная розоватой жидкостью стекляшка, закупоренная куском пробки. — Открывай и пей. — Там яд? — Дакларден спрашивает почти скороговоркой и даже опасливо отодвигается от мирно лежащей на простынях склянки. И фигура в глубоком капюшоне не выдерживает. Придвигается ближе и почти что касается светлого одеяла. Кажется, вот-вот нависнет над невольно сжавшимся мужчиной и сверху нападёт. Обрушится и задавит. Начинаю понимать, насколько в действительности она была ласкова со мной. — Даже если и яд — ты выпьешь. Потому что боишься меня и всей той боли, что я могу тебе причинить. Ты боишься, что я сломаю тебе что-нибудь, а оно неправильно срастётся и испортит тебя. Ты боишься за свои зубы, потому что не сможешь самоуверенно ухмыляться, глядя на всех сверху вниз, кусок самодовольного, ничего не значащего дерьма. Ты, даже с деньгами влиятельного папочки, полный ноль, трусливый и самовлюблённый. Обряди тебя в тряпки попроще да отправь пахать на годок –останется от тебя что-нибудь? А теперь быстро, пока я не договорил, пей и молчи, потому что иначе я передумаю и уволоку тебя с собой, а наутро тебя найдут напичканным ёбаными розами. И, поверь, я проверну всё так, что ты будешь чувствовать каждый шип, раздирающий твоё нутро, и даже умереть не сможешь, пока я не разрешу. И он пьёт. Трясущимися пальцами выскребает пробку и опрокидывает содержимое бутылька в рот. Тяжело проглатывает и тут же, закатив глаза, валится назад. В первую секунду мне даже кажется, что он мёртв, но, прежде чем успеваю испугаться по-настоящему, слышу негромкое сопение. Капюшон, выругавшись, осматривает свои руки. Бинты стали тёмно-серыми, а на ладонях и вовсе вымокли насквозь. Медленно выдыхает, позволяя себе секунду или две передышки, а после, убрав от двери стул и взявшись за задвижку на оконной раме, дёргает её на себя. В комнате тут же становится довольно холодно, и Дакларден, недовольно скривившись во сне, натягивает на плечи пуховое одеяло. Не могу увидеть, но явственно представляю, как фигура под капюшоном закатывает глаза, и уже думаю окликнуть его, посмотреть, выйдет ли что из этого, как он исчезает в оконном проёме, легонько оттолкнувшись от подоконника. Умудряется даже не оставить кровавого следа, и я, выждав немного, обхожу кровать ещё раз. Почему-то всё ещё не могу уйти, всё ещё торчу в комнате Даклардена, думаю уже последовать чужому примеру и попробовать выбраться через окно, как прошивает. Взглядом. Ощущение присутствия усиливается во много крат. Ощущение взгляда. Липкого и холодного. К лопаткам пристаёт и, словно стекая, прокатывается по спине, как если бы сверху капало… Отступаю назад, огибаю табурет, интуитивно стараясь держаться подальше от кровати, где ЭТО сильнее всего, и, только вжавшись в дверцу шкафа, рискую поднять взгляд. Так и есть. Под высоким балдахином тьма насыщеннее. Чернее. Клубится, лениво перетекая с места на место, концентрируется по центру и, вдруг перестав шевелиться, просачивается через плотную ткань. Глядит. Глядит, моргнув единственным распахнувшимся жёлтым глазом, и образовавшимся провалом рта склабится. Не то что крика — сглотнуть не выходит. Ближе и ближе… к Даклардену. Зависает совсем низко, в полуметре от его лица, но смотрит пристально, прищурив сотканное из мрака веко, на меня. Недовольно шипит и падает вниз. В одно движение, словно выплеснутый ушат воды. Словно обрушившаяся волна. Зыркает снова, прошелестев что-то, оставляет так ничего и не почувствовавшего Даклардена и бросается уже на меня. Успеваю только прикрыть лицо. Успеваю зажмуриться и тут же распахнуть веки, да так резко, что красные круги плывут. Успеваю зажмуриться и с негромким криком проснуться. *** Надо мной — находящийся непривычно высоко потолок. Внутри меня — сплошная тупая боль, сдобренная нечеловеческим приступом тошноты. Да ещё в голове праздничный фейерверк вроде того, что, стремясь выделиться, заказывают у ремесленников и колдунов князья и вельможи по какому-то особенному поводу. Во рту сухо, левое ухо заложило. Перекатываюсь на бок и тут же жалею об этом. Желудок сжимается и спазмирует, и по-настоящему меня не выворачивает только потому, что попросту нечем. Сухие позывы тревожат ушибленные рёбра, и я едва могу дышать, выпучив глаза и бестолково распахивая рот, пялясь на ножки ободранного с одного бока, да ещё и лишившегося двух ручек комода. Понимаю, где нахожусь, только когда отпускает немного, и я, опираясь на здоровую руку, заставляю себя привстать. Куда-то исчезла сквозная дыра в полу. Дом словно сам затянул её каменной крошкой и хитрым строительным составом. Но досок поверх ещё нет, и выглядит это тёмно-серое пятно как старый шрам. Кровати, что была сломана как минимум в нескольких местах, не наблюдается вовсе, но понимаю наконец, почему всё кажется таким высоким. Должно быть, расправившись с остатками изломанной мебели и дождавшись, когда магия залатает проломленные дыры, Анджей перенёс меня сюда. На уцелевший матрац. Наверняка глубоко за полдень. В комнате светло, солнце, что высоко в небе, заглядывает сквозь неплотно задёрнутые, оставшиеся висеть на окнах занавески. Оставшиеся висеть на тонких металлических струнах… Гляжу на них, и становится ещё хуже. Собственные ладони ноют. Отчего-то представить, каково это, ранить их подобным образом, ощущать, как расширяются раны, неожиданно легко. Неожиданно настолько, что приходится зажмуриться, чтобы прогнать проступивший образ. Зажмуриться и тут же увидеть жёлтый страшный глаз. Не дышу, в деталях вспоминая свой странный сон, и становится липко сразу всей кожей. Кажется, грязный. Умудрился извазюкаться в пригрезившейся тьме. Сажусь кое-как, проваливаясь в слишком мягкий без поддерживающего каркаса матрац, и, обнаружив благоразумно отодвинутый к тумбочке стакан с водой, тянусь к нему. Питьё имеет едва ощутимый травяной привкус, и даже гадать не приходится, кто оставил его для меня. Слабенькое зелье, не иначе, наверняка заговор на бодрость или вроде того, но работать начинает после третьего же глотка. Мышцы не кажутся больше забитыми стальной тяжестью, а внутренности расправляются. Тошнота уходит. Теперь можно попробовать и вовсе подняться с пола. Удаётся со второй попытки, но, выпрямившись, взглядом натыкаюсь на валяющиеся неподалёку сапоги и, махнув рукой, выхожу из комнаты прямо так, босиком. Спускаюсь по уцелевшей лестнице вниз, для верности вцепившись в расшатанные, но всё ещё способные выдержать мой вес, если что, перила. В доме подозрительно тихо. Уже было решаю, что меня снова бросили, но с первого этажа явственно доносится скрип и тут же — приглушённый грохот. Вместо уставленной стеллажами гостиной — пугающая пустота. От кухни же осталась одна печь, да и та покрыта трещинами по самую трубу, уходящую к потолку. Отчётливо слышится какая-то возня внизу, там, где ещё вчера утром была уставленная колбами и ёмкостями лаборатория, и приглушённые голоса. Собираюсь уже спуститься, но вспоминаю, что стало с лестницей, и, опасливо подойдя к широкой, магией не подлатанной дыре, уходящей вниз, цепляюсь за неровный край стены. Надеясь на то, что голова не закружится, заглядываю. И к своему удивлению обнаруживаю, что высоты тут всего метра три, а то и меньше. Зато погром внизу поистине впечатляющий. Не осталось ни уцелевших столов, ни ламп, ни шкафов. Всё почти в труху перемолото и неровным слоем устилает некогда выложенный плитами пол. Запоздало вспоминаю про развалившийся на листы дневник и, тихонько охнув, прикрываю рот ладонью. Да только поздно. И ведьма, и монстролов, в кои-то веки облачённый в одну безрукавку и брюки, заправленные в высокие голенища сапог, поворачиваются на звук. — Тебе не стоило вставать. — Анджей хмурится и отставляет в сторону нечто, смутно похожее на обломанную дверцу одной из тумб. Подходит ближе и, задрав голову, смотрит на меня снизу вверх. — Свалиться не боишься? Слабо улыбаюсь и отрицательно мотаю головой. Совсем едва, чтобы тошнота не вернулась. Он выглядит растрёпанным, задумчивым и явно задолбавшимся. Сколько они уже тут? Перевожу взгляд на ведьму и пытаюсь вспомнить, то же на ней платье, что и вчера, или всё-таки нет. Вчерашнее было просто зелёным вроде, а это — тёмно-зелёное. Простое, закрытое и лишённое всяких изысков. Самое оно копаться в крупной щепе и прочем мусоре. Даже волосы собрала. — Есть хочешь? — спрашивает она у меня, не отрывая задумчивого взгляда от гигантской головы сколопендры, что покоится себе в сколотом цветочном горшке, цокает языком и сжигает её вместе с туловищем в холодном магическом пламени. — Йен? Скорее да, чем нет, но из-за тошноты ещё полностью не разобрался. Отвечаю пожатием плеч, с удивлением обнаруживая, что язык отчего-то стал тяжёлым и немым. Стал каким-то чужим, и мне попросту не хочется заставлять себя им ворочать. — Ну как знаешь. Спустишься вниз? Отрицательно снова. Спасибо, но нет. Левитация ещё не входит в список моих талантов, да и мускулов, способных подбросить, а после затянуть моё тело назад, наверх, у меня никогда не было. Да и страшно мне. Страшно туда вниз. Анджей снова принимается разгребать завал, Тайра то и дело уничтожает что-то из неподлежащих восстановлению вещей. Я же продолжаю наблюдать, прижавшись щекой к относительно ровной прохладной стене, для верности обхватив широкий шероховатый край пальцами. Пахнет побелкой и ядовитой химией. Ведьма замирает вдруг. Останавливается, занеся руку для очередного магического пасса, и, моргнув, будто только что проснувшись, медленно ведёт головой в правую сторону. Словно вслушиваясь. Полшага к стене… Щёлкает пальцами, и на её ладони оказывается тёмная коробочка, обитая бархатом и предназначенная для украшений. Ёжусь и против воли кривлю рот. Вот и оно. То самое. Что я имел глупость открыть. Тайра поступает так же. Щёлкает нехитрый механизм, и ведьма некоторое время рассматривает так и оставшиеся на месте уродливые серёжки. Крутит их и так и этак, подносит к лицу, даже нюхает. И как только втягивает ноздрями воздух, тут же резко отдёргивает руку и морщится. — А вот и оно, — поворачивает футляр так, чтобы я мог видеть его содержимое, и камни, те, что были серыми и словно движущимися, сейчас едва ли тянут на стекляшки. Треснутые, едва-едва не развалившиеся на несимметричные мутные осколки. Киваю, когда она подходит к тому месту, где была лестница. — Это было в корзине? Утвердительный кивок. — Ты открывал его? Ещё один. — На что это было похоже? На искры? Головой из стороны в сторону. — На дымку? Подбородком почти коснулся груди и тем самым едва не свалился вниз, забыв сохранять равновесие. — Ну что же, толку от этого почти никакого, но, по крайней мере, теперь я знаю, в чём именно было заключено заклинание. — И это как-то поможет в поисках? — Анджей в этот момент, присев на корточки, разглядывает подставку тролля и оставленный им след. Опирается ладонями о колени и задирает голову, глядя вверх. Мне тоже перепадает пару взглядов. И все быстрые. Вскользь. — Может быть. — Может быть… — эхом повторяет за ней монстролов и, выпрямляясь, потирает висок. — Сколько вопросов и ни одного ответа. Ну а Йен? Что с ним? С этим его даром или зачатками или ещё чёрт разбери чем? Когда ты займёшься им? Да… Мне тоже хотелось бы знать когда. А главное — как и возможно ли засунуть его назад, заставив не пробуждаться ещё лет шестьдесят? Что толку от магии, если всё, что она позволяет, — это бродить внутри своих же кошмаров, да столь реалистичных, что после ложиться не хочется? — Когда придёт время, — Тайра огрызается и, зло зыркнув в его сторону, резко захлопывает коробочку, отсылает её куда-то и складывает руки на груди. — Если ты не заметил, мне не с чем работать теперь. Да и на передний план вышла проблема покрупнее. Что, если тот, кто оживил этот кошмар таксидермиста, явится в следующий раз лично? Найдёт лазейку, как с этой чёртовой корзиной, носящей отпечаток ауры самовлюблённого и безопасного придурка Максвелла, и материализуется здесь, посреди дома? Об этом ты думал? — Со вчерашнего вечера думаю. — Так не стесняйся же, поделись мыслями. Потому что я не уверена, что смогу справиться с практикующим некромантом или того хуже. Постукиваю по стене костяшками пальцев, выражая собственную заинтересованность в этом вопросе, и Анджей, верно истолковав этот знак, поясняет: — Хуже некроманта может быть только лич. Те и вовсе заключили договор со смертью. Они и неживые в известном смысле, но сохраняют человеческий облик, весьма… в общих чертах. Охочие до новых знаний, бродят по земле и истребляют магов, молодых и старых, забирая их силы. И, признаться, мне не довелось встретиться ни с одним из них. — Зато мне довелось. — Тайра проходится пальцами по плечам и растирает их, словно чтобы прогнать набежавшие мурашки. — Лет сто назад. Еле ноги унесла. — Да, расклад явно не в нашу пользу. — Ну почему же. Тебя он убить не сможет. Глядишь, отомстишь за всех нас, когда очнёшься. Если изловишь его, конечно. О да, жизнерадостности этим двоим явно не занимать. Да только я и сам медленно начинаю осознавать, что хорошего в сложившейся ситуации — ни на ломаный медяк. Как ни посмотри — выходит скверно. И для меня, который каким-то образом заинтересовал это существо, если, конечно, Тайра не ошибается в своих предположениях, на что я в глубине души очень надеюсь в первую очередь. — А ещё Дакларден пропал. Утром слуги не обнаружили его в комнате, а после прочесав весь дом. Шумиха поднялась знатная, — как бы между делом, обращаясь и ко мне, и к уничтоженному плотоядному цветку, буднично проговаривает ведьма, а чистильщик на это только скрипит сцепленными зубами. Конечно же, я сразу догадываюсь, о чём они думают. Догадываюсь и тут же вспоминаю свой сон. Неужели?.. Я реально побывал там? Но тогда выходит, что Лука, хоть и был там, не виноват. Лука, которого черти носят неизвестно где. Или носили? Неужто в этом мире всё случается именно тогда, когда должно произойти? Входная дверь с чувством хлопает, и я, высунувшись в коридор, замечаю мелькнувший серый плащ. Тот же самый, что был в моём сне. Впрочем, не было ни секунды, чтобы я сомневался в этом. Анджей склабится во все свои тридцать два белых и каких-то пугающе острых зуба. Непонимающе смаргиваю, и зрение, словно издеваясь, перескакивает в какой-то другой спектр. Совсем иного восприятия. Теперь вижу его тёмно-серым, покрытым чёрными венами и с зияющими провалами вместо зрачков. Примерившись, подпрыгивает и левой рукой цепляется за кромку рядом с моей ногой. Без особого труда подтягивается и, привстав на вытянутых руках, опирается коленом на уцелевшую деревянную доску. На миг, всего на один, сталкиваемся с ним взглядами, когда смотрит в мою сторону, и я тут же отшатываюсь, принимаясь убеждать себя в том, что делаю это лишь для того, чтобы освободить как можно больше места. Вжаться в стену и стать её частью. Слиться с ней. Но наваждение проходит, стоит ему только выпрямиться, и я, бросив быстрый взгляд в спину, вижу его уже совершенно нормальным. Загорелым и с тонкими, то тут, то там проглядывающими на плечах шрамами. Особенно заметными на сжавшейся в кулак и занесённой для удара правой. И последнее, что он собирается делать, — это тормозить. — Неужели это так сложно, — Лука, скинувший плащ прямо на пол, вовремя поворачивается на голос, чтобы пригнуться и спасти свою скулу, — хотя бы один ёбаный раз сделать так, как я прошу?! Кажется, тот удар, что летит ему в челюсть, называется апперкотом. Тот, что он пропускает в бок, – уже хук. Когда-то давным-давно, ещё до совершеннолетия, я спал с одним из мастеров кулачного боя в той дыре, куда меня сослали. И, кажется, в голове что-то да осталось. Но на словах оно выглядело куда лучше, чем в деле. Анджей явно пользуется тем, что его противнику чертовски больно сжимать ладони, а значит, всё, на что способен Лука сейчас, — это уклоняться. Бледный, явно не спавший, но шатавшийся где-то всё это время. Где-то, но явно не среди зарослей розовых кустов, выполняя одну из своих угроз. За это я могу поручиться точно. — Да какого?! Договорить Лука не успевает, получает по носу и хватается за него. Чистильщик тут же перехватывает его взметнувшуюся руку и заламывает её за спину. Толкает прямо перед собой, и без того свезённым носом протаскивая по стене. — Это ты мне скажи! Какого?! Я же просил не лезть к Даклардену! Но ты же не слушаешь! Никогда не слушаешь! А после тонешь в дерьме, которое годами приходится хлебать! — Да я его и пальцем не тронул! Припугнул немного, мы мило поболтали, и я свалил! — О да, конечно. А теперь его ищет каждый способный держать в руке меч мужик в этом городе! Потому что вы «мило поболтали»! Куда ты его дел? Или то, что от него осталось? Лука дёргает плечом, брыкается, и тогда монстролов вместо запястья стискивает его кисть, надавив на ладонь пальцами. Подскакиваю, как ужаленный, и, несмотря на то что кренит, словно на корабле, бросаюсь к ним. Мне хочется как минимум влепить ему самому за эту бессмысленную несправедливую жестокость, и я даже боюсь думать почему. Да и не до этого сейчас. Слишком быстро. Вот он я на полу, подпирающий стену, и вот пальцы моей уцелевшей руки со всей имеющейся силы впиваются в его предплечье. Дёргаю на себя, но это равносильно тому же, пытайся я запинать того проклятого тролля. Анджей даже не реагирует на меня. Вообще. — Ничего я не делал! Узнал всё, что хотел, и смылся, предварительно напоив его зельем памяти. Говорю же, пальцем не тронул! Он был в своей постели, когда я уходил! — Конечно, а я — двадцатилетняя деревенская дурочка, которая верит, что соседский сопляк на ней женится! — Да? С твоей рожей я бы особо не рассчитывал… — Лука огрызается, но скорее устало, без привычного пыла. Кажется мне вымотанным и не способным даже на приличную ссору. Какая там драка. Поджимаю губы и пытаюсь привлечь к себе внимание монстролова ещё раз. Только отмахивается, раздражённо выдрав локоть из моей не очень-то и крепкой хватки. — Продолжай. Выведешь меня из себя — и поговорим уже по-другому. Попытка вырваться выходит слабой и такой же провальной, как и смазанный пинок по защищённой голенищем сапога лодыжке. Пробует достать иначе. Другим оружием. — Поиграем в пленника, угодившего в пыточную? Иглы, калёное железо, ножи? Тщетно. Анджей на него слишком зол. Отбивает невозмутимо и с напускной холодностью, а пальцами растравливает чужую рану так, словно и не сам её перевязывал. Вот-вот на ладони соберётся достаточно, чтобы струйкой обогнуть её и на пол закапать. От запаха и вида крови дурно. От вечных, уходящих корнями в прошлое дрязг — тем более. — С начальником городской стражи. Лука замирает даже. Становится абсолютно статичным, а после, расслабившись, выдыхает. Словно поверил на секунду, а после отмахнулся. — Будто ты когда-нибудь сможешь сдать меня. Прекращай это, Анджей. Чистильщик морщится, услышав своё имя, и тут же отводит взгляд в сторону, стоит наёмнику выгнуться и глянуть назад, через своё плечо. — Если бы я и отрезал Даклардену башку, то притащил бы с собой в качестве памятного сувенира. А раз мои руки фигурально чисты, ты не мог бы поприжиматься в другой раз? Паршиво — не то слово. Да, пожалуйста, перенесите на другой раз. Не сейчас. Не хочу видеть. Не надо. Только чужие желания мало волнуют того, у кого почти не осталось собственных. Только вся эта возня продолжается, Анджей кипит, Лука отбрыкивается и наконец выворачивается. Отскакивает к двери и, не рассчитав, хорошенько проезжается по выступающей деревянной панели плечом. — Ещё раз, — по слогам и сквозь зубы, сжимая гнущиеся не больше чем на половину пальцы. — Я там был. Но никого не убивал. Мне что, поклясться? — А разве твоё слово чего-то стоит? Вот теперь готовы сцепиться по-настоящему. Напряжение вовсе не то, что в подземелье под храмом. Теперь это что-то куда более злое. Что-то глубоко личное. Анджей разминает шею, дёргает головой так резко, что шейные позвонки хрустят. В серых глазах наёмника холодным огнём горит ненависть. И меня для них сейчас попросту нет. — Хватит. — По голосовым связкам словно рубануло наждаком. Горло сжимает и дерёт. Но упрямо, абсолютно сухо, без слюны, сглатываю и заставляю ворочаться немой огромный язык. — Он не врёт. Чистильщик разворачивается так резко, что отшатываюсь в сторону и для большей уверенности притираюсь боком к ближайшей стене. Его глаза сейчас поистине страшные. Одни только чёрные точки, заменившие и зрачок, и радужку. Бледный, с тёмными, проступившими необычайно чётко шрамами, он страшен почти как восставший мертвец. Только трупных пятен нет, и кожа серая лишь слегка. Говорить начинаю медленно, сбиваясь и путая слоги, пару раз прикусывая щёку и не зная, куда деть глаза. А всё эта проклятая проснувшаяся «искра». Как же мне не хочется о ней рассказывать! Не хочется, словно это нечто постыдное, в чём не сознаешься без нависшей над хребтиной палки. Словно я в чём-то виноват. Но наблюдать всё это мне хочется ещё меньше. Наблюдать за тем, как человек, или почти человек, в которого я так глупо и безнадёжно влюбился, становится пугающим и жестоким. — Так и было. Дакларден спал, когда Лука ушёл. Я своими глазами видел. Пауза повисает столь значительная, что вопрос, что так очевиден, задаёт поднявшаяся наконец ведьма: — Что значит «своими глазами»? Не могла она явиться раньше и разнять их? А уже потом я бы собрался с духом и выложил всё. Оборачиваюсь к ней и, виновато скривившись, поясняю, глядя на горловину простого платья, а вовсе не на её лицо. Впрочем, это ничем не лучше, учитывая, что мой затылок прожигает сразу две пары внимательных глаз. — Я словно бродил в чужой спальне во сне. В его, Даклардена, спальне. Это не он был, — невольно оглядываюсь назад, но смотреть ни на одного, ни на второго не рискую, так, глазами вскользь окидываю обе фигуры и снова взглядом к ведьме. — Это не он, не он утащил. — Ты говоришь так, будто… Спешно киваю, прерывая Тайру, и заставляю себя продолжать. Кажется, будто всё, что я говорю, абсолютно дико. Не по-настоящему. Не может быть. Кто я такой, чтобы оправдывать или обвинять кого-то? Кто я такой, чтобы знать больше остальных? Чтобы подглядывать, пускай даже за пустым красавчиком с наверняка наспех выправленным магией носом. И уж тем более за Лукой. Сомневаюсь в каждом произнесённом слоге. В каждом воспоминании или чувстве, что ощутил. — Было что-то ещё. Оно словно появилось из ниоткуда. Сгустившаяся тьма с единственным плавающим глазом. Жёлтым, с прожилками и бешеным зрачком. Оно не сразу заметило меня, а когда заметило, просто вышвырнуло из сна. Или я сам… Мотаю головой, потому что наверняка не знаю, и, болезненно сморщившись, потираю саднящее горло. Кажется, за несчастные несколько минут я истратил лимит слов на весь день. Разом выдал больше, чем собирался, и сразу сник. Пустой желудок даёт о себе знать, а за глоток воды я, наверное, продал если бы не душу, то пару дней своей жизни точно. Прямо как те, кто практикуют тёмные искусства. От сравнения не по себе. Вскидываюсь и, нахмурив лоб, встречаюсь взглядами с порядком растерянным Анджеем. Выдаёт себя только блуждающим пустым взглядом да бессильно опустившимися ладонями. Вспышка прошла, оставив вместо себя одну лишь сосущую пустоту. — Всего-то искра, говоришь… — скорее для самого себя, чем обращаясь к кому-то конкретно, проговаривает и быстро, так, что если не обращать внимания, то и не уследить, кусает себя за нижнюю губу, оборачивается к Луке. Тот кривится сразу же. Закатывает глаза и принимается за свои сапоги. Учитывая растравленную заново ладонь, выходит у него плохо. Ещё замечаю слой пыли и даже целые комья грязи, налипшие на низ плаща. — Где ты был? — Выходит не очень уверенно у него и на выдохе. Зато взгляд, которым его награждает наконец умудрившийся стащить сапоги наёмник, красноречивей любых вопросов. Ему бы ещё зубы оскалить — и зверь зверем. — Гулял! И ни в одном саду не растут эти ёбаные розы. Какие угодно, но только не те, что прислал ваш драгоценный Дакларден. Сдаётся мне, она и с этим его вокруг пальца обвела… — Становится задумчивым, пытается потереть подбородок пальцами, но, лишь попытавшись согнуть их, кривится и, покрутив кистью, рассматривает расплывшееся алое пятно. — Какая «она»? — Спроси Йена, раз уж он тоже всё слышал. А от меня, будь так великодушен, отвали. — Послушай… Лука разворачивается на пятках, ловко уходит от прикосновения. Анджей тянется к его плечу снова и на этот раз получает грубоватый шлепок по пальцам. Откровенно провальная попытка бессловесных извинений. — Отъ-е-бись, — последний слог нарочно выделяет, переходит на шипение и на монстролова даже не смотрит больше. Поворачивает голову в сторону ведьмы и давит хилую улыбку, больше смахивающую на плохо прикрытый оскал. — Любимая из всех моих рыжих женщин, ты не будешь столь любезна наколдовать хотя бы матрас? Если нет, то ничего, посплю прямо в ванной. Тайра бросает быстрый взгляд на Анджея, глядит прямо в глаза и, покачав головой, коротко кивает, придерживая длинную, цепляющуюся за ноги юбку платья, протягивает Луке раскрытую ладонь. — Пойдём. Пошушукаемся. Наёмник тут же протягивает ей свою, ту самую, что продолжает кровить, и, покорно переставляя ноги, идёт в сторону лестницы. — Только если нежно. Боюсь, ещё одну доминантную суку моё эго может не выдержать. И предупреждаю: я буду много жаловаться. Тайра терпеливо кивает на каждое его слово, и отчего-то мне кажется, что сейчас она чувствует себя едва ли не мамочкой для этих двоих. Мамочкой, которую каждый выше, по крайней мере, на добрую голову. И тяжелее в два раза. Анджей складывает руки на груди и глядит в его спину. Вижу, как стискивает перепачканными пальцами правой своё же плечо и морщится. — Ни слова, — предупреждает вроде даже доброжелательно, но опустившиеся от злости и напряжения, подрагивающие уголки губ говорят сами за себя. — Иди съешь что-нибудь, скоро отощаешь настолько, что сможешь подсматривать в чужие спальни, просто повернувшись боком. Дёргаю плечом и делаю, как он хочет. «Ни слова» так «ни слова». Отправляюсь поискать что-нибудь съестное на расчищенной от мусора кухне и думаю о том, что тут, пожалуй, и не надо ничего говорить. Пускай теперь разбирается сам. *** Горячая вода и хороший кусок запечённого мяса всё делают лучше. И вряд ли найдётся хоть кто-то, готовый поспорить с этим утверждением. И если даже найдётся, то явно не во вновь принявшей почти жилой вид гостиной. Ободранные обои так и висят, но разломанных полок больше нет. Книги стопками уложены около стен, а место продавленного и местами обшарпанного дивана занял новый. Наколдованный явно наспех, а то и вовсе перенесённый откуда-то. Всё ещё пахнущий деревом и краской для ткани. Коротковат, но развалившийся на нём Лука не жалуется. Подумаешь, пришлось закинуть ноги на подлокотник. Кого вообще волнуют подобные мелочи? Думаю о том, что второй раз вижу его мокрым и растрёпанным, и становится не по себе. Потому что сразу же вспоминаю водную ведьму и то, как холодно было на берегу, как больно мелкие камушки забивались под кожу и лёгкие жгло. Ощущения возвращаются ко мне, словно это произошло снова. Только что. А всего-то и надо было, что взглянуть на тёмные, спутавшиеся местами и небрежно свисающие со второго подлокотника пряди. Сохнущие, впрочем, куда быстрее, чем мои. Лука валяется здесь добрый час, делая вид, что трещины на потолке и свежие повязки на ладонях – это единственное, что его интересует. А может, даже и дольше, чёрт знает, сколько времени я сам провёл, барахтаясь в мыльной пене, пытаясь промыть чёртовы волосы одной рукой. Разумеется, у меня не вышло, и Анджей, решив проявить великодушие, сделал всё только хуже, собрав всё в большое кубло и намылив разом, чем окончательно спутал и без того похожие на мочалку волосы. А учитывая их длину и то, что орудовать могу только пятью пальцами, скисаю окончательно. Тайра в попытке придать хоть немного уюта своему пострадавшему дому наколдовала помимо дивана ещё и камин с парой кресел. Всё равно стеллажей больше нет. И вряд ли у ведьмы появится время на то, чтобы «вылечить» все пострадавшие книги. Скоро, во всяком случае. Горблюсь, подтягивая одно колено к груди, и ещё раз, сжав зубы, пытаюсь растопыренными пальцами пройтись по перекинутой на одну сторону головы длине. И абсолютно ничего не выходит. Даже слёзы выступают на глазах, стоит только психануть и дёрнуть чуть сильнее. — Проклятье… — проговариваю, не поднимая лица, и Анджей, задумчиво разглядывающий обломок чужого палаша, вскидывает голову, поворачивается на мой голос. — Может, просто обрезать? Реагирую моментально. И откуда только запалу было взяться? — Себе обрежь что-нибудь! Глядит недоумевающе, даже вскидывает бровь, и я тут же сдуваюсь и иду на мировую. Да откуда ему знать, сколько лет я носился с этими волосами и в чём их ценность? Если рассудить, то они действительно больше ни к чему. Мешают. Но расстаться с косой, доросшей почти до копчика, я всё ещё не готов. — Лучше помоги. На столе лежал гребень. Только не как с мытьём, пожалуйста. — Прикусываю губу, пододвигаюсь поближе и опираюсь локтем на его колено. Не сказать, что мне нравится сидеть на полу да ещё и в такой позе, но готов потерпеть, если у Анджея получится сделать хоть что-нибудь с моей головой. Лука же, готовый цеплять меня по поводу и без, молчит. Всё ещё рассматривает свои вытянутые пальцы. — Ну давай попробуем. — В голосе чистильщика почти обречённость. Да такая явная, что я, почувствовав прикосновение деревянных зубьев, тут же жмурюсь. И есть отчего. Он пробует провести вниз, но только делает больно. Начинает с середины — и результат тот же. Терплю, пока широкая гребёнка вовсе не оказывается запутана намертво. Пытается высвободить её, и я, не сдержавшись, шиплю на него. Диванные пружины скрипят почти неслышно. Вздрагиваю и, дёрнувшись, причиняю себе новую боль. Кажется, клока справа больше нет… Прекрасно. Не хватало только ещё, чтобы от обиды невесть на кого начало щипать глаза. Но помощь приходит оттуда, откуда я ждал её меньше всего. Совсем не ждал. — Всё, хватит! — Лука шлёпает монстролова по пальцам и, прежде чем я успеваю понять, что он делает, подхватывает меня подмышками, вздёрнув наверх, усаживает на его колени. — Не могу больше на это смотреть. Отдай. — Так сделай сам, раз не можешь. Хватаюсь за плечи Анджея и, не вовремя забывшись, пытаюсь сразу двумя руками. Шиплю и корчусь от противной тянущей боли, но, кажется, они так увлечены друг другом, что этого никто не замечает. Одной-единственной искры хватает, чтобы разгорелось по новой. — И сделаю! Я с повязками ловчее управлюсь, чем ты своими медвежьими лапами. — Что-то раньше ты не особо жаловался на мои медвежьи лапы. — Я бы отрубил их к чертям, если бы тебе вздумалось полезть ко мне с расчёской. Анджей в ответ смазано шипит, открывает было рот, чтобы добавить ещё что-то, но, покосившись на моё лицо, замолкает. О, ну конечно. Не произноси этого вслух. Конечно же я не догадаюсь, что он не жаловался, когда ты его трахал, хватая за что придётся этими самым лапами. Куда мне. Но гребень Лука извлекает действительно ловко и, чуть отклонившись назад, оценивающе рассматривает весь нанесённый ущерб. — Скажи-ка, а много женщин у тебя было? Не разовый пьяный трах, я имею в виду. — Что? — Анджей теряется даже больше, чем я. — А это-то тут при чём? — Потому что, сдаётся мне, если и была одна, то мёртвая. Да и она бы ожила от ужаса, сотвори ты такое с её головой. — Не боишься проверить свою теорию? И потом, мне было некогда торчать в борделе вместе со шлюхами и обзаводиться новыми талантами. Наёмник, лица которого мне затылком не увидеть, замолкает, но наверняка корчится. Чувствую его пальцы в своих волосах и отчего-то смущение. Неловкости так много, что радуюсь спадающей на лицо влажной завесе, потому что краснею наверняка. Потому что он ко мне слишком близко и касается донельзя лично. Осторожно, начиная с макушки, разбирает пряди, вытягивает их и только после проходится гребнем. Правильно, снизу вверх. Действительно знает, что делает. Да и как ему не знать? Как бы ни звучало, но Анджей прав: у Луки была целая куча времени, чтобы научиться. И чем дольше он возится, тем более смущающим всё это становится. То и дело касается моей шеи и плеч, щекочет кожу головы острыми зубьями и упирается коленом в спину. Взгляд монстролова меняется тоже. Становится тяжёлым и ещё более тёмным. Масляным. Склоняет голову набок и словно приценивается. Не выдержав, закусываю губу и тут же запрещаю себе это делать. Впрочем, беспокойно ёрзать по чужим коленкам тоже. Лука собирает ещё влажные волосы в замысловатую косу, легонько тянет за них, заставляя меня невольно запрокидывать голову следом. — О чём ты думаешь? — спрашиваю, ощутив, как покалывает кожу под подбородком от почти что материального, не в пример рукам, придерживающим мои бёдра, горячего взгляда монстролова. Взгляда, что, не изменившись, быстро перемещается и, лишь скользнув по моему лицу, уходит вверх. Колено легонько давит между моими лопатками, а пальцы, на контрасте с теми прикосновениями, к которым я привык, скользят по оголившейся сзади шее и сжимают её с правой стороны. Непривычно горячие, но такие же, как и у Анджея, шероховатые. — Хочешь, я скажу, о чём он думает? — вкрадчиво и совсем рядом, к моему уху пригнувшись. Покрываюсь колючими мурашками и, сжав губы, молча пихаю Луке в лицо только что содранную с запястья ленту. — Хочу, чтобы ты закончил побыстрее. Вытягивает шёлковую полоску из моих пальцев, ловко затянув на конце косы, наматывает её на кулак и медленно, без рывков, тащит на себя. Запрокидываю голову так далеко, как могу. Запрокидываю, словно зачарованный этим собственническим, неправильным движением, и вижу только лишь его подбородок и приоткрытые губы. Обе широкие ладони Анджея на моём поясе. Сжимают и умудряются почти оцарапать даже сквозь рубашку. Поднимаются вверх, по бокам ведут, нажимая на всё ещё ноющие, несмотря на ведьмины премудрости, рёбра. Больно почти. Давит. Больно… Должно быть. Едва чувствую. А губы, взгляд от которых отвести не в силах не только я, изгибаются в сюрреалистично широкой ухмылке. Уголки, кажется, до самых ушей. Наваждение. Магия. Чары. Как если бы его горячие пальцы со мной что-то сделали. Что-то такое, от чего, я был уверен, уже отвязался навсегда. Что-то такое, чему спать положено и не всплывать больше никогда. Что-то такое, что делало меня прежним мной. Глядит сверху вниз всего секунд десять, не более того, а после медленно разжимает пальцы и как ни в чём ни бывало перекидывает свободный кончик косы через моё плечо. — Я же говорил, что справлюсь лучше, — самодовольно усмехается, глядя на чистильщика, и возвращается на диван. И они пялятся друг на друга целую вечность. Ни один не отводит глаз. Почти не моргая. Оберегая установившуюся паузу. Почти дуэль. Почти провалился бы, если бы знал, в чём именно искать источник своих сил, и мог проделать дыру в полу. Пробую пройтись по губам языком, задумавшись, едва не прикусываю его и сползаю с чужих колен. Выпрямляюсь и, в который раз прокляв неудобную повязку, оборачиваюсь к Луке. Потому что мне сейчас просто физически нужно сказать что-то. Чтобы прогнать паузу. И то, из-за чего она повисла. — Спасибо. — Обращайся. Лука смаргивает наконец и принимается изучать свои ногти на этот раз. И так и этак кистью вертит, кривит рот и даже прикусывает мизинец. Анджей возвращается к покорёженному палашу, который невесть когда успел запрятать за свой бок. Разглядывает скол и досадливо морщится. — Так с чего ты решил, что именно я должен тебе новый меч? — А у тебя нет предположений? Подсказать первую букву? Хотя, слово совсем короткое, можешь и угадать. Закатываю глаза. Ну просто прекрасно. Всё заново. Собираюсь свалить на улицу, во внутренний двор, и, уже махнув на них обоих рукой, выхожу из гостиной, дверной проход в которую тролль расширил просто до неприличия, но у лестницы сталкиваюсь с растрёпанной взвинченной ведьмой. И она совершенно точно не пользовалась входной дверью. Как тогда вошла? Что-то подсказывает мне, что лучшее вообще ничего у неё сейчас не спрашивать, а просто бесшумно раствориться в воздухе или улизнуть наверх, но, увы, она цепко хватает меня за здоровую руку и тащит назад. Начинает, едва переступив порог комнаты, даже не думая присесть, чтобы отдышаться: — За Даклардена потребовали выкуп. Но ни на Анджея, что так и не перестал задумчиво поглаживать рукоять меча, ни на Луку, по новой вытягивающего свои длинные ноги, её слова не произвели особого впечатления. Наёмник откидывает со лба приставшую прядку и проходится по остальным волосам пальцами, прежде чем заговорить: — И? Тебе-то что? Анджей выражает своё согласие коротким кивком и терпеливо ждёт дальнейших разъяснений. — И то, что его отец не понимает, какой именно платы требует похититель. А просят-то всего ничего. Безделицу да какого-то мальчишку. Вот и потолок поплыл… Сам не понял, как оказался усаженным на всё тот же диван и со стаканом терпко пахнущей мятной настойки. — Откуда ты знаешь? — Ты можешь сколько угодно шутить по поводу моего возраста, но как ведьму оскорблять не смей. Если Йен бродит в своих снах не вполне осознанно, то я всегда знаю, куда направляюсь. В доме Дакларденов полный хаос. Послание проступило прямо в главной зале на потолке. И написано оно отнюдь не писчими чернилами. Полная бессмыслица, но только не для того, кто знает, о чём идёт речь. Итак, она или оно, чёрт его разбери, хочет «юный источник и безделицу, что оставила на нём магический след». В противном случае обещает начать с Максвелла и явиться за всем их семейством. И вроде бы чёрт с ними, но если оно действительно смогло вышвырнуть Йена из его сна, то и почувствовать сможет тоже. Ночь, может, ещё одна — и оно явится сюда. А после укажет на нужную дверь Дакларденам и всем тем, кому они платят. Положение незавидное, как ни посмотри. С этим нужно что-то делать, Анджей, и делать быстро, пока за нами всеми с факелами не пришли. Я, знаешь ли, уже не девочка, чтобы пускаться в бега. — И у тебя есть предложения? — Чистильщик говорит медленно, весь в себе, всё ещё переваривает услышанное и то и дело косится на Луку, который едва заметно пожимает плечами, вмиг растеряв напускную отстранённость. Я же предпочитаю свести всю свою деятельность к тому, чтобы не забывать вовремя втягивать в себя воздух. Просто тихонько существовать, надеясь на то, что в этот раз они смогут разобраться без меня. Спасибо, хватило по горло. И мёртвых ведьм, и троллей. Тайра колдует, пару раз проводит пальцами левой руки по ладони правой и извлекает из ниоткуда уже знакомую мне безделушку. Тот самый артефакт, что Дакларден так легкомысленно пообещал за лжеприворот. Мне становится ещё хуже. Желудок сжимается. Дышать приходится глубоко и редко, запрокинув голову, чтобы не вывернуть содержимое на чистенький, выдраенный магией пол. Знаю, что она предложит, ещё до того, как разомкнёт губы. И всей душой надеюсь, что ошибаюсь. — Разве что попробовать выманить тварь. Привести на место, где она сможет материализоваться, и убить. Всё-таки одна выигрышная карта у нас есть. На этот раз тоже Лука подаёт голос первым. Устало потирает глаза и глядит на ведьму так, словно она только что предложила ему сразиться с волком, имея в руках одну лишь трухлявую палку. И, признаться, я согласен с ним. Думаю об этом ещё раз и решаю, что с волком он, пожалуй, справился бы и без палки. Но вот с разъярённым, разбуженным посреди зимы медведем? — Да? И какая же, позволь спросить? Если это практикующий некромант, то я не уверен, что смогу хотя бы приблизиться к нему. — Оно не знает про Анджея. На приёме его не было, в доме, когда ожил тролль, тоже. Оно видело в деле только тебя и Йена. Лука, помедлив, кивает и, быстро глянув в мою сторону, снова поднимает глаза. — И верно. Но для чего этому твоя безделушка? Нет, я знаю, для чего она тебе, но… этому? Разве новые знания — это не всё, что их интересует? Для чего какой-то, пускай и достаточно мощный, но явно не усиливающий своего владельца артефакт? — Для того чтобы бродить среди людей, конечно же. Чёрная магия забирает годы жизни у того, кто её использует. Колдуны, связавшиеся с ней, тлеют, как огоньки. И чем старше становишься, тем тяжелее поддерживать облик юной прелестницы, а моя «безделушка» существенно помогает с этим. Но меня беспокоит другое. Жёлтый глаз. У некромагов глаза чёрные, равнодушные и пустые, это же — иное существо. Нежить, если вернее. Энджи? Ты говорил утром, будто никогда не встречался с настоящим личем, а теперь, скорее всего, тебе представится такая возможность. Всё это похоже на одну большую случайность. Роковое стечение обстоятельств. Дакларден стащил у меня кулон, столкнулся с этим существом, и оно, почуяв остаточные чары, разобралось, что к чему, а тут так кстати эта дурацкая влюблённость. Почему бы не воспользоваться шансом? Подобраться к искомому оказалось просто, а вот укокошить конкурентку — нет. Оно или она — тут как угодно — хотела забрать вдобавок ещё и мою силу, но не подумала о том, что в доме может быть кто-то ещё, владеющий магией. Поэтому заклинание и сработало так грубо, и теперь она знает о Йене. Видимо, решила начать с него. — Тогда ты права. Выманить её и прикончить до того, как она доберётся до малышки-княжны. Но это было бы слишком хорошо. В чём подвох? — В том, что любой тёмный колдун сильнее и вместе с тем уязвимее всего на мёртвой земле. На погостах и кладбищах. Кто бы оно ни было, оно не сможет улизнуть, растворившись в воздухе. Но подумай только, сколько мертвецов может успеть поднять. Оно и сейчас наверняка на одном из кладбищ. Чтобы прятать гниль под личиной молодой женщины, требуется чудовищно много энергии, а значит, ей нужно место, чтобы её восполнять. Карта оказывается разложенной прямо на полу. Карта, которой только что вообще в комнате не было. Карта, которой я не хочу касаться даже пальцами ног и потому поджимаю их под себя, когда все остальные, даже Анджей, что после единственной скупой реплики так и не проронил ни слова, склоняются над потемневшим от времени полотном. Отворачиваюсь. Неловко обнимаю себя рукой. Прячу сломанную, прижимая её к груди. Не хочу. Не хочу! Не хочу вообще переступать через порог или даже касаться холодного пола. Не хочу продираться через лес к старому и, судя по тому, что я слышу, давно брошенному кладбищу, что находится даже дальше предместий. Не хочу мёрзнуть и глотать дождевые капли вперемешку со снегом. Не хочу бояться! Обрывки фраз как сквозь сон. Не понимаю даже, кто первый, а кто второй. — Думаешь, там? Анджей. — Если и нет, то она, почуяв искомое, заявится. Да и Даклардена на её месте я бы припрятал где-то вот тут. Болота кругом. Чаща. Лука. — И ты пойдёшь со мной? Вопрос столь же очевидный, как и ответ на него. Он мог бы не спрашивать и знает это. Вопрос столь же очевидный, как и то, что Анджею он нужен. Нужен в слишком многих смыслах. Но всё-таки произносит вслух, чтобы вместо утвердительного короткого кивка нарваться на шпильку в ответ: — О, даже не знаю. Как думаешь, у этой твари сохранилось достаточно волос, чтобы я смог заплести ей косу? Мне хочется хмыкнуть, да заморожен рот. Мне хочется влезть, брякнуть, что они слишком предсказуемы, да не слушается язык. Кружится, кружится, кружится… Вот-вот свалюсь на пол и голову себе разобью. Ещё раз. Задыхаюсь, но даже Анджей не замечает. В этот раз никто не спрашивает, хочу ли идти я. В этот раз всё складывается так, что единственное, куда я смогу зарыться, подобно маленькой трусливой мыши, — это сырая кладбищенская земля. *** Я снова жду, когда он придёт. Жду, меряя шагами комнату, огибая то место, где раньше стояла кровать, и спотыкаясь о неровно брошенный на пол матрац. Только на этот раз полностью одет и почти что в панике. Ведовских снадобий во мне, должно быть, больше, чем крови, и рука, всё так же безжизненно повисшая на перевязи, почти не болит. Немного ноет, но это ничто по сравнению с тем, что происходит внутри моей головы. Ушибленных рёбер не чувствую вовсе. Ничего не чувствую, помимо проклятого вернувшегося страха. Страха перед тем, что мне придётся увидеть, что может произойти. Страха перед тем, с чем я неизбежно столкнусь, но прежде замучаю себя ожиданием. Не хочу! Не хочу. Не хочу… Останавливаюсь, чтобы продышаться, запрокинув голову, гляжу в потолок и волей случая нашариваю глазами именно то место между балками, где мне впервые привиделся жёлтый глаз. В первую же ночь после того, как мы вернулись с побережья. Тогда я не придал этому значения, но сейчас… Закусываю губу и невольно задумываюсь. А действительно ли дело в стечении обстоятельств? Что, если всё это не было ошибкой с самого начала? Что, если… Бросаюсь к двери, цепляюсь ступнёй за край матраца и, лишь чудом умудрившись сохранить равновесие, проворачиваю дверную ручку. Как и всегда, словно только этого Анджей и ждал, притаившись по ту сторону двери, врезаюсь в его плечо, больно стукнувшись носом. Охаю и хватаюсь за лицо. Мягко заталкивает меня назад в комнату и щёлкает замком. — Почему ты постоянно пытаешься убиться раньше времени? — Говорит негромко и так ласково, что у меня на глазах тут же наворачиваются слёзы. Порыв пожалеть себя становится так силён, что попросту выметает из моей головы всё остальное. Гляжу на него с расстояния в несколько шагов и, не сдержавшись, шмыгаю носом. Выходит совсем по-детски и глупо. Но я просто не могу, не могу, не могу затолкать это назад. Оно меня душит. Ожиданием даже больше, чем страхом перед возможной болью, холодом и смертью. — Я… — запинаюсь, потому что горло предательски сжимается, и приходится продышаться немного, чтобы подавить спазм, — не хочу быть приманкой. Я вообще не хочу быть там! Вываливаю на него всё разом, с каждым новым словом забываясь всё больше и почти переходя на крик. И реакция монстролова вовсе не та, что я ждал. Ни намёка на смазанную саркастичную усмешку. Ни намёка на раздражение. Он лишь отводит взгляд и говорит необычайно ровно, да только обращается почему-то к комоду и моему валяющемуся сапогу. — С тобой ничего не случится, просто делай всё, как я скажу. Так надо, Йен. «Так надо, Йен»?! И что, вот это всё?? Это всё, что я должен услышать? Всё, что должно меня успокоить? А что, если эта мёртвая тварь притащит с собой ещё парочку мерзких гадин, подобных той, что едва не разорвала меня на части и имела все шансы перекусить кисть, как полую соломинку? — Ты себя слышишь?.. — теперь, напротив, шёпотом спрашиваю и в попытке защититься вытягиваю неповреждённую руку, словно проверяя, насколько безопасно вокруг. — А меня слышишь? Я не напрашивался в этот раз. Я не хочу. — Вопрос не в том, хочешь ты или нет. Тут не из чего выбирать. Она нацелилась на тебя, а значит, рано или поздно явится сама. Мёртвые мыслят иначе живых. Она не передумает, не устанет бегать следом. Она хочет забрать твою магию, искру, зачатки способностей или умение подглядывать за другими, находясь во сне, — неважно. Она хочет тебя. — И потому, что она хочет, нужно швырнуть меня ей, да?! Под самый нос! — С тобой ничего не случится, — терпеливо повторяет уже во второй раз, но так и не поворачивается ко мне. Комод, чёрные матовые носы сапог, половицы, да даже пыль по углам. Куда угодно. Только. Не. На. Моё. Лицо. — Да как же это?.. — на грани слышимости, осторожно подходя ближе, обнимая себя поперёк живота и приближаясь к нему слева, так чтобы посмотреть на лицо. — Как же ты убьёшь её, если собираешься присматривать за мной? Вот теперь усмехается. Натянуто и словно через боль. Словно враз прочувствовал всю одному ему понятную иронию. — Я и не собираюсь. Лука присмотрит за тобой. Это, кажется, уже входит в привычку. Дурная закономерность. Порочный круг, на новом витке которого я неизменно оказываюсь вытолкнут за его пределы, а неспешно вращающаяся в центре мясорубка перемалывает другого. Не надо. Не хочу больше. За предыдущие два раза слишком много должен. — А за ним кто присмотрит? Это… Это глупо. Он ранен. Вымотан. Он не может… — Отдохнёт. Выступим завтра ближе к ночи. У него будет достаточно времени. — Ближе к ночи?! Да вы сбрендили оба! Пожалуйста, придумай что-нибудь другое! Если бы мне было чем, я бы заплатил тебе, клянусь! Заплатил бы чем угодно, только бы ты сделал это без меня! — Без тебя нельзя. Просто верь мне — и ничего не случится. Просто поверь нам. Возражения застревают, распоркой встав посреди глотки. Наконец-то в глаза мне смотрит. Смотрит своими пустыми зрачками, и я не могу прочитать в них ни черта. Ледяное спокойствие и чернота. — Так ты и он уже… «нам»? Вместе? — Это безумно глупо, Йен. Ревновать сейчас глупо. Перестань. — А если меня убьёт он, а не эта ваша кладбищенская тварь? Ты почувствуешь что-нибудь? — Если бы он хотел, то давно бы сделал это. Не дал бы мне возможности помешать. — Он мне то же сказал. А ещё то, что дело вовсе не во мне. Не в том, есть я у тебя или нет. Что не важно, существую ли я вообще. Делает глубокий вдох и широкий шаг в мою сторону, да так решительно, что я невольно пытаюсь отшатнуться в сторону, но он не позволяет мне, ловко придержав за плечо, а после и вовсе обхватив лицо ладонями. Привстаю на носки и, покачнувшись, невольно цепляюсь за его запястье пальцами. — Просто не слушай его. Всё это пустой трёп. — Ну конечно… — Окончание фразы бормочу куда-то в уголок его рта. Подтаскивает меня поближе и, вжав в себя, наклоняется так, чтобы своим прохладным лбом прижаться к моему. Тут же трусливо жмурюсь и, когда он, проведя носом по щеке, целует, только поддаюсь. Расслабляю губы, позволяю ему неторопливо прижиматься к ним, вместе и по очереди. Сухо, до странного целомудренно. Не то для того, чтобы успокоить, не то для того, чтобы напором не сломать. — Выброси из головы. Это лишнее. — Цепочка поцелуев начинается с уголка рта и медленно уходит за правое ухо. Становится приятно и щекотно. — И пустое. Ничего не случится, он не подведёт меня. Сейчас уже просто обнимает, обхватывая за плечи и пояс, и я, несмотря на то что так и не стало легче, понимаю, что уже готов согласиться. Привкус обречённости на языке. Я сделаю, как он скажет. Как попросит или прикажет — без разницы. Потому что это он, а это слабый и такой глупый я. — Не очень-то ты был уверен в нём какую-то пару часов назад, — напоминаю про не слишком радушную встречу и чувствую, как напрягается. Спина, шея, грудь и руки. Становится каменным и снова, как бы я ни пытался заглянуть в его глаза, прячет их. На этот раз за так вовремя упавшими на лицо прядками. — Это другое. — Ага… Конечно же. Другое. Сначала ты едва не ломаешь ему руку, потому что он не послушался тебя, а сделал всё наоборот, а после легко вверяешь ему меня. Меня, который ему поперёк горла, хоть и отнекивается, прячась за напускным равнодушием. Меня, которого он ни во что не ставит и если и считает помехой, то так, незначительной. Тогда почему возится? Демонстративно? И, самое важное, что между ними произошло? Что? И вопросы эти снова по кругу. Далеко не по десятому уже. Что? Что? Что? А Анджей всё ещё рядом, всё ещё очень и очень близко. Всё ещё придерживает за подбородок, вторую ладонь заводит за мою спину. По пояснице гладит. Шаг назад, пятясь. Шаг назад, неловко ударившись о чужой сброшенный рюкзак. Шаг назад, изогнув спину и смотря только перед собой, в чёрные как ночь, сейчас внимательные и вовсе не пустые глаза. Шаг. Шаг. Шаг. Уцелевшую руку пристроив на лёгшие на пояс пальцы. Шаг… Упереться пятками в матрац и, закусив губу, стать необычайно серьёзным. Потому что я больше не хочу, чтобы меня поимели. Я хочу, чтобы он любил меня. Любым из способов. Не пользовался, не механически трахал, а… Колени подгибаются сами. Послушно опускаюсь вниз, сделав ещё полшага назад, почувствовав, как под моим весом прогибается этот самый матрац. Послушно опускаюсь вниз, но вместо того, чтобы уцепиться за ремень его штанов и дёрнуть, отползаю назад и опускаюсь на лопатки. Пальцы левой руки немного неловко развязывают узел на перевязи, что поддерживает мою пострадавшую руку. Выпрямляю её, отпихнув чёрный платок в сторону, и жду. Жду. Того, что он сделает или скажет. Уйдёт или останется. Отвернётся или хмыкнет. Улыбается. Грустно, ломано из-за изуродовавшего его рот шрама, и словно не зная, что же со мной делать, проходится пальцами по волосам, зачёсывая их назад. А после замирает, вспоминая, и я, прежде чем вернёт всё, как было, чтобы прикрыть правую сторону лица, опережаю его: — Оставь. Вскидывает бровь, и насмешки в этом жесте столько же, сколько и вопроса. Объясняю, успев лишь укусить себя за щёку изнутри, чтобы голос не дрогнул. Чтобы боль, пускай и секундная, взять себя в руки помогла. — Он мне нравится. — Нравится? — переспрашивает и, помедлив, всё-таки опускается сверху. Медленно, сначала на колени становится, а после, подавшись вперёд, переносит часть веса на вытянутые руки. Нависает надо мной. Утвердительно киваю и в подтверждение своих слов оглаживаю мёртвую загрубевшую кожу. От уголка рта к уху. — И я думаю… — сказать это даётся непросто, сама мысль, озвученная или нет, кажется неправильной и дикой, но, закравшись в голову, уже не отпускает, — что тебе тоже. Хмурится, но опускается ниже, подставляясь под мои пальцы. — И почему же? — Потому что попроси ты — и Тайра бы от него избавилась. Она же может, я уверен. Но ты не просишь. — Ты прав. Не прошу, но вовсе не потому, что он мне нравится. — Тогда почему?.. Очередной вопрос в пустоту. И от этого поцелуй, как и прочие, нежный, выходит горьким на вкус, как если бы он любил жевательный табак или другую гадость. Коротким настолько, что успеваю только крепко зажмуриться и вновь с силой распахнуть глаза. — Ты расскажешь мне. Когда-нибудь, — заполошно. Со свистом. И гладя, гладя по плечам, напряжённым и ледяным даже больше, чем обычно. Анджей склоняется ниже, касается головой моей в который раз за вечер и, становясь серьёзным, кивает: — Да. Наверное. Когда-нибудь расскажу. «Когда-нибудь…» Не сегодня. Не скоро. «Когда-нибудь», равносильное никогда. «Когда-нибудь», до которого я могу и не дожить. Слова, что я не раз слышал раньше, становятся более чем материальными сейчас. Слова становятся весомыми и давящими. Реальными. «Когда-нибудь…» Губами по моему носу мажет. По скуле и подбородку. Перемещает руку в сторону так, словно готовится оттолкнуться и подняться на ноги. Перехватываю за плечо и сжимаю его, потянув на себя. — Не уходи, — прошу так же отчаянно, как и в прошлый раз. Как и в прошлый раз, после которого мы больше не спали вместе. Как и в прошлый раз, когда он лишь покачал головой и ушёл. К Луке. Мотает головой, коленом касается моего бедра, качнувшись вперёд, и с сомнением косится на мою руку. — Тебе нужно поспать, бестолочь. Уговаривает, а сам без боя отступает. Сдаётся, расслабляется и, кажется, не очень-то хочет со мной спорить. — Мне нужно знать, что если я умру завтра, то не просто подстилкой. — Йен… Йен. Да. Я знаю, как меня зовут. Повтори это ещё раз. Чуть позже. Повтори шёпотом мне на ухо. — Пожалуйста, — выходит напряжённо, с нажимом, вовсе не так, как я изначально собирался. Ни тебе круглых обиженных глаз, ни дрожащих губ. Пожалуйста. Выбери меня на этот раз. — Ты не умрёшь. — Раз — и сдавленно охаю, потому что вес его тела — это вовсе не то, что сейчас могут выдержать мои ушибленные рёбра. Это вовсе не то, но терплю и, более того, пальцами правой, дрожащей и онемевшей, неуклюже зарываюсь в его волосы. — Не завтра. — Не завтра… — повторяю эхом и осторожно, проверяя, скинет или нет, провожу ногой по его лодыжке, а после, медленно сгибая её, закидываю на его бедро. — Так останься со мной. — Тебе слишком досталось. Улыбаюсь, принимая это возражение за проявление грубоватой заботы. — Досталось. Но ведьминские зелья всё делают лучше. И потом, — глажу его по щеке, но, скорее, чтобы не позволить отвернуться, если вдруг ему вздумается снова спрятаться, — тебе же не хочется спустить с меня шкуру. Смеётся. Смеётся открыто и без намёка на злость. Смеётся так, что у меня внутри всё медленно и сладко умирает. Сдаётся. Уступает мне, когда, перехватив ладонь, подносит её к своим губам и коротко целует. Сдаётся, когда обнимает и на краткий миг расслабляется, вдавливая меня в матрац и утыкаясь лицом в открытую шею. Тихонько умираю. От прикосновений, от того, как осторожно перехватывает мою руку, ту, что стянута плотной повязкой от запястья до самого локтя, и, удерживая за ладонь, укладывает её наверх. Рядом с моей головой. Губами снова. По подбородку. Шее. Ямке между ключицами. Берётся за завязки на рубашке. Распускает их, потянув за одну. Целует в плечо, мимоходом мажет по груди и, выпрямившись, садится в моих ногах. Долго смотрит, прежде чем взяться за мои бока и, расстегнув незамысловатую пуговицу, потянуть за штанины вниз. Помогаю ему, приподнимая таз. И смотрю, смотрю, смотрю. Только на его лицо. Только в глаза. Что такие же чёрные, как и всегда, но больше не источают тьму. Чёрные, но вовсе не холодные. — Сделаем всё по-моему, княжна, — шёпотом, шутливо погрозив мне пальцем, проговаривает, и я согласно киваю, уже догадываясь, к чему это обращение. Догадываясь, о чём он попросит. — Не шевелись, ладно? Ещё один кивок. Он остаётся в одежде, только ворот всё той же короткой безрукавки чуть оттягивает вниз и, вернувшись назад ко мне, позволяет обнять себя. Вцепиться ногами, обхватить за шею и зарываться пальцами в волосы. Сам же гладит везде, где дотянется, холодит кожу своими широкими ладонями и, кажется, будто оставляет метки. Ожоги от холода, о которых я лишь слышал. Только кажется, потому что меня трясёт вовсе не поэтому. Не потому, что трогает, а потому как. Чувствую себя не только влюблённым, но и любимым в этот момент. И плевать на всё то, что он говорил. Плевать на то, что отмахивается от этой самой любви и готов бежать, как от чумы. Чувствую себя так, как если бы наконец нашёл то, чего мне всегда не хватало. Недостающий компонент до того самого, что принято называть счастьем. То самое, что я не мог получить, без разбору меняя постели одну за одной. И от этого захватывает дух. От этого больно дышать в разы сильнее, чем когда от резкого движения, словно стальным обручем, сжимает рёбра. От этого страшно и хочется плакать. Хочется вцепиться в него, зажмуриться и так и остаться, на этом самом матраце. Навсегда. Вспоминаю, как впервые увидел его, и не могу сдержать немного истерический смешок. — А если бы и вправду… я оказался княжной. Оказался девушкой. Что-то бы изменилось? Он размышляет несколько секунд и хмыкает прямо мне на ухо. И не повышая голоса, так, что мурашки разбегаются по коже, шепчет, касаясь губами мочки: — Тебя бы уже выдали замуж, Йенна. — Нет, я бы всё равно сбежал с тобой. — Тогда не изменилось бы. Большего и не нужно. Ничего. Кроме этого момента и этих слов. Жмурюсь, а Анджей, отпустив меня, одним плавным движением перемещается ниже. Мою рубашку вбок тянет, оголяя кожу до верхнего свода рёбер, и медленно ведёт губами вниз. Коленки оглаживает ладонями и, сжав их, вперёд толкает, сгибая, а после и вовсе разводя в стороны. Я не помню, был ли когда-нибудь таким послушным. С другими точно не был. И будь я на месте проклят, если мне не хочется сейчас, до крика и боли в сведённых судорогой мышцах, чтобы этих других никогда не было. Ни одного. Целует левое колено. Оглаживает бёдра. А я в кои-то веки боюсь открыть глаза. Боюсь потому, что это, оказывается, очень страшно — чувствовать. Ощущать не только кожей, но и чем-то, что запрятано глубоко внутри. Касается моего живота, проводит поверх рубашки и, скомкав ткань в кулаке, задирает её, таща вверх. Оглаживает, дразнит, кончиками пальцев ведёт, словно вырисовывая что-то. Выписывая круги. Ниже, ниже, ниже. По выступающей тазобедренной косточке, легонько нажимает на неё. После ладони — сразу же губами. Ниже… Прикусываю язык, стараясь оставаться неподвижным. Ведёт от колена до лодыжки, легко обхватывает её пальцами. Сжимает, и я почему-то думаю о том, что он может её переломить. Раздробить пальцами. Такой сильный. И такой нежный сейчас. Такой, каким никогда не был с тем, другим. Или же был? А если и был, то помнит ли об этом? Или обиды и недоговорённости — это всё, что у них осталось? А что останется после нас? Мыслей много. Панических. Роем. Путаются. Мыслей много, но стоит ему только коснуться внутренней стороны бедра своими прохладными пальцами, как все они испуганно затихают. Растворяются. В прикосновениях. Поцелуях. Осторожничает со мной, словно я действительно маленькая напуганная девственница в её первую брачную ночь. Словно мы не спали вместе десятки раз. И это неожиданно злит. — Я не развалюсь, — Анджей замирает, уже почти что дыханием коснувшись головки моего всё ещё мягкого члена, — если мы начнём сегодня. Хмыкает и, выпрямившись, неожиданно сильно стискивает мои бёдра пальцами и дёргает на себя, протащив лопатками по перекошенной простыне. — Надо же тебе было всё испортить. Возвращаю ухмылку и привстаю на локтях. Смущение отступает, и провалиться под землю хочется всё меньше. Такого себя я прекрасно знаю. Такого, которого куда больше интересует хороший трах, а не какие-то там чувства. — Так сделай с этим что-нибудь. Сделай что-нибудь. Сделай. Сделай. Сделай. Сделай со мной всё. Хорошее и плохое. Сделай сейчас. И он делает, демонстративно оглядевшись по сторонам и пожав плечами. Делает, глядя мне прямо в глаза. Разводит мои ноги ещё шире и ладонью проходится по моей промежности. Небрежно задевает член, куда более заинтересованный в происходящем, чем минуту назад, надавливает на мошонку и замирает, почти что упёршись указательным пальцем во вход в моё тело. Почти не дышу в предчувствии боли, предвкушении скорее даже, но он почему-то передумывает в последний момент: — Нет. — «Нет»?! — переспрашиваю, едва не подавившись вдохом, и пытаюсь поставить ступню на его плечо. Тут же небрежно сбрасывает её. — Как это «нет»? — Я не знаю, где масло. Хочешь, чтобы тебе вставили, так наколдуй его, маленькая волшебница. — Что? — Ослышался наверняка. Ослышался, потому что все нервные окончания ведёт, а во рту очень сухо. Потому что, несмотря на свои слова, он делает наоборот. Дразнит меня самыми кончиками пальцев, надавливает, легонько тянет, но не проникает. Горячо становится крайне быстро. Горячо настолько, что, откинувшись назад, я прижимаю ладони к щекам. — Я не умею. — Считай, что пора начать учиться. Давай, Йен, просто представь то, что хочешь найти, и выдерни. — Чудесный ты выбрал момент… — Заткнись и сделай это. О да, сосредоточься. Сосредоточься, когда тихонько плавишься, а стоило ему прикрикнуть, как и вовсе внизу живота всё сладко сжалось. Сосредоточься, Йен. Сосредоточься, пока я медленно, по миллиметрам нанизываю тебя на свои пальцы. Сосредоточься Йен… Языком по губам, опустив веки. Языком по кромке зубов, прочищая мимолётной тупой болью разум. Пытаюсь сделать то, что он хочет, но, сколько холодные грани флакона ни представляй, не выходит. Сколько ни думай о сколе на крышке, ни вспоминай едва уловимый запах. Никак. Не то. — Не выходит… — Ты недостаточно хочешь. Разумеется, дело в этом. Я недостаточно хочу. Именно поэтому тягучая капля, скатившаяся с головки моего члена, размазалась по животу, и всё так мучительно тянет внизу. Именно поэтому мне хочется плавно насадиться на его пальцы. Два, а лучше сразу три. Именно потому, что я не достаточно хочу, я пытаюсь сжать себя ладонью, но он отбивает её звонким шлепком. — Знаешь, вообще-то… — Говорить подобное просто страшно, но я отчаянно рискую, сам не очень-то понимая, откуда подобной мысли взяться в моей голове. — Ты не единственный, кто может трахнуть меня в этом доме. Реакция мгновенная. Боль, сковавшая поясницу, когда он рывком дёргается вперёд и складывает меня напополам, вспыхивает тоже сразу же. Нависает надо мной и, кажется, примеривается для того, чтобы вцепиться в горло. Глаза расширившиеся и страшные. Затихаю под ним и в последний момент, когда его угрожающее «повтори» замораживает меня, ощущаю, как нечто продолговатое и тяжёлое оттягивает ладонь. Нечто, чего абсолютно точно ещё секунду назад не было. Осторожно поднимаю руку и помахиваю появившейся из ниоткуда склянкой перед его лицом. Улыбаюсь и надеюсь, что не слишком жалко и виновато. — Видишь, у меня получилось… — шёпотом прямо в его лицо. Шёпотом и потянувшись к сжавшимся в обескровленную линию губам. — Не злись. У меня получилось, что само по себе уже невероятно, но ни радости, ни удивления не испытываю. Только лишь страх. Страх, что перегнул и он уйдёт. Но, не отводя взгляда, забирает склянку, медленно вытягивая её из моей ладони, и, кажется, я только что действительно выпросил. И, боги, одного этого хватает, чтобы почти кончить. Но в который раз удивляет меня, когда, расслабившись и, махнув головой, заставляет волосы упасть, как обычно. Прячется так, что я не вижу ничего, кроме его ухмыляющегося рта. — Ты слишком зелен для Тайры. — Имя с нажимом. Опасно и предупреждающе. И мне хватает ума не перечить ему. Мне хватает ума согласиться и не возражать. Хватает ума стать мягким и покладистым. Ласкаться и жаться теснее. Елозить под ним, то и дело протаскиваться пахом по твёрдому животу и жёсткой бляхе ремня. — Зато для тебя в самый раз. В самый раз… Скрещиваю лодыжки за его спиной, ладонью тянусь вниз, чтобы расстегнуть его штаны наконец и пробраться в них пальцами. Чертовски непривычно делать это левой, но ощущение каменной напряжённой плоти затирает весь дискомфорт. Обхватить, сжать, проехаться вверх-вниз… Глядя в глаза. Не моргая, пока не начнёт печь роговицу. Не моргая, выдерживая почти столько же, сколько и он. Сколько и он, демонстративно сжавший зубами пробку и выдернувший её из флакона. Отодвигается только для того, чтобы, перевернув склянку, небрежно выплеснуть всё её содержимое на мой живот и зад и, отбросив, тут же забыть о ней. Отодвигается только для того, чтобы молча, не меняя выражения лица, отпихнуть мою руку и, сжав себя пару раз, куда быстрее, чем он мог бы, вторгнуться в моё тело. Сжимаю зубы так резко, что они клацают. Сжимаю так сильно, что прихватываю кончик языка, и от этого на глазах выступают слёзы. Упорно убеждаю себя, что от этого. Жжёт. Тянет. Больно. Совсем так, как должно. Совсем то, на что я его провоцировал и к чему привык. Легче становится далеко не сразу. Легче становится спустя несколько томительных минут и несколько десятков шлепков кожи о кожу. Шлепков болтающегося ремня о моё бедро. — Сможешь без рук, дрянь? — шипит мне на ухо, и это сильнее, чем струёй кипятка. Это сильнее, чем ласковые неторопливые поцелуи и трогательные грубоватые проявления заботы. И это настолько неправильно, что хочется, чтобы он был ещё грубее. — Смотря насколько глубоко ты будешь. Тут же показывает мне «насколько». Подаётся назад и входит так резко, что искры из глаз. Мой крик тухнет в так вовремя подставленной ладони. В ладони, которой он зажимает мой рот. И долбит, долбит-долбит-долбит. Цепляюсь за его спину, впиваюсь в неё ногтями даже через ткань и всё больше гну спину. Наши тела так близко, что мне и не нужны руки. Мне нужен только его оголившийся из-за задравшейся безрукавки живот и холодная гладкая кожа, о которую так приятно тереться мокрой головкой. Мне ничего не нужно, кроме него. Ничего, что могло бы сделать боль более терпимой. Ничего, что могло бы помочь мне дышать. Потолок кружится. В лёгких словно слой свинца. Тяжеленные. Отказываются работать. Вперёд-назад, да так, что скрипит пол. Вперёд-назад, пружины матраца не особо-то прочные оказываются, гнутся. Вперёд-назад… И искры из глаз. Я могу без рук. Я могу как угодно, только если ты попросишь. Я могу на грани гипотетической смерти от удушья и слишком сильных эмоций. Я могу кричать абсолютно беззвучно и до крови прокусить твою ладонь. Я могу кончить, дёргаясь, словно в посмертных конвульсиях, и сжимать тебя так, что ты не сможешь удержаться от возгласа. Я могу чувствовать тебя всего, целиком, будучи лишь натянутым на твой член. Я могу чувствовать, как ты распадаешься внутри меня, содрогаясь в сладких спазмах, и пережить это, всеми, даже той, что сломана, конечностями вцепившись. А ещё я могу затихнуть после и ничего не говорить, потому что ты молчишь, тоже приходя в себя. Так много всего могу… — Ты всё испортил, — повторяет куда-то в мою ключицу, и его дыхание кажется куда теплее, чем обычно. Повторяет так, будто бы жалуется, и мне становится смешно. — Ты невозможный, Йен. — Да, — отвечаю и, перехватив его ладонь, ту, на которой теперь красуется отпечаток моих зубов, целую появившиеся ранки. — Да, всё так. Я испортил. Какое-то время просто лежит без движения, а после приподнимается и, выскользнув из меня, укладывается рядом. Тут же перекатываюсь на бок и, стараясь не обращать внимания на то, что становится просто ужасно мокро между ногами, укладываюсь прямо на его спину. Щекой жмусь к лопатке и запускаю пальцы под его безрукавку. Бездумно вожу по коже, выискивая шрамы и восстанавливая дыхание. И все полоски грубые, толстые. Стянувшиеся крайне быстро и уродливо. Кроме одной. Ровной и узкой. Ближе к левому плечу, почти у самой руки. Подушечками пальцев нащупываю ещё и мелкие, едва заметные углубления рядом. По обе стороны. Швы. Которые самому себе не наложить. Не на спине. Любопытством прошибает, совсем как испариной пару минут назад. — От чего это? Анджей замирает, словно задумавшись, а после неопределённо отмахивается рукой. — Так. Ерунда. — И всё-таки? — Ты думаешь, я про все царапины помню? — Звучит желчно и вроде бы с ленцой. Как если бы ему не хотелось не только шевелиться, но и разговаривать тоже. — Но про ту, что на лице, наверняка. Шумно вздыхает и, подтащив подушку поближе, зарывается в неё лицом, всем своим видом показывая, что это последнее, о чём он намерен со мной разговаривать. Беззвучно закатываю глаза и укладываюсь назад. — У меня получилось. Со склянкой. Стоило тебе психануть — и у меня получилось. Это странно. И здорово. Но всё же больше странно. — Перестанет быть странным, когда Тайра тебя обучит. О да, она обучит. Жаль только, что терпение не относится ко всем многочисленным талантам ведьмы, а моя твердолобость иногда просто феерична. — Ты бы тоже мог. — Пожевываю губу, ощущая, как та зудит. Мне отчаянно хочется прихватить складку на его безрукавке и продырявить её зубами. Или же просто хочется целоваться. Не разобрать. — Мог бы немного поучить меня. — Чему? Нарываться и подставлять зад тебя научили задолго до меня. — Защищать себя! — прикрикиваю на него, несмотря на то что знаю, что специально задевает меня, выводя на конфликт. Но уж чёрта с два. Нет. Никуда не денется, не уйдёт ни от этого разговора, ни от ответа. Не на этот раз. — И от кого же? Для того чтобы не получить от разъярённого пьяного мужика в трактире, достаточно держать язык за зубами, а против нечисти не поможет нож. Каким бы способным ты ни был, это всё напрасная трата времени. Ни одному человеку не выстоять против горного тролля или оборотня. — Один всё-таки выстоял, — напоминаю неохотно, и сейчас мне хочется цапнуть уже его. Как можно сильнее, желательно ещё и прихватить кусок как памятный сувенир о чужой грубости. — Твой бывший любовник. Лука. Помнишь его? Дёргается так, что сбрасывает меня. Скатываюсь набок и отползаю к краю матраца. Анджей ворочается, тащит подушку следом, складывает её напополам и пихает под подбородок. И во взгляде его даже не жалость, а нечто куда более тухлое. — Что это тебя так перекосило? От любовника? Или от бывшего? — Тебе это надоест когда-нибудь? — Не передёргивай и отвечай на мой вопрос. Почему другим не дано, если смог он? — Потому что он — злобный, больной на голову психопат с атрофированным инстинктом самосохранения и многолетней выправкой. Потому что это он, Йен. И как бы он ни пришёл к этому, я не хочу того же для тебя. Я не хочу ломать тебе пальцы или бросать зимой посреди леса с одной стрелой. Я не хочу и не могу учить тебя так, как пришлось ему. Не можешь спрятаться или использовать свою проснувшуюся магию — беги. Смотрю прямо на него, но расплываются черты. Вместо глаз — тёмные пятна. Вместо бледной кожи и шрамов на ней — какие-то неровно слепленные серые лоскуты. Я слышу его и вместе с тем нет. Я слышу то, что он произносит, и то, что таится за его словами на самом деле. Сглатываю и пытаюсь проморгаться, чтобы наваждение ушло. — Если он так плох, то почему… Не выдержав, протягивает руку и, схватившись за ворот моей распахнутой почти до половины рубашки с перекосившимся на одну сторону шнуром, тянет на себя. — Хватит. Просто перестань. Он — моё прошлое, ты — в настоящем. И прекрати копаться во всём этом. То, что умерло, уже не оживёт. Киваю, неловко улыбаюсь и, подобравшись ближе, целую его. Целую неторопливо, закрыв глаза и упёршись подбородком в его ключицу. Целую, раздвигая языком губы, лаская нёбо, то и дело позволяя ему так же лениво отвечать, проникая в мой рот. Целую и не верю. Потому что вижу, как они смотрят друг на друга порой. Вижу, как Анджей на него злится и ничего не может с этим поделать. Вижу, как пытается заботиться, скрываясь за грубоватой необходимостью. Слышу, как говорит о нём и при этом смотрит куда угодно, только не в мои глаза. Но зачем? Зачем врёт? Пальцами неторопливо проходится по моей щеке, обхватывает ими же шею сзади, легонько давит, понукая перекатиться поближе, и наконец обнимает за пояс, а через мгновение и вовсе укладывает на спину, подминая под себя. Дверь в комнату открывается абсолютно бесшумно. Настолько, что даже чистильщик вздрагивает, когда слышит грубоватое покашливание из-за своей спины. Неужто тоже увлёкся? Оборачивается через плечо, и я чувствую, как его мышцы каменеют. Сам я не вижу вошедшего, но и по реакции монстролова угадать не составляет особого труда. — На два слова. — Голос Луки равнодушный, просто потрясающе деловитый и пустой. Радуюсь даже, что не вижу его лица. Радуюсь потому, что не представляю, как он справляется со всем этим. Как справляется, если даже не отрицает причины, по которой вернулся. Анджей коротко кивает, но прежде чем подняться, возвращается ко мне, проходится ладонью по моим волосам, отводя со лба выбившиеся из косы прядки, и целует снова. Всё так же неспешно. Раз, два или, может, все десять. — Поспи, ладно? Слабо киваю и, несмотря на то, что в его голосе звучит неподдельная нежность, ёжусь. Накидывает на меня валяющееся тут же на полу одеяло и выходит. Я же медленно перекатываюсь на бок и согласно новой привычке прижимаю повреждённую руку к груди. Перекатываюсь на бок и пытаюсь вспомнить, когда это я научился чувствовать не только свою, но и чужую боль.