Before the Dawn

Доски под ногами давно временем высушенные и промоченные насквозь далеко не одним дождём. Доски под ногами серые, хрупкие и опасно скрипят, стоит только забыться и чуть отклониться назад, поддавшись порыву холодного ветра. И вокруг тоже всё абсолютно серое, кажется. Страшное. Пустое и мёртвое. Покорёженные временем деревья, земля, припорошённая тут же становящимся грязным снегом. Нестройные ряды растрескавшихся надгробий. Оградки кое-где всё ещё стоят. Покосившиеся, вросшие в твёрдую, промёрзшую даже на вид почву до доброй середины. Редкие склепы… Самый большой из всех — почти напротив, распечатанный не один год назад, как сказал Анджей, осмотрев остатки креплений там, где должны стоять засовы и замки. Самый большой напротив, и у меня ноги даже в ботинках с толстой подошвой мёрзнут, стоит только подумать о том, что же может спать там, внутри. Напротив этой жалкой низкой лачуги, что какой-то идиот построил прямо на кладбищенской земле. Неужто сторожка? А если и так, то от кого охранять мёртвых? И как давно она стоит пустой? Годы, судя по состоянию доски. Вечереет стремительно, и, боги, как же мне не хочется находиться здесь. Не хочется сейчас и ещё меньше хочется с наступлением темноты. Рука, плотно стянутая и залеченная ведьминскими снадобьями, больше не болтается на привязи, но и управлять ей всё ещё полноценно не могу. Тут же, вспомнив о ранах, кошусь на присевшего рядом на корточки ближе к краю крыши Луку. На его ладонях новые повязки. Только бинты не светлые, а чёрные. Да и не бинты вовсе, а разорванные на лоскуты полоски ткани. Задумчиво поглаживает рукоять нового, без единой царапины ещё, меча. Арбалет болтается за его плечом, а к набедренной портупее прилажены ножны кинжала. Колчана, что он в отличие от лучников цепляет к поясу, не видно из-за всё того же серого плаща. Ещё и нож в голенище сапога наверняка. Чувствую себя рядом с ним не то что безоружным. Чувствую себя голым и абсолютно беззащитным. На этот раз Анджей не дал мне даже ножа, мельком обронив лишь, что в настоящей схватке он будет бесполезен, а я, неловко запнувшись, имею все шансы насадиться на собственный клинок. Лестно было услышать, спасибо. Вспоминаю и, негромко фыркнув, скорее даже для того, чтобы расслабиться немного, нахожу его спину взглядом. Сам чистильщик остался внизу и неторопливо обходит могилы, изредка задерживаясь около тех, на надгробных плитах которых ещё сохранились какие-то надписи. Качает головой, иногда даже улыбается своим жутким, покалеченным ртом. Мурашки по коже от мысли, что он так развлекается, не зная, чем ещё заняться, чтобы скоротать время. Имена, даты, эпитафии… Отворачиваюсь и, задрав голову, принимаюсь изучать мрачнеющее небо. Стремительно сереет, примешиваются оттенки синего, ветер усиливается… А кругом только лес и бесконечные поля. А кругом, может быть, бродит столько тварей, что у меня пальцев рук и ног не хватит, чтобы всех сосчитать. Тревожнее и тревожнее с каждой минутой. К тому моменту, когда сумерки сгустятся по-настоящему, рискую и вовсе удариться в настоящую панику. И всем известным мне силам молюсь, чтобы этого не произошло. Хватит уже. В этот раз всё не так, как было в доме или на промозглом, продуваемом холодным морским ветром побережье. В этот раз всё не так… В этот раз я не один и эти двое совершенно точно готовились не к лёгкой прогулке. Молчали оба почти с самого утра и даже не поругались по дороге. Хорошо, если перекинулись больше чем парой слов. И это тоже гнетёт. Давит предчувствием чего-то очень тёмного. Чего-то нехорошего, чего-то, что надвигается быстрее, чем всё те же чёрные тучи. Не хватало только ливня или мокрого противного снега… Минуты идут, и ничего не меняется. Солнечные лучи всё ещё окрашивают линию горизонта, когда Лука вдруг, склонив голову набок и прищурившись, поднимается на ноги. Вглядывается в лесную чащу, как если бы заприметил нечто, мелькнувшее между ветвями. Что-то, что, пронёсшись меж верхушек, пригнулось к земле и унеслось прочь. Качает головой и теперь, как и я, глядит на спину Анджея, пальцами очерчивающего очередные острые столбики заграждения. Его меч, расчехлённый ещё на границе городских предместий, лежит на широком плече и кажется куда более зловещим, нежели завёрнутый в мягкие шкуры. — Почему у него нет ножен? — вырывается само собой и выходит настолько задумчиво, что вопрос, вроде бы риторический, тут же находит ответ. — Потому что ОН сам так захотел. Поворачиваюсь к Луке и буквально заставляю себя не опускать глаза, смотреть в его, а не на пряжку плаща или бледный подбородок. Это ощущается странно и почему-то какой-то призрачной виной. Это ощущается словно дыхание в затылок. Словно некто незримый кончиками пальцев невесомо перебирает прядки волос, почти касаясь замёрзшей шеи. — Разве меч может чего-то хотеть? — Этот — может, — отвечает более чем неопределенно, ничего не объясняет толком и взглядом снова обводит притворённые двери склепа. Отвечает пространно, но так, чтобы дать понять, что знает куда больше моего. И кажется, всегда будет знать. Ни один из них не рискует лезть внутрь до темноты. Предпочитают дождаться, пока то, что так заинтересовалось мной и безделушкой Тайры, что сейчас лежит во внутреннем кармане моей куртки, вылезет само. Или, быть может, примчится по воздуху? И это последнее, признаться, о чём мне хочется сейчас думать. Осторожно сажусь, ладонями опираясь о гладкие, словно отполированные, доски, и вытягиваю ноги. Теперь уже мне приходится смотреть на Луку снизу вверх. Взгляд цепляется за тёмные повязки и ремешки портупеи. — Как твои руки? Тут же сжимает пальцы, словно чтобы проверить: и вправду — как? Вижу, как костяшки перекатываются под кожей, выделяются сухожилия. — А как твой зад? Смыкаю веки и закатываю глаза. Ну конечно. Чего ещё от него ожидать? Уж не жалоб на самочувствие точно. — Прекрасно. Спасибо за то, что так о нём беспокоишься. — На самом деле, я беспокоюсь о том, что, благодаря глупому желанию потрахаться перед возможной кончиной, ты не сможешь нормально бегать. Согласись, малыш, комично выйдет? Сдохнуть не потому, что твою душу через ноздрю высосет могущественный некромант, а от лап его неповоротливых прихвостней. — Не надо. По крайней мере, не так явно. — Что не надо? — Завидовать. Вот и дошли до того, что кажется, будто все диалоги по кругу. Разве мы уже не разговаривали об этом? — Я завидую? И чему же? Тому, что тебя он трахает, а меня — нет? — Хотя бы так. — Ну, тогда, может, мне стоит отвернуться и позевать, когда тебе понадобится помощь? Внимательность никогда не была моей сильной стороной. — Зато умение складно брехать всегда было. Я и сам, признаться, не понимаю, откуда столько уверенности в голосе. Или всё дело в том, что Анджей когда-то говорил об этом, а я невесть как запомнил? — Почему ты думаешь, что я этого не сделаю? Анджей наверняка не сможет следить за нами обоими. Вот я и воспользуюсь шансом. Ага. Непременно воспользуешься. Очередным шансом поддразнить меня. Довести до нервной дрожи и желания оскалиться, а то и вовсе покусать его. — Что же предыдущими не воспользовался? И потом, он так в тебя верит, что ты скорее сдохнешь, чем позволишь этой вере испариться. Что, я не прав, скажешь? Крайне неопределённо хмыкает и снова глядит на широкую спину, сокрытую под свободными складками плаща. — Скажу, что хорошеньким мальчикам и девочкам не к лицу уметь так много думать, Йенна. — Приму за комплимент. — И очень зря. В этот раз сдерживаюсь и даже прикусываю язык. Хочет оставить за собой последнее слово — так пускай. А я же только спросил про его ладони! Весьма искренне спросил! Вот же дерьмо, а… Снова вскидываю голову, и кажется, что тучи, которые нагнал ветер, зависли совсем низко: руку протяни — и коснёшься противной серой пелены. Серой пелены, которая, совсем как тогда на пляже, вот-вот обрушится на наши головы. Или только на их, а мне достанется чернота из склепа. Чернота откуда бы то ни было. Анджей заканчивает свой бессмысленный обход и, бросив на двери склепа ещё один взгляд, возвращается к сторожке. Глядит сначала на небо, а после — на Луку. На его свисающий с крыши ботинок. Да с таким прищуром, словно думает, сдёрнуть вниз или нет. Я бы на его месте точно думал. Да и на своём тоже. Лука склоняет голову набок, проходится ладонью по волосам, загребает их назад, и у меня руки просто чешутся — так сильно я хочу поправить этот кошмар и стянуть его в нормальный хвост. И как ему самому не мешает только? Монстролов тоже замечает это движение, следит за ним чуть задумчиво, а после, сморгнув, подаёт голос, впервые за последние два часа: — Думаешь, всё-таки явится? Наёмник пожимает плечами и тянется пальцами за свою спину, касается приклада арбалета. — Думаю, семьдесят на тридцать. Скорее явится, чем нет. Что там склеп? Не слышно, как мёртвые с обратной стороны скребутся? — Слышно. Хочешь — спустись, успокой их. Лука усмехается только и качает головой. — Подожду, пока сами вылезут. Анджей кивает и, как Лука совсем недавно, косится в сторону леса. — Тайра говорила, что раньше, ещё в те времена, когда ей не требовалась маскировочная магия для того, чтобы казаться молодой, а этот бурелом больше смахивал на рощицу, где-то в центре затерялось поместье. С постоялым двором, конюшнями и избами дворовых людей. Почти век стояло, а после опустело в один миг. Местные стороной обходят что дома, что бурелом. И я вот думаю: если это не явится сюда, может, стоит пошарить там? Лука выглядит притихшим и задумчивым. Как если бы вычислял что-то в уме. Прикидывал, покусывая губы, и, наконец вынырнув из своего оцепенения, коротко кивает, будто бы что-то для себя решил. И голос его из задумчивого к концу фразы становится немного насмешливым и очень уверенным: — Может быть. Да только не понадобится всё это. — Почему же? — Анджей вскидывает бровь, в моём взгляде непонимание тоже. А наёмник уже поднимается на ноги и стаскивает со спины арбалет. Пальцы скользят к колчану и ловко вставляют тяжёлый болт в специальный паз. Проделывает это всё так быстро, что и не уследишь. Делает всё это пугающе привычно и, вскинув явно облегчённую конструкцию, целится, прикрыв один глаз. Анджей оборачивается тоже. Следит за полётом куда более тяжёлого, нежели стрела, заряда и сухо хмыкает. Стаскивает с плеча меч, что, рухнув на землю, чертит глубокую борозду. Слышится сухой щелчок или даже треск. Как будто болт пробил нечто, схожее с высохшим деревом, насквозь. Слышится щелчок и тут же — десятки разных шорохов. Скрипов. И, лишь прищурившись, я могу разглядеть, во что же именно он стрелял. Третий ряд слева, десятая могила по счёту. Могила, из которой, неторопливо разгребая землю, пытается выбраться… чья-то рука. Чьё-то тело. Сглатываю и медленно зеленею. — Ну что, старичок? — Лука заметно веселеет и хищно скалится. — Откроем счёт? Анджей качает головой и ждёт. — Этот не считается. Ты не попал в голову. Лука даже не передразнивает его, не спорит. Только коротко жмёт плечами и заряжает по новой. Небо всё ниже. Темнее и темнее с каждой секундой. Шорохов и шумов всё больше. Равно как и показавшихся на поверхности истлевших рук. Некоторые ещё с остатками кожи, некоторые лишь из выбеленных временем костей. Какие-то — только по запястье, какие-то уже выкопались до локтей. Дверь склепа приходит в движение тоже. Прогибается от уверенного удара изнутри. Прогибается и глухо стонет давно не смазанными петлями. Анджей удобнее перехватывает рукоять, а Лука, словно в ответ на это его незамысловатое движение, прицеливается снова. Только на этот раз ждёт. Отмашки или же показавшегося из земли черепа с проплешинами. — Отлично. — Мне хочется сейчас себя как следует поненавидеть. Хотя бы за пустые, бесполезные в любой из схваток руки. — А мне что делать? — Постарайся не свалиться с крыши. О, прекрасно. Ещё и это. Реплика, на которую никак не отреагировал Анджей, для меня как лёгкий шлепок по щеке. Впрочем, мог бы уже и привыкнуть к тому, что думает обо мне наёмник в сером плаще. — А если всё-таки свалюсь, тогда что? Анджей оборачивается на меня, быстро мажет взглядом по лицу, задерживается на моих глазах буквально на секунды и ступает на давно поросшую травой тропку меж могил. — Беги. Лучше бы снова насмешкой. Снисходительность всё лучше замогильного холода. Монстролов идёт вперёд к склепу, и руки, проворачиваясь в земле, тянутся за ним. Руки, что так и мечтают ухватить его за полы плаща и завалить на землю. Руки, чьи хозяева спали много-много лет и наверняка голодны. Очень голодны. Нежить всегда голодна. Кто-то копает быстрее, а кто-то — медленнее. Кажется, так могут и часы пройти. Кажется, они и не опасны вовсе. Медлительные, неповоротливые, истлевшие. Только кажется. У того, чьё туловище появляется первым, довольно нарядный кафтан, а костлявые пальцы унизаны лишь чудом не свалившимися кольцами. Выбирается, выползает, как из норы, на четвереньках, и встаёт на ноги. Оборачивается всем корпусом, тянется в сторону Анджея и, падая, переваливается через ограду. В тишине наступающей ночи хруст, с которым что-то ломается у него внутри, звучит почти арбалетным выстрелом. — Почему нельзя было развести факелы? — спрашиваю шёпотом, отчего-то уверенный, что лишённый ушей мертвец сможет нас услышать. — Потому что огонь привлечёт ещё и лесную нежить. А нам это не с руки. Лука всё ещё выжидает. Не стреляет, но и внимательного взгляда от спины в треснувшем кафтане не отводит. Следит и за ним, и за только что появившейся ещё одной лысой головой. Ближе к нам на добрый десяток метров. Ближе и почему-то сохранившейся куда лучше. Виднеются остатки высушенных мышц и даже шматы слезающей кожи. — А защитный круг? — На кладбище и через него пролезут. Снизу, под землёй, пройдут. — В кои-то веки разговаривает со мной нормально, без тонких издёвок или терпеливого снисхождения. Разговаривает без дурашливости и подначек, и это само по себе жутко. Больше никаких вопросов не задаю. Только наблюдаю за медленно стряхивающим с себя сонное оцепенение кладбищем. Наблюдаю, насколько позволяет наползающая со всех сторон ночь. Выстрел, а за ним ещё один уносятся в темноту. Звучный треск разлетевшегося в стороны черепа и падение чьего-то тела. Ещё один брякающий костями шмяк. Свист рассекающего воздух лезвия… — Ничего не вижу, — жалуюсь шёпотом, боясь привлечь мертвецов. Анджей же, напротив, шумит. То и дело пинает двери склепа и одну за одной опрокидывает могильные плиты. Должно быть, души умерших в ужасе от такого святотатства. — Так заставь себя видеть. Кто тут колдует, я или ты? Легко сказать, да трудно сделать. Попробуй-ка заставить себя глядеть на то, от чего хочется спрятаться. Попробуй не свалиться при этом с крыши… Пытаюсь сосредоточиться, но мало что выходит. Доносящиеся со всех сторон звуки отвлекают и путают меня. Становятся в разы громче, стоит только сомкнуть веки. И так ещё страшнее. Но это вовсе не тот кристально чистый животный ужас, который парализовал меня на побережье. Не тот, что я испытывал, глядя на то, как гули раздирают ещё живое, трепыхающееся тело. Этот… другой. Блеклый и будто настороженный. Щекочущий нервные окончания и заставляющий беспрестанно нервно теребить длинноватые рукава. Этот страх нетерпеливый и словно скачет вокруг меня, подобно маленькой болонке. Тяпнуть или нет? Пытаюсь отогнать его взмахом руки, отстраниться или обойти. Пытаюсь отодвинуть его в сторону, куда-нибудь поглубже в подсознание, и, на удивление, выходит. Не сразу, постепенно, но выходит. Смаргиваю в последний раз и, распахнув глаза, понимаю, что вижу. Не так ясно, как днём, и вовсе в другом спектре. Вижу так же, как видел Анджея и Луку, окутанного сиянием. Кошусь на свои ладони и понимаю, что они слабо мерцают тоже. Значит, вот какая аура у живых? Один только Анджей словно чёрное пятно. Восстающие один за другим тела серые, как надгробные плиты или стены склепа. Без свечения или тёмных мерцающих вспышек. Пустые и мёртвые, как камни. Двигаются странно, словно куклы на механическом заводе. Двигаются и все как один тянутся к чистильщику, что без проблем сносит по голове или паре за раз. Двигаются, запинаясь о замершие без движения, обезглавленные тела, и не произносят ни звука. Только руки тянут вперёд в попытке вслепую нащупать чужое горло. Только руки тянут, падая и волоча за собой непослушные конечности. И ни у одного нет лица. Провалы вместо глазниц и рта. Прошивает острой жалостью в тот же миг. За что с ними так? За что это им? Мёртвые не должны выполнять чужую волю, мёртвым положено вечно спать. Куча из тел всё растёт и растёт. Пробую посчитать даже, но быстро одёргиваю себя. Около двух десятков, плюс-минус пять. Безжизненная груда, и запаха тления даже нет. Вблизи, может быть, но так не чувствую. Перевожу взгляд на склеп и отступаю назад, едва сохранив равновесие, успев вовремя перенести свой вес с шаткой, опасно скрипнувшей доски. На стене склепа, той, что уходит на юг, лениво раскрывшись и моргнув пару раз, проступает жёлтый глаз. Лишённый век и ресниц. Просто круглый вращающийся глаз. С блестящим живым зрачком и сетью красных прожилок. — Она здесь, — бубню, кажется, себе под нос, но выходит криком. Выходит так громко, что даже Анджей оборачивается и непонимающе приподнимает бровь. Я вижу его, а он меня — наверняка почти нет. Я вижу его и дёрнувшуюся к его спине призрачную когтистую лапу. — Обернись! — уже во всю мощь грудной клетки, с надрывом и разом израсходовав весь воздух в лёгких. И чистильщик меня слушается. Едва ли не впервые слушается! Пригибается, позволяя пятерне пронестись над своей головой, и когда та двинется назад, для второго захода, рубит прямо по тонкой, весьма условной кисти. И вместо того, чтобы перерубить, меч рассеивает её. Дробит на тысячи кусков. Ломает, словно хрупкое стекло. Глаз дёргается и перетекает на дверь. Пульсирует, и петли снова отзываются скрипом. Петли отзываются, а вместе с ними и что-то ещё, что воет за каменными стенами. Что-то, что готово прорваться и лишь отмашки хозяйки или хозяина ждёт. И вместе с тем нечто странное начинает происходить с грудой тел. Нечто, что просачивается в них из-под земли и заставляет мелко подрагивать, а кого-то даже конвульсивно стискивать изуродованные костистые пальцы. Нечто серое, как густой туман на особо опасных, топких болотах. Анджей оказывается запертым. Позади — склеп, впереди — стремительно собирающееся в нечто невразумительное месиво из тел. И кажется, то, что происходит с этим месивом, вижу только я. — Иди к нему. — Перевожу взгляд на Луку, и глаза режет так, будто я забывал моргать всё это время. — Нельзя, — хлёстко и куда громче, чем нужно, чтобы быть услышанным. Нервничает. Должен оставаться рядом со мной, я понимаю. Должен, но отчего-то ощущение того, что всё вот-вот покатится по наклонной, станет НЕ ТАК, не отпускает. Хватаю его за руку, ту, что напряжённо лежит около тугой дуги тетивы и спускового крючка, и сжимаю поверх грубой на ощупь повязки. — Пожалуйста. — Просить его оказывается безумно легко. Вовсе не как давить ту калеченую благодарность, что я был ему по воле случая должен. Вовсе нет. Слово срывается с языка само. — Пожалуйста, иди. Встречаемся взглядами на короткий миг, и я движением подбородка указываю вниз, на поросшую тропу. «Со мной ничего не случится. Оно не придёт за мной, бросив его за спиной. Иди» — хочется сказать всё разом. Хочется, но зубы словно клинит, а язык неповоротливый и свинцовый. Но говорить больше и не надо. Лука отчего-то даже не спорит. Кивает только, отводит взгляд и, оставив бесполезный в ближнем бою арбалет на крыше, приседает, скатывается к её краю, чтобы спрыгнуть. И вместе с его лёгкими удаляющимися шагами понимаю, что остался один. Понимаю, и кости словно неподвижными становятся. Сращиваются между собой, и подступающая паника разом отрубает все мои проклюнувшиеся способности. Остаюсь в темноте. Но только пока не возьму себя в руки вновь. И это оказывается даже проще, чем в первый раз. За спиной — лес, впереди — склеп. По бокам — бескрайние поля и тракт. Пустынно вроде, но некуда бежать. Пустынно, кажется, но в любой момент могут сожрать. В любой момент… Лука перемахивает через оградку ближайшей к Анджею могилы, чтобы затормозить, касается его плеча и быстро шепчет что-то. Пару слов всего, на ухо, мне с такого расстояния ни за что не разобрать. Но монстролов кивает в ответ, даже на долю секунды не оборачивается, чтобы посмотреть на меня, и Лука становится к его спине. И усмешка, которая трогает его губы в этот момент, откровенно горькая. Сожалеющая? Возможно. Анджей не видит, но пальцы наёмника на секунду тянутся к его расслабленно повисшей вдоль тела левой руке. Тянутся, чтобы коснуться пальцев, и в последний момент передумывает. Выдёргивает палаш из ножен и ждёт. Двери, что каким-то чудом остаются запертыми и при сорванном замке, подвергаются атаке ещё раз. Нечто словно толкает их плечом. Нечто ростом под два метра и весом в полтонны, не меньше. Неужто ещё один горный тролль? Куча из тел продолжает вибрировать, как единый организм, и совершенно немыслимым образом соединяется. Пальцы цепляются друг за друга, туловища заползают одно на другое, формируя беспорядочно шевелящуюся живую пирамиду. Страшную, высотой в полтора человеческих роста, трепыхающуюся, со свисающими остатками потрёпанной одежды и перебирающую сразу всеми воткнутыми в тела руками. Сглатываю, понятия не имея, что это за ужас и какая магия может сотворить такое существо. Исполинская многоножка из истлевших тел… С одной промятой головой на всех. Лука пятится, пригибается, как для броска, и уже собирается распрямиться, как монстролов перехватывает его за предплечье, заставляет остаться на месте. Держит, сжимая пальцы, и на сияющей золотом ауре остаются серые тусклые отпечатки. Ветер доносит обрывки не то разговора, не то негромкого злого окрика. Опускаюсь на крышу и подтягиваю колени к груди. Что бы ни было там, в склепе, — чтобы добраться до меня, ему придётся пройти через этих двоих. Затихаю, стараясь не отсвечивать и не привлекать лишнее внимание. Всё ещё помню про близость леса. Всё ещё помню про тракт и его возможных обитателей. Всё ещё помню, что все мы здесь из-за меня. Побрякушка во внутреннем кармане не в счёт. Глаза печёт, удерживать магическое зрение всё сложнее, но перспектива соскользнуть в полный мрак и остаться один на один с опустившейся чернотой заставляет меня стараться лучше. Стараться и протянуть ещё около минуты до того, как спина полностью от холодного пота взмокнет. Выдыхаю. Вздрагиваю от лязга и звука, с которым каменная дверь, отпираясь, скребёт по каменному же, поросшему мхом полу, и… слепну. Не полностью и не насовсем. Но в ведовском плане. Не вижу ни черта дальше мутного белёсого пятна собственной вытянутой ладони. Не вижу, и это куда хуже, нежели наблюдать за почти что гипнотическими раскачиваниями странного монстра. Чей-то смахивающий на птичий крик вой, и тяжёлое лезвие рассекает воздух. Быстро и очень звонко. Тут же шелест тысячи костей и сочленений. Ёмкий трёхбуквенный выкрик, и я, спрятав лицо в колени, только об одном прошу, помня, как всё было на том чёртовом побережье. «Я не боюсь», — повторяю фальшиво и на разные лады. Хочется зажать уши ладонями, спрятаться, как от подкроватного монстра, но не разрешаю себе. Пускай лучше будет страшно, чем никак. Пускай лучше я буду слышать и знать, что, раз бой идёт, меня не сожрёт ни одно из этих существ. Тру глаза кулаком и пробую снова. Настроиться или подглядеть. Выходит плохо. Когда вспышка на миг, когда удаётся растянуть на секунды. Чёрное лезвие. Просто сталь. Взметнувшиеся руки. Кружащаяся на месте тьма. Жёлтый глаз. Короткий злой выкрик Анджея. Протестующий — Луки. Снова сталь. Метнувшийся в мою сторону чёрный клубок, пойманный и запутавшийся в десятке рук. Раскрываю глаза шире и не понимаю. Монстролов обнаруживается за распахнутой дверцей склепа. Лука — ближе ко мне, за поваленным набок надгробьем. Наблюдаю тоже. Тьма против тьмы. Сотни пальцев на ошмётки, кажется, неосязаемую чернь рвут. Клоками, как обыкновенную вату. А голова, та единственная, пробитая болтом, опускается ниже, перетекает туда, где у существа должна быть грудь, и так широко распахивает рот, что, кажется, и свинью целиком бы смогла проглотить. Жёлтый глаз вращается, моргает, прожилки становятся фиолетовыми, а зрачок почти неразличим. И существо, эта ужасная сколопендра, просто начинает жрать его. Жрать по куску, втягивая в себя по тонкой венке. Жрёт, заталкивая в нутро рывками, напихиваясь тьмой так, что дует сразу все животы. И то, что явилось за мной, уже не кричит даже — вопит, как животное, что разделывают заживо, и, дёрнувшись, рвётся напополам. Оставляет половину глаза и существенную часть черни, в мгновение ока скрывается в своём склепе. Дверь хлопает с такой силой, что наверняка слышно в самом Штормграде. Унеслась! Вскакиваю на ноги и чересчур резким движением привлекаю к себе внимание этой многорукой твари. Твари, что всё ещё жадно чавкает и поворачивается ко мне всем корпусом или корпусами. Изучает зияющими провалами черноты вместо глазниц и приближается, тяжело переступая сразу шестью ногами. Чуть западает влево. Вытягивается струной в метре от крыши, пробует отверстиями ноздрей воздух и, тяжело выдохнув, так же грузно, как собиралась, уходит назад, под землю, пропадает, словно затянутая в топь, теряя куски рук и ступней. Не нахожу слов, чтобы описать то, что сейчас произошло, и верчу головой, взглядом упираясь в выпрямившегося Анджея. Тот хмыкает только и отряхивает колени и плащ. — Умертвия, — кивает в сторону остатков распавшейся груды тел, будто это что-то поясняет, и шагает к склепу. Пробует потянуть за тяжеленную рукоять, отставив меч в сторону. Раз, второй… Злится и толкает створку плечом. — Заперлась, гадина. — А мне уже можно вниз или как? — Или как! — тут же отвечает Лука, лоб которого пересекают две длинные, явно оставленные близким знакомством с холодным камнем царапины. — Сиди на крыше. Хочется крикнуть ему что-нибудь резкое в ответ, но сдерживаюсь. Всё-таки хорошо, что он меня послушался и спустился. Всё становится вполне обычно и даже обыденно. На тёмно-синем небе, очистившемся от туч, показывается круглобокая луна. Погост заливает её холодным светом, и мне больше не приходится терпеть резь под веками и начавшуюся головную боль, чтобы разглядеть что-то. Лука возвращает свой меч в ножны, покосившись в сторону сторожки, направляется к монстролову. Должно быть, решают, что делать и с порядком покоцанной, ослабевшей тварью, которая так и не материализовалась вопреки всему, что говорила Тайра, и дверью. Я же прохаживаюсь по крыше, вслушиваясь в скрипы старых досок, и даже умудряюсь не зацепиться носком сапога за вылезший почти наполовину гвоздь. Кошусь в сторону леса и уже было собираюсь отвести взгляд, как, задумавшись, вглядываюсь ещё внимательнее. И точно! Не почудилось! Блуждающий огонёк где-то в чаще. Неужели кто-то из местных? Отвлекаюсь на новый скрип и как-то заторможенно понимаю, что это вовсе не покрытие крыши. Понимаю, что звук глухой и доносится снизу. Понимаю, тупо опустив взгляд и впялившись им в искорёженные доски. Даже не из-под крыши. Кажется, из-под пола… Ближе, ближе, ближе. Громче, опаснее, предчувствием и внезапным грохотом! Успеваю коротко вскрикнуть лишь, когда ненадёжные трухлявые доски ломаются, пробитые снизу, и меня спешно утаскивает вниз. Утаскивает, хватая за ступни и голенища сапог, за колени и куртку. Сразу с десяток рук. Прут, расширяя дыру, и голова, всё та же, смятая, перепачканная землёй, вытягивается на ненормально длинной шее, приближается к моему лицу. Вынюхивает нечто в воздухе запятыми ноздрей, глухо урчит, шипит что-то и, взвыв, принимается растягивать свою страшную, лишённую зубов пасть. Кричать не выходит. Дышать — тоже. Испуга нет, есть полностью обездвиженное, парализованное тело. Есть ощущение не лёгкости даже, а бесконечного падения. Запаха тлена нет. Земли и старой кожи. Запаха тлена нет. Смерти тоже. Гляжу прямо в глазницы этого существа, и все эмоции, паника, так и не успевшая толком зародиться в груди, отступают. В мгновение ока оказываюсь пустым, а когда существо поворачивает голову, склоняет её набок, неосознанно повторяю его жест. В пустых глазницах — тьма. Засасывающая и близкая. Уютная, вовсе не страшная. Хочется протянуть руку и коснуться её. Хочется зачерпнуть в ладонь. Хочется мгновение или два. А после умертвия, или как там Анджей назвал это существо, страж этого места или самих мёртвых, приходит в движение. Остаётся на месте, но всё её тело, каждое сочленение и выпирающие разрозненные кости, шевелятся, как у неправильной, изломанной гусеницы. Перебирает руками, хватает за предплечья и грудь, по новой пытается раззявить пасть, внутри которой клубится абсолютная, стонущая чернота. Пытается затянуть меня внутрь и… вдруг не может. Давится, даже не коснувшись моей головы. Давится, хрипит и заходится приступом. Начинает мелко подрагивать, вздуваться, покрываться мерзкими лопающимися пузырями и с воем разжимает пальцы. Всё продолжаю смотреть. Туда, внутрь, в саму черноту. Кажется, что на само небытие. Внимательно, не сводя цепкого взгляда. Падает на пол, выламывая целые доски и перевернув давно рассохшийся стол. Лежу на боку, чуть приподнявшись на локте, и наблюдаю. И как никогда не бывало раньше, восхитительно пусто в голове. И так же, как ночное небо, темно. Прихожу в себя только от удара чего-то тяжёлого о входную дверь. Кажется, кто-то смутно знакомый выкрикивает моё имя. Моргаю. Раз, затем второй, третий, на пятый выступают слёзы, а умертвия перестаёт корчиться. Мёртвые боли не чувствуют? Какая же чушь. Приходит в себя, куда более яростно, нежели на самом кладбище, ревёт, и десятки взметнувшихся вверх рук пробивают тонкий пол. Ломают половицы, скребутся, прокладывая себе путь, и когда дверь распахивается — один или два мертвеца умудрились выбраться уже по грудь. Меня тащат вверх, хватают за руки, выпихивают на улицу и куда-то волокут. Не понимаю кто даже. Не сопротивляюсь, пока за сапог, за прямой низкий каблук не цепляются серые скрюченные пальцы. Сколько их тут? Могил? Гробов? Мертвецов? Лезут и лезут прямо из-под земли, лезут, выкапываясь из-под плит, лезут, путаясь в корневищах редких чахлых деревьев. Лезут и лезут, словно призванные на крик. А я всё смотрю, всё в своей странной прострации нахожусь. Всё никак не возьму в толк, что произошло. И снова, сквозь толщу воды словно, слышу своё имя. Не реагирую на него, и по щеке расползается жар. Голова дёргается в сторону, и я, ощутив запоздавшую боль, наконец прихожу в себя. И вот теперь-то впору завопить от ужаса. Картинка, что я видел крайне медленно, словно поражённый неведомым недугом, существенно ускорилась, и совсем скоро только что съездившему по моему лицу Анджею станет не до расшаркиваний. Теперь уже не до шутливых ставок и подначиваний. Кладбище ожило по-настоящему, и даже то, что скрылось в склепе, вряд ли высунет оттуда свой нос. — Очнулся, наконец?! — Больно сжимает мои плечи и встряхивает ещё разок, должно быть, для верности. Его лицо перекошено, а взгляды, что он бросает в сторону сторожки, едва ли можно определить как просто обеспокоенные. В сторону сторожки, внутрь которой и забиваются все восставшие неповоротливые мертвецы. В сторожке, где наверняка остался второй… Слабо киваю в ответ, а ноги едва держат. — Что ты сделал?! Не понимаю с первого раза, и мне достаётся ещё, слабее, чем в первый, и уже по другой щеке. — Ну же, Йен! Соображай! — Ничего… — Выходит шёпотом, потому что, оказывается, говорить в полный голос сложно. Потому что на то, чтобы разомкнуть губы, тоже нужно где-то набраться сил. Шипит, коротко ругается сквозь стиснутые зубы и встряхивает меня ещё раз. Да так, что касаюсь земли лишь носками сапог. — Проваливай отсюда, слышишь?! — Ставит на землю и, развернув за предплечье, толкает в сторону широкой полосы тракта. — Я же сказал: беги! Прикрикивает на меня, придаёт ускорение толчком в спину и возвращается назад почти бегом, около покосившегося и вросшего по самое не хочу в землю крыльца притормозив, чтобы подхватить отброшенный меч. Всё ещё кажется, что сплю. Всё ещё как со стороны, словно наблюдая за действиями персонажа какой-то героической повести, тупо пялюсь на задрожавший и пошедший мелкими трещинами надгробный камень. Камень, из-под которого показывается сразу пять рук. И все они, все тянутся ко мне. Наконец вспоминаю, для чего мне нужно тело, и медленно, едва заставляя его двигаться поначалу, а после всё быстрее и быстрее бегу. Но вопреки словам Анджея не напрямую к пыльной пустующей полосе, ведущей в город. Нет, упорно чудится, что на ней кто-то есть, и ноги, едва сбросившие с себя оцепенение, сами несут меня в лес. *** Чем дальше, тем больше колотого льда внутри. В венах, по костям, и даже в желудке плавает. Чем дальше, тем трезвее и хуже. Мысли, как одна, все холодные и хлёсткие, словно тонкие ветви, то и дело грозящие располосовать моё лицо или вовсе выткнуть глаз. И ощущение того, что забыл что-то важное, утопил в подсознании, только ворвавшись в это глухое дикое царство, не отпускает. Словно нечто защищает мой разум. Прячет от него что-то. Да только что от этого толку, если, поддавшись эмоциям и обманувшему меня наитию, я бросился бежать не в ту сторону? Чем дальше, тем сильнее давит мышечная усталость, а ветви плотнее смыкаются за спиной. Корни у деревьев толстые, коварно торчат из земли, и я уже сбился со счёта, сколько же раз успел пропахать землю носом. Корни у деревьев толстые, изогнутые и словно покрытые какой-то клейкой смолой. Вымазался, кажется, весь. Вымазался от растрепавшейся косы, что выбилась из-под куртки, и до сапог. Всё холоднее становится, дыхание вырывается изо рта сизым паром. Ладони, в очередной раз содранные, уже почти неощутимо саднят. Кажется, поймал пару заноз. Кажется, что голова огромная и её печёт. Повреждённая рука противно ноет. Редкие прогалины полян. Останавливаюсь, осматриваюсь по сторонам, пару раз провернувшись на месте, и тут же жалею об этом: мгновенно потерял ориентацию в пространстве и даже под угрозой быть сожранным невесть чем не смогу найти сомнительную тропу, по которой бежал. Густо пахнет хвоей, да и ветви, до которых я только что дотронулся, унизанные мелкими, наверняка тёмно-зелёными иголками. О боги, чем я только думал?! Что мне вообще могло показаться в такой темноте? А главное, как теперь найтись или хотя бы не заблудиться ещё больше? Пальцы и нос замерзают первыми. После начинают мелко подрагивать коленки. И проклятущие деревья столь высокие, что не то что звёзд — неба не разглядеть. Но паника, как ни странно, волнами: накатывает и тут же назад. Ощущения опасности и вовсе нет. Не чувствую на себе ни голодных взглядов, ни рычания не слышу. Напротив, заставляет нервно озираться абсолютная тишина. Ни поступи зверья, ни крика редкой птицы. Вспоминаю слова Анджея о старом поместье и прикидываю, сумею ли найти его. За стенами всё лучше, чем по чаще петлять. За стенами, пускай и покосившимися, безопаснее, даже если пока никто не собирается нападать. Пока. Это короткое слово упорно бьётся в мой висок и не даёт покоя. Это слово как тревожный звоночек или тонкая, натянутая до предела леса. Только дотронься — и звонко лопнет. Снова остановиться. Складываюсь напополам, опираясь ладонями о бёдра. Отдышаться… Холоднее и холоднее. Долго ли до утра? Скольких они успели перебить на кладбище? И сколько из восставших засушенных мертвецов ковыляют за мной, придерживаясь следа? Тут же, словно в подтверждение моих мыслей, позади что-то громко хрустит. Сухая ветка. Звук разносится на многие метры вокруг, и я замираю. Весь в слух. Только сердце в груди непозволительно громко. Только дышать через ладонь, прикусив горькую от смолы фалангу указательного пальца. Хруст повторяется, и я медленно пячусь назад, спиной обтирая подвернувшийся ствол исполинской сосны. И, что удивительно, эха совсем нет. Звук тут же исчезает. Словно затирается самой тьмой. Тьмой, которой становится вдруг безумно много. Она цепляется за мои руки, налипает на волосы и, кажется, забирается в горло через нос и рот. Понимаю, что всё это лишь подступающая паника. Что всё это лишь холод и растерянность. Понимаю, что сглупил, и вот тогда-то приходит предчувствие страха, а после, когда неподалёку между деревьями мелькает трепещущий оранжевый огонёк, — облегчение. Где-то наверху, над лесом, сверкает молния. Расслабленно выдыхаю, напряжённые плечи опускаются, и уже заношу ногу, чтобы переступить через коварный покорёженный корень, как замираю. Анджей бы никогда не зажёг факел посреди ночи. Никогда бы не стал блуждать по тёмному лесу, привлекая к себе нежить. Именно поэтому они не стали разжигать костёр на кладбище. Именно поэтому это не может быть он. Равно как и Лука. Ни один из них. Мурашки новой волной. Спина мокрая, на лбу капли липкой испариной. Сухо сглатываю и всё-таки шагаю вперёд, к мерцающему угольку. Издали больше всего напоминает колеблющееся пламя на вершине факела, но вот незадача: ветер утих. Что бы там ни было, нельзя оставлять его за спиной. Возможно, это всего лишь такой же заплутавший путник, как я. Возможно, кто-то из жителей окрестных сёл. Лучше выяснить это. Шорохи, что доносились из-за моей спины, стихли, и я решил, что это была белка или ещё какая живность. В очередной раз жалею, что не настоял на том, чтобы взять с собой хотя бы нож. Жалею, что после, когда была возможность, не выдернул его из-за голенища сапога Луки. Посмеялся бы надо мной, и что с того? Уверенности всё больше, когда не пустые пальцы сжимаются в кулаки, а широкая рукоять лежит в ладони. Шаг, шаг, шаг… Шорохи. Замираю около кустарника и, отогнув пару веток, понимаю, что чертовски вовремя. Впереди, буквально в полуметре, среди посеревшей травы чернеет волчья яма. И волчья ли? Сердце пропускает удар, когда думаю о том, что было бы, свались я в неё. Сердце пропускает удар, когда совершенно не вовремя приходит мысль, что прежний я, который был с Анджеем ещё месяц назад, наверняка бы уже напоролся животом на остро оточенные колья. Выдохнуть и краем взгляда поймать тот самый огонёк. На соседней поляне. По самому её дальнему краю бродит и словно очерчивает полукруг. Вперёд-назад… Вперёд-назад, ритмично покачиваясь из стороны в сторону. Короткие волоски на загривке встают дыбом. Заставляю себя сделать ещё один шаг. Заставляю и замираю на месте, потому что среди деревьев, словно выныривая из ниоткуда, появляется ещё один огонёк. И ещё. И ещё… И ещё! С десяток, если не больше! И уж теперь-то ни с каким путником не перепутать. Теперь это похоже скорее на зависших над землёй крупных светящихся насекомых или, чем чёрт не шутит, фей. Да только не верю я в фей. В огров, оборотней и гулей — бесспорно, в маленьких разряженных барышень с волшебной пыльцой — нет. Слишком мало в них от сказочных персонажей. Слишком мало. Закусываю губу и, стараясь не наделать лишнего шума, пячусь. Краем глаза пытаюсь следить и за огоньками, и за неподвижными силуэтами деревьев за спиной. Закусываю губу так сильно, что, запоздало поморщившись, реагирую на боль. Солоно на языке. И в это же мгновение беспорядочно двигающиеся по поляне огоньки замирают. Останавливаются кто где и приподнимаются выше. Словно на одном месте топчутся и тянутся вперёд. Тянутся в мою сторону. Понимаю, что скрываться больше не имеет смысла, оборачиваюсь, собираясь броситься прочь со всех ног, и чудом не падаю. Нечто живое и чёрное прямо у моих ног. Нечто живое, упитанное, шевелящееся и достающее мне почти до середины щиколотки. Нечто, что подобралось и едва не щёлкнуло жвалами над моим сапогом. А когда, сделав выпад, осталось ни с чем, отвратительно заверещало, и над круглой, переходящей в туловище головой зажёгся яркий огонёк. Покачивается, словно на тонкой лесе, и его света вполне хватает, чтобы рассмотреть уродливое тело упитанной влажной пиявки. Пиявки с распахнутым круглым ртом и больше похожими на клешни отростками челюстей. Верещит, сокращается и деловито подползает ближе, перебирая чёрт знает сколькими лапками. За спиной тоже стрёкот. За спиной тоже голодное урчание и писк. И свет. Свет десятка огоньков, что я ошибочно принял за факелы издалека. И должно быть, не только я… Пиявка, или нечто подобное ей, сокращается, становится меньше едва ли не в трижды и, распрямившись подобно пружине, толкается вперёд. Упирается в мои ноги и резво, что даже моргнуть не вышло, привстаёт на задних лапках, успевает резануть моё бедро, но, изловчившись, отшвыриваю прочь до того, как присосётся всей челюстью. И боль поистине дикая. Рассерженно пищит, упавшая на плоскую спину, и никак не может перевернуться. А свет всё ближе. Свет и самый настоящий гомон, а не писк. Галдящее от голода стадо мерзких маленьких тварей. Огибаю мягкий комок тут же изогнувшейся в мою сторону плоти и пытаюсь перейти на бег, но тщетно. Свежую рану начинает печь, и нога быстро становится почти парализованной. Приходится подволакивать её, а запах крови сильный настолько, что, даже отстав на добрую сотню метров, эти проклятые «лесные феи» по пятам следуют. Вот теперь лес по-настоящему оживает, когда за мной тянется приметный для любого хищника свежий след. Брючина вымокла, и глянцевые капли крови стекают по голенищу сапога, а с него срываются на жухлую траву. Не вижу этого, но необычайно ярко представляю. Вдруг почти из ниоткуда, так же как проклятые огоньки, выныривает каменная стена, а за ней ещё одна. Виднеются остатки забора, и ветер, завывая, носится меж почти полностью лишённых черепиц крыш. Усадьба! Здесь, на прогалине посреди леса, луна светит необычайно ярко, и сама усадьба возвышается на фоне остальных построек мрачным покинутым исполином. Едва ли уступающая фамильному гнезду Дакларденов по размеру, брошенная и зловещая. И вот тут-то уже совершенно точно пахнет горящим маслом. Внутри, на первом этаже, неспешно прогуливаясь мимо выбитых окон, явно кто-то есть. Кто-то, освещающий себе путь самым обыкновенным факелом. Быстро оглядываюсь и вижу, как огоньки гаснут один за другим, но шорохи и стрёкот, чавканье и хруст, с которым эти существа сминают своими многочисленными ножками мелкие ветки и ломкую от первых ударивших морозов траву, никуда не исчезают. Упорно подбираются ближе, теперь уже решив себя не выдавать. Если подобные существа вообще способны что-то решать. Страха всё ещё почему-то нет. Не могу поверить в то, что меня взаправду могут сожрать какие-то пиявки. Не водная ведьма, не оживший тролль, не прочая нечисть. Мерзкие, скользкие, нерасторопные существа. Нет, страха определённо нет. Досада лишь, за то, что позволил себя ранить. Спешно ковыляю в сторону поросшего бурьяном и сухим жухлым кустарником крыльца, но вовремя замечаю, что оно изломано, и, не рискнув скакать через дыры на одной ноге, направляюсь к окну. Сверкает снова. И спустя секунду по небу с рокотом прокатывается гром. О, лучше и быть не могло… Густо пахнет озоном и, должно быть, вот-вот ливанёт. — Эй? Есть кто-нибудь? В тишине уже нет никакого смысла. Тянущийся за мной хвост никуда не исчезнет. Запах крови ведёт их куда лучше звуков. Кажется, в доме на втором этаже раздаются торопливые шаги. Кажется ли? И были ли факелы? Что, если нет? Сжимаю зубы, спешно огибаю дом с другой стороны, толкаю плечом давно просевшую кухонную дверь и понимаю, что через оконную раму мне никак не перелезть. — Эй?! С криком выходят остатки уверенности, и оказывается, что замёрз я куда больше, чем думал несколько минут назад. А тело вдруг даже не вполовину такое выносливое, как я предполагал. Забег по ночному лесу его нехило измотал. Ладно… Секунда на передышку. Грохот где-то на небесах. Прикрываю глаза. Слышу помимо шороха листвы и завываний усилившегося ветра и этих существ тоже. Так и охотятся, должно быть. Гоняют жертву по лесу, а когда та выбьется из сил, настигают. Ну нет. Не со мной. Не какие-то там пиявки и не сегодня. Веки всё ещё опущены, когда раздаются торопливые шаги со стороны одной из пристроек. Веки всё ещё опущены, но звук, с которым первые тяжёлые капли падают на навершие топорного факела, слышу очень хорошо. Всё-таки угадал. Внутри кто-то есть. Негромко хмыкаю и вскидываюсь, готовый на ещё одну перебежку. — Кто здесь? — Из-за угла высовывается лысая, блестящая в лунном свете голова, а после, должно быть, убедившись, что никакого оружия у меня нет, подходит ближе мужик весьма средних лет. Коренастый, с широкой, разукрашенной шрамами мордой и разрубленной некогда переносицей. В правой руке держит уже начавшую чадить палку, в левой — увесистый топор. Окидываю его оружие взглядом и понимаю, что никакой это не заблудившийся травник. На путешественника тоже не тянет. Мародёр? — Чего вопишь? Сглатываю, собираюсь ответить, но, опустив взгляд, задерживаюсь на его сапогах. И шпоры, блестящие даже в ночном свете, кажутся мне знакомыми. Кажется, будто и его плащ я уже видел тоже. Чёрный в потёмках, наверняка расписанный рунами… Язык присох к нёбу, а горло сдавило словно накинутой петлёй. Не может… Этого же просто не может быть? Отталкиваюсь от стены и медленно пячусь. Выходит плохо. Западаю на правую ногу, но боли уже не чувствую. — Ну?! — прикрикивает и ловчее перехватывает рукоять. — Ты кто такой? Отрицательно мотаю головой и неуклюже пячусь. Дальше и дальше, прямо через пока ещё сухой, высокий и колючий бурьян. Уже знакомый мне стрёкот… За углом дома. Мужик отвлекается на него, отворачивается, и я, воспользовавшись заминкой, бросаюсь прочь очертя голову. На удивление, колено почти полностью гнётся, а онемение медленно спадает. Ещё хлопок. Крики. Топот ног. Не мародёры… Выпущенная стрела проносится в сантиметре от моих волос и, кажется, даже цепляет кончик уха. Проверять нельзя. Оборачиваться тоже. А с неба хлещет уже стеной. Упругой и ледяной. Обжигает лицо, по плечам и груди лупит. Затирает всё. Позади крики. Два злых, громких и один вдруг оборвавшийся, перешедший в высокий визг. Неужто не заметили тех, кого оставили за спиной? Лес снова становится густым, ныряю во мрак его ветвей с головой, сходу, не притормаживая, и едва не падаю на четвереньки, когда подводит предательски подвернувшаяся нога. Цепляюсь за ближайший ствол пальцами, сдираю их к чертям, ломаю ногти, но плевать сейчас. Как же плевать! Отдышаться бы! Просто нормально дышать! Дышать… Что-то продирается через дождь. Заставляю себя сглотнуть, буквально насилу пропихнуть образовавшийся в глотке ком по узкому горлу, и снова через чащу. Просто подальше. Окончательно потерявшись. Просто бежать. Глупо. Необдуманно. Подчинившись ударившей по затылку волне предчувствия. Крайне скверного. Злого. Не проигнорировать. И шумно настолько, что больше никаких звуков, кроме хлещущего дождя, не разобрать. Ещё один вдох, мелькнувший вдалеке огонёк, и вперёд. Успеваю сделать шаг или два. Успеваю и чувствую, как меня хватают за ворот куртки и цепляют выбившуюся косу. Поперёк туловища другой рукой и, сжав, куда-то тащат. Трепыхаюсь в захвате, словно пойманная мышь, и пытаюсь дёрнуться, толкнуться головой или пнуть, но на правой ноге мне всё ещё не устоять, а волосы тянет так сильно, что почти до непрошенных слёз из глаз. Волокут куда-то, не произнося ни слова, и ощущаю только, как скользит по ногам чужой плащ, мокрый, как и вся моя одежда, и пытаюсь закричать. Вот теперь паника в полную силу! Теперь самый настоящий страх, помноженный на обречённость и усиленный во сто крат. Теперь, кажется, совсем конец. Не огромная человеческая многоножка, не огр… Человек. Пихаюсь с удвоенной силой и готовый уже ко всему на свете, включая острый нож между рёбрами или вспоротую глотку, как получаю… подзатыльник. Средней крепости. Теряюсь, и новый крик, так и не родившись, застревает посреди глотки, а тихое, но крайне мстительное «какая же ты бестолочь порой. Прав был Анджей» заставляет меня и вовсе онеметь. Не верю. Не может быть. Принимаюсь толкаться снова, без воплей на этот раз, но все мои попытки тут же гаснут, стоит только ощутить усилившееся натяжение около корней волос. Волочит меня в темноту, спиной вперёд, и вдруг тащит вниз, под царапающиеся, нависающие почти над самой землёй еловые лапы. После — на себя и, прижавшись к многовековому широкому стволу спиной, усаживает между своими ногами. Рывком притягивает ближе и перехватывает поперёк груди, сцепив перемотанные чёрным ладони в замок. Всё ещё не верю. Минуты текут, словно дождевые капли за воротник. Заполошно дышу, лопатками елозя по чужой груди, и порываюсь вскочить на ноги, когда вблизи, в каких-то трёх или двух метрах — темнота скрадывает, что точно не определить, — показывается ещё один силуэт. Меня тут же хватают и утаскивают назад. Стискивают ещё сильнее, только на этот раз не поперёк плеч, а с силой надавив на горло предплечьем. — Сиди, — шёпот обжигающий и злой. Прямо на ухо. Шёпот, от которого мурашки бегут по коже ещё быстрее, чем от страха, потому что тепло. Потому что его дыхание согревает кожу, и это чертовски приятно, хочу я признавать или нет. Мне, замученному, уставшему и чёрт знает как всё ещё живому, приятно. Несмотря на то что дышать не так просто, дёргающийся вверх-вниз кадык цепляет на кожаной куртке швы. Силуэт приближается, и это вовсе не тот, к кому я хотел броситься. От этого я бросился бежать. Факел давно погас, но топор всё ещё в руках. Сверкает молния, да так ярко, что её свет продирается даже сквозь кроны деревьев, на мгновение освещая угвазданное чем-то тёмным щербатое лезвие. Кажется, будто стоит напротив и смотрит прямо на нас. Кажется, ещё мгновение и… Делает шаг вперёд. Я вздрагиваю всем телом и, не зная, куда себя девать, как не заорать и не затрястись от нервной дрожи, вскидываю ладонь, с силой сжимаю оголившееся запястье почти что пережавшей мою гортань руки. Большой палец касается шероховатой чёрной повязки в середине ладони. Давит на неё, и до меня едва ли доходит, что это может быть больно. До меня вообще ничего не доходит сейчас. Взгляд не отвести от лезвия топора. — Си-ди… — по слогам. Второй раз. Ещё ближе, коснувшись губами мочки уха. Ещё напряжённее и тише. Коротко киваю и крепче сжимаю его узкую кисть. Удивительно, но, обхватывая, касаюсь указательным большого пальца. У Анджея шире в полтора раза… У Анджея, который чёрт знает где. Мужик с перебитой переносицей озирается по сторонам, перехватывает рукоять топора уже двумя руками, поворачивается спиной, и я едва могу сдержать крик, в самый последний момент заткнув себя, вовремя закусив фалангу указательного пальца. Сильно закусив. До хруста кожи и резкой боли. На его широкой спине, чуть ниже лопаток, шевелится нечто. Нечто, похожее на гигантскую сколопендру. Насекомое перебирает многочисленными лапками, подёргивает длинными усами и, юркнув выше, забирается на плечо, а после и за оттопыренный жёсткий воротник. Мужик шипит, от неожиданности отбрасывает топор, пытается отодрать от своей шеи эту тварь, и ему даже удаётся сделать это. Удаётся отцепить её от себя, отшвырнуть в сторону и зажать ладонью оставленные её челюстями мелкие ранки. Потирает пострадавшее место, наклоняется за топором, осоловело моргает вдруг, пошатывается и падает. Скорее, даже валится набок, лицом утыкаясь в жёсткую мокрую траву. Подрагивает, что даже в ночной темени видно, но по-настоящему мне хочется бежать, когда вдали, в той стороне, откуда он пришёл, появляются многочисленные мигающие огоньки. Приближаются медленно и вместе с тем неотвратимо. Меня начинает трясти как в лихорадке. Я не хочу. Не хочу оставаться здесь! Не хочу смотреть! Не хочу слышать их писк и тяжёлое дыхание этого, с топором! И прежде чем я попробую снова, прежде чем попробую вскочить на ноги или хотя бы сбросить с себя чужие руки, шепчет, абсолютно бесцветно на этот раз: — Попытаешься бежать или закричишь — выдашь нас обоих. И тогда я сломаю твою шею. Он не угрожает, это кристально ясно. Не шутит со мной, не пытается запугать. Он просто сообщает. Сообщает без единой эмоции и совсем мёртво. Разом став вдруг тем, с кем мне нельзя играть. Став тем, о ком предупреждала ведьма. — Ты понял? Киваю и закусываю щёку изнутри. Убраться отсюда хочется неимоверно. Жить хочется ещё больше. Жить, как и тому мужику, что в каких-то полутора метрах от нас. Исхитрился перевернуться на бок и даже подпихнуть под себя руку. Должно быть, действие яда этой твари проходит быстро. Но недостаточно для того, чтобы он успел убраться раньше, чем «огоньки» облепят его всего. Жадно присасываются к груди, рвут плащ, совсем такой же, как у Луки, одна забирается на лицо. Отголосок стона тонет в прокатившемся по небу раскате грома. Их много. Десятка два. Кажется, будто копошатся везде. Кажется, что крайнему нужно лишь повернуться и проползти немного, чтобы уткнуться уродливой слепой мордой в подошву моего сапога. Кажется, что чуть повернётся и почувствует запах моей крови, пускай её и замыл давно дождь. Кажется, сожрут тоже… Сожрут с отвратительным громким чавканьем, с брызгами крови и визгом. Сожрут, передравшись меж собой и откатываясь в стороны. Сожрут, засасывая в свои голодные пасти ещё живые, конвульсивно пытающиеся сжаться пальцы и обгладывая их. Медленно закрываю глаза. Дышу через раз носом. Открою рот — и тут же вывернет всей той требухой, что позволяет мне жить. Открою рот — и всё станет совсем плохо. Дурнота волнами. Хрипы настолько громкие, что перекрывают даже шум стихии. Хрипы настолько громкие, что становятся стонами, а после — задушенными криками. Даже спустя полчаса он всё ещё живой. Жрут медленно, а поляну, покрытую кровью, омывает дождь. Слушаю и, не выдержав, дёргаюсь назад, затылком невольно впечатав в чужую челюсть. Не выдержав, услышав громкий хруст. Уже костей. Полукрик. И всё. Затих. Не замечаю когда, но обнаруживаю, что мои пальцы, те, что лежали на запястье, сейчас вцепились в его и сжали так, что больно. Больно, должно быть, обоим. Дурно. Всё кружится. Голова тяжело падает на грудь, но я пытаюсь бороться с этим, и тот, кто спас меня и по иронии совсем недавно обещал умертвить, ведёт своим плечом. Освобождает руку, что всё ещё давит поперёк груди, и расстёгивает пряжку плаща. Приглашающе. Устраивайся, мол. В другое время я бы послал его и вообще в сторону отполз. Сейчас с готовностью беру то, что предлагают, и, коснувшись щекой чужой оголённой шеи, ещё раз крупно вздрагиваю. Как же я отвык уже. Отвык от почти лихорадочного человеческого тепла. — Поспи. — Это было бы даже похоже на извращённое проявление заботы, если бы он не добавил тут же: — Так от тебя меньше шума. — А Анджей? — едва разлепив губы, нашариваю в затухающем, покорно погружающемся в сон сознании один из самых важных вопросов. — Не здесь. Спи. Тепло… Выключает почти тут же. Разряд молнии. Последнее, что, прежде чем вырубиться, вижу, — это как обглоданные пальцы дёрнулись ещё раз. *** Просыпаюсь резко, словно выпал откуда-то. Голова тяжёлая, а в горле дерёт. Кажется, что уснул буквально секунду назад и тут же распахнул глаза. Но вокруг всё белым густым туманом заволокло и царит тишина, подобная той, что была здесь, стоило мне только переступить воображаемый лесной порог. Вместо ночной мглы — молочно-белый. Осторожно, чтобы не наделать шума, отрываюсь от своей опоры и несколько секунд тупо пялюсь на ствол ели, привалившись к которому и спал. Погодите-ка… Спешно выбираюсь из-под раскидистых лап, неприятно удивлённый тем, что на ногу, прокушенную одной из мелких противных тварей, ступить больно, и оглядываюсь по сторонам. Верчусь то вправо, то влево, но никого не нахожу. Не вижу. Губы кривятся против воли, а лицо и вовсе застывает расстроенной маской. Неужели?.. Самая очевидная догадка уже не раз и не два в мыслях проскальзывает, но упорно гоню её прочь. Не мог же он, в самом деле, меня бросить? Не после того, как несколько часов бегал по ночному лесу, рискуя быть сожранным? Не мог же он просто уйти? И тут же вспоминаю то, что он сказал мне. Не сами слова даже, а голос. Передёргивает в два раза сильнее, нежели от холода. Или всё-таки мог?.. Дышать тут же становится сложнее. Туман, вязкий и плотный, как овсяный кисель, набивается в глотку и, кажется, душит. Выпрямляюсь во весь рост, чтобы продышаться и одновременно с этим не позволить ещё невесть какой водящейся здесь живности или не очень подкрасться со спины. Просто дышать для начала. Просто смахнуть волосы с лица, увеличивая обзор, и тут же, сдавшись, наклониться, пальцами вцепиться в перепачканные остатками замёрзшей травы и грунта штаны. Что же делать? В какую сторону идти? Как выбраться из чащобы до темноты? Как не нарваться по новой и защитить себя? Как? Как? Как? Каждый вопрос словно щепотка соли на свежую рану. Каждый вопрос словно россыпь пороха, что вот-вот рванёт. Вчера меня могли сожрать, застрелить или зарубить. Сегодня я рискую свалиться замертво от крика пролетающей над головой сойки. — Ну, как спалось, красавица? — раздаётся вдруг немного с ленцой в голосе откуда-то сбоку, и я подпрыгиваю на месте. Тут же оборачиваюсь на этот звук и смутно вижу очертания сидящего на земле силуэта. Всего пара метров, а я умудрился его не заметить! И молчал же, гад! Молчал, чтобы дать мне вдоволь настрадаться! Подскакиваю к нему в два прыжка, полностью проигнорировав тянущую боль чуть ниже раны на бедре, и даже обрадоваться не могу — так желчно смотрит. И плевать, что снизу вверх. Ему нисколько не мешает. — Очень смешно, — шиплю и, заметив тускло поблёскивающее лезвие среди почти вскопанного, перерытого грунта, теряю весь свой запал. — Тебе так нравится издеваться над другими? — Нет, княжна, — голос Луки задумчив, и пальцы сжимаются вокруг массивной рукояти, поднимают топор с земли, прикидывая его вес, — только над тобой. — Спасибо огромное. Кивает так, будто не расслышал ни капли сарказма в моём голосе, и добавляет короткое: — Обращайся. Теряюсь, да и не хочу продолжать это. Не посреди чащобы, из которой мне ещё предстоит выбираться. И всё-таки вместе с ним. Что уже само по себе тянет на весомый плюс, но как же бесит порой! Лука, кажется, весь в себе, всё вертит единственное, что осталось от мужика со шрамами, не считая в клочья разорванного плаща да единственного продырявленного сапога, и покачивается на корточках. Если прищуриться, продраться сквозь мутную утреннюю дымку, то можно заметить, что между его бровями залегла задумчивая морщинка. И несмотря на короткую перепалку, выглядит так, словно не раскрывал рта вовсе. Вспоминаю шпоры на чужой обуви и его одеяния. Кошусь на пряжку плаща и глубокий капюшон, свободно лежащий на спине Луки. Закусываю губу. Догадка делает всё ещё более скверным. — Ты его знал? — спрашиваю первое, что прыгает на язык, и наёмник с готовностью кивает. — Не то чтобы помню в лицо, но данный очаровательный предмет мне знаком. — Прикидывает в расслабленной ладони вес оставшегося без хозяина оружия и позволяет снова упасть в траву. — И что-то мне подсказывает, что Орден сюда явился явно не по ягоды. Скольких ты видел? — Двоих или троих вроде. Но одного сцапали ещё рядом с усадьбой, а второй — кивком указываю на землю — вот. — Выходит, остался третий. — Может быть, остался. Если и его не съели. Лука вдруг издаёт поистине странный, смахивающий на истерический смешок и поднимается на ноги. Ни топор, ни остатки некогда знакомца его больше не интересуют. Прикусывает губу. Хочет сказать ещё что-то, но тут же осекается, давя крайне нездоровый негромкий смех. — Что? Что такое? Почему ты смеёшься? Отмахивается рукой, проверяет прилаженные к бедренной портупее ножны и одёргивает край завернувшегося плаща. — Это всё довольно забавно. Сколько раз я в детстве палкой получал по хребтине за то, что бегал поохотиться на простейшую нечисть, — не сосчитать. А теперь тот, кто однажды меня высек, сожран примитивными пиявками. Есть в этом своя ирония, не находишь? Вспоминаю покрытое шрамами лицо мужчины и невольно дёргаю плечом, словно отталкивая воспоминания. Определённо нет. Ни на грамм не нахожу. — Разве таких, как ты, не учат убивать нечисть? Вопрос мне и самому кажется глупым, но всё-таки хочется задать. Хотя бы потому, что приходит мне на ум пара ярких воспоминаний. И если он этому не выучен, то я не знаю даже кто. Кроме очевидного, разумеется. Роется в складках плаща, пальцами ныряет за пазуху и, наткнувшись на искомое, пихает мне в руки маленькую, наполненную примерно на треть флягу. А вот за это, пожалуй, уже можно и забыть, что он обещал сломать мне шею. Ненадолго совсем, но забыть. Быстро отвинчиваю крышку и жадно пью. Желудок тут же напоминает о себе, но я отмахиваюсь от него, как от надоедливой мухи, и спешно заливаю проснувшийся голод водой. — Покровители Ордена считают, что грязная нежить не стоит внимания наёмных убийц. За дворян и чиновников платят куда больше, чем за оборотня или какого мертвяка. Это работа для чистильщика, и всё в таком духе. А в итоге — пожалуйста, элита, — толкает носком своего сапога основание топорища и хмыкает, — лежит. Излишнее бесстрашие и самонадеянность — вот наш бич. Речь вышла что надо, это правда. Только есть одно маленькое, но всё-таки весомое «но». — Ты же знал его, да и сам едва ли из другого теста. И что, никакой жалости? Ни капли? Никто не заслуживает такой смерти. — Некоторые и не такой заслуживают. А что до меня, то это значит лишь то, что до сих пор мне чертовски везло. Ты там как? Закончил свой утренний туалет? Припудрил носик, навил кудри? Можем идти? Не сдержавшись, прикрываю рот ладонью, делаю неуклюжий книксен и, воспользовавшись тем, что он закатывает глаза и готовится выплюнуть очередную колкость, швыряю в него флягой. Умудряется перехватить около самого кончика носа и ободряюще скалится: — Молодец. Засчитывается. — Мы с тобой не играем, чтобы считать. — Только это мы и делаем, Йенна. Но всё-таки пора уже валить отсюда. Мне куда больше нравится заигрывать с тобой за городской чертой. — Странные у тебя представления о заигрываниях. Кивает и, осмотревшись, выбирает направление. Туман, прежде густой и лежащий слоем почти в мой рост, оседает и клубится где-то на уровне колен. Деревья вокруг кажутся даже более страшными, чем ночью. Стволы абсолютно чёрные, широкие и покорёженные. И только редкие ели, три или четыре нахожу взглядом, выглядят лучше, чем самые ухоженные растения в личной аллее моего отца. Раскидистые, пушистые и величавые. Мрачные. Оставляю свои наблюдения и, стараясь не ступать на место вчерашнего пиршества, догоняю успевшего скользнуть в просвет меж деревьев Луку. То и дело поглядывает по сторонам, но внешне кажется вполне расслабленным. Поглядываю на его лицо и спустя каких-то несколько минут не выдерживаю давящей со всех сторон утренней тишины: — Ночью ты сказал, что сломаешь мне шею. Действительно, почему бы и не спросить сейчас? У нас же нет более нейтральных тем для разговоров. Особенно когда Анджея нет рядом. И хотел бы я знать, где он есть. Но раз уж я всё-таки спросил… Выжидающе приподнимаю бровь и стараюсь не отставать от него. И не завалиться где-нибудь, по возможности. Бросает на меня взгляд или два и всем своим видом показывает, что ждёт продолжения. — И? Останавливаюсь даже, но, вовремя опомнившись, прибавляю шагу. — «И»?.. И всё? — А ты чего ждёшь, княжна? Извинений? От тебя? Как же. Боюсь, что скорее все моря высохнут, чем ты извинишься передо мной. Искренне извинишься, а не отпустишь одно из пошловатых замечаний, которые делают всё только хуже. — Хотя бы натянутой усмешки и признания в том, что это была не самая удачная шутка. Молчит. Смотрит себе под ноги и хмыкает. Находит мой взгляд своим, и выдержать его оказывается не так просто. Не так просто оказывается, когда человек, идущий по твою правую руку, вкрадчиво сообщает, что не шутил. Вообще. Ни единой секунды. И ждёт, гад. Даже не дышит. Моей реакции ждёт. Приподнимаю бровь и отделываюсь молчанием. Запинаюсь об обломанную ветром или каким-то зверем ветку. — Ты опять врёшь. — Возможно, тебе бы этого хотелось. Но не стоит себя обманывать. — Нет. Я не обманываюсь. Ты врёшь. Ты мог как минимум трижды от меня избавиться. Мог убить, умыкнув сразу после приёма. Мог позволить захлебнуться. Мог дождаться, когда тролль размозжит мою голову. И после всего этого ты говоришь, что… — Завопи ты вчера — и я наверняка бы сдох вместе с тобой. И, поверь, я бы тебя бросил. Выбирая между собой и тобой, я никогда не выберу тебя. И ни одной эмоции в голосе. Настолько равнодушен, что кажется похожим на Анджея. На Анджея, который всё твердит о своей бесчувственности, а после бросается вылавливать этого придурка или бинтовать его ладони. Всё твердит, а после носит меня на руках и целует в лоб. Какие все равнодушные вокруг. — Но тогда почему… Останавливается и, развернувшись так резко, что мне приходится отшатнуться, чтобы не врезаться лбом в его подбородок, хватает меня за плечи. Встряхивает и, пригнувшись, смотрит прямо в мои глаза: — Давай разберёмся кое в чём, княжна. Если бы ты не шёл приложением к Анджею, если бы он не таскался с тобой, вздумав поиграть в какие-то благородные порывы, я бы даже пальцем не пошевелил. Ни в одном из случаев. Ты мог сдохнуть тысячи раз, и столько же я мог вытащить тебя. Это не отменяет того факта, что мне всё равно. Но, пока ему не надоест, я буду пасти тебя. Сделай великую милость и запомни одно: не цепляйся ко мне. Не копайся. Не пытайся залезть в душу или что там ещё внутри. Я сказал то, что имел в виду, и если бы пришлось выбирать — я бы вернулся с твоей головой в мешке. Я устал и не настроен на пикировки. Позже полюбезничаем, а пока заткнись и отвали, Йен. Отпускает меня, напоследок тряханув ещё раз, и панибратски хлопает по плечу. Сжимаю зубы и проглатываю всё это. Вспышка словно из ниоткуда. — Тебя сам факт того, что ты беспокоишься о ком-то, кроме себя, так бесит? Выдыхает через ноздри, и на его оцарапанном лице проступают признаки хорошо сдерживаемого бешенства. Снова распускает руки, на этот раз, не замедляя шага, просто вцепляется в моё предплечье и подтаскивает поближе. Едва сдерживаюсь, чтобы не застонать оттого, что слишком неудачно перенёс весь свой вес на повреждённую ногу. — Что же. Ладно. — Улыбается так широко, что смахивает на загнанного в угол пса, ощерившегося в предсмертной усмешке. — Раз уж тебе так неймётся, может, поговорим о тебе? О том, почему та мёртвая сука на побережье не убила тебя на месте, а потащила за собой? Почему тролль, готовый рвать на куски, вдруг остановился, потому что ТЫ приказал ему? О том, какого хера умертвия, охраняющая покой мёртвых от посягательств тёмных сил, попыталась сожрать тебя? А главное, почему у неё не получилось? Что молчишь? Я жду! Тебе же так хотелось потрепаться! Заметил! С самого начала примечал! И поэтому медлил тогда, около воды! Как удар под дых или того хуже. Моя тайна с самого начала была не такой уж и тайной. Он понял ещё до того, как Тайра рассказала им. — Я не знаю, — выдыхаю одной фразой, почти без пауз. Выдыхаю и действительно не вру. Потому что так оно и есть. Я понятия не имею, что происходит и почему всё оборачивается так. Качает головой и пальцами больно впивается в мою руку. Дёргает на себя. — Я же сказал, что не знаю! — повышаю голос, огрызаюсь, и Лука, остановившись снова, замахивается. Тут же втягиваю голову в плечи, но вопреки всему ни пощёчины, ни подзатыльника не следует. Так и замирает с занесённой ладонью и вдруг разжимает пальцы. Запоздало дёргаю на себя кисть, как будто бы сам высвободился. Как будто бы это было не так унизительно. Не верит мне ни на грамм и вдруг брезгливо отирает пальцы о плащ. Словно испачкался в чём-то. Словно испачкался во мне. Рассудком понимаю, что это очередная его, пускай и более агрессивная, чем остальные, попытка задеть, но от этого царапает не меньше. От этого хочется замахнуться тоже, но не передумать в последний момент. Как можно быть таким высокомерным и самонадеянным? Как можно быть таким уродом и постоянно лезть на рожон за того, кто тебе даже не нравится? — Где он? Где Анджей? Останавливается и выпрямляет спину. Запрокидывает голову назад, должно быть, уговаривая себя не начать по новой, и всё-таки снисходит до ответа: — Остался около склепа. Мы условились встретиться уже в городе. Киваю сам себе, немного успокоившись, и тут же прикусываю щёку изнутри. Словно ударило по затылку. Словно всё то, что он мне наговорил, лезет назад и никак не желает помещаться внутри. Словно жжёт. Мысль, пришедшая в голову, больная и откровенно отдаёт мазохизмом. Озвучу её — и он не сдержится. И один чёрт знает, насколько сильно. Отделаюсь ли синяком или не отделаюсь вообще. Но сейчас, когда он, несмотря на короткую передышку, злой и вымотанный, когда раны, старые и новые, ноют и нет возможности отшутиться, отмахнуться ехидством… Сжимаю обе ладони в кулаки и мельком, для того чтобы отвлечься, гляжу вперёд, к заметной прогалине посреди леса. Почти что вернулись к покинутому поместью. — А ты знаешь? Знаешь, почему он никогда тебя не простит? — По той же причине, по которой он никогда тебя не полюбит. Вот теперь кажется совершенно серьёзным. Насколько он вообще может быть. Убийственно серьёзен. И от этого только хуже. Моя попытка скребануть в ответ потерпела сокрушительный провал. Правая нога дрожит так, будто вот-вот подломится, и я рухну вниз. И уже не смогу встать. — Я тебя ненавижу, — отзываюсь совершенно бесцветно, разом с головой утонув во всех своих всплывших на поверхность сомнениях. И самое страшное то, что он лишь озвучил то, о чём я постоянно думаю. Думаю о том, что Анджей никогда не… Привяжется, возможно. Может быть, уже. Но не любит. Не так, как его когда-то. Что бы он ни говорил, прошлым это так и не стало. Ни для одного из них. — Ненависть — слишком сильное чувство. Не трать его понапрасну, — отзывается эхом и отворачивается. Дёргает плечом, за которым нет привычного арбалета, что он, должно быть, так и оставил на крыше, когда бросился за мной. Я буду бегать за тобой, пока ты нужен ему? Трижды ха. Трижды ха и сверху щепотку их извращённой логики и какой-то больной преданности друг другу. Спустя столько лет. Спустя то, что у них там произошло. Спустя… всё. Теперь молчим оба, каждый погружённый в своё. Лука явно интересуется куском плаща, повисшим на почти отвалившейся от перил доске, а я осматриваюсь по сторонам, понимая, что всё выглядит куда иначе в свете дня. Не таким огромным и вполовину менее пугающим. Но абсолютно таким же заброшенным. Хотя восточное крыло вроде бы самое целое из всего комплекса построек. Самое целое, и я, вытянув шею, не верю своим глазам: вполне даже обитаемое. Доска хоть и потемнела от влаги, но крепкая, а на слепые, лишённые стёкол окна кто-то сноровисто натянул шерстяное одеяло. Кто-то, кто наверняка ночевал внутри. Сколько ночей? И где был в предыдущую? Тишина стоит абсолютная, и я, осмелев и решив всё-таки сунуться ближе, а уже потом звать наёмника, с которым мне вообще не хочется разговаривать, осторожно ступаю на вышарканную сотнями пар ног и временем тропу. Дорожку даже. Кое-где всё ещё виднеется плитка с замысловатым рисунком. Цвета кирпича. Опускаю взгляд, замечаю обглоданные птичьи кости и россыпь перьев. Пиявки? Нет… Те не оставляют после себя ни черта. Мелкий лесной хищник? Вперёд, осторожно огибая останки крупной водяной крысы. Свежие. Шкурка ещё цела, да и глаза зверька не успели ссохнуться и провалиться. Всё больше не по себе. А в моих руках нет даже ножа. В который раз жалею об этом. Ближе к завешанному окну, прислушиваясь к тишине. Ближе к куда более скромному крыльцу, нежели у господского дома. И тут настигает это. Негромкий. Предупреждающий. Рык. Доносится вместе с ветром с южной стороны. Замираю, в противовес пустившемуся вскачь сердцу, и медленно, очень медленно поворачиваю голову. Так медленно, что, кажется, часы проходят. Наконец вижу. Прямо напротив дома. В кустах. Вижу только кончики острых, явно обрезанных ушей и массивную морду. Даже не всю голову. Сглатываю. Нельзя кричать. Нельзя. Оно сожрёт меня. Шаг назад, молясь только о том, чтобы нога не подвела. Шаг ещё, к перилам, неумышленно загоняя себя в угол. Ещё один. Тонкая трубчатая кость, ломаясь, хрустит под каблуком. Ещё… Вдруг за спиной свист и тут же — резкая боль. Не успеваю выставить перед собой руки, когда грудью валюсь на неустойчивое деревянное ограждение, не успеваю ничего. Инстинктивно пытаюсь прикрыть рукой затылок и едва не теряю сознание от следующего удара. На этот раз в висок. Это не звёзды перед глазами, это хлынувшая из лопнувших сосудов кровь. Полная дезориентация и чернота перед лицом. Захлёбываюсь ощущением того, что сейчас, кажется, стенки черепа лопнут — и тогда всё. Захлёбываюсь тошнотой, невозможностью вдохнуть и снова сжавшей моё горло рукой. Всей пятернёй. Пытаюсь отцепить её, перехватить своими пальцами, но куда там. Пытаюсь хоть что-нибудь, но все силы уходят на то, чтобы удержаться на ногах. Чтобы желудок остался на своём месте. Меня разворачивают, вертят, как куклу, толкают вперёд и, схватив за волосы, дёргают, резво наматывая распустившуюся наполовину косу на кулак. На глазах выступают слёзы. Даже не так — они дорожками тянутся по щекам, но ощутить это выходит только сейчас. Картинка плывёт, медленно становясь на место, и я, почти уже закричав, давлюсь собственным голосом. Перед лицом широченный, смахивающий на тесак нож с зазубренным лезвием. Перед лицом чьё-то чужое, изгвазданное в саже лицо. Широкое и рябое. Обожжённое. Справа ещё один. И ещё, и ещё. Двое выкатываются из-под повозки. В чёрном все. В плащах. Абсолютно бесшумные. Тот, что держит меня за волосы, свистит ещё раз, и тварь, напугавшая меня, выходит из кустов. Псина. Огромная. Чёрная. С лоснящимися боками и ощеренной мордой. С клыками, каждый с мой указательный палец. Подходит вплотную и принюхивается. Носом вжимается в моё бедро, в то самое место, где видна запёкшаяся кровь, и я загодя чувствую, насколько больно будет, если она вцепится в меня своими клыками. Насколько больно… — Нельзя! — Голос за спиной хриплый. Низкий. И явно довольный. Голос хозяина. И голос того, кто так крепко приложил меня. — Пошли. Не понимаю, кому из нас говорит это, мне или своей псине, но толкает в спину, и я послушно переставляю ноги. Переставляю ноги и чуть ли не начинаю молиться вслух, когда понимаю, что Лука, оставшийся рядом с хозяйским домом, не мог их видеть. Не мог услышать свиста с подветренной стороны. Молюсь всё-таки, быстро шевеля губами и уповая на чудо. На чудо, которое если и происходит, то не со мной. Лука всё ещё там. Думает о чём-то своём, потирая замотанную ладонь большим пальцем, и, кажется, слишком в себе. Невольно всхлипываю, привлекая внимание, и он вскидывается на звук. Оборачивается всем корпусом и меняется в лице. Всего на секунду, но его косит так, что приходится и думать забыть о том, что со своим Орденом он остался в приятельских отношениях. Куда там… Оценивающе оглядывает лица остальных, задерживается чуть дольше секунды на том, кто держит нож, и пальцами правой руки скользит под свой плащ, к бедру, на которое крепит ножны. Но останавливается на середине движения, услышав насмешливое протестующее цоканье. — Ну попробуй. — Лезвие ножа прижимается опасно близко к коже. Теперь нельзя сглотнуть так, чтобы не порезаться. — Если эта смазливая девка тебе больше не нужна. Лука на меня даже не смотрит. Ни разу ещё, но руку опускает тут же. Растягивает губы в замороженной улыбке, которая, впрочем, ни на мгновение не касается его злобно прищуренных глаз: — Ахаб! Сколько лет! А я надеялся, что ты сдох давно. Ахаб сплёвывает в сторону и половчее перехватывает мои волосы. Хотя куда мне от него, учитывая размеры получившегося кубла. Только вместе с частью головы или полоской скальпа. — Про тебя говорили то же. То, что волки сожрали в холодный год, и то, что ты где-то в предместьях осел, прикрывшись бабской юбкой. От второго у меня расширяются глаза. Лука же, который совершенно точно бегает не от этой шайки, и вовсе не подаёт вида. Равнодушно плечами жмёт и словно тянет время: — Что только ни болтают. Я вот слышал когда-то, что ты глаз потерял, потому что нажрался и, уснув, рухнул прямо на воткнутую в стол вилку. — А ты всё шутишь. Оружие! — От его резкого выкрика мне безумно хотелось дёрнуться вперёд, чтобы оказаться как можно дальше. От его выкрика мне становится страшнее, нежели от звука, с которым мертвецы неспешно разгребают собственные могилы. Лука покорно отцепляет набедренные ножны и те, что, оказывается, крепятся сзади, на поясе. Сжимает оба клинка и уже собирается положить их на землю прямо перед собой, как его останавливают новым приказом: — Только попробуй. Потянешься к сапогу — и я живо раскрою твоей суке шею. — Да ты никак и на второй ослеп, — цедит сквозь зубы, но пока ещё держится, хотя, будь на месте этого Ахаба тот же Анджей, давно бы вспылил. — Парня от девки отличить не можешь. Мужик тут же дёргает меня ближе, заставляет запрокинуть голову, разглядывает лицо и щурит единственный глаз. На месте второго зияет заросший грубым шрамом провал. Жестом подзывает одного из своих, не настолько склонных к беседам прихвостней и отдаёт ему свой нож. Отдаёт, но не велит даже на сантиметр отодвинуть от моего горла. А дальше начинается кошмар наяву. Принимается меня лапать. А я даже пикнуть не смею, ощущая деловито скользнувшую между ногами ладонь. Сжимает, и мне хочется удавиться. Захлебнуться в унижении и не выплыть. Мне хочется захлебнуться сейчас, потому что дальше всё станет в разы хуже. К сожалению, недогадливость — это не то, чем бы я страдал. Страшно. Мерзко. Тошнит. Всё трогает и трогает, ощупывает абсолютно плоскую грудь и, дёрнув за застёжку на куртке, запоздало принимается ещё и обыскивать. Чтобы пережить всё это и не разреветься, как маленькая девчонка, приходится зацепиться за что-то взглядом. Мой якорь сейчас находится напротив. Молчит. Только желваки на скулах ходят. И если абстрагироваться, если запретить себе ощущать, а только думать, то выйдет даже слабо усмехнуться. Он мне врал. Не плевать. Как же ему не плевать сейчас. И это почти греет. Почти… Решаю, что обязательно ввяжусь в новый спор. Если переживу этот день. — Да мне насрать. Парень или девка, — наконец, возвращая себе нож, чему я уже несказанно рад, выносит вердикт явный любитель заставить своего партнёра хорошенько поорать и вовсе не от наслаждения. — Рожа смазливая, дырка есть — значит, сойдёт. Прокатившийся смешок замирает на Луке. Тот только вопросительно вскидывает бровь и ещё раз, уже куда более цепко обводит взглядом лица присутствующих: — Так какими судьбами? И вы, ребята, теперь стайками ходите? Страшно, что по одному побьют, или никак тёща заказала сразу семерых зятьёв? — С тех самых, как Орден перестал быть для меня указом. Впрочем, тебе ли не знать? За твою голову всё ещё обещают мешок серебра. Лука задумывается на мгновение, складывает что-то в уме и с пониманием кивает: — Жаль только, что, если ты притащишь меня им, тебя самого вздёрнут на соседнем столбе. То-то я только твою да обожжённого рожи узнаю. А вот на остальных плащи не по плечу… — За тебя предлагает заплатить не только Орден. Некоторые готовы отсыпать монет даже за куски. Как считаешь, если я привезу руку в Аргентэйн, а голову — в заставу на Северных пустошах, сколько удастся выручить? — Как же ты без головы докажешь, что рука и впрямь моя? Задумывается, должно быть. Кивает, едва не врезав мне по и без того ноющему затылку. Переступаю с ноги на ногу, и псина, до этого момента сидевшая неподвижно, рычит. — Ты прав. Придётся тащить живым. Только язык я тебе за ненадобностью всё равно вырежу. Арей, Витторио! Руки ему связать, а после обыскать как следует! И на дерево. Посмотрим, будет ли так же болтать. Одобрительный гомон. Давно, мол, пора прекращать расшаркивания. Вязать, а девку — на нож и в старый колодец вниз головой. От раны не сдохнет, так череп расшибёт. Я всё жду, что что-то произойдёт, что весь этот трёп был лишь для того, чтобы потянуть время и дождаться Анджея. Чтобы потянуть время или договориться. И надежда умирает, когда он отдаёт последний узкий клинок, сдёрнув плащ, послушно позволяет примотать запястья друг к другу. Стягивают крепко, вяжут несколько узлов и, дёрнув следом, тащат к единственному растущему во дворе поместья дубу. И он идёт. Сохраняя невозмутимость на лице. В голове гул. Ведёт в сторону, не могу удерживать собственный вес больше и, едва не напоровшись на лезвие, падаю на колени. Поднимают тут же рывком за многострадальные волосы. На глазах снова слёзы. — Какой же это пацан, если распускает сопли, как девчонка? Может быть, у него и не член вовсе, а пара яблок в штанах? — Может, у тебя собственный хер давно отсох, что ты так озабочен чужим? — не сдерживается в итоге. Тут же получает кулаком под дых, но даже не кривится. Не сгибается напополам, чтобы продышаться, а замирает с ехидством, отпечатавшимся на окаменевшем лице. Длинный конец верёвки уже перекинут через толстую ветку. Ещё немного — и подвесят, а он треплется, как последний придурок. Неужели Анджей был прав и инстинкт самосохранения давно отбит? Неужели всё это преданность некогда жившему между ними чувству? — Я привык думать, что для того, чтобы считаться мужчиной, нужно владеть оружием, а не длинными лохмами. — Так, может, проверим, как им владеешь ты? Заминка. Тишина такая, что слышно, как снова гремит где-то вдалеке. Новый холодный ливень на подходе. — А знаешь, мне нравится. Нравится эта идея. Раз уж ты утверждаешь, что это парень, так, может быть, он и докажет это? — Собираешься драться с ребёнком? Я восхищён. — Прекрати валять дурака, Лука. Мы оба прекрасно знаем, сколько глоток ты вскрыл, будучи таким ребёнком, как он. — Ты что, считал? Вот это скрупулёзность, я польщён. А тонкая бечёвка скользит по шероховатой древесине, закладывается петля, рывок, и вот уже четыре руки медленно поднимают его вверх, подвешивая за стянутые запястья. Повисает над землёй на расстоянии почти что равном моему росту, а верёвка крепко оплетает чугунные, вкопанные намертво ворота. Узел. Лука всё ещё не выглядит хоть сколько-то впечатлённым. До следующего мгновения. — Дай сюда арбалет. Медленно выдыхает и на секунду прикрывает глаза. Понимает всё куда раньше меня. Я же остаюсь в блаженном неведении, даже когда меня вдруг отпускают и суют в руки чёрную увесистую махину. Куда больше, чем тот, что я видел у Луки. Моментально оттягивает своим весом руки. — Все воспитанники Ордена должны пройти обязательное испытание в пятнадцать лет. Твоей девке уже явно больше, но мы, так и быть, закроем на это глаза. Сможет болтом перебить верёвку — и, даю слово, отпущу его. А не сможет — буду пользовать, пока не надоест. Не сдохнет — отдам остальным, а то, что останется, — псу. Как тебе такое, шутник? Вдох-выдох. Закусывает губу. Думает. Наконец открывает глаза. А я готов разрыдаться уже по-настоящему в этот момент. Знаю, что не смогу. Не смогу сейчас. Не смогу никогда. И куда страшнее то, что намного легче попасть в неподвижно зависшую крупную мишень, нежели в тонкое натянутое полотно. Чем это чревато — понимаем мы оба. Слишком чётко. Слишком страшно. Пальцы дрожат, и дьявольское устройство в руках ходуном ходит. Я, кажется, и вовсе на грани обморока. На грани того, чтобы просто упасть замертво. И это будет самый лучший вариант из всех. Меня оттаскивают на метр назад, придерживают, чтобы не вздумал бежать, за плечо. — Слушай внимательно, Йен. Слушай только меня, хорошо? Киваю и заставляю себя поднять голову. Не то потому, что он заслуживает того, чтобы смотреть в глаза, а не на блестящие застёжки куртки, не то потому, что так слёзы не сразу начнут струиться по щекам. Снова. — Дайте ему болт. Я готов биться об заклад, что и зарядить не сможет. Один из тех, чьё лицо не разглядеть из-за накинутого на голову капюшона, роется в отнятом ранее колчане и протягивает мне увесистую короткую стрелу без оперения, с простым гладким наконечником без зазубрин или лезвий. Сжимаю её в пальцах и едва не роняю на землю. Правая рука напоминает о себе болью и почти полным онемением. Даже ведовские зелья имеют свой срок действия. Смешки за спиной всё делают в разы хуже. Я знаю, что не справлюсь. Знаю наперёд. — Заряжай. Не торопись, малыш. Опусти его вниз. Наступи на стремя и упри прикладом в живот. Хорошо. Возьмись за тетиву двумя руками и веди её к замку. Чувствую лёгкий щелчок и вздрагиваю. — Всё правильно. Теперь стрела. Вставляй её в паз и тащи до тетивы. Хорошо. Теперь поднимай его и к плечу. Прижми локоть к боку, нет, левый, и придерживай его. Расслабь правую. Скручивает судорогой. Я готов отбросить эту штуку к чертям и рухнуть сам. Я готов умереть на месте, только бы не пришлось этого делать. Я готов, но он останавливает меня резким окриком и заставляет взять себя в руки. Он, кого я вот-вот с огромной вероятностью застрелю. Только вот у меня внутри всё вопит от ужаса, а у него даже голос не дрожит. — Целься. Медленно. Просто подними эту штуку. Ещё. Чуть выше. Правее. Хорошо. Это его «хорошо» само хуже выстрела. Это ледяное спокойствие, кажется, отдаёт обречённостью. Лука уверен в итоге, как и я. Мы оба знаем, чем всё это закончится. Чем всё закончится сейчас. — Теперь жми. — Я… — Все слова застревают в глотке, но, по крайней мере, я могу заставить себя ещё раз взглянуть в его глаза. Заставить себя, чтобы понять, что я в последний раз это делаю. Не будет больше ни насмешек, ни идиотских комментариев, ни полушутливых угроз… Внезапно всё отходит в сторону. Эмоции и даже притаившаяся и не обрушившаяся только благодаря его голосу истерика. Нет ничего. И как же я благодарен за это. — Всё хорошо, Йен. Стреляй. Указательный палец ложится на изогнутый курок и медлит. Ладони настолько мокрые, что вот-вот эта махина попросту выскользнет. — Давай. И я делаю. Делаю, как он говорит. Подушечка пальца давит на спусковой крючок, и я, вместо того чтобы трусливо зажмуриться, продолжаю смотреть. Смотреть на то, как металлическая дрянь, способная разнести на куски ссохшуюся голову мертвеца, выбрасывается вперёд натянутой тетивой и, мелькнув, с силой врезается в его плечо. Заставляет Луку прокрутиться несколько раз вокруг своей оси и замереть, запрокинув голову. Не издаёт ни звука. Только сжимает зубы, а после делает пару рваных глубоких вдохов. Хмыкает даже и смотрит снова. Его глаза, и без того серые, сейчас почти прозрачные от боли. Отстранённо думаю вдруг, что ему снова досталось. Досталось из-за меня. Но как гора с плеч. Не убил. И плевать уже, что они сделают со мной. Не убил. — Ничего. Всё хорошо, Йен. — Слова даются ему с трудом, и остальные отмирают. Остальные, что наблюдали за мной, как за цирковой зверушкой. Наблюдали за тем, как меня выламывало на протяжении этих страшных минут. Люди ли они вообще? И если люди, то я понимаю теперь, почему Анджей предпочитает держаться лесов. Понимаю, почему Лука с таким едким сарказмом говорит порой о некоторых из них. Всё верно. Они заслуживают смерти. — Всё хорошо… Арбалет вырывают из рук, снова хватают за волосы, а я всё никак не могу отвести взгляд от глубокой, проделанной металлом дыры в чужой куртке и сочащейся из неё тёмной жидкости. Не могу и, кажется, начинаю чувствовать её тоже. Начинаю чувствовать, как мышцы разрывает впившимся в тело металлом и заряд застревает совсем рядом с сухожилием, чудом не раздробив кости. — Ну что? Разве не моя правда? Твоя сука годна только ноги раздвигать. Я притащу её сюда, когда закончу. Притащу к завтрашнему утру, умоляющую о смерти. — Как же ты меня заебал, — шипит Лука сквозь зубы, и злоба, кажется, вот-вот закапает сначала с губ, а после и с подбородка. — Я тебе второй глаз этим самым ёбаным болтом выбью, а после выпотрошу. — Отлично звучит сверху, — ехидно, подстраиваясь под чужой тон, тянет одноглазый и тут же кивает на меня. — Он как, громкий? Отсюда услышишь? — Тронешь — и последнее, что услышишь ты, — это как псина чавкает твоим членом. Ахаб, или как там его назвал Лука, глубокомысленно кивает и вдруг разжимает пальцы. Отпускает мои волосы и в следующее мгновение так бьёт локтем в лицо, что падаю навзничь. Разбивает обе губы разом, и я едва не откусываю себе язык. Крови так много, что приходится сглатывать, чтобы не захлебнуться. Противной, солёной и горячей. Боли больше. Но не выходит даже заскулить. Выставленная челюсть не позволяет открыть рот, а мычать даже сейчас слишком унизительно. Никогда в жизни мне не было так грязно, больно и противно одновременно. Противно настолько, что ещё немного — и я действительно начну мечтать о смерти. — Добавишь ещё что-нибудь? Лука молчит. Приняв это за смирение, одноглазый скалится и кивает. Небрежно хвалит его, как дворовую псину, называя умницей и хорошим мальчиком. Даже хочет похлопать по ноге, но передумывает подходить в последний момент. Обращается уже к своим прихвостням: — Приглядите тут. Пускай висит. Истечёт кровью или сожрёт кто — и чёрт с ним. Лука молчит, когда всё та же грубая пятерня цепляет меня за волосы и ворот куртки и волоком тащит к тому самому, сохранившемуся лучше других дому. Лука молчит, а я, собирая спиной все камни и кочки, вижу массивные чёрные лапы семенящей рядом псины. Зрение то возвращается, то, как в момент удара, пропадает. Первые капли дождя, совсем не похожего на вчерашний, падают на лоб и делают всё только хуже. Но пускай. Я не хочу, чтобы он слышал.