Before the Dawn

Комнаты всего три. И все три порога меж ними я собираю своей головой. Об последний уже почти не больно. Почти не чувствую. Молюсь, сам не зная кому, только о том, чтобы перестать чувствовать совсем. Умереть мгновенно, а не пройдя сквозь несколько адских кругов. Сейчас перелом шейных позвонков кажется и вовсе подарком. Чем-то запредельно прекрасным, о чём не следует и мечтать. Затаскивает в самую дальнюю комнату и, подхватив под мышками, швыряет на застеленную несколькими старыми коврами кровать. Пружины скрипят, каркас — тоже. Забирается сверху, усаживается так, чтобы не раскрошить мне хребет раньше времени, и упирается коленями в импровизированную постель. Последнюю постель, в которой я окажусь. Думать об этом вдруг совершенно не страшно. Думать об этом почти так же просто, как и о том, что по бревенчатым стенам лупит дождь. Сильно. Яростно. И безумно громко. Расходится настолько, что в соседней комнате почти сразу же слышатся голоса, а псина, улёгшаяся было в углу, поднимает голову и вслушивается. Одноглазый хватает за повреждённую челюсть и давит на неё, угрожая и вовсе сломать, если не вырвать. С такими-то ручищами — у него наверняка бы получилось. Боль странная и достаточно далёкая. Милостивая. Пока что. — Открой глаза, или я решу, что они тебе не нужны. Подчиняюсь и стараюсь смотреть куда угодно, только не на лицо, нависшее прямо над моим. Только не на грубые широкие шрамы. Только не на месиво вместо глазницы. Только не на огромный, когда-то отмороженный и потому всегда красный теперь нос. Не на губы, изогнувшиеся в усмешке. Я бы предпочёл видеть кого угодно из своих бывших любовников сейчас. Любого из них. — А ты очень послушный, правда? — посмеивается, обдавая меня своим дыханием, и до меня медленно начинает доходить реальность всего происходящего. Доходить, что меланхоличные мысли о смерти вызваны сотрясением, что медленно истекающий кровью Лука подвешен во дворе, а Анджей, который давно уже вернулся в город, никогда не найдёт ни одного из нас. Никогда. Мысль короткая и страшная. Но хуже неё та, что изувеченное лицо напротив станет последним, которое я увижу. Последним перед чередой всё новых и новых мучений. Задаёт всё новые и новые вопросы, но я не могу ответить ни на один из них. Челюсть опухла, давящая на неё пятерня делает боль всё невыносимее и ярче. Продолжает делать это, пока не выдавит из меня новые слёзы. Унижения и беспомощности. Самый страшный зверь, с которым мне не повезло столкнуться, оказался человеком. И я ничего не могу с ним поделать. Не могу отшвырнуть в сторону, не могу заставить замереть взглядом. Не могу ничего. Только дрожать от унижения и холода, когда он, чуть отстранившись, рывком расстёгивает ворот моей куртки. Не торопится, совсем нет. Растягивает каждое мгновение. Наслаждается им, как заготовленной чёрт-те когда ещё местью. Только кому он мстит? Луке? Мстит ему, решив, что мы любовники и это будет забавным — истаскать меня, искалечить и швырнуть ему под ноги? Мстит так, решив, что ему будет больно… Мстит за какие-то давние обиды, о которых я даже не знаю. Оказался разменной монетой, Йен. Захотел попробовать их мира — так теперь терпи. Иронично так вдруг вспоминаю о «не если, а когда», и становится паршивее в разы. Он был прав. Всегда и во всём был. Зря только связался, пошёл за мной. И хорошо, что не пошёл Анджей. Хорошо… Холодит шею. Следом неприятным прикосновением мажет по груди. Треск рвущейся горловины в голове отдаётся щелчком спускового крючка. Секс для меня никогда не был чем-то важным. Не был чем-то тайным и значимым. Сейчас же от простого прикосновения к ключицам хочется откусить себе язык и сдохнуть, захлебнувшись кровью. Хочется перестать дышать или же кричать так громко, пока перепонки в ушах не лопнут или он сам не убьёт меня. Ещё один удар по голове — и закончится. — Красивая кожа. Не то что у меня. Смотреть противно, да? Хочешь потрогать? — Тут же хватает моё запястье и, стиснув, тащит к своему лицу. Рябому и обветренному. Далеко не с такими страшными шрамами, как у Анджея, но куда более отвратительному. Касаться мерзко, отдёрнуть пальцы не позволяет. Наслаждается тем, что меня, несмотря на боль, перекашивает. Подтаскивает пальцы к губам и рассматривает их. — Да, недурная бы получилась девка… Хочешь, я откушу тебе один? — Словно в доказательство своих слов прихватывает указательный крепкими пожелтевшими зубами. И это отдаёт ощущением какого-то дурного повторения. Это отдаёт приевшимся уже, затхлым ужасом. Прихватывает и стискивает зубами под ногтем. Давит сильнее и сильнее, пока не становится совсем невыносимо. Пока я не начинаю протестующе мычать и пытаться высвободить кисть. Тянет ещё немного и, рассмеявшись, отпускает. — Так-то лучше. Ты будешь вопить, тварь. Как же ты будешь вопить! — И в подтверждение — по лицу снова. Успевшему опухнуть и расплыться чувствительными синяками. Такое уже не вынести беззвучно. Без протяжного стона. Такое уже не вынести, и во второй раз срываюсь на крик. Лупит меня снова и снова, и когда попадает по правой руке, по предплечью, которым я инстинктивно пытаюсь прикрыть лицо, боль достигает такого уровня, что меня выключает ненадолго. Выключает, с головой окунает во тьму, и тут же за многострадальные волосы тащит назад. Входит во вкус, одежду рвёт, в какой-то момент валится сверху и впивается в шею. Заламывает руки, до хруста стискивает запястье и кусает под подбородком. Цепочкой вниз. И от каждого хочется рыдать и раздирать ногтями кожу. Хочется убрать это ощущение. Хочется больше никогда-никогда ничего не чувствовать! Только прекратите! Хватит! Спускается к груди, и я вою в голос, понимая, что будет дальше. Понимая, насколько всё станет хуже. Апатия ушла, уступив желанию жить. Апатия, что инстинкт самосохранения запихала в уголок и теперь беспрестанно вопит. Он стискивает сжавшийся от холода сосок и катает его между шершавыми пальцами. И если бы мне было чем блевать, я бы уже наверняка захлебнулся собственной желчью. Я бы наверняка захлебнулся и был избавлен от всего этого. — Здесь где-то были клещи — хочешь, я найду их, красавица? — спрашивает почти кокетливо, но тут же представляю его с этой штукой, и силы берутся словно из ниоткуда. Отбрыкиваюсь, умудряюсь скинуть его набок, высвободить ногу и, пихнув в плечо, пытаюсь развернуться, сползти с проклятой кровати. Ловит за повреждённую руку и рывком укладывает назад. Лицом вниз на этот раз. Укладывает и коленом проходится по моим и без того хрупким сейчас рёбрам. Охаю и замираю, в очередной раз подавившись не то языком, не то не нашедшим выхода криком. Заводит руку назад, заламывает и, устроившись позади, ставит на четвереньки. Берётся за пряжку тонкого ремня, пошарив под моим животом, а я жмурюсь и всё-таки пытаюсь не дышать. Пытаюсь сдохнуть до того, как он снимет с меня штаны. Ощущаю влажное прикосновение к скуле и, разобрав, что это, распахиваю глаза. Новый вопль разбивается о морду вернувшейся псины, тут же с рычанием отскочившей. Её хозяин на это только смеётся, обещает поделиться с этим чудесным мальчиком тоже, и я понимаю, что всё тщетно. Понимаю, что даже если бы и захотел, то не смог бы дальше бороться. Понимаю и медленно обмякаю в деловито пытающихся нашарить застёжку на моих штанах руках. И ещё большим кошмаром станет то, что я гарантированно переживу это. Первые несколько раз. Первых несколько человек. Несколько кругов… Плакать выходит совсем бесшумно. Плакать выходит так, что шумовая завеса из льющегося за окном дождя затирает все остальные звуки, и у меня получается сосредоточиться на нём, а не на том, как холодно становится оголённой пояснице. Только дождь. Шелест чужой одежды. Никаких голосов вдруг, и псина, тревожно заворчав, снова бросается к двери и, настороженно выглянув за неё, куда-то уносится. Буквально через мгновение и пару жадных прикосновений слышится её лай, а после — короткий визг. Одноглазый останавливается на половине движения и вскидывается. Вслушивается, должно быть, и слезает с кровати. Оказавшись без поддержки, тут же валюсь набок и даже вяло пытаюсь натянуть назад расстёгнутые штаны. Только какой в этом смысл? Безо всякого интереса наблюдаю за дверью, ожидая увидеть обожжённого или одного из тех, кто предпочёл не снимать капюшон. Что мне до их лиц? Но время идёт, а за захлопнувшейся дверью всё ещё тихо. Секунды складываются в минуты, и почти что уничтоживший меня мужик выхватывает тесак, что в спешке воткнул прямо в покосившийся стол, когда только переступил порог. Перехватывает рукоять как раз в тот момент, когда что-то ударяется о дверь с каким-то странным влажным звуком. После ещё раз, чуть выше, и, отскочив, отлетает в сторону. Словно кочан капусты или нечто иное. Такое же круглое. — Арей? — зовёт по имени — и ничего в ответ. Тогда, чертыхаясь, хватается за дверную ручку и, дёрнув на себя, замирает на месте, рефлекторно ловит летящий прямо в его руки предмет. Округлый и чёрный. Ловит, прижимает к груди, чтобы удержать, и несколько мгновений тупо пялится на оскаленную морду своей собаки. На её отрубленную голову. Всего мгновение, но и оно чего-то да стоит. Отбрасывает в сторону, поднимает взгляд, но даже замахнуться не успевает, тут же валится на пол и хватается за разбитое арбалетным прикладом лицо. Прикрывает раскроенную на две части переносицу и пытается откатиться в сторону, схватить выпавший из пальцев нож. А я не верю. Не верю в то, что вижу, и своему слуху не доверяю тоже. Потому что тихое, сочащееся ядом «Ну что, мразь, теперь по-моему поговорим?» звучит проклятой музыкой для ушей. Потому что я не могу поверить, что это харкающее кровью зверьё меня больше не коснётся. Что, казалось, неизбежное стёрлось и никогда, никогда не случится. Осторожно подкатываюсь к краю и сажусь. Ноги спустить выходит со второго раза. Стоило только поднять голову, как из носа хлынула кровь. Стоило только поднять голову, как всё поплыло. Но я не хочу отключаться сейчас. Я хочу смотреть. Очень-очень хочу. Смотреть, как откинутый носком чёрного сапога нож скользит под кровать, а приклад опускается на короткостриженый затылок. Хочу слышать, как хрустят пальцы, на которые с силой опускается каблук сапога, и как он хрипит. Не кричит, нет — но разве это не вопрос времени? О, я уверен: злой, как сам чёрт, и мокрый Лука заставит его кричать. Кричать, как кричал я. — Всё ещё чувствуешь себя мужиком? — Легко уклоняется от неуклюжей подножки и отвечает на это ударом утяжелённого металлической вставкой носка. — Нравится? Может, мне тебе яйца отрезать? Уже жалею, что не утерпел и прирезал твою тварь. Впрочем, мы и без неё поиграем, верно? Что скажешь? Его волосы липнут на лицо и шею, свободные от, должно быть, просто соскользнувшего шнурка. Правая рука, многострадальная, которой достаётся чаще всего, сжата в кулак, несмотря на то, что железным болтом пробита. Его рука, перепачканная в собачьей крови и шерсти. Его рука, сжавшаяся на чужом вороте и с силой дёрнувшая вверх, перевернувшая эту грузную дезориентированную тушу. — Так скажешь что-нибудь, шутник? Или мне не тратить время и твою башку отрезать? Бледный, с перекошенным от злобы лицом и так сильно выделяющийся на фоне любого из тех наёмников, что мне довелось сегодня увидеть. Слишком худой и вытянутый. Ловкий. Со слишком чистым лицом. Слишком не человек сейчас. Ведёт сильнее, и для того, чтобы сохранить равновесие, приходится вцепиться в спинку кровати. Начинаю кашлять, давиться кровью и болью в свёрнутой набок челюсти, и наёмник, тот, что на ногах стоит, поворачивается ко мне. Дурнота такая плотная и вязкая, что окунаюсь в неё и не могу выплыть. Чёткости больше нет. Слышу звук ещё одного приглушённого удара и всё-таки кренюсь вниз. Готовлюсь встретиться лбом с полом, как подходит ближе и позволяет опереться о себя. — Эй? Ты ещё тут? Мычу нечто невразумительное в ответ, пытаясь глотать вязкую от крови слюну и дышать одновременно. Учитывая то, во что превратился мой нос, выходит крайне плохо. — Ну-ка, иди сюда. — Приподнимает мою голову за подбородок и, пригнувшись, осматривает лицо. — Давай сначала с тобой. Подвинься к стене. Затылком упрись и не дёргайся, ладно? Отвечаю невнятным мычанием, но делаю всё, как он говорит. Только когда берётся за челюсть — трусливо жмурюсь. Больнее, чем было, уже не будет, но спрятаться всё равно хочется. Тело слишком ноет, чтобы не бояться новой боли. Нажимает на челюсть, тянет её вниз и резко назад. Слышится негромкий щелчок, и я наконец-то могу распахнуть рот и вдохнуть полной грудью. Выходит с негромким стоном и каким-то странным свистом. — Ну, ты как? Всё ещё меня ненавидишь? — А ты как? «Всё хорошо»? Не хочешь вломить мне за своё плечо? — Да ты вот-вот от плевка рассыплешься, княжна. Смех сейчас неуместен, но мне очень, просто безумно хочется. Истерический хохот вскипает в горле. И плевать, что от него лопается голова. Лука приподнимет бровь, возводит глаза к потолку и вдруг, вспомнив о чём-то, морщится. — А вот теперь я. Не сразу понимаю смысл его слов, но когда он, прикусив губу, берётся за рукав куртки и принимается стягивать её, всё становится на места. Точно же. Его рука. Справившись с курткой, распускает завязки рубахи и, стащив рукав с повреждённой руки, осматривает рану. Собираю разметавшиеся и упавшие на лицо волосы в кулак и отвожу назад. Вблизи выглядит куда хуже, чем я думал. Кусок металла торчит на целый сантиметр, а вокруг расплылась заметная синева. — Ты действительно бестолочь, кстати. Не смог как следует прожать курок, да ещё и перекрутил тетиву. Но это хорошо, сделай ты всё правильно — и мне бы вообще оторвало руку. Ну, или голову, если бы кое-кто целился чуть лучше. — На твоё счастье, «кое-кто» совсем не умеет целиться. — Сомнительное «счастье». Решаю не продолжать это и просто отвожу взгляд. Сейчас уже не до гляделок. Должно быть, он решает то же и, придирчиво осмотрев рану, начинает взглядом шарить по столу, явно нуждаясь в чём-то ещё. «Чем-то» оказывается толстая, до половины истлевшая свеча. Лука оглядывает фитиль, касается его пальцами и, буркнув что-то, уходит в соседнюю комнату на целую минуту. Бесконечную поистине минуту, во время которой я позволяю себе моргнуть лишь пару раз, не сводя взгляда с оглушённого тела. Возвращается с чьей-то холщовой сумкой и верёвкой, уложенной крупными кольцами, которую оставляет около стола. Не та самая. Сухая. Порывшись в мешке, находит огниво. Высекает искру и подпаливает фитиль. Всё ещё не понимаю. — Зачем она тебе? Вместо ответа чуть кривит губы и качает головой. Пододвигает изгвазданный в подтёках жира подсвечник ближе к краю стола и, опёршись на него поясницей, снова осматривает рану. Проходится по коже пальцами и прощупывает болт с другой стороны через кожу. Выдыхает и, порывшись ещё, находит свои же ножны. Должно быть, наёмники или те, кто носит их плащи, не потрудились спрятать его оружие. Да и зачем? Вон же он, на дереве висит. Гляжу на перетянутые ладони и тёмно-синие полосы вокруг запястий. — Как ты выбрался? Жестом просит помолчать немного, и я послушно киваю. Расчехляет нож и втыкает остриём прямо в столешницу. Находит чью-то скомканную рубашку, вертит, сжав в кулаке, и, скривившись, отбрасывает в сторону. Отводит взгляд, морщится и снова принимается за руку. Проходится пальцами левой по бицепсу, ощупывает и с силой надавливает на застрявший металлический снаряд с другой стороны. Выдавливает его из раны, заставляя двигаться в обратную сторону, а после, когда короткая, заляпанная чёрной свернувшейся кровью стрела покажется больше чем наполовину, рывком выдёргивает его. С поистине кошмарным чавкающим звуком. Открывшись по новой, уже запёкшаяся рана начинает кровить. Кровить так сильно, что тёмные струйки резво оплетают его бледную руку и капают с кончиков пальцев. Выдыхает через раздувшиеся ноздри и выдёргивает из столешницы нож. И я всё ещё не понимаю, для чего он ему. Не понимаю, пока лезвие не замрёт над вытянувшимся огоньком, пляшущим на вершине свечи. И чем больше чернота расползается по холодному полированному металлу, тем больше мне хочется вцепиться в спинку кровати, заставить себя подняться и к чертям выйти отсюда. Кажется, не имею на это права. Кажется, и вовсе должен был предложить помощь, да только как я ему помогу, если свалюсь под ноги без чувств? — Прости. Чуть изогнутый конец острия становится красным. — За что именно ты извиняешься, княжна? — спрашивает вроде как между делом, а на полу рядом с его сапогом уже целая лужица натекла. Действительно — за что? — За то, что не смог перебить верёвку, или за то, что не проделал мне дыру в груди? Хорошенько подумай, прежде чем ответить. Капель всё больше. Лезвие уже больше чем наполовину алое. — Ни за то, ни за другое. — О, даже так. Ну так просвети меня. — Тебе снова пришлось подставиться вместо меня. — Ну, в этот раз довольно спорно. Не уверен, что на твоём месте мне понравилось бы больше. А теперь, — глядит на раскалённое лезвие и по очереди закусывает то одну, то другую губу, словно примериваясь, — отвернись, а лучше вообще заткни уши и закрой глаза. Хлопнешься ещё в обморок да неудачно приложишься черепушкой. И ради чего это всё тогда? Отрицательно мотаю головой, показывая, что вовсе не оценил шутку, и внутренне сжимаюсь весь. Мне бы действительно хотелось не смотреть. Мне бы хотелось не ощущать вес той громоздкой штуки с тетивой и прикладом, что сейчас валяется на полу. Мне бы хотелось, да только пальцы судорогой сводит, а взгляд прикован к чужому плечу. Отвожу его лишь на мгновение, заметив тонкую, явно серебряную цепочку на шее наёмника, но тот решает, что уже достаточно, и у меня не остаётся времени спросить. А после того, как он прижимает полоску раскалённого металла к кровящей зияющей ране, я и вовсе забываю о ней. Я забываю даже своё имя, а он складывается напополам, сжимает зубы, но продолжает удерживать проклятый нож. Всего несколько секунд, а кажется, будто вечность. Запах палёной кожи плывёт по комнате, и меня бы совершенно точно вывернуло, если бы было чем. Наверное, в сотый раз за минувшие сутки. Самый страшный запах, что мне довелось ощутить. Такое ни с чем не перепутать. Такое не позабыть. Наконец отнимает лезвие, отбрасывает в сторону почти рывком. На лбу — испарина, а цвет кожи, кажется, даже серее, чем был на улице. Дышит, уцепившись за край стола, а я никак не могу перестать смотреть на конвульсивно подрагивающие пальцы его правой руки. Снова правой. Не везёт ей, как ни крути. Осторожно по новой пододвигаюсь к краю и понимаю, что, несмотря на тошноту, явного головокружения нет. В затылке пульсирует боль, но по сравнению с тем хаосом, что царил меж висков совсем недавно, — это совсем ничего. Выпрямляюсь, в который раз уже отвожу назад сбившиеся в колтуны, перепутанные насмерть волосы, подхожу к столу. Подумав немного, решаю, что можно, и осторожно касаюсь чужого плеча. Того, что не повреждено. Вскидывается, находит глазами моё лицо, но вряд ли поймёт хоть слово из того, что я скажу. Слишком не в себе от боли ещё. Но, наверное, это и хорошо. — Прости меня. Сразу за всё. И за раны, и за А… Прерывает, резко выпрямившись и став тут же выше на полголовы. Взглядом упираюсь уже в его подбородок, а не крашеную макушку, которая стала отчётливо отливать красным в тусклом свете тающей свечи. — Договоришь — и я пожалею о том, что не свалил без тебя. Не разочаровывай меня, Йен. — Я тебя ударю, если сейчас скажешь, что снова заигрываешь со мной, — предупреждаю, а сам и вовсе забыл уже, с чего всё началось. Прямо перед глазами маячит серебряный крест на короткой цепочке. Никогда не обращал на него внимания раньше — да и когда бы? Можно подумать, я часто вижу его полуголым. — Да пожалуйста, лупи сколько хочешь, всё равно ни на что тяжелее пощёчины ты не способен. Дразнит вроде, но я даже рад. Рад тому, как он, опомнившись, резко меняет тему, перейдя от того самого «А» к привычным поддразниваниям. Привычным и оттого делающим всё не таким страшным. Насилу отвожу взгляд от маленькой тусклой вещицы и осматриваю свежий ожог, словно заплаткой перекрывший открытую рану. Больше не кровоточит. — Это надо перевязать? — Надо бы. Да только тут нечем. Разве что ты не решишь благородно разорвать свою ночную сорочку на лоскуты. — О боги, заткнись уже. Собираюсь отшатнуться в сторону и поискать что-нибудь в чужом опустевшем доме, относительно годное на бинты, как останавливает, левой рукой придержав за оголившуюся шею. И то, как просто он относится к таким прикосновениям, в очередной раз загоняет меня в тупик. Но пальцы у него всегда горячие — и, каким бы говнюком он ни был, это приятно. Тепло — это почти всегда приятно. И чёрта с два я позволю себе думать о чём-то ещё. О других причинах. — Ну что? Мы ещё не закончили? Смотрю прямо перед собой, упрямо заставляя себя не думать о том, что всё лицо стянуло из-за запёкшихся потёков крови. Уляпан по самые глаза. Касается большим пальцем второй ладони сначала моего носа, ведёт от переносицы до кончика, должно быть, проверяя, уцелел ли. После — корочки в уголке губ и центра нижней. Как раз там, где она, не выдержав удара, треснула. Как раз там, где боль ощущается ярче всего. Нарочно сильно давит, а я, вместо того чтобы оттолкнуть, как заворожённый слежу за выражением его лица. Как насмешка сменяется заинтересованностью, а зрачки заметно расширяются. — Что ты делаешь? — спрашиваю так, чтобы, не приведи высшие силы, не коснуться его пальца языком, и Лука даже собирается мне ответить, но шорох и глухой стон у противоположной стены комнаты заставляют его дёрнуться и тут же, забыв обо мне, поправить рубаху. Закатывает рукава и, быстро глянув вверх, наклоняется за брошенной верёвкой. — Что ты делаешь?! — спрашиваю снова, с совершенно иной интонацией на этот раз. На арбалетном болте, оставшемся лежать на столе, поблёскивают, улавливая пламя свечи, крупные капли крови. Крови, в которой и сам Лука выпачкался куда больше моего. Замечаю это только сейчас. Застёжки на куртке, его штаны и сапоги… Даже арбалет. На глаза попадается откромсанная собачья голова. Не по себе так сильно, что мне бы злорадствовать, а я вздрагиваю, когда наёмник отправляет на пол пытающегося подняться на ноги некогда собрата по оружию. Пинает, особо не примериваясь, попадает по лицу, едва ли не жмурится от удовольствия, заслышав хруст, — сворачивает челюсть. Как это называется? Глаз за глаз? Наклоняется к нему и, схватив за волосы, заставляет поднять лицо. — А я уже решил, что ты сдох и испортил мне всё веселье. Отпускает так же резко и позволяет уткнуться носом в половицы. У меня после череды таких ударов наверняка бы уже треснула лобная кость, у этого же — явные проблемы с ориентацией в пространстве, да и только. У этого, на шее которого уже оказывается накинутая петля. Петля, ловко скрученная из верёвки, что другим концом перекинута через низкие стропила. Лука отходит в сторону, примеривается и, намотав толстую бечёвку на ладони, с силой дёргает на себя. Буквально виснет на ней всем своим весом, подтягивает ещё и ещё, пока грузного, лежащего лицом вниз мужика не вздёргивает над полом. Но потолки тут едва ли в полтора человеческих роста, и он почти стоит, касаясь ногами пола. Почти стоит, заваливаясь то на один, то на другой бок. Единственный глаз заплыл, и вместо носа — месиво, а челюсть — набок. И я продолжаю бояться его даже сейчас. Продолжаю бояться его, оглушённого, опустившего голову и повисшего безвольным кулём. Продолжаю бояться и вздрагиваю, вспоминая, каково оно, когда тот, кого ты совершенно не хочешь, насилу укладывает тебя на живот и стаскивает штаны. Когда тот, кого ты не хочешь, собирается тебя не просто выебать, а на части разорвать. Понимаю, что меня трясёт, только когда Лука затягивает узел прямо на потолочной балке, ловко забравшись на треснувший от такой нагрузки стол. — Что ты делаешь?.. — в третий раз и снова иначе. Не так, как первые два. Удивления нет, зато страха — целая прорва. Страха и предчувствия чего-то необратимого. Спрыгивает и подходит вплотную к мужчине, лицо которого привидится мне в кошмарах не раз и не два. — Дышишь ещё? Ответом ему — булькающий кашель и попытка сплюнуть. — Вот и хорошо. Дыши пока. Обходит кругом и выдернутым из чужих штанов поясом перетягивает заведённые за спину запястья. После возвращается к столу и как ни в чём не бывало поворачивается ко мне. Улыбается даже, снизойдя до ответа. Только от этой улыбки хочется отвернуться да ещё, для верности, зажмуриться. — Помогаю тебе разобраться со стрельбой, конечно же. Ты же просил Анджея научить тебя — разве нет, Йен? Или мне продолжать называть тебя княжной? — Называй как хочешь, только прекрати это! Прекрати, и вернёмся уже в город! Пожалуйста! — Кричать больно, но словами до него, кажется, не додолбиться. Блеск в глазах, нехорошая блуждающая по губам ухмылка… Ох, не стоило тебе таскать этого зверя за хвост, Йенна. Не стоило играть в капризную девчонку и думать, что так будет всегда. Что между нами всегда будет безопасный Анджей или Тайра. — Прекратить? Это ты так называешь убийство? Или, может, мне вовсе отпустить его? Одно слово — и я развяжу. Оставлю тебе клинок и подожду за дверью — хочешь? — Ты знаешь, что не хочу. — Конечно я знаю. Знаю, что ты боишься сделать с ним то, что он, не раздумывая, сделал бы с тобой. Ты спрашивал, как я освободился? Довёл до белого каления идиота, который остался присматривать за мной, пока остальные решили отсидеться, чтобы не промочить ножки. Заставил приблизиться для удара и свернул шею. Оказывается, для этого не нужны руки — но откуда придурку, промышлявшему разбоем на дорогах, было об этом знать, правда, Ахаб? Откуда им всем было знать, что нацепить плащи, которые ты стащил перед побегом, мало, чтобы хотя бы оцарапать меня? Что голова нужна для того, чтобы ещё и думать иногда, а не только жрать? А тело может куда больше, если не обращать внимания на усталость и боль? Ты сам-то собственный вес поднять сможешь или всё, что у нас осталось, — это шрамы да прорва дерьма за душой? И он молчит в ответ. Молчит, хотя и видно, что пришёл в себя и моргает изредка. Представляю, как освобождает в этот момент руки и выгадывает момент. Представляю, что выберется, — и в холодный пот. Лука же явно не торопится, наслаждается моментом. Металла в его голосе больше, чем в привкусе крови, что всё ещё держится на моём языке. Привкусе страха тоже. Опасности. И малой толики какого-то маниакального безумия. Жажды чужой крови. Я пытаюсь понять его. Оправдать, вспоминая всё то, что произошло за последние часы, и не могу. Ему мало расправиться со своим обидчиком. Ему хочется как следует извозить его. Помучить. Ему хочется поиграть. — Красавчик был последним, кстати. Что же такое вы успели натворить, что ему ступню отсекли да ещё и пол-лица обожгли? Это же они сделали, правда? Орден? Но протез оказался хорош — пока не схлестнулись, я даже не догадывался. Ответишь мне или можно не тратить время и заканчивать с тобой уже? — Нет больше твоего Ордена, — хрипит и подаётся назад, чтобы петля стала чуть свободнее. Балансирует на носках и всё равно давится сочащейся изо рта кровью. — Одни выродки. Раньше за неловкий пируэт секли, а теперь обучают грациозно подкидывать яд в бокалы да змей разводить. Вот мы и ушли. — А Красавчик? — Девку без её согласия выебал — вот ему свои же ебало и подправили. — А нога? — Отпилил вместе с железным сапогом, чтоб всего не сожгли. — Какая трогательная история. — Тянется куда-то за свою спину и берёт в руки тот самый болт. Задумчиво очищает его от шматков загустевшей крови и протирает о своё бедро. — Твоя будет не хуже. — Да что ты? — ухмыляется во весь рот и тянется вперёд, не обращая внимания на то, что верёвка, поднявшись, давит на его глотку. — Второй глаз мне выбьешь? Выпотрошишь? Так давай! Чего яйца мнёшь? Ещё недостаточно покрасовался перед своей девкой? — Мы даже не трахаемся, если поверишь. У нас всё сложно, знаешь ли. Прояви чуть больше уважения к чужим чувствам. — Это к твоим-то? Ты, когда детей резал младше этого своего, тоже чувствовал? Лука молчит, но улыбается в ответ. Как же он улыбается! Всего один простой жест — и я понимаю разом всё. Понимаю, почему Анджей порой пытается подавить его. Почему Тайра настоятельно просила держаться подальше. Почему он поднимает с пола арбалет, натягивает тетиву до звонкого щелчка замка и протягивает мне. Смотрю на приклад, как будто бы вижу в первый раз, и тогда Лука просто вкладывает его в мои руки. Заставляет подхватить, почти бросив на пол. Правая отзывается ломотой в предплечье. Тут же вспоминаю, как оно — ощущать её заломленной за спину. Ощущать себя абсолютно беспомощным. Пальцы сами сжимаются, придерживая широкие дуги плеч. Лука не говорит с ним больше. Огибает меня и становится за спину. Движения выходят скупыми и резкими. Выдирает из пальцев, подаёт уже правильно. Сам сгибает мою руку в локте, вторую — в правильное положение. — Давай, заряжай. — Протягивает тот самый болт. Держит его почти перед моим лицом на раскрытой ладони. Всё ещё словно в сонном оцепенении, не совсем понимаю, что делаю, но подчиняюсь, не мешкая. Пальцы без труда загоняют липкий, покрытый пятнами металл в паз. Сдвигают его назад. — Умница, — почти урчит, голос становится словно бархатным и обволакивающим. Довольным. Хвалит и, кажется, борется с желанием поощрительно погладить по щеке. Вообще с трудом держит руки при себе, да и то срывается, бросив беглый взгляд вперёд. Обхватывает меня поперёк груди, прямо под арбалетом, а второй рукой поднимает мой подбородок выше. Дышит так, что касается моей скулы, и носом ведёт по виску. Как никогда близко. Ближе, чем вчерашней ночью. — Теперь, — пятернёй проходится по груди и ребром ладони приподнимает всю эту махину повыше, — смотри перед собой. Хотя нет, возьми левее. Прямо в глаз. Поднимаю взгляд и понимаю только сейчас. Понимаю, чего он хочет. И трясти начинает так, что если бы он не держал меня вместе с этой адской штукой, то она бы уже грохнулась на пол. Как и я. Пытаюсь пихнуть его локтем, но предупреждающе стискивает шею пятернёй, и это не даёт мне пошевелиться. Позволяет только мелко дрожать, во все глаза пялясь на живую мишень перед собой. Не больше трёх метров. Ухмыляется разбитым ртом, и в единственном глазу так и плещется откровенное презрение. — Зря кривляешься. Не сможет. Чувствую, как рядом с моей щекой горячий язык спешно проходится по губам. Ожидаю, что вот-вот начнёт орать на меня, но нет. Он совершенно по-иному давит. Так же вкрадчиво и неторопливо. Завораживающе настолько, что сердце, пустившееся было вскачь, подчиняясь его интонациям, замедляет свой ритм. Словно гипнотизирует меня. И голосом, и волнами тепла. Словно предлагая и уговаривая, поглаживает по горлу, опускается пальцами ниже и, обхватив плечи, упирается подбородком в плечо. Вплавляется в меня и шепчет, особенно выделяя моё имя, почти раскатывая его на языке, произнося так, словно оно ему нравится: — Посмотри на него, Йен. Хорошенько посмотри. С ног до головы, ну? Что ты видишь? Человека или же тварь, что страшнее остальных? Монстра? Мужчину или мразь, которая едва не поимела тебя? Скажи мне, малыш? — Не надо… — давлю из себя с трудом. Не надо заставлять меня вспоминать всё это. Прокручивать в голове. Не надо заставлять меня ощущать снова, пускай и фантомно, как загорается кожа на шее, а голову разрывает от боли, от каждого удара, вскользь и нет. Не надо. — Не надо что? — Не заставляй меня. — Я пытаюсь лишь научить тебя, глупый. Показать, как надо обращаться с тварями вроде этой. Давай, жми же. Палец, что давно лежит на курке, дрожит. Дрожит даже больше, чем там, на поляне. Мне страшно и одновременно хочется сделать это. Мне страшно оттого, что хочется. Страшно оттого, что руки, зафиксировавшие меня лучше всяких ремней, ободряют и подначивают сделать это. Мне страшно потому, что я знаю, что Анджей, будь он здесь, никогда бы не позволил мне. — Давай, Йен… Подумай о том, что было бы, приди я на час позже. Что было бы, не приди я вообще… Тебе нравится? Отрицательно мотаю головой. И отвечая, и отгоняя непрошенные картинки одновременно. Я не хочу. Ни думать, ни представлять. Ни солёный привкус отнюдь не крови на губах ощущать. Не хочу знать, а в ушах стоят собственные хриплые крики. — Давай… Раз — и всё. На одну мразь меньше. Ты хочешь быть частью нашего мира — будь ей. Всё предельно просто. Нет ни интриг, ни дворцовых переворотов. Есть только ты и тварь напротив. Либо она, либо ты её. Как в лихорадке знобит. Морозит. Трясёт. Колотит. Когда поднимаю взгляд снова, «тварь напротив» ухмыляется ещё шире. Должно быть, наслаждается этим не меньше, чем Лука, готовый и вовсе забраться под мою кожу. — Не сможет. Кишка тонка у твоей девки. Договаривает до конца. Нет, даже не так. Договаривает до конца лишь потому, что я позволяю ему. С каким-то мазохистским удовольствием даже заставляю себя дослушать до конца и, уже ощутив, как поверх моих пальцев ложатся горячие чужие, жму. До того, как Лука сделает это за меня. Жму, и, действительно, когда всё правильно, выстрел выходит на удивление мощным. Меня даже чуть отбрасывает назад, ведёт немного, заставляя лопатками вжаться в грудь за спиной, а после услышать громкий чавкающий звук, с которым болт легко входит в незащищённую костью глазницу. Входит глубоко, скрывается полностью, и мужчина, с чьего лица так и не успела сойти издевательская ухмылка, конвульсивно дёргается. Раз, ещё несколько, подрагивают пальцы… И всё. Лука хмыкает вполголоса, бесцветно почти, мимолётно, едва-едва касается губами моих волос, прежде чем отступить назад и забрать потяжелевшую вдруг на целый центнер штуку. Ходит по домику из комнаты в комнату, шарит где-то, прихватывает одну из сумок, натягивает на плечи куртку… А я всё так и стою на месте. Смотрю на то, как по рябой щеке начинает сочиться густая, почти чёрная кровь, и не могу поверить. Не могу проснуться. Оцепенение не отпускает. Оцепенение, что закралось в каждую клетку моего тела и заполнило её. Не могу поверить в то, что действительно это сделал… — Давай, надо бы выбраться из этих дебрей до темноты. Если, конечно, ты не хочешь провести ещё одну ночь в моих объятиях. Слышу его и одновременно с этим не слушаю. Говорит и говорит что-то. Фоновое. А капля добирается до разбитых губ и сливается с ними. Растекается по подбородку. Чувствую, как поправляет мою куртку, заталкивая волосы под воротник. Сжимает запястье пальцами и тянет к двери. Покорно переставляю ноги и даже не удивляюсь, когда Лука опрокидывает ту самую свечу, расплавившуюся почти на четверть. Так, огарок уже. Пламя живо спрыгивает на пол и радостно лижет пыльные половицы. Лижет ворох тряпья в углу. Становится дымно. Вытаскивает меня на улицу, под дождь, и, даже несмотря на его шум, я всё продолжаю слышать щелчок. Словно снова и снова. «Не сможет. Кишка тонка». *** Льёт и льёт до самого вечера. Льёт, да ещё и вперемешку с противным липким снегом. И на душе так же холодно и липко. Замерзаю к исходу первого часа блужданий, а к тому моменту, когда мы всё-таки выбираемся к тракту, уже не чувствую пальцев на руках. Зато голову прояснило, а запёкшуюся кровь давно смыло. Небо светло-серое, прозрачное, словно мёртвое. Пустое и очень-очень высокое. Пустое, как моя голова, в которой только образ той самой алой капли держится и больше ни черта. Я так и не заговорил с ним. Ни единым словом не перебросились. Ни выбравшись на дорогу, покрытую не пылью и изморозью, а чавкающей грязью, ни когда по новой начало вечереть, застав нас посреди полей. До предместий около часу или двух пути. До городских ворот — все три. И я готов механически переставлять ноги хоть до самого утра, лишь бы побыстрее уже в тепло, за стены относительно безопасного дома. Лишь бы побыстрее вернуться к Анджею и просто вжаться в него, закрыв глаза и обхватив за шею… Минувшие сутки кажутся бесконечными. Затянувшимися на недели и месяцы. Затянувшимися и покрывшимися липкой плёнкой кошмара. И к чёрту мёртвую ведьму и некроманта, нырнувшего назад в склеп. Люди — вот кого по-настоящему следует опасаться. Люди, подобные тому, что держится чуть впереди меня, накинув на голову просторный капюшон. Кажется молчаливым и собранным. И именно такой пугает больше всего. Каждое его слово помню. Отпечаталось в моём мозгу. Каждое его слово помню. Не забуду теперь, даже если захочу. Темнеет резко, словно раз — и сгустили краски. Ливень обращается градом. Получаю по макушке один раз, второй, третий, по плечам беспрестанно лупит. А полям всё конца и края не видно. Только на границе побитого морозом, так и не убранного кукурузного, стоит высокий, достаточно крепкий на вид амбар. До предместий уже рукой подать, кажется. Виднеются даже огоньки, светящиеся теплом окна, и я хочу было схватить свернувшего с дороги Луку за руку, кивнуть вперёд, мол, что вон же уже, ещё немного, но тут же вспоминаю мерзких раздувшихся лесных пиявок, сожравших даже сапоги и одежду, у которых тоже тёплые светящиеся фонарики-огоньки. И мощные челюсти с крепкими крючьями-жвалами. Сжимаю губы в прямую линию и, прибавив шагу, догоняю наёмника. До массивных ворот доходим плечо к плечу, и он долго рассматривает их, а по странноватым, высеченным прямо поверх краски символам даже пальцами проводит. Кажутся мне смутно знакомыми, но сейчас ни за что не вспомнить, где видел их. Не снились ли? Хмыкает и широким лезвием ножа поддевает просевшую, вырезанную прямо в воротах дверь. Оказывается незапертой. Да и что там внутри брать? Заготовленное на зиму сухое пахучее сено, бочка с водой да развешенный по стенам инструмент. Наёмник сбрасывает прихваченную сумку, пока я осматриваюсь, смирившийся уже, что до города мы сегодня не добредём. Обходит всё помещение и, выбрав пустой, расчищенный от травы угол, роется по карманам куртки. В одном из них, спрятанном под подкладкой, находит ничем не приметную склянку с уже знакомой мне чёрной пылью. Высыпает её прямо на землю и долго возится с огнивом, пытаясь высечь искру. Не то у самого пальцы замёрзли, не то ещё что… Но когда справляется, сноп оранжевых, тёплых, мелких, как мушки, огоньков попадает на рассыпанную смесь и тут же принимается пожирать её, осветив всё внутри жутковатым, уходящим в синеву пламенем. Лука удовлетворённо кивает, стаскивает капюшон и задвигает массивный, заботливо отставленный хозяевами в угол около ворот засов, запирая амбар изнутри. Я же всё осматриваюсь по сторонам — и вовсе не потому, что мне это интересно. Слишком мучительной оказывается затянувшаяся пауза. Слишком быстро я понимаю, что мысли обо всём случившемся начнут жрать меня и совершенно точно не позволят уснуть. Лесные феи. Псина. Арбалет. Та алая густая капля… Хозяева, должно быть, ночевали здесь не раз и не два до нас. Во время покоса или уборки урожая. Среди жёлтых перетянутых бечёвками охапок виднеется пара лошадиных попон. Не новых, но выглядящих достаточно крепкими и толстыми. Одну я подтаскиваю к магическому костру. Подумав, берусь и за вторую. Больше мне делать решительно нечего, и я не могу придумать занятия лучше, чем попробовать разобрать и просушить свои волосы, выпутать холодные льдинки и мелкий лесной сор. Лука обходит всё ещё раз, проверяет каждый угол и, лишь завершив третий круг, успокаивается, стаскивает с плеч отсыревший и наверняка тяжёлый плащ. Примерившись, забрасывает его сушиться на стропила, а у меня перед глазами совсем иная картинка встаёт. Иная и куда более страшная. Шелест верёвки, затянутый узел, щёлкнувший спусковой крючок… Вздрагиваю всем телом и крепко жмурюсь. Пальцы путаются, правая рука кажется бесполезной вовсе, и только всё хуже делаю. Дёргаю и тут же шиплю от боли. Скидываю куртку, надеясь, что так хотя бы рубашка высохнет, и бросаю её прямо перед собой, рискуя подпалить. Ну и пускай. Даже в какое-то мгновение растопыренной пятернёй к магическому пламени тянусь, но в последний момент передумываю. Хватит с меня на сегодня боли. Отдёргиваю руки и вытягиваю их вдоль тела, укладывая на колени. Смотрю на дыру на штанине, оставленную голодной «лесной феей». Обломанные ногти, содранные ладони, стёршийся рукав куртки, касающийся моего колена. — Не говори ему. — Поднимаю голову, буквально насилу разлепляю веки и заставляю себя повернуться к чёрной, нависшей по левую сторону тени. — Не говори, — шёпотом. Потому что за много часов молчания голос стал хриплым. Потому что дерёт горло. Потому что я так ни разу и не посмотрел на его лицо. Потому что мне страшно смотреть ему в глаза. Не говори! Не говори ему! Потому что я ни за что не скажу! Потому что я не хочу, чтобы знал. Потому что он бы этого не допустил. Если бы он там был… Если бы был, изменилось бы что-то? Кажется, голоса в моей голове начинают спорить друг с другом. Сводят меня с ума. Доводы разума и ему в противовес ещё чего-то, какого-то тёмного существа. Не говори ему. Потому что мне стыдно. Горько. И очень пусто. — Разве ты сам не просил его? Не просил научить? Лука копается в сумке, выкладывает прямо на мою куртку стащенный у им же убитых мародёров — или кто они там? — хлеб, хороший кусок буженины и пару яблок. Расчехляет свой кинжал, что первым делом вернул в набедренную портупею, и втыкает его прямо в сухую землю. Флягу, которую он мимоходом успел наполнить около едва бьющего из-под земли ключа, тоже. Понимаю, что один давно бы уже сдох в лесу. Если не сожрали бы сразу, так от жажды и голода. И никто никогда даже останков не нашёл бы. — Защищаться, а не убивать, — возражаю совершенно бесцветно, всё продолжая рассматривать свои пальцы. Царапина тут, след от занозы там. Кровоподтёк. Мериам бы упала в обморок, если бы увидела меня таким. Мериам, скорее всего, на моём месте бы от сердечного приступа умерла. — Ты и защищался. Как мог. Сильно помогло? Ощупывает рану сквозь ткань рубашки, с нажимом проходится по ней пальцами и вроде бы кажется удовлетворённым. Нормально, значит. Не всё плохо. — Ты мог убить его сам, а не устраивать демонстративную казнь. Упорно молчу о другом, молчу о том, что поддался ему, сейчас и чёрт не разберёт почему. Слишком тёплые руки. Слишком много заботы от такого, как он. Слишком вкрадчивый голос. Слишком сильно потащил за собой. А я не смог устоять. Арбалет. Щелчок. Капля. Дурная последовательность. Только в этот раз вспоминается ещё и смазанное прикосновение к волосам. Прикосновение его губ. Зачем? — Мог, — не отрицает и медленно, оборот за оборотом, стаскивает широкую перевязь с левой ладони. Кошусь на неё, жду, когда откроется рана. — Но тебя он обидел куда больше, разве нет? Разве ты не хотел его смерти? — Я хотел, но… — Запинаюсь, глядя на последние слои ткани, ссохшиеся между собой и пропитавшиеся кровью. — Но не так. — А как? — Лука дёргается, морщится, выгибает пальцы в обратную сторону, осматривает ровную глубокую полосу. — Смерть — она всегда смерть, княжна. Неважно как. Неважно кто. Хочешь протянуть подольше — плюнь на всё высокоморальное дерьмо. Либо ты делаешь это своими руками и уходишь, убедившись, что дело сделано, либо получаешь метательный нож в спину или ядовитую змею под седло спустя какое-то время. Не нахожусь с ответом и просто снова отворачиваюсь к огню. Знаю, что эта жалкая щепотка продержится до самого утра, но неспокойно всё равно. Нечто лёгкое касается моего бедра. Глянув, обнаруживаю подкатившееся яблоко. — Поешь. Свалишься где-нибудь — и я уж точно тебя не понесу. Смешок вырывается сам собой. Сначала нейтральный, а после какой-то нервный. Качаю головой, отгоняя от себя непрошеную истерику, и снова принимаюсь драть волосы. — Ты всё говоришь и говоришь это. Говоришь, что бросишь меня, сломаешь шею, отдашь ведьме, скормишь троллю… а сам… — А сам что? И когда это я угрожал троллем? У тебя уже каша в голове, конфетка. Поешь и поспи. Этой ночью тебя никто не тронет, можешь быть уверен. — А сам… — Не знаю, как и что ответить. Не знаю, как сформулировать и выбросить из головы этот его недопоцелуй. Вскользь едва. Чуть выше виска. Всё равно не могу — и хоть на месте тресни. — Не делаешь этого. Послушно беру яблоко, ломоть хлеба. На мясо, что он ловко стругает своим ножом, не могу даже смотреть и первой хватаю наполненную флягу. — Я уже говорил тебе почему. Киваю и после первого укуса, услышав, как просыпается желудок, вгрызаюсь в яблоко, как умирающий от голода. Я помню. Слово в слово. Не надо снова вешать мне эту лапшу. — Хорошо. Пускай так. Я не хочу копаться в этом. Не хочу копаться в тебе. Я хочу вернуться в город. Вернуться к склянкам. Вернуться к Анджею. — Последнее — само собой. Словно выверенное до автоматизма продолжение мысли. Словно ничего другого без этого самого, третьего, не имеет смысла. Во многом оно так и есть. Во многом. Лука лишь касается подбородком груди тоже и продолжает есть. Ни слова не говорит больше. Весь в себе. По крыше барабанит град. Тепла от магического пламени ничуть не меньше, чем от настоящего. Сам не понимаю, как роняю потяжелевшую голову на грудь и почти засыпаю. Брожу где-то по задворкам своего сознания, вижу лес и то самое, некогда процветающее родовое гнездо. Вижу, словно висельника, подвешенного на дубе мужчину, накинутый капюшон которого закрывает лицо. Вижу псину, глодающую большую кость, и вонзённый в поленницу, явно не предназначенный для этого топор. Вижу пыльные комнаты и неожиданно себя. Худого, измождённого, с кожей, раскрашенной синевой. Вижу голым. Уляпанным в крови. Вижу так ясно, что уже и не верю, что во сне. Почти. Почти, потому что липко становится губам, и густая противная клякса, медленно скатившись вниз, капает с подбородка на грудь. Оставляет на сером багровое пятно. Вскакиваю на ноги тут же. Вскакиваю и, почти уже погружённый в дрёму, отчего-то воображаю, что всё началось снова. Что вот-вот увижу перед собой исказившееся в усмешке покалеченное лицо. Услышу его голос. Услышу презрительное «кишка тонка» и сделаю это снова. Нажму на курок… И ощущения столь реальные, столь пугающе материальные, что даже то, что перед глазами плывут стены сарая, не помогает. А нос всё кровит и кровит. Чихаю уже, и мелкие брызги алого, оседая, пачкают лицо и налипшие, упавшие сверху пряди. Стекают по шее и вплоть до локтей. Бросаюсь к бочке с водой, едва не сношу, больно ударяюсь коленом о жестяной бок и, зачерпнув полные ладони, с остервенением принимаюсь тереть щёки. Ледяная. Рукава мокнут. Сам задыхаюсь, а алого так много, что, кажется, уже маслянистыми пятнами по потревоженной водной глади плывут. Кажется, и вдруг, сморгнув, понимаю, что нет ничего. Понимаю, что рубаха чистая, а Лука, не сдвинувшийся с места, глядит так, словно я только что поймал крысу и сожрал при нём. Жадно дышу распахнутым ртом, не обращая внимания на ноющие глубокие сечки, обе с правой стороны. Обе оставшиеся отпечатком, когда тяжёлый локоть коснулся моих подбородка и губ. Отворачиваюсь снова. К бочке лицом. Нависаю над водой и, рассмотрев в потёмках своё отражение, вижу себя таким же, как в том бреду. Не могу придумать ничего лучше, подавившись нервным смешком, чем начать разгребать проклятые волосы. Отмывать с них кровь. Стирать её там, где дождь не смог. На шее и ниже, тонкой коркой до самых ключиц. А отражение продолжает смеяться надо мной, показывая синий расплывшийся нос и глубокую язву над правым веком. Отражение смеётся надо мной… Разбиваю его снова и снова. Снова и снова, пока меня насилу не оттаскивают от бочки и разворачивают к широким воротам амбара лицом. — Эй? — зовёт совсем как в том доме и больно сжимает взметнувшиеся вверх, чтобы оттолкнуть его, запястья. — Эй! Продолжаю барахтаться, не пойми с чем бороться, как наваждение отступает. Схлынуло, словно волна во время отлива, с собой утащило остатки сил. Шатаюсь, кренюсь вперёд и вдруг, даже для себя неожиданно, всхлипываю. Нет-нет-нет! Пожалуйста, не надо! Не снова! Но слёзы уже вовсю льются, и я не знаю, что с этим делать. Я не могу ничего, кроме как закатиться в приступе гомерического хохота. Меня колотит, волосы лезут в рот, заставляют чихать, больно морща повреждённый нос, и, кажется, вот-вот комом забьются в глотку. Отпускает мою правую, которую, кажется, по новой разбили на куски — так внутри всё горит, и пятернёй, словно гребнем, отводит весь этот ужас назад. Зачёсывает совсем как тогда, в доме. Совсем как тогда, невозможно давно, всего-то чуть больше суток назад. Как всего-то почти вчера. Перестаю биться на миг, затихаю, позволяя ему прибрать это чёрное сбившееся кубло, успокаиваюсь под прикосновениями, настраиваюсь на них, понимая, что вот оно, реальное, понимая, что на самом деле ничего плохого с нами не произошло. Понимаю, что живы. Что Анджей тоже живой. Всё хорошо… Выдыхаю, поднимаю взгляд, а вместо серых глаз вижу пустые провалы. Вижу обтянутый кожей череп и опустившиеся губы. Провалившийся нос и завернувшиеся веки. Вижу покрытую фиолетовыми пятнами кожу и едва не кричу. Едва, потому что, распахнув рот для крика, понимаю, что не могу выдавить из себя ни звука. Понимаю, что для этого мне нужен как минимум столкнувшийся с чужим язык, и долгих пять секунд не соображаю, что происходит. Не понимаю, почему разбитые губы так ноют, а дышать тяжело. Не понимаю, почему острый край бочки давит в спину. Почему груди неожиданно тепло, а подбородок словно в тисках зажат. Не понимаю, пока не распахиваю глаза. А когда всё-таки открываю… Оказывается, хорошую пощёчину можно отвесить даже сломанной рукой. Оказывается, если испытать самое настоящее потрясение, то всё становится на свои места. Дышать теперь больно. Дышать страшно. Моя ладонь ноет, ладонь того, что напротив, деловито ощупывает вспыхнувшую алым скулу. Ведёт кончиком языка по нижней губе, словно пробуя её на вкус. А глаз не вижу. Он сам растрёпан, как чёрт. Почти ничего не слышу, собственное сердцебиение — не в счёт. Заговаривает первым. Задумчиво и так, словно в случившемся ни при чём. — Грозно. А сильнее можешь или ты пальцы сжимаешь только вокруг… Провокация — вот она, на поверхности, но не устоять. Не договаривает. На этот раз — левой. Кулаком. Хорошо. Правильно. Отозвавшиеся жаром костяшки содрав. Отклоняется чуть, сбитый ударом, и снова по коже рукой. На этот раз вместо красного следа пятерни медленно наливается синевой. А глаза у него горят. Горят опасной стальной искрой. — Хорошо… А ещё? Шагает вперёд, я же, словно отброшенный, пячусь назад. Шаг. Два. Стена амбара за спиной. Настигает сразу же. Упирается ладонями в доски над моей головой. А я как заворожённый смотрю. Смотрю прямо перед собой. Слишком быстро всё, слишком плывёт выкрашенный чем-то светлым потолок. Но это лучше, намного лучше видений наяву. Лучше паники и крови. В десять крат. Мне безумно страшно и безумно ему ещё раз двинуть хочется. Чтобы он заслужил это — тоже. Чтобы дал повод. Чтобы… Такие взгляды — разве они уже не?.. Разве разрешены? Близко-близко. Ещё немного — и коснётся носом моего. Что-то сначала в моих зрачках ищет, вглядывается в них, а после, опустив ресницы, смотрит вниз. И это не провокация уже. Не вызов. Это что-то другое. Что-то, чего мне отчаянно хочется здесь, кажется, на отшибе всего чёртового мира. Тепла. Тонких пальцев на коже. Ненависти, что, по его словам, между нами нет. — Прочищает мозги, правда? — шёпотом. А сам в сантиметре. Нависает. Подавляет. Заставляет коленки мелко задрожать и почти предательски подломиться. И так ниже. На полголовы. Перед глазами — прямой нос и изогнувшиеся в усмешке губы. Губы, что успели покраснеть немного. — Не поступай так со мной… — едва слышно тоже. Едва слышно и умоляюще. Умоляюще, и я сам, боги, не знаю, о чём же именно. Отойди или коснись? Заставь меня или не допусти? Не допусти! Это будет падением вниз. Словно не слышит или же, напротив, разбирает слишком хорошо. Нагибается ещё ниже, приоткрытым ртом по моему проводит, едва-едва касаясь распухших разбитых губ, цепляет их, сжимает и, проведя языком, огладив им глубокую сечку на лопнувшей нижней, отталкивается от скрипнувшей доски. Шаг назад, отворачивается, и меня тянет следом. Порывом, каким-то внутренним ощущением. Шестым чувством или чем-то ещё. Тащит буквально, как только становится холодно, и я сперва делаю, а уже после понимаю что. Хватаю за шею, разворачиваю назад и, вжавшись всем телом, жмурюсь. Приходится балансировать на носках, приходится держаться одной рукой, второй вцепившись в чужой рукав. Теперь под веками лишь чернота. Никаких образов. Теперь под веками разливается тепло, которого я, кажется, не чувствовал целую вечность. Но понимаю, что это только сейчас. Оступлюсь — и после сожжёт. Спалит. Оттолкнуться нет сил. Но слабый тут я, верно? Только я… — Останови это, — прошу, всё так же прячась в спасительной темноте, и едва не дугой гнусь, когда пятерня, не такая широкая, как я привык ощущать, зато горячая, ложится на поясницу. Ощущаю через плотную рубашку даже, и как же это хорошо. Хорошо и ещё больше нельзя от этого. — Останови, пока не началось… — Да? — Ехидный даже сейчас голос низок вообще насколько может быть. Ехидный даже сейчас голос заставляет меня безумно хотеть его хозяина укусить. А после поцеловать. Может быть, несколько раз. — Ты думаешь, это ещё не началось? «Это», что будет хуже, чем срыв. «Это», которое тяжелее, чем загнать в паз арбалетную стрелу. «Это», повисшее между нами вместе с тишиной. «Это», думая о котором я заставляю себя посмотреть на него. В глаза. И проклятое тело само! Само, оттолкнувшись от усеянного соломой пола, скользит по его и ловко удерживается, сцепив лодыжки за спиной. Оно само… Теперь выше него. Теперь осторожно обнимаю и второй рукой. Прохожусь пальцами по волосам, ощущаю, как с нажимом оглаживает моё бедро, придерживает за него и медлит. Последний шанс сбежать. Последний шанс, княжна. Не произносит вслух, но отчётливо слышу его голосом внутри своей головы. Тепло упругими волнами прокатывается по телу. От пальцев и до лба. Тепло, по которому я так скучал… Губы у него тоже тёплые. Горячие и отчего-то сухие. Как опалённые. И тоже треснувшие в уголке. Горячие, жёсткие и делающие моим очень-очень больно. До сорванных стонов, до невозможности отстраниться. Целоваться с ним странно, целоваться с ним так же, как спорить, остро. Спорить без слов. Выталкивая его язык из своего рта, набрасываться на его. Кусаться, сдавленно охать на укусы в ответ и жаться, жаться, жаться. Ближе. Над головой грохочет гром. Град молотит по крепкой крыше. Отступает назад, к противоположной стене пятится, вытянув руку, неловко хватается за полу свисающего плаща и швыряет его на одну из попон. Выходит не то чтобы как надо, но да кому не плевать, когда стремительно, словно по коленям рубанули, опускается вниз и умудряется не стукнуться о доски?.. Одно из оставшихся яблок закатывается под его бедро. Неловко ёрзает, откатывает его, и снова всё внимание только на меня. Дыхание перехватывает, когда притягивает к себе ещё раз, впивается в мой расслабленный послушный рот, как оголодавший вампир, и, шаря ладонями под курткой, что-то шепчет. Что-то, что не разобрать, не разорвав поцелуя. Удаётся только спустя несколько долгих, полных медленно сводящей меня с ума муки, минут. Прижимается к подбородку ртом, потянув за волосы, запрокидывает мою голову назад и, пройдясь по шее, принимается за рубашку. Одной рукой не очень выходит задрать её, и потому спешно помогаю, то и дело сталкиваясь с его горячими пальцами. Оголяет поясницу, гладит её, проходится по спине, задерживаясь меж выпирающих лопаток. Согревает. Вздрагиваю вдруг, где-то на задворках сознания понимая, что не так должно быть, что это я должен отдавать тепло, и Лука, проницательный больше, чем любая ведьма, коротко хмыкает, заметив это. Запыхавшийся и зацелованный, покрасневший и растрёпанный выглядит куда младше своих лет. Выглядит лучше, чем когда-либо. Лучше, чем любой из наёмников, кого мне довелось видеть. Рассматриваю его, даже не таясь, от линии волос до выступающих скул, и он расценивает это по-своему. Сгибает ногу в колене, вынуждая меня податься чуть вперёд, проводит кончиками пальцев по шее. По тому месту, где её уже касались чужие губы. Отвратительные и приносящие боль. Вспомнить только — и каждый оставленный синяк клеймом вспыхивает. Не хочу. Пытаюсь уйти от прикосновения, но не пускает. — Куда же ты, княжна? Поздно бежать. Я не благородный, уже не отпущу тебя, — всё также вполголоса, уже касаясь не подушечками пальцев, но ртом. Вниз, вниз, вниз по бьющейся жилке, прикусывая тонкую кожу на оголившейся из-за оттянутого ворота ключице. — И не надо… — Теперь уже мои пальцы в его волосах. Путаются и с силой давят, вынуждая склониться ещё ниже. Вынуждая нажать сильнее. — Убери это. Впивается зубами тут же. Кусает так, что у меня получается лишь судорожно вздохнуть. Укус за укусом. Изредка поцелуями по истерзанной коже. Засос за засосом. «Я не благородный», ха… Хмыкаю и, спешно мазнув по торсу пальцами, забравшись под его так и не скинутую куртку, расстегнув её, не тратя времени, принимаюсь теребить застёжку на штанах. Одной рукой выходит плохо, но вторая слишком занята, вторая всё ещё на его затылке. Гладит, стискивает пряди. Тянет. Распускает вязки рубашки, дорывает ворот, позволяя ей соскользнуть с моего плеча, а я вовсю воюю с упрямой пряжкой его ремня. Потянуть ещё немного, ослабить… Наконец-то! Пуговица сдаётся легче, а вторая, что под ней, меньше, ещё быстрее. Нахожу его член за считанные секунды и, повернув кисть половчее, забираюсь под бельё. Сжимаю, и он сдавленно шипит, опаляя мою и без того истерзанную кожу. Горячий… Какой же горячий… Движения хаотичные и совсем не нежные. Движения ломаные, поспешные, грубоватые. Хватает моё запястье, останавливая почти сразу же, меньше чем через минуту. Стискивает пальцами, запрещая двигаться, и отводит в сторону. — Что?.. Что не так?.. — спрашиваю, выворачиваясь, почти что втянутый в очередной поцелуй. Спрашиваю, потому что мне самому не терпится выпрыгнуть из штанов. — Больно? Отвечает без слов, каким-то истерическим смешком и, прикусив за подбородок, добавляет уже нормально наконец: — Будь чуть снисходительнее. Не все часто трахаются. — Как всегда, ехидно, но явно задушенно. Сорванным из-за прерывистого дыхания голосом. Понимание приходит не сразу, но как только, так начинает разбирать смех. Огребаю за него, получая шлепок по бедру, и ойкаю, когда щипает чуть ниже рёбер. Кусаюсь в ответ. Получаю едва ощутимый, по сравнению со всеми предыдущими, подзатыльник и поцелуй. Или три. Тут кто бы разобрал. Один перетекает в другой, и, когда приподнимает меня, довольно неуклюже разворачивает, прижимая к своей груди лопатками на этот раз, уже мало что понимаю. Слышу, как шуршит кожаная куртка, чувствую, как холодит грудь, когда покорно поднимаю руки, позволяя, наконец стянуть мешающую рубашку. Вздрагиваю, когда, обхватив сразу двумя руками, ведёт носом вниз, считая позвонки. Губами тоже. Чувствительно — подбородком. И холодно, и безумно жарко. Подставляюсь под эти касания, под недопоцелуи, и не сразу чувствую, как его ладони оживают и ложатся на рёбра. Как гладят их и, остановившись, чуть надавливая, очерчивают нижних свод. Вжимаются и словно пытаются раздвинуть их. А после — вверх, царапая кромками ногтей. — Я пару раз представлял, как убиваю тебя… — делится, ведя по коже кончиком языка, и мурашек становится в разы больше. Огромные, каждая — с лошадь. — А после избавляюсь от тела. Рёбра, грудь и от неё, вырисовывая нечто замысловатое, к ключицам. Цепляется за плечи, очерчивая очертания крупных суставов, к локтям и узким запястьям. По повязке, грязной и уже не такой тугой, проходится особенно бережно. — И это всё, что ты представлял? — не дождавшись продолжения, поторапливаю сам, наблюдая за тем, как чужие пальцы сплетаются с моими. — Больше ничего? — Как взял бы — представлял тоже. — И как же? — Это и вопрос, и негласное разрешение. Это и вопрос, и приглашение. Если бы оно ему было нужно. Сжимает переплетённые ладони ещё раз и отпускает их, позволяя свободно упасть вдоль тела. Закрываю глаза. Осторожно, чтобы не потревожить, ещё больше не бередить ранки, языком прохожусь по губам. Откидываюсь назад. Полная свобода действий. Давай. Приподнимаюсь, когда раздевает. Послушно наклоняюсь вперёд и сам стягиваю сапоги. На улице чертовски холодно — но какая разница, если тут тепло? Если он едва ли не лихорадочно горячий? Если и в него можно вжаться кожей и уложить затылок на плечо? Если можно, жалея немного о том, что его самого не успел раздеть? Но, наверное, и позже будет можно. Наверное, ещё целая вечность до утра. Что тут ещё делать? Гладит по запавшему животу и ногам. Солома колет колени и голени. Внутри тоже всё колет, только от другого уже. Внутри тоже… узлы. Легонько толкает, тискает за оголившийся зад, и я просто упускаю момент, когда, потянув на себя, усаживает вновь. Усаживает на свой член. Должно быть, от слюны немного влажный, но всё равно до слёз из глаз. В тысячный, наверное, за сегодня раз. Давит на плечи, медленно проникает внутрь, и я, наплевав на боль, повреждённые губы стискиваю. Хоть это медленно… До середины, а после жаром уже и изнутри оглушает. Совершенно неправильно. Совершенно точно так нельзя. Мысли смазанные и путаются. Мысли смазанные и тут же затираются похотью, когда он, остановившись и милостиво не натянув до конца, тянется к моему члену тоже. Накрывает его ладонью, вместе с мошонкой сжимает и беззлобно, коснувшись уха, хмыкает. — Да, малыш, не повезло тебе с членом, зато зад что надо, — урчит почти так же, как в домике. Почти так же, как когда забирал из моих опустившихся рук арбалет. И совершенно так же губами по волосам мажет. Целует словно вскользь. Но всё равно звучит издевательски. Знакомо звучит. Звучит почти один в один с Анджеем. С Анджеем, который теперь мой единственный… Просыпаюсь было, выныриваю из вязкой топи похоти, но Лука медленно тянет меня назад, тащит за локти, продолжая насаживать на себя, и сдаюсь. Сдаюсь, ощущая, как втискивается по сантиметру, и никакой боли нет. Ощущение растянутости. И внутри всё горит. В животе, внутри лёгких. В глотке тоже. Толкается вверх медленно, почти медитативно, продолжая придерживать за локти, отведя их назад, заставляя выгнуть грудную клетку колесом. Заставляя медленно давиться выделяющейся слюной и постоянно сглатывать просящееся на язык слово. «Недостаточно». «Сильнее». «Ещё». Не позволяю себе ничего. Только дышать громче. Только поглядывать вниз, на свой требующий прикосновений член, наконец-то понимая, держит для чего. Попробуй-ка дотянись. Утыкается лицом в мои лопатки, покусывает, перекатывая между зубами поскрипывающую кожу, и чувствую, как улыбается вдруг. — Расскажи мне… — Шёпот ложится на спину подобно плотному прилипающему составу. Одному из тех, чем Тайра лечила мою руку. — Расскажи, сколько у тебя было, Йен? Меняет угол, двигается чуть быстрее, притягивает ближе. Теперь его голос отдаётся в позвоночнике. Сразу по всем нервным окончаниям, в голову напрямик. Его голос, который, несмотря на то что и без того жарко, плавит. Заставляет терять голову. Его голос, который так вкрадчиво нашёптывает столь грязные вещи, что я просто не в состоянии ответить. Не умею так же, как он. Не умею и вместе с тем едва не кончаю, когда всего один чёртов раз дёргает наконец, резко, и вбивается в меня. «Расскажи мне…» «Сколько их…» «Часто ли?..» «Расскажи, как тебя трахали?..» «Расскажи, как это делает он…» «Расскажи…» А мне голову так кружит, что немею, что когда касается пальцами моего рта, чтобы открыть его, когда поглаживает подбородок, то я тут же, не раздумывая, втягиваю их в рот и прихватываю зубами. Втягиваю глубже и старательно, несмотря на расхлёстанные губы, посасываю, поглаживая языком. Мне просто необходимо занять рот. Мне просто очень нужен второй. С Лукой и не такое можно. С Лукой, для которого это всё очередная игра. Механическая ебля. С Лукой, отпечатки зубов которого ещё долго не сойдут с моей кожи. Двигается быстрее и быстрее, а я нарочно не трогаю себя, чтобы вытянуть подольше. Нарочно не трогаю, но пытаюсь его сжать как можно сильнее, чтобы во второй раз было проще. Спину гну до ломоты в позвонках, подаваясь задницей назад. Спину гну и об его расстёгнутый ремень царапаюсь. Ближе — невозможно, глубже — ещё как можно. Заламывает левую руку, за которую всё ещё держится, за спину. Ведёт вверх так, что больно, и, буквально выжав из меня протестующий вопль, кончает за несколько хаотичных рывков. Слышу не хриплые стоны даже — отголоски звуков. Слышу нечто, напоминающее фантомный, давно эхом растащенный крик, и, дождавшись, когда отпустит, пока вторую не сломал, немного неуклюже разворачиваюсь. Прямо так, не снимаясь. Прямо так, ощущая, что если начать двигаться, то тепло по бёдрам потечёт. Ощущение столь хорошо знакомое мне. Совершенно не забытое. Ощущение, что заставляет желать разрядки в разы больше. Теперь так же, как в самом начале, лицом к лицу. Теперь так же, чуть возвышаясь над ним, так же, приоткрыв рот и ожидая, когда в него толкнётся жадный наглый язык. Ожидая прикосновений рук. Которым мало ещё, которые и до этого касались меня по поводу и без. Истосковался по теплу? Тактильный голод? Так давай, жри. Давай, больше бери. Давай, стискивай сильнее и кусай. Давай… Всё ещё во мне. Всё ещё и не думающий опадать. Теперь прекрасно толкающийся внутрь и, стоит только немного приподнять бёдра, выскальзывающий. Пытается сказать что-то, но я тут же закрываю его рот рукой. — Не болтай. — Хочется, чтобы предупреждающе, а выходит совершенно блядски и голодно. Выходит как «быстрее давай». Как будто если он заговорит, то всё закончится. Касается моей ладони губами, прикусывает её центр и отводит в сторону. Усмешка уже не такая жёсткая. — Так заставь меня, княжна. Предложение или вызов? Новая игра… Но лишить дара речи неожиданно хочется сильнее, чем кончить. Хочется так сильно, что я включаюсь в это, вцепившись в плечи, наваливаюсь на него. Ещё ближе, чем раньше. Пристраивает ладони на моей заднице. — Любишь быть сверху? О, ещё как люблю. Люблю настолько, что он действительно затыкается. Потому что в холодном амбаре поздней осенью становится настолько жарко, что капли пота стекают по спине одна за другой. Что голова, ушибленная не раз и не два, кружится, а лёгкие вот-вот откажут. Потому что сделать так, чтобы он заткнулся, хочется больше, чем выжить. Темп совершенно невозможный. Коленям больно. Под рёбрами всё колет. Вверх-вниз, и сейчас наплевать, что останутся синяки даже там, где не должны. Даже там, где их не было никогда. Это не любовь, и близко не пахнет нежностью. Это настолько механически и грубо, что смахивает на секс с предназначенным для этого инструментом. Поцелуи только нутро плавят, а взгляд его глаз, пьяных, больных, ещё больше подстёгивает. Почти не выходит из меня уже, а мой член снова остаётся без внимания, трётся о его живот, о ткань, и когда я, в очередной раз резко дёрнувшись вниз, шиплю, наконец обращает внимание на него. И либо в его Ордене учат не только стрелять и обращаться с железом, либо ему с врождёнными навыками сказочно повезло. И всем тем, с кем он спал, тоже. Всем. Без единого мрачного исключения с рубленой переносицей и шрамом. Пальцы у Луки магические. Ловкие, тонкие и просто предназначенные для того, чтобы дрочить член. Или же ввинчиваться и трахать кого-нибудь. С этим они тоже прекрасно справились бы, я уверен. С чем они не справятся вообще? Первый раз было хорошо, пусть и мало. Бледно. Недостаточно интенсивно. Почти на сухую и без подготовки. То, на что тянет второй, — это безумие в чистом виде. Оргия, несмотря на то что мы вдвоём. Подавшись вперёд, совершенно неожиданно даже для себя, кусаю его. Сильно, до крови сжимаю зубами нижнюю губу и, даже почувствовав её привкус на языке, не останавливаюсь. Нисколько не отвращает. Продолжаю посасывать её, втянув в рот и ослабив хватку. Зализываю ранки, углубляя поцелуй, но он вдруг дёргается, откидывается назад, отстраняется вовсе. Не понимаю настолько, что даже не двигаюсь, замираю. — Что?.. — Моего голоса и пересохшей до состояния растрескавшейся мёртвой пустыни глотки хватает только на один короткий вопрос. И после, несколько глубоких вдохов спустя, ещё на три слова. Мой потолок сейчас. — Что не так? — Не делай больше. — Дышит точно так же и едва ли не впервые при мне не скрывает этого. Дышит и, тяжело сглотнув, затирает паузу, снова приблизившись к моему лицу. Проводит ладонью по моей абсолютно мокрой спине, всё-таки снисходит до того, чтобы объяснить: — Или я не удержусь и цапну тебя тоже. Или сломаю что. Хотелось бы вернуть тебя одним… Дослушать сейчас — выше моих сил. Поэтому малодушно втягиваю его в новый поцелуй, на этот раз без зубов, но всё с тем же привкусом. И начинаю двигаться снова. Медленно, а после всё быстрее, набирая темп. Начинаю двигаться и, несмотря на более чем прямое предупреждение, всё-таки впиваюсь ногтями в его спину, когда удаётся задрать свободную рубашку и пройтись ладонями по его спине. Спускает мне это, разве что сам оставит синяки от пальцев потемнее. Оставит на мне не одну сотню следов. Засосов, укусов, царапин. Оставит следы внутри меня. Почему-то сейчас это нисколько не пугает. То, что делает больно, пускай и не так, как мог бы, — тоже. Не боится сжимать меня, тискать и раскрашивать яркими пятнами. Не обращается как с хрусталём. Вовсе не как с хрусталём… Стискивает до хруста рёбер, а ласкающая мою плоть рука, на контрасте с едва ощутимыми поглаживаниями, вдруг сжимается, как капкан. И глубокий росчерк на его ладони, только-только схватившаяся коркой рана, ощущается особенно остро. Ощущается как непривычное царапающее дополнение, от которого всё становится сильнее. Выходит только сдавленно пискнуть. Забиться и захрипеть. Жадно ловит каждый мой всхлип распахнутым, пострадавшим от моих зубов ртом и, вдоволь насладившись, сменяет гнев на милость. Становится нежным, расслабляет пальцы, касается, напротив, теперь едва-едва, неторопливо выкручивая кисть и намеренно долго кружа двумя пальцами по головке. Поглаживая её так, что становится влажной. Становится напряжённой и ещё более чувствительной. Становится, как если бы я вот-вот… Начинаю не двигаться, а покачиваться на нём, нарочно выбирая темп и угол так, чтобы интенсивнее и глубже. Но медленно, не ускоряясь. Медленно, в такт движениям его кисти. Медленно, но всё равно слыша липкие приглушённые шлепки. Губами к губам, но на этот раз скорее для того, чтобы просто делить вдохи. На этот раз просто потому, что иначе не получается, прижаться лбом к чужому лбу. Смотрит мне прямо в глаза и, кажется, не моргает. Кажется, до разрядки не дышит вовсе. До разрядки, которая первой обрушивается на меня, и более точного слова не подобрать. Обрушивается судорогами и словно опрокинутым ушатом ледяной воды. Все нервные окончания подрагивают, а в горле вскипают стоны. Стоны ли? Да и неважно, кто тут услышит? Можно кричать… Можно кричать, дёргаться, а когда станет просто больше нечем выплёскиваться, во всех возможных смыслах, то завалиться вперёд, щекой на чужое плечо. Чувствую, как подрагивает тоже, дрожит не меньше, чем я, и наспех, особо не заморачиваясь, обтерев руку о свою же рубашку, сцепляет пальцы в замок за моей спиной. Помедлив немного, заваливает набок, утаскивая на свой сбившийся плащ. Укладывает на него, не особо ловко пытается укрыть второй, оставшейся свободной половиной, но я этого уже не ощущаю. Как только голова касается земли, а пламя магического костра, слишком близкого сейчас, начинает прогревать волосы, отключаюсь. И сон этот поистине чудесный. Абсолютно чёрный и пустой. *** Утром холодно. И слишком светло. Разлепляю глаза и по тому, как всё колет, понимаю, что вовсе не на мягком матраце уснул. Секунды проходят, а я всё пялюсь в высокий потолок и на замысловатые узорные паутины меж балок. Секунды проходят, и лишь после, потянувшись пальцами к краю своего «одеяла» и ощутив плотную ткань, я вспоминаю. Всё встаёт на свои места в моей голове, да с таким щелчком, что хочется охнуть. Охнуть, а после удавиться. Потому что то, что казалось правильным и логичным ночью, становится пугающим при свете дня. Если «пугающим» вообще то слово… Пока медленно осознаю, понимаю, что огонь больше не горит и стужа вовсю кусает за босые ноги. Плащ хоть и длинный, но под ним не спрятаться полностью. А как же хочется, о боги… На пробу прохожусь зубами по нижней губе и кривлюсь. Конечно же распухла ещё больше, а на тело смотреть и вовсе не хочется. Страшно. Учитывая, что и без того чувствую налипшее на кожу нечто между бёдрами. «Нечто», ха… Какие мы теперь стали нежные, Йенна. Для того чтобы приподняться на локтях, приходится сделать над собой усилие. Для того чтобы не рухнуть назад, столкнувшись взглядами с полностью одетым, опёршимся на поддерживающий крышу столб наёмником, приходится сделать все десять. Наблюдает за мной, и проклятая улыбка в десятки, нет, в сотни раз ехиднее, чем прежде. Ну конечно же… Кое-кто круто облажался. Так круто, что провалиться сквозь землю хочется или, ещё лучше, застрять где-нибудь там, в слоях почвы. Чтобы уж наверняка больше никогда не пришлось смотреть в серые или, того страшнее, чёрные глаза. От себя не убежишь — или как там говорят? Вот я и не смог убежать. И не особо-то пытался вчера, и как же стыдно за это сегодня. Смотрю на него сейчас и не понимаю вообще КАК. Неужели мне последние мозги отшибло? Казалось, ниже пасть было уже невозможно. Казалось до прошлой ночи. — Что, муки совести одолевают? — подаёт голос первым, разбив на осколки неловкое, замершее, словно ломкий лёд на поверхности водоёма, молчание. И я отчасти даже рад этому. Могу отмереть наконец-то и потянуться за своими вещами, пытаясь удержать при этом так и норовящий сползти плащ. Спасибо уже за то, что оставил его мне, благородный гад. — Да иди ты… — бурчу под нос, наконец разобравшись с рубашкой и спешно натягивая её на себя. Краем глаза цепляю багровые, явно спускающиеся с шеи пятна на груди. И те, что были получены ещё днём, и свежие, с сегодняшней ночи. Откровенно мутит, и что-то подсказывает, что это вовсе не голод, а просыпающееся, подкатывающее к глотке отвращение. К самому себе. — Куда? В задницу? — интересуется, приподняв бровь, и мои щёки всё-таки вспыхивают. За столько-то лет почти беспросветного блядства! О боги, почему я не умер вчера, особо удачно приложившись головой о порог? Почему меня не сожрали те мерзкие твари? И почему бы прямо сейчас самим небесам молнией не шибануть? Штаны, оказывается, натянуть не так просто. Да и россыпь синяков на бёдрах отвлекает на себя внимание. Кое-как пропихиваю ноги в брючины, привстав, застёгиваюсь и, не удержавшись, всё-таки валюсь назад, лицом вниз на этот раз. Боль в теле меня не особо беспокоит. Даже та, противная тянущая, которая успела подзабыться со временем. Для Анджея я почти хрустальный, он осторожен. Этот же… Ещё секунда — и взвою в голос. Ещё одно воспоминание — и просто задохнусь. Ну зачем?! Зачем… — Совсем паршиво тебе, да? — спрашивает откуда-то справа, нависнув над самой моей головой. Спрашивает с интересом и даже толикой участия, да только уже изучил его и знаю, что за этими лживыми интонациями скрывается. Торжествует наверняка. О, конечно. Он всё, что мог, уже потерял, в отличие от меня. Надо же, успел оказаться рядом, а я даже не услышал. Впрочем, голоса разума, который должен был вопить, как проклятый, каких-то пять часов назад, прыгая на нём верхом, я не заметил тоже. Просто отлично. Лучшее решение в жизни. Вдох. Лёгкие тут же наполняет сладковатым запахом сена и лошадиной шерсти. Запахом земли, морозной свежести и ещё чем-то. Чем-то, что я предпочитаю никак не обзывать. С силой зажмуриться, собрать в кулак остатки решимости и на одном дыхании глухо выдохнуть: — Не говори ему. Это уже как новая игра. «Не говори ему». Я с тобой рядом всего сутки, а этот список всё растёт и растёт. Не говори… или я на месте умру. Умру потому, что ощущение полнейшего провала не отпускает. Потому, что я только что разочаровался в себе ещё раз, но это мелочи по сравнению с тем, что будет, если это же чувство или, плевать, его отголосок промелькнут в глазах Анджея. Я умру. — Да нам так скоро вообще говорить не о чем будет. — Смешно тебе? — На самом деле, очень. Трудно представить, как можно было облажаться ещё больше. — Да ты!.. — Вскидываюсь, рывком приподнимаясь на локте, и кренюсь вперёд, едва удерживаю равновесие, чтобы не пропахать чужое плечо своим носом. Ну уж спасибо! Хватило до конца этой жизни! Да только несмотря на кипящие, подобно маслу в сковороде, эмоции, сказать против мне нечего. Он прав. — Но и ТЫ тоже. — Касается сечки на моей губе пальцем и задумчиво обводит её очертания. Он и прежде распускал руки, трогал меня украдкой, то пальцами по локтю проведёт, то коснётся волос. Сейчас же наглеет во стократ. Да и действительно, почему же это? Лупить по рукам уже глупо. Кусаться, как ни хотелось бы, ещё хуже. — Людям свойственно ошибаться, — произношу самое избитое и жалкое, что только мог бы в этой ситуации. Произношу это и, лишь когда срывается, замирает в остывшем воздухе, понимаю, насколько же мерзко звучит. Лука с готовностью кивает и наконец отнимает пальцы. — О, разумеется. Ещё как. Только, как видишь, не всем из нас свойственно прощать. — Так ты скажешь или нет? Перекатывается на спину и задумчиво покусывает губы. И наигранности в этом куда больше, чем в его обычных ужимках. Понимаю, что всё это лишь для того, чтобы потрепать меня как следует. Помучить. Понимаю, что, в любом случае, он всё для себя решил, а теперь издевается, словно по куску отпиливая кошке хвост. Нет бы отсечь разом… Я уже и не надеюсь на ответ. Тянусь к сапогам и куртке. Переплетаю перепутанную косу прямо так, лишь бы не лезли. Лишь бы чем-то занять руки. Жаль, что не голову. Я уже и не надеюсь, когда заговаривает наконец. К тому времени я уже у проклятой бочки, где всё и началось. Пытаюсь умыться и не дёргаться от того, насколько ледяная в ней вода. — Пожалуй, нет. Решай сам, что со всем этим делать. Даже замираю. Отнимаю от лица руки на середине умывального движения и едва чувствую, как натекает в махом отсыревающие рукава. — Что, вот так просто? — А ты чего ждал? Шантажа? — Не удивился бы, — отвечаю честно и, признаться, вздрагиваю от его реакции. Смеётся в полный голос и даже давится пару раз. Перекатывается на бок и садится. Успокаивается, разглядывает моё недоумевающее лицо, просто пялится на него снизу вверх и снова заходится хохотом. — И чем же мне тебя шантажировать? Ты думаешь, он не знает, что ты не умеешь держать ноги сомкнутыми? Или думаешь, будто ему не плевать? Ты остался целым и, может быть, чуть менее тугим, но он же сам тебя почти каждый день ебёт — из-за чего драматизировать? Не веришь мне? Так расскажи, а после постарайся не удавиться с горя, когда он только кивнёт, а затем развернётся и уйдёт. — «Только кивнёт»? Что же тогда сам не скажешь? Скажи ты! Сам! Может быть, он и до тебя снизойдёт наконец и трахнет уже, перед тем как свалит от нас обоих?! — Может, лучше рассказать о том, как ты стонал? Поделиться впечатлениями? Как думаешь, дойдёт до обсуждения твоей дырки? Больше в Штормграде ты ни с кем не успел, нет? Есть ещё претенденты на вступление в дискуссионный клуб? Надо же. Как его задело. Кто бы мог подумать, что в запале ляпнутая гадость так сильно огреет этого болтливого гада по голове. Огреет так, что начнёт защищаться и, парируя, себя выдаст. Что же. Успокоиться всё-таки не мешало бы. Но и оставлять за ним последнее слово… Пара глубоких вдохов, и даже заставляю себя улыбнуться одной из своих самых официальных, замороженных улыбок, что пригождались раньше не раз: — Закрой свой рот, пожалуйста. — А ночью он тебе нравился, — роняет вроде бы вскользь, и я сам не замечаю, как начинаю скалиться, несмотря на то что покрывшиеся корочкой сечки неслабо щиплет. Вот-вот треснут — и снова мне весь подбородок зальёт. — Ты мне ночью тоже нравился. Как приставка к члену. Как необходимое для секса тело. — Как же мне хотелось избежать всего этого несколько реплик назад. Как же много яда хочется вплеснуть теперь. Выговориться разом за все насмешки. Его и чужие тоже. Хочется, чтобы он отвалил уже, наконец, и перестал цеплять меня. — Ты прав. Таких, как ты, была тьма. И через день я не вспомню, чем же этот перепих отличался от тысячи других. Думаешь, это ты поимел меня? Попользовался? Думаешь, мне паршиво из-за того, что я тебя ненавижу? Или из-за того, что ты в меня кончил дважды? Нет! Мне паршиво потому, что я влюбился. Первый раз за всю свою жизнь. По-настоящему. А как только подвернулся случай, момент слабости — и всё… да ещё и с тобой… — договариваю совершенно обессиленно и отмахиваюсь от него. Осматриваю свою одежду и даже набираюсь смелости на то, чтобы заглянуть в бочку. Посмотреть, что там осталось от моего лица. Посмотреть и сделать вид, что ничего не произошло. Да и что между нами могло произойти? Он вот-вот вспылит и голову мне оторвёт, я же думаю, можно ли сделать так, чтобы почти не пересекаться с ним. Как до вчерашнего вообще дошло? — Ну, от себя сложно уйти. Ты маленькая шлюшка. Смирись с этим, Йен. Только кривлюсь в ответ и дёргаю плечом. Поднявшаяся было ругань становится ленивой, как утренний травяной чай ведьмы, привычкой. Один раз за завтраком и перед сном натощак. Строго дозировано во избежание побочных действий и жжения в заднице. — Как смирился ты? Ещё вопрос, кто из нас больше достоин называться блядью. — Так, может, и покаемся вместе? Предложим ему попробовать втроём? — Знаешь что? Забудь. Я был не в себе, а ты мной воспользовался, развёл, как деревенскую идиотку. Тешь своё самолюбие этим, если угодно. Но как только я выйду из этого грёбаного сарая — я забуду об этом. Обо всём, что здесь было. Как и всех остальных, что были до него. Поднимается на ноги наконец, не забыв подхватить свой плащ и, деловито осмотрев, оттряхивая его. Стараюсь не думать о том, что на подкладке могли остаться белёсые подсохшие пятна. — Просто из головы меня выкинешь? — Смахивает на флирт. Только глаза у него ледяные, несмотря на то что интонации явно заигрывающие. Почти урчащие. Да только урчит этот зверь потому, что примеривается для прыжка. Что же. Раз уж и правила остались теми же… — Тебя в ней и не было. — Когда отмываться будешь — помни, что в тебе я был. Замираю на секунду, ощущая, какой прямой сразу стала спина, но расслабляюсь тут же, упорно стараясь казаться равнодушным. — Разве что только тогда. Удовлетворённо кивает и, потянувшись, между делом сообщает, рассматривая линию на своей вытянутой ладони: — Я просто восхищаюсь тобой, княжна. Сочиняешь как дышишь. — Приму за комплимент. — Очень зря. Пауза наконец. И, видят боги — или кто там что видит? — с ним намного проще, когда он молчит. С ним намного проще, когда ему не до того, чтобы разговаривать. В бою или в постели, а кроме? Как его выносил Анджей? Что он с ним делал? Анджей… к которому я хочу вернуться с утроенной силой. Посмотреть в глаза и проверить, можно ли ненавидеть себя ещё чуть сильнее. Проверить, можно ли обмануть того, кому моя правда даже не нужна? И я, наверное, тоже. Весьма условно нужен. Но даже эту условность страшно потерять. Страшно, потому как даже единая связывающая нить — это уже важно. Даже единая… И один ли я так считаю? — Я знаю. — Замираю вдруг, сжимая помело, в которое превратилась моя коса, в пальцах. Переплетаю её в третий или четвёртый раз, но только сейчас, озарённый догадкой, понимаю это. — Знаю, почему ты не скажешь ему. Как там было: блядь, что с меня взять? Всю жизнь думаю не головой? А у тебя какое оправдание? Он тебя уважает. Пока ещё. Рискнёшь этим? — Уже жалею, что не оставил тебя со стариной Ахабом. — Ты не жалеешь. И не знаешь, что с этим делать. И, можешь быть уверен, со своей совестью я как-нибудь договорюсь. — Не понимаю, о чём ты, — качает головой, той рукой, на которой ещё осталась повязка, проводит по лбу, касаясь чуть красноватых тонких царапин, и, для убедительности приподняв брови, понизив голос, добавляет: — Тебе что, всю ночь кошмары снились? Бредишь, Йенна. Хмыкает и, выдернув засов, рывком распахивает дверь, выходя из амбара. Плащ на плечи накидывает уже на улице. Сразу же — капюшон. Трофейную сумку не бросает тоже. Наблюдаю за его прямой спиной, пока не отойдёт на добрых двести метров. Проверяю внутренний карман своей порядком ободранной куртки и убеждаюсь, что безделушка, которую на свой страх и риск отдала мне ведьма, цела. Смешно, но я о ней и думать забыл. Да и когда было? С такими-то важными делами… — Верно. Кошмары. Утреннее небо такое же серое. Тучи, неспешно бредущие из одного края в другой, кажутся почти невесомыми и прозрачными. Но от этого не менее низкими. Безнадёжность в воздухе висит. Ветром разносится. Падает на землю опавшими листьями. С каждым шагом в поясницу отдаёт притупившаяся боль. И если бы только в ней одной. *** Эмоции, эти маленькие вредные твари, обуревали меня с самого детства. Я никогда не был тихим или послушным. Никогда не был усидчивым, нет, напротив, Йенна была девчонкой взбалмошной, грубоватой и совершенно не умевшей наступать себе на глотку. Да и к чему бы ей это? Я грубил направо и налево, пользуясь тем, что любой выпад останется безответным, строил глазки тому, кому не положено, и почти всегда чувствовал себя двуполым. И мальчишкой, и девчонкой одновременно. Чувствовал себя неправильным маленьким гадёнышем и почти тут же — едва ли не леди, когда очередной хмельной, или не очень, кавалер целовал кончики моих пальцев. Эмоции, эти маленькие вредные твари, не отпускали, толкали на глупости, выдавали с головой порой. Теперь же, стоило только вернуться в город, стоило вернуться к дверям дома ведьмы, затихли все до одной. Все те долгие часы, что мы шли, они кусали меня, терзали даже больше накатившего голода и боли в теле. Кусали, вытягивая наружу ту самую, с которой я «договорюсь», замораживали всё внутри груди ледяным, словно зелье стужи, отчаянием. Потому что, несмотря на все крики, я не представляю, как теперь дальше. Потому что, несмотря на то, что взглядом нет-нет да оглажу прямую, удерживающую дистанцию спину, хочется отмотать назад, желательно на сутки или даже больше, и ни за что не соваться за безопасный порог. Ни за что. И пускай сами как хотят… Пускай сами. Мысль о том, что всю жизнь надеюсь на кого-то, надеюсь, что кто-то другой разгребёт навалившиеся на меня проблемы, прочно укореняется в голове. Мысль о том, что пора вытравливать маленькую девочку из себя, тоже. Пора распрощаться с ней или же не открывать рот, требуя права голоса. Не открывать рот и ни во что не ввязываться. А ещё желательно свалить куда, выйти «замуж» и не мешать им. Им обоим. Эмоции, эти маленькие вредные твари, испуганно утихли, попрятались все, стоило только ступить на крыльцо и, помявшись, вслед за так и не обернувшимся ни разу Лукой, зайти в дверь. Эти маленькие вредные твари завопили все разом, стоило только встретиться взглядами с Анджеем, поднявшимся из лаборатории. И облегчение от того, что он жив, самое мимолётное из всех. Облегчение, что читается и на его лице тоже. Куда менее явное, но… Перекидывается с Лукой парой коротких фраз и подходит ко мне. Не вслушиваюсь совершенно, потому что склеп, та мёртвая штука с жёлтым глазом и ведьминские игры — последнее, что меня сейчас интересует. Опускаю голову. Сердце не в пятках. Ниже. Становится напротив, так близко, что могу разглядеть мелкие пятна воды, попавшие на его тунику с закатанными по локоть рукавами, обнажающими старые шрамы. У Луки тоже есть. Только на добрую сотню меньше. У Луки, край сапога которого я вижу тоже. У Луки, который наверняка тоже ждёт. — Посмотри-ка на меня, — просит монстролов, а сам уже тянется к моему лицу. Осторожно приподнимает за подбородок и долго, просто чудовищно долго рассматривает все царапины и синяки, опухшие губы, гематому на линии челюсти. — Йен? Давай же, Йен. Ты же так хотел вернуться к нему. Так хотел назад. Где вся твоя смелость? Где запал? Или весь за прошедшую ночь растерял? Стискиваю зубы и, мысленно съездив себе по роже, медленно делаю то, что он просит. Сам взглядом скольжу по его лицу. Шея, подбородок, линия искорёженного рта. Чуть свёрнутая набок, скривлённая переносица. И глаза… Понимаю, что, несмотря на все свои запальчивые крики, сейчас разревусь, как та самая княжна, и сдам себя с головой. Ещё один вопрос. Ещё одна фраза. Ещё одно что-нибудь. Вина отвратительным склизким комом давит на грудь. И любое неосторожное слово разобьёт этот ком. Пальцы перетекают на шею, отводят вниз ворот куртки… И, боги, почему я вчера не умер? Почему не смог остановиться после первой пощёчины? Почему?! — И как это понимать? Беспомощно открываю рот, а ничего связного на уме нет. По дороге сюда я вообще не думал, что придётся что-то говорить. Настолько погрузился в себя, что попросту забыл, что, помимо разбитого лица и синяков на теле, на мне целая россыпь следов, улик и доказательств. — Встретили старых знакомых. Ушам своим не верю, когда помощь — и помощь ли? — приходит совершенно неожиданно. Анджей оборачивается к Луке, переместив ладонь на моё плечо, и я вижу толстую, вздувшуюся от тщательно сдерживаемого бешенства жилку на его шее. — И крайне плодотворно, как видишь. Я немного на дереве поболтался, а твоего мальчика почти что успели сделать девочкой. С вот такой вот… — Лука кидает сумку на пол и двумя сложенными в круг ладонями пытается продемонстрировать «с какой». Кривляется так естественно, что мне поневоле хочется закатить глаза. — Заткнись, — цежу сквозь сжатые зубы и пялюсь так мрачно, как только могу. Анджей выдыхает, возвращается ко мне и вдруг совершенно внезапно, непривычно, сцепляет ладони в замок за моей шеей. Большими пальцами гладит острые выступающие углы челюсти. Внутри всё сладко умирает в этот момент. Умирало бы, не чувствуй я себя так паршиво, делая шаг навстречу и прижимаясь щекой к его руке. Так, чтобы коридор видеть. И Луку. — Но не успели же? Отрицательно мотаю головой на вопрос, а сам тут же, словно вернувшись назад во времени, чувствую, как горячо и мокро было между ногами. Конечно нет, не успели… Умереть хочется лишь на толику меньше, чем под огромным одноглазым уродом. Наверное, потому что Лука как раз-таки уродлив не был. Ни в одном из смыслов. — А у тебя с лицом что? — спрашивает у наёмника, и я только сейчас, при магическом свете, вижу лёгкую, повторяющую форму моей ладони синеву на его лице. Сердце по новой сбивается с ритма. Раз — и словно бежать заставили. Лука пожимает плечами, расстёгивает плащ и оставляет его валяться тут же, посреди коридора. Проходится пальцами по месту ожога, задумчиво косится на лестницу, ведущую вниз. — Мы почти сутки проторчали вместе с её высокоблагородием. Ты же не думаешь, что мы могли не повздорить? Дважды точно. Внутри словно леска рвётся. Раз — и скатывается в комок. Что он делает?! Начал врать — так иди уже до конца, а не балансируй на лезвии, как идиот! — И что, ты сдержался и не ударил в ответ? — В голосе Анджея откровенная, ядовитая, столь яркая насмешка, что мне не по себе становится снова. Слишком двусмысленно выходит и слишком живо для него. — Ну что ты, напротив, — Лука расплывается в ответной ухмылке и насмешливо, глядя на меня, лишь отвешивает поклон, прежде чем развернуться и нырнуть вниз, на магией отстроенную за столь короткий срок лестницу, — я был с ней крайне нежен. Тишина, что повисает, кажется убийственной. Но Анджей почти сразу же, стоит шагам затихнуть, обнимает меня за плечи, перехватывает поперёк обоих одной рукой и пальцами второй проходится по спине. Ненависть — слишком сильное чувство, правда… Что ж, моей явно хватило бы на то, чтобы уничтожить какое-нибудь маленькое государство. Моей ненависти к себе.