Before the Dawn

Первые несколько дней словно в сонной коме. Смыть с себя всю грязь — жаль, что только видимую, — как следует поесть и завалиться спать. Это всё, к чему сводится моя деятельность сразу после возвращения в не такой уж и безопасный, как я раньше думал, дом. Словно в оцепенении, и, на удивление, не трогают. Не тащат к другому склепу, не заставляют варить какую-нибудь дрянь или даже просто разговаривать. Не заставляют ничего. Милостиво дают барахтаться в своём тёмном «далеко». Анджей, а вместе с ним и Лука, постоянно пропадает где-то, а Тайра лишь изредка обозначает своё присутствие вне лаборатории. Да и то чаще запахом духов или же появлением чего съестного в так и оставшейся наполовину раздолбанной кухне. Не до того… никому. Я ем и сплю. Второго намного больше. Совершенно восхитительно проваливаюсь в спасительное небытие, где и слоняюсь без снов. Проваливаюсь удивительно легко, только сомкнув веки, и сплю-сплю-сплю. По четырнадцать, а то и восемнадцать часов. Но только первые дни. Чувство вины, что, кажется, вместе с залеченными магией ранами становится всё более неотвратимым. Цельным, как срощенная сложным заклинанием кость в моей руке. Заклинанием, что стоило ведьме почти полной потери сил на долгих полтора дня и моей вялой, совершенно не достойной таких жертв благодарности. Подлатала меня куда лучше на этот раз, почти все отметины на коже убрала. Из сочувствия или жалости — не знаю. Второе наверняка, да ещё чтобы не напоминали лапищи Ахаба, о котором вскользь упомянул не желающий распространяться Лука. Не напоминали лапищи Ахаба, которого убил я. Я, которого толкнули к краю, но не вниз. И теперь, раз за разом прокручивая это в голове, отмываясь в ванной или пытаясь съесть что-нибудь, я понимаю кристально ясно: выбор был. Будь моё «нет» порешительнее, он бы отстал. Довершил начатое, и тогда, возможно, ничего бы не случилось. Не были бы связаны сейчас двумя — одна другой лучше — тайнами. Чтобы не напоминали не только о страшном одноглазом, но и о совершённой глупости тоже. И оттого, что кажется, будто я единственный, кто терзается, становится только хуже. Кто терзается всё нарастающим, словно ком, чувством вины. Затягивается петлёй на шее, пережимает её, и прятаться больше не выходит. Ни во сне, ни уж тем более наяву. Прятаться не выходит, и пытаюсь выбить из себя это чувство, чем могу. Пытаюсь бороться, загладить как-то своё предательство. Как же это ещё обозвать? Если чувствую себя как рыба, выброшенная на берег, уже подгнивающая изнутри. Пытаюсь бороться, вышибить клин клином, и когда Анджей возвращается в очередной раз, почти с порога хватаю его за руку и грязного и холодного буксирую в ванную, где всё и начинается. И это можно было бы сравнить с голодом, но мне не до сравнений. Мою монстролова, как маленького или немощного калеку, не позволяя даже поднять руку, а после обкатываю. Всё в той же позе. В той же, что в проклятом амбаре раскачивался на других коленях… Всё в той же. В спальне тоже. Первые два раза. Перед третьим просто скидывает меня и берёт лицом вниз. Ничего не спрашивает, ничего не говорит. Вообще без слов. Трахает, пока прямо под ним не вырублюсь, и, кажется, даже остаётся рядом. Не уходит до самого утра. По плечам и спине гладит, заботливо укрыв сбившимся одеялом. Кажется, даже пару раз касается макушки губами. Кажется, сквозь пелену сна ощущается теплее, чем обычно. И так несколько дней, пока по новой всё тело ломить не начнёт. Но эта боль словно правильная. Словно так должно быть. Словно долгое время уже никого больше не было. Ни в мыслях, ни во мне. Как если бы я получил прощение, несмотря на то что ничего не говорил. И это страшно. Страшно оттого, что слишком хорошо. Слишком просто. Но мой мирок, за последнее время сузившийся до размеров спальной комнаты, это малодушно устраивает. Потому что это даже больше, чем я мог хотеть, больше, на что смел надеяться. Забыть о досадной ошибке и ничем за неё не заплатить. Почти чудо. Почти по-настоящему. Будет, как только я приведу в порядок своё сознание и снова смогу думать или делать что-то ещё. Что-то полезное. Снова смогу посмотреть на Луку и, услышав очередной подкол, испытать досаду напополам с облегчением. Досаду оттого, что мне его едкости редко удаётся отбить, а облегчение потому, что ему, по всей видимости, намного проще, чем мне. Как если бы просто из памяти вычеркнул. И это хорошо, боги, как же это хорошо. Возвращаю себе способность мыслить день на шестой, не раньше. И стоит только потянуть на себя дверную ручку, как все беды, словно над деревянным коробом затаившиеся, подобно тяжёлому лезвию гильотины обрушиваются на мою голову. Выбираюсь в коридор днём и тут же кривлюсь. Дом слишком маленький для того, чтобы отголоски ругани из гостиной не долетали до спален. Ругани, потому что им это просто нравится. Медленно выдыхаю, иду на звук, по пути пытаясь разобрать, не мелькает ли моё имя. Добираюсь до середины коридора как можно тише, чтобы раньше времени ничем не выдать себя, и, лишь убедившись, что на этот раз они сцепились из-за Ордена, замираю у первой из огромного множества книжной полки. Опираюсь плечом на стену и просто жду, когда уже заметят меня. Хоть кто-нибудь. Анджей в кресле сидит, закинув ногу на ногу и пальцами стискивая подлокотники. По обыкновению, бледная кожа кажется и вовсе серой. Как если бы она была покрыта чем-то или же он просто устал. Возможно, от споров тоже. Ведьма на своём излюбленном месте у окна. Листает пухлую книженцию и едва ли раз за всё то время, что здесь находится, голову подняла. И наконец Лука, вольготно развалившийся на диване и под голову по старой привычке, должно быть, подпихнувший свёрнутый плащ, а не сброшенную на пол подушку. И смотреть на него, на удивление, просто. Не страшно. Не хочется виновато отвести глаза. Это ощущается словно рана, закрытая плотной перевязью. Снимая бинты, ожидаешь увидеть кровь и гной, а не плотную корку, чистую и сухую. Неужто так просто всё? Неужто я только убедил себя в том, что хоть в чём-то умудрился измениться? Что стал другим? — Это так сложно — ответить на прямой вопрос? Небо не рухнет, если ты перестанешь увиливать. — Анджей убеждает его в чём-то и, судя по тону голоса, уже не в первый раз. Убеждает, а сам того и гляди разломает один из блестящих подлокотников, просто забывшись и изо всех сил сжав пальцы. — Как знать. А если рухнет? Может, просто отъебёшься от меня и забудем? — Я тебя и не ебу. — К сожалению, только в голову, дорогой. И даже, увы, не в рот. Ты что, по старинке не можешь? Хочешь, попробуем? — Ты достал меня настолько, что я скоро заколотить тебя в гроб попробую. Говорят, есть около четырёх часов на то, чтобы выбраться из-под земли. Хочешь, проверим? — Звучит занятно. А другие фантазии у тебя относительно меня есть? — Пытки подойдут? — Колодки, гаррота, цепи? Ты как хочешь? Сначала высечешь или закуёшь? Тайра даже в лице не меняется, перелистывая страницу. Не то они и её достали уже и игнорирование подходит как нельзя лучше, не то настолько погружена в себя, что попросту не слышит. А вот я — ещё как. И пытаюсь разобраться, чувствую ли что-нибудь. На удивление, даже слабенькой ревности наскрести не выходит. Как будто раз — и нет её. Раздражение вот немного есть. Обида тоже. За то, что переругиваются без меня. Я, быть может, просидев сколько-то дней один, пытаясь во снах утопить воспоминания о тех кошмарных звуках, что издают, сдирая плоть с костей, «лесные феи», хочу тоже. Хочу просто поговорить. Ну, или поругаться — это уже как выйдет. — Итак, снова. — Анджей, кажется, на грани уже, но всё ещё терпит, отчего-то слишком старательно пытаясь добиться истины. Но толку ему от неё? — Простой вопрос. В усадьбе, помимо тебя и Йена, сколько ещё было? Лука — тут точно не вижу — возводит глаза к потолку и деловито считает, загибая по одному вытянутые тонкие пальцы. Замечаю, что повязок больше нет — наверняка усиленная неким снадобьем регенерация поработала на славу. От ран остались лишь полосы, да и от тех скорее след. — Может, один, а может, и три… Плохо помню. У одного псина была. Мерзкая такая, примерно с мой кулак. Он её в кармане носил, представляешь? Меня всё ещё не замечают, потому что смотрят лишь друг на друга, и поэтому, отвечая на следующий вопрос, я невольно чувствую себя в центре внимания. Даже ведьма своё книжное оцепенение скинула и голову подняла. — А может, и семь. — Сам не знаю, почему сдаю его, но и врать Анджею снова совсем не хочется. Да ещё и в таких мелочах. Зачем юлит наёмник, предпочитающий ножи да облегчённые арбалеты, не понимаю вообще. Они все мертвы, так какая разница? — Вы посмотрите, кто проснулся… — Лука выгибается, оттолкнувшись ногой от подлокотника, и свешивается головой вниз, чтобы глянуть на меня. В голосе его — досада, но злости не чувствую. Скорее обречённую уверенность в том, что теперь-то я точно все его так себе тайночки сдам. — Новых приключений захотелось на маленький зад? Хмыкаю в ответ и, улыбнувшись Тайре, думаю, куда бы пристроить свой «маленький зад», как Анджей без лишних слов манит пальцем, а когда подхожу ближе, усаживает на подлокотник и вместо отполированного тёмного дерева оглаживает уже моё колено. Не сжимает и вполовину так же сильно, как несчастное кресло, — и на том спасибо. — Ну раз уж ты выбрался из своей норки, может, послушаем твою версию событий? И что значит «семь»? Семь вооружённых наёмников? И как же случилось так, что он, — кивает в сторону Луки, — всё ещё живой? Взглядом прослеживаю заданное направление и понимаю, что лучше бы мне захлопнуть рот. Серые глаза не смотрят — они очень ненавязчиво предупреждают. Но почему? — Не все из них были наёмниками из его Ордена. — Выходит немного сбивчиво. Растерялся, потому что о чём о чём, а об этом уж точно меня не просили умолчать. Но, кажется, желая увильнуть, я сам не заметил, как наступил именно на припорошённый листьями капкан. Несчастная коленка словно в тисках. И попробуй только пискнуть. — А уточнить, откуда были твои старые знакомые, ты, наверное, забыл? — Его голос становится на два тона тише. Свалить назад в комнату и спрятаться под одеялом хочется всё больше. Лука отталкивается от спинки дивана и садится. Сцепляет руки в замок и, нагнувшись вперёд, запястьями касается колен. Его голос звучит настолько небрежно, что кажется, будто и без угрозы совсем. Без намёка. — Несущественные детали плохо держатся в моей голове. В амбаре, где нам пришлось заночевать, страшные сквозняки были — всё лишнее выдуло. Едва заметно сжимаю губы. Вот, значит, как будет теперь? Будешь затыкать меня каждый раз, как я попробую ляпнуть что-то неудобное тебе? Очаровательно… Вот и последствия. Да только неужто взаправду расскажет? Станет так рисковать? Не думаю. Слишком глупо. Или выкладывай сразу, чтобы вовсе избавиться от меня, или не грозись сдать вот так глупо, за неосторожное слово. — Что же ты на голой земле спал? — Это я даже не знаю что: отчаянная смелость или попытка проверить его намерения. Но голос даже не дрожит, когда заставляю себя проговорить это. — Я не просил отдавать мне свой плащ. Лука кажется едва ли меньше чем восхищённым. Словно борется с желанием похлопать в ладоши и раскланяться. Вот же лукавый шут. Проверяет меня. Начну заискивать и затыкаться или нет. — Чудесно. Мне этого даже не хватало. — Анджей кривится, но выставить мой коленный сустав больше не пытается. Злится, но словно нехотя, и уже абсолютно серьёзно добавляет: — Но что с Орденом, Лука? И, ради всего святого, что у тебя осталось, не заставляй меня спрашивать по-другому. — Твоё «другое» подразумевает физическое насилие? — тут же оживляется и даже меняет позу, расслабляется и по новой откидывается назад, пристраивая затылок на спинку. Но в ответ слышит вовсе не обещание выставить руку или сломать что-нибудь. Отнюдь нет. Монстролов давно знает, на что именно стоит давить. — Полное игнорирование. Как тебе? — Приподнимает бровь, а в голосе — ни одной ехидной нотки. Угрозы — тоже. Что же, простой констатации факта из его уст я бы, пожалуй, тоже испугался. Слишком холодно звучит. Он в последнее время так только с заказчиками и разговаривает. Только с ними. — Звучит невесело. — Вопреки моим ожиданиям, ответного выпада не следует. Неужто на него это тоже действует? На Луку, который и мёртвого достанет? — А ты сам-то как, справишься? Да, ты как? Справишься без него? Склонившись немного, заглядываю в лицо монстролова и неожиданно для себя ловлю его ответный взгляд. Хитрый и из-под упавшей на лицо чёлки. Чёлки, которую у меня руки чешутся убрать. — Думаю, что найду, с кем поболтать, — проговаривает почти с улыбкой даже и легонько шлёпает меня по пальцам, всё-таки потянувшимся отвести эту чёрную завесу в сторону. Закусываю губу, чтобы остановить дёрнувшиеся вверх уголки губ. — Чудесно… Ладно, ребята действительно были из Ордена. — Стоит Луке только первую фразу договорить, как он снова оказывается в центре чужого внимания. О том, что Анджей всё ещё помнит, что я здесь, свидетельствует только ладонь, тяжело лежащая на моей ноге. — Но только трое. Остальные лишь носили знаки отличия. Обыкновенное ворьё. Может, дорожники. Чёрт их знает. И нет, я не думаю, что явились по мою душу. Ахаб сказал, что они бежали, что, мол, Орден уже не Орден, а школа для благородных девиц. — А ты им тогда на что? Лука лишь жмёт плечами и тут же инстинктивно, должно быть, тянется проверить пальцами то, что было пробито арбалетным болтом. Понимаю вдруг, что не знаю, рассказал ли он Анджею, кто именно его ранил, или же и об этом предпочёл умолчать. И самое странное, что я не могу разобраться: рад я этому или же тревожусь. В самом деле, почему бы ему не рассказать? Не пришлось к слову? Или всё-таки сказал? Не забыв упомянуть, что стрелок из меня кошмарный. Впрочем, как и мечник. — Подозреваю, что дело тут не в старых счетах. А вот куролесить стоило чуть поменьше, это да. И воровать тоже. Но да я же совсем молодой был. Глупый. И вообще это твой прокол! Ты должен был меня остановить! Ухожу в себя, задумавшись, и выныриваю из размышлений лишь заслышав, как задумчивый тон становится обвинительным и повеселевшим в разы. Проморгавшись, кошусь на Анджея, не веря, что тот позволит ему сменить тему так легко, и монстролов даже в этом не разочаровывает. — Это, интересно, как же? За руки тебя держать? — И тут же, все ухмылки оборвав, продолжает, не дав вставить ни полслова в свою защиту: — Прекращай паясничать. Так семеро? — Семеро. И ещё одного сожрали пиявки ночью. Плюс собака. Собака же сойдёт за половину? — А тела? Пожимает плечами и отводит взгляд. На Анджея это действует не хуже мельтешащей перед мордой быка красной тряпки. — Что, даже не прибрал? — вкрадчиво, как со мной, бывало, разговаривал в самом начале знакомства, когда Йенна бесила его особенно сильно. Невольно вздрагиваю, вспоминая о дорожном платье, и закидываю руку на спинку кресла, чтобы уж точно не свалиться. — Одно сжёг. Вроде бы. Не уверен. Да и откуда ему быть уверенным, если ни он, ни я не знаем, добралось ли пламя до Ахаба или бушующий ливень содрал потяжелевшие тряпки с окон и погасил алые всполохи. И почему-то мне кажется, что он, как и я, даже не хочет об этом знать. Мы, но не Анджей, который мрачнеет с каждым сказанным словом. Не Анджей, который заставляет наёмника вскочить на ноги одним только коротким, сквозь зубы брошенным выражением: — Твою мать… — Я об этом не подумал! Был слишком занят, знаешь ли, спасая честь и зад твоей прекрасной принцессы! И снова ощущение, что они об этом говорят уже не в первый и даже не в десятый раз, просто обрушивается и давит. Словно сквозь годы тянется, тем самым подтверждая, насколько всё ещё крепка связывающая их нить. И плевать, что запуталась. Она есть. И именно Анджей сейчас использует её, словно на пальцы наматывая и дёргая на себя. Использует подобно хлёсткому обвиняющему тону и пока ещё скрытых издёвок. — А что помешало тебе уничтожить тела после? Маникюр? Лука поджимает губы, прекрасно улавливая, о чём именно идёт речь. Да и я сам тоже мигом вспоминаю то алое платье и длиннющие алые пики — с такими-то вилку пойди сожми, не то что меч. Но за что Анджей с ним так? Что за старые обиды вдруг? — Я, — подаю голос, и на меня устремляются сразу три пары глаз. Две из них особенно давят. Взгляд ведьмы, по сравнению с этими двумя, едва ли не сочувствующе гладит по лицу. Сам не верю, что говорю это и не испытываю желания забиться в угол. Не сжимает горло, и сейчас, несмотря на то что помню всё в мельчайших деталях, не страшно. — Изнеженная княжна не смогла оставаться рядом с трупом мужика, который, заигрывая, едва не откусил ей палец и, на её счастье, не успел найти клещи. Поэтому мы ушли, бросив всё как есть. Не страшно, потому что ублюдок мёртв. Потому что я сам его убил. Тишина устанавливается такая, что мне чудится, будто слышу, как внизу, в лаборатории, вскипела жидкость в одной из колб. Тишина устанавливается такая, что, когда Анджей сжимает зубы и чуть отворачивается влево, слышно, как скрипит туго натянутая обивка кресла. Но первым отмирает тот, кто, поддавшись чёрт знает чему, сам же и вложил арбалет в мои руки. Лука морщится и, избегая чьих-либо взглядов, отмахивается. От моих слов или же от Анджея. Поди его разбери. — Да их всё равно местная живность уже пережрала. Забудь. — А если нет? Напомнить, сколько стоит твоя голова? — Монстролов всё ещё в стену глядит, взглядом проходится по корешкам книг и разговаривает словно с пустым пространством перед собой. Луке его слова словно о стену сухая чечевица. Отскакивают с глухим треском. Он вообще видимо расслабляется, должно быть, решив, что соскочил с неудобной темы. Кривляется, но за насмешкой слышится напряжение напополам с интересом. — Да ты прямо как старина Ахаб… И что значит «напомнить»? Ты что, следил за этим? И сколько же? — В Аргентэйне, например, упала в цене. На целых десять монет. Лет через пятьдесят и вовсе забудут. — Что ты сделал? — не выдерживаю паузы и даже губу закусываю от любопытства. Может быть, я даже об этом слышал, но уж точно не мог представить, что окажусь в компании того, за кого назначена какая-то сумма. Тогда не мог. — Убил кого-то? Или украл? — Украл. Бутылку вина, преподнесённую в дар ландграфу от… Перебиваю его и тоже соскакиваю на пол с узкого подлокотника. Говорю быстро и почти что путая слоги. Кто б мог подумать, уж эту-то историю я знаю! — От народов, населяющих Пустоши. Говорят, будто ей было не меньше трёхсот лет. С ума сойти можно! Фактически ты выхватил её из моих же рук! Я напросился прислуживать тогда, чтобы взглянуть на них хоть одним глазком. Люди с кожей тёмной и плотной, как чешуя! И, выходит, мне всё испортил ты! — начинаю с энтузиазмом и закусываю язык, едва не добавив упавшим тоном «снова» в конце. Какая же ирония… Уже тогда. И он. — Ну, винишко, по правде сказать, было так себе… — Не оправдывается, но смутно похоже на это. — Да и нет у народов Северных Пустошей никакой чешуи. У людоящеров есть, да только они человечину всё ещё едят и запивают отнюдь не вином, Йенна. И сколько там стоит моя голова? — Последнее — Анджею, который даже прикрывает один глаз, чтобы наверняка вспомнить. Кажется, напряжение спало, и дышать в разы проще теперь. — Тысячи три. Может, чуть меньше. — Да? Всего-то?.. — Лука выглядит разочарованным, как уже взрослый принц, которому вместо папиного трона досталась неказистая табуретка неподалёку. — Может, наведаться ещё раз? — К усадьбе наведайся и подотри за собой. Рано или поздно кто-нибудь возьмёт след. И тогда я сначала убью его, а после тебя так высеку, что следующим твоим пристанищем станет монастырь в глуши, а не бордель. Угроза была бы так себе, если бы тут же не представил всё это. Да ещё и так живо, в красках. И, кажется, не я один. — Это так трогательно звучит, что я сейчас… — Да плачь уже, только заткнись. — Тайра всё-таки не выдерживает и прерывает этот поток бессмысленных пикировок. Шумно захлопывает книгу и возвращает её на полку. — Кто бы знал, как мне уже осточертели все ваши игры… — Ну не будь такой злой, дорогая. Морщины появятся. Лучше найди себе мужчину. Или двух. — Лука так резво оборачивается к ведьме, что едва локтем не расшибает мне нос. И большой вопрос: на самом ли деле «едва», а не просто промахнувшись? Тайру его дружеское пожелание трогает едва ли не меньше, чем селезёнка мёртвой мышки, скукожившаяся в маленькое сердце. — Мозгов себе где-нибудь раздобудь. И запасной язык — так, на всякий случай, — отбивает его дружеский совет крайне сухо, да ещё и толкает в бок, проходя мимо и усаживаясь на диван. — Почему сегодня все затыкают мне рот? — негромко себе под нос, и Анджей уже даже собирается ему ответить, но послушно захлопывает рот под пронзающим насквозь взглядом ведьмы. — У меня появилось предположение, где может быть Дакларден. Теперь и Лука перестаёт демонстративно заламывать пальцы и опускается рядом с ней всё на тот же диван. Анджей хмурит брови и кивком головы просит её продолжать. И кажется, только один я ничего не понимаю. Выдвигаюсь вперёд, наплевав на то, что монстролову ничего не видно из-за моей спины, и обращаюсь даже не к ведьме, а к её подбородку. Сложно смотреть в глаза почему-то. — Его что, так и не нашли? Всё это время? Погодите, что вообще со всем этим? С ним и с ведьмой, или кто она там? — Я — ведьма. — Взвинченная, кончиками пальцев теребит вышивку на верхней части своего платья и продолжает, влив столько ядовитого сарказма в свой голос, что Анджей, потянувшись вперёд, хватает меня за запястье и утаскивает на свои колени. Послушно пячусь, потому что и сам вовсе не горю желанием отхватить за дурацкие для всех них вопросы. Вопросы, в которые меня, естественно, никто не счёл нужным посвятить. — А то существо — мёртвый, подгнивающий лич. И я была бы крайне признательна вам, юноша, если бы вы перестали путать меня и «это», — особенно выделяет это «вам», и мне хочется и спрятаться, и показать язык в ответ. Именно так меня отчитывали в танцевальном классе, да только вместо колкого взгляда по ногам била массивная клюка. — Простите, милостивая госпожа, — бормочу, затаскивая на свои ноги тяжёлую расслабленную руку монстролова, и заканчиваю фразу, только проделав то же самое с его второй: — Не будете ли Вы столь великодушны не превращать меня… ни во что? — Мешкаю, прежде чем договорить, предпочитая не уточнять, и чувствую беззвучный смешок, осевший между моими лопатками. Значит, не перегнул. — О боги, Анджей. — Ведьма качает головой и почему-то с чувством лупит появившимся из ниоткуда в узловатых пальцах веером расслабленного Луку, не ожидавшего такого вероломства. — Огради своего ребёнка от дурного общества. Оно на него плохо влияет. — Это «общество» на всех плохо влияет. Что там с Дакларденом? Выворачиваюсь, заглядывая назад через плечо, и влезаю прежде ведьмы: — Так ты его так и не достал? Или это всё-таки была она? Анджей качает головой. — Сейчас это скорее «оно». Достал, а что толку? Рассыпалась, дрянь, на сотни мелких кусков и уползла. Соберётся в другом месте — и, считай, всё зря. Тайра цокает языком и, покивав, продолжает уже сама: — Это потому, что маги, желающие получить бессмертие, заключают договор с высшими демонами. И пока он цел — никакая железка не поможет, даже сотни раз проклятая. И это, признаться, удручает. Я на неё надеялась. — И разумеется, никто не знает, где его искать? — Понимаю, что вопросы глупые, но уж лучше уточнить всё сейчас. Разобраться сразу же. Но, вопреки ожиданиям, получаю не изобличающий в глупости взгляд, а небрежное пожатие обтянутых, по обыкновению, зелёным платьем плеч: — Почему же. Это как раз не секрет. Свиток находится в могиле этого существа. Но загвоздка в том, что никто не знает, как оно выглядело при жизни, не то что имени. Никаких конкретных названий и дат. — О… — Слова упорно не желают идти на язык, и я ограничиваюсь лишь коротким вздохом, надеясь не впасть в состояние паники после того, как до меня окончательно дойдёт смысл сказанных ею слов. Прохожусь языком по губам, неосознанно копируя только что сделавшего то же самое Луку. — А Дакларден? Неужели он может быть всё ещё?.. — Договорить оказывается сложно. Вместо «жив» просится достаточно малодушное «здесь». Каким бы ублюдком он ни был, но вот так говорить о его смерти — мне дико. Неприятно, словно влезать в нечто вязкое, понимая, что не скоро выйдет очиститься. Понимая, что отчасти его и уволокли-то из-за меня. Или меня едва не выпотрошили из-за него? Тут как поглядеть… Но всё одно. Оказался бы живым — и камень с души. Не прожжённый негодяй же. Пускай себе пудрит мозги легковерных дам. Где-нибудь подальше от меня. — Скорее всего. Магический сон — дело долгое. Нужен же он зачем-то этой своей любительнице роз. Может, жрёт его, чтобы восстановиться побыстрее. Может быть, ещё что-то. Не знаю. — Что значит «жрёт»? В прямом смысле?.. — Уловил обрывок фразы, и у меня даже голос сел от неожиданности, а разум отказался воспринимать всё остальное. — Ага, начала с пальцев ног. — Ну хоть что-то не меняется — Луку всё так же бесит моя неосведомлённость, и он не всегда может закусить язык, сталкиваясь с ней. — Энергию его жрёт. Жизнь тянет, подпитывается ею. Не старайся казаться глупее, чем ты есть, княжна. Игнорирую его выпад, слабенько прикусив язык, и вопросительно гляжу на ведьму, что всё никак не оставит в покое сложную вышивку. Размышляет о чём-то своём и почти что рвёт тонкие нити. Опомнившись, слепо моргает и возвращается к прерванному разговору: — К северу отсюда, примерно в четырёх днях пути, объявилась банши. — И что? — Анджей раздражённо перебрасывает вперёд мой всё норовящий залезть в его лицо хвост и не выглядит хоть сколько-то заинтересованным. — Банши не нужно изгонять — они лишь предвещают смерть, а не несут её. — Да знаю, знаю. Пронесётся мельком да как заверещит… — Тайра резким движением пальцев собирает веер и рассматривает рисунок на ручке так, словно впервые видит. — Да только эта уже неделю торчит. Вокруг домов бродит, в окна стучит и никак не уйдёт. Словно пристегнули её или кто-то, кого она ждёт, всё никак не умрёт. Я думаю, она за ним и пришла. За Максвеллом. — А если нет? — Анджей относится ко всей этой затее весьма скептично, но и открыто не протестует. — Значит, сделаешь доброе дело и разберёшься, что к чему! — Ведьма поднимается на ноги, но почему-то не сама, а опираясь на так вовремя подставленную руку. Присмотревшись, замечаю, что выглядит она куда бледнее, чем обычно, да и морщин на миловидном лице прибавилось. Но об этом я если и рискну спросить, то явно не у неё и разве что шёпотом. И не в стенах этого дома. — Пора начинать с чего-то, Энджи! Снег скоро выпадет. Монстролов кивает, никак не отреагировав на прозвище, и переглядывается с Лукой. А после переводит взгляд выше, глядит не то на его волосы, не то на кусок стены. Глядит, но так, словно ничего перед собой не видит. Ощутимо мрачнеет, и я, растерявшись было, далеко не сразу понимаю, при чём тут снег. — А если это не Дакларден? Что тогда? Четыре дня туда, столько же обратно, сутки на то, чтобы разобраться. Многовато выходит. Ведьма только разводит руками: — Это единственная догадка, других у меня нет. Появится что ещё — дам тебе знать. А пока советую пополнить запасы и отправиться с рассветом. Вам всем. Тяжеловесно звучит. Но, по правде говоря, я и сам меньше всего хочу сейчас разлучаться. Только не с ним. Не с ним, кто, развернув меня боком, сцепил ладони в замок под моим животом. Если где и может быть безопасно, то рядом с ним. — Уверена, что хочешь остаться одна? А если снова заявится? Отмахивается от вопросов чистильщика и ладонью разглаживает появившуюся складку на юбке. — Сомневаюсь. Кем бы ни была первоначальная цель, сейчас это не я. Моему дому будет намного спокойнее без вас. Анджей кивает и легонько шлёпает меня по бедру, заставляя встать. — Собирай подвязки, княжна. А ты, — оборачивается к Луке, осматривает его ещё раз и даже меняет положение головы, чтобы убедиться, что не показалось, — со своей копной разберись. Приметным становишься. В ответ ему лишь искривлённые в слабом оскале губы, а я, присмотревшись, действительно замечаю тонкие, отмывшиеся от оказавшегося нестойким красителя алые прядки. *** Сделай что-нибудь… Ха! Наверное, этого стоило ожидать, но я, погружённый в свои мысли и слоняющийся по комнате, был слишком себе на уме. Не самые радостные думы начали одолевать, стоило только остаться наедине со своим отражением в мутноватом зеркале. Всё тот же Йен, что и раньше, вроде. Разве что царапина тут, да ещё одна там… Но сколько их было? На коленях ссадины и вовсе не сосчитать. Сходили старые, тут же появлялись новые. Засосы. Синяки. Отметины. Сходили всегда и ничего после не оставляли. Почти все. Недавние — зарубцевались внутри. И сколько бы отражение ни твердило, что всё в порядке, не верю ему. Настолько, что по зеркальной глади ударить хочется, и тогда, возможно, сквозь трещины просочится правда. Моргаю раз, второй, и понимаю, что не знаю, как выглядит мой истинный облик. Анджей, Тайра, даже Лука… А какой я? Какой же я? Подхожу ближе к толстой раме, опираюсь на неё ладонью, носом почти касаюсь холодного стекла и не моргаю, наверное, с пару вечностей. Пока глаза не защиплет, а картинка не поплывёт. Давай же, стекляшка! Покажи мне! И даже, кажется, начинает получаться что-то. По крайней мере, голова немного кружится, и ощущение, что контуры вот-вот поплывут, не отпускает. Встанут на место уже по-другому, как я, не выдержав напряжения, сковавшего мышцы, вздрагиваю и от неожиданности больно бьюсь лбом. А после ещё раз, посильнее, от чересчур громкого стука в дверь. Настолько церемониально демонстративного, что, не открывая, знаю, кто явился по мою душу. Анджей не стучит, Тайра, будучи хозяйкой дома, — тем более. Ладно. Досаду вместе с выступившей на виске каплей смахиваю и поворачиваю дверную ручку. И дёргаюсь в третий раз, когда мне прямо в руки пихают нечто подозрительно тёплое в глубокой глиняной миске, да ещё и со смутно знакомым травянистым запахом. — Это что, хна? А главное, зачем она мне? — Поднимаю глаза на деловито протиснувшегося в комнату Луку и морщу лоб. Он же уверенно осматривается по сторонам и, заприметив заваленный книгами широкий табурет, собирается было свалить их все на пол, но, передумав, останавливается, составляет их так, стопка за стопкой. Ещё бы, кто рискнёт так обращаться с имуществом не самой терпеливой ведьмы? Заканчивает с пухлыми томами, которые мне ещё только предстоит изучить, и вытягивает это толстоногое деревянное уродство на центр комнаты. Ставит прямо напротив зеркала и усаживается, скрестив на груди руки. Улыбается от уха до уха, да только смахивает больше на оскал. Оскал того, кому перед смертью распороли щёки и иного выражения задубевшим мышцам не принять. Повторяю свой вопрос, но вместо ответа суёт пальцы в карман расстёгнутой куртки и всучивает мне ещё и короткую широкую кисть. О, ну отлично. — И почему именно я должен это делать? — спрашиваю, но как-то слишком уныло для того, кто действительно хочет получить ответ на свой вопрос. — Потому что остальные заняты действительно важными делами, конфетка. Конечно же. На что ещё может сгодиться бесполезный Йен? Думаю об этом, и зло берёт. — А у тебя что же, таковых не нашлось? — Ну, учитывая, что меня только что пинком вышибли из лаборатории, выходит, что нет. Давай, шевелись. Пожимаю плечами и принимаюсь размешивать чёрную вязкую массу кистью. — А почему Тайра просто не может?.. — Потому что у Тайры магическое истощение. Врачующая магия — то ещё дерьмо, а лечить ей пришлось много. Кисть замирает в моих пальцах. Надо же, какие тонкие намёки в ход пошли. А ещё тоньше намекнуть нельзя было? — Ты о своём плече? — И тут же, увидев, как сощурились его глаза, а уголок рта дёрнулся вправо, растягивая губы в глумливой улыбке, спешно добавляю: — Впрочем, неважно. Хочешь, чтобы я что-то сделал для тебя, — заткнись. Закатывает глаза, хмыкает и демонстративно сжимает губы. Обхожу его кругом, кошусь на расстёгнутый ворот куртки, понимая, что с его длиной волос изгваздает всю. И хорошо, если ототрётся. — Раздевайся. Тёмная изломленная бровь ползёт вверх, и уже я сцепляю зубы. — Куртку сними! Беззвучно веселится, но делает то, о чём я прошу. Осматриваюсь по сторонам и, оставив миску на столе, пытаюсь прикинуть, сколько зубьев я сломаю, прежде чем расчешу его. Расчёски он не принёс, а значит, придётся взять свою. Ну прекрасно. И только остановившись за его спиной, бросив мельком косой взгляд на наши отражения, понимаю вдруг, что мне придётся касаться его. Снова. Прекрасно вдвойне. Но вместе с тем цепляюсь взглядом за очевидное сходство. Линии особенно роднят — одинаково прямые скул и носа, очертания лица. Замираю, уже было потянувшись к шнурку, которым он стягивает свои волосы. Брови. Различающиеся на тон или два оттенки глаз. Разве что его черты резче, грубее. Понимаю, что это только наваждение, что тёмные волосы и бледная кожа путают. Понимаю, что мы абсолютно разные, но от противного ощущения, что я — всего лишь копия, трудно отделаться. И одновременно с этим понимание приходит. Почему же Анджей всё-таки взял меня с собой. Не просто пожалел. Увидел. Во мне его. — Типаж прослеживается, правда? — В этот раз без насмешки. В этот раз с каким-то садистским любопытством: удастся сделать мне больно или нет? — Я вроде бы просил тебя заткнуться. — Так я и заткнулся. На целых две минуты. — Помолчи ещё и следующие две. Стараясь не прижиматься к его спине, закатываю рукава своей рубашки до локтей и развязываю затянутый кое-как шнурок. Перекидываю его через довольно узкое плечо и медленно, стараясь особо не цепляться за ощущения, принимаюсь распутывать жёсткие, сожжённые чем-то более агрессивным, чем бурда в миске, волосы. Сначала пальцами. И это абсолютный кошмар. Во всех смыслах. Начиная от того, что эту мочалку — только отрезать, и заканчивая тем, что тактильные ощущения заставляют меня проводить параллели с тем, от чего я вроде как избавился. Наивный. А ещё он смотрит. С интересом следит за выражением моего лица через зеркало и послушно запрокидывает голову, когда я пытаюсь разобрать очередной спутавшийся комок. Он смотрит — и это бесит даже больше слов. С силой кусаю себя за щёку так, что даже вздрагиваю от боли, и, смирившись с тем, что гордое молчание — вовсе не решение всех проблем, позволяю любопытству победить: — А за что тебя выперли из лаборатории? — А что, следующие две уже прошли? Тут же дёргаю за волосы в отместку за колкость. Даже бровью не ведёт, а мне именно этого и хочется вдруг. Сделать ему больно. Чтобы хотя бы ойкнул. — Ладно-ладно, не кипятись, конфетка. Они там варят что-то в котле. И если оно в итоге рванёт, я буду единственным, кого никакая магия назад не соберёт. Не то чтобы мне страшно, но с десятью пальцами жить приятнее, чем с одним. — А Анджей? Ему что, не может оторвать руки? — Почему же, вполне. Но он там вроде как нужен, а у Тайры, опять же, уже нет сил на новое защитное заклятие. Часть дома всё ещё в руинах, разве ты не заметил? — Такое сложно не заметить. — Перебираю пряди, пытаясь разгладить пушащиеся мёртвые концы пальцами. Жёсткие, как проволока. — Почему ты не обстрижёшь их? — А ты? — Это нечестно. Отвечать вопросом на вопрос. — А кто тебе обещал, что всё будет честно? Выдохнуть через нос, закрыть глаза и, не удержавшись, дёрнуть только-только коснувшийся волос гребень вниз. Вот теперь шипит и невольно тянется следом. Удовлетворение настолько поверхностное, что едва ощутимо. Но всё же есть. — Почему ты не сказал Анджею про Орден? — перевожу тему на менее опасную, и спина, которой я то и дело невольно касаюсь, напрягается. — Потому что это не его дело. И не твоё, кстати, тоже. — Разумеется, — согласно киваю и принимаюсь за его макушку. Здесь дело идёт проще. Столько усилий только на то, чтобы расчесаться! Представляю, что было бы с моими волосами, обращайся я с ними так же. Застрявший репей и колтуны, как у пса? — Только если ты уже забыл, я там тоже был. И меня чуть не… убили. — Запинаюсь перед последним словом, в момент передумав использовать другое, даже более мерзкое, чем смерть. — Но не убили же. Не суй свой нос, куда не следует, княжна. Иначе рано или поздно одна из дверей его прищемит. — Это намёк? Или, подожди, сразу угроза? — Считай, что дружеский совет. — О, так мы с тобой, оказывается, ещё и друзья. — Предпочитаешь другое слово? Вместо ответа отворачиваюсь к столу и, пользуясь тем, что не видит, с силой жмурюсь. Всего на секунду или две. Успокоить мысли. Убедить себя не реагировать на подначки. Ему от этого весело, я понимаю. А мне — как по иглам босиком. Не хочу. Возвращаюсь назад с вязкой остывшей массой в миске и так же, как и шнурок, что он вертит в беспокойных пальцах, перебрасываю на его колени расчёску. Ещё пригодится, а руки у меня только две. Первый мазок приходится на правый бок, на волосы, что короче остальных, но отливающие алым ярче всего. При хорошем освещении и вблизи кажется, что вся его голова испещрена тонкими красными прядками. Вроде и немного их, но если разобраться… — Почему ты выбрал именно красный? — Почему ты задаёшь столько вопросов? И разве у всего должно быть обоснование? Красный и красный. Первое, что в голову пришло. Вспоминаю его красное платье, гардины, диваны и ковры. Красный шёлковый халат, что скользил по моей коже. Так я тебе и поверил, конечно же. — Потому что тогда ты не сможешь прицепиться ко мне со своими. — Справедливо. Больше не следует никаких реплик. И снова в тишине — и так куда хуже. Помимо неловкости, что неизбежна теперь, ещё и мысли всякие в голову лезут. И этот его алый оказывается чем-то из области шрама на лице Анджея. Всё имеет какой-то скрытый смысл. Да только кто мне об этом расскажет? Да и для чего? Кисточка цепляется за спутанные концы, краски всё меньше и меньше, красного в прядях тоже. Кажется, будто Лука и вовсе уходит в себя. Погружается в какой-то транс и даже не двигается, просто сидит, прикрыв глаза, и послушно поворачивается туда, куда потяну. Я же сосредотачиваюсь на запахе краски. Травянистом и насыщенном. Точно хна, но явно с чем-то, с какой-то чернящей её примесью. Точно хна — именно ею как-то пытались выкрасить Мериам в детстве, чтобы придать волосам более благородный цвет, оттенить лицо. Вышло настолько плохо, что я едва отговорил её остричь весь этот кошмар. Вышло так плохо, что отец, пытающийся пристроить её с неполных шестнадцати, почернел лицом и не выпускал из комнат, пока сотворившая весь этот ужас служанка не придумала, чем же это из волос вывести. Улыбаюсь своим мыслям, понимая, что тогда это казалось едва ли не катастрофой. Понимая, что затяжка на дорогой скользкой ткани или неровный шов могли послужить причиной для настоящей истерики. Понимая, насколько пустоголовым был. Легкомысленным и наивным. Чёрное въедается в мои руки, темнеют ногти. Чёрное, кажется, просочилось и в мою душу тоже. Просочилось, вцепилось в неё — и уже не отпустит. То чёрное, что чудится иногда вместо привычного мне уже лица со шрамами. Лица, что я вижу, подняв голову, чтоб сдуть упавшую на нос прядку, и невольно глянув в сторону двери. Вот он стоит — привалился к косяку и тоже молчит. Наблюдает и, как и Лука, варится в чём-то своём. И когда только поднялся? На левой руке вполне себе явный пунцовый ожог, на правой — непонятного вида пятно, отливающее зеленцой. Мне всё ещё непривычно видеть его в лёгкой одежде, без оружия и широкой лямки рюкзака на плече. Да и что толку было привыкать, если завтра всё вернётся на круги своя? Если завтра снова в холод, мокрые сапоги и леденящие кровь звуки, доносящиеся со всех сторон? — Дакларден, скорее всего, и вправду просто спит. Поисковое заклинание не может его обнаружить, но, по крайней мере, показывает живым. Лука вскидывается на голос, но, скосив глаза на его обладателя, только кивает. Настолько в себе, что даже не хочет размыкать губ. Что я там думал о неловкости? О, мне бы её назад. Поверхностную, лёгкую, словно налипшая на лицо паутинка. Противно, но не настолько, как ощущать, что пол вот-вот разверзнется вязкой топью. — Он может как-то помочь… нам? — Неуверенности прорва, но раз уж меня берут с собой тоже, раз уж я пускай в качестве приманки, но всё равно нужен, то, выходит, имею право на это «нам». На более чем прямую причастность к делу. — Может быть. Если она являлась к нему в своём прижизненном облике или вскользь обронила что-то о прошлом. Маловероятно, но всё-таки. Как сказала Тайра: лучше, чем совсем ничего. Киваю и прохожусь по покрытым краской волосам расчёской. Ни одного красного пятна. — А если Дакларден всё-таки мёртв? — спрашиваю, глядя на въевшуюся краску на своей коже. Представляю, насколько нелегко будет свести. Представляю, и это всё равно будет в сотни раз проще, чем ту грязь стереть, что так и булькает у меня внутри. — За останки тоже заплатят. — Лука наконец отмирает и, скривившись, разглядывает своё отражение в зеркале. Со стянутым в узел пучком на затылке, весь чёрт-те в чём выглядит действительно почти комично. Почти, да только совсем не смешно. Никому из присутствующих в комнате. — Сколько за него платят? — Вопрос мерзкий даже на вкус. Язык, кажется, тут же вяжет. Словно вот этой дряни из миски успел глотнуть. Словно она на нёбо мне липнет и медленно его чернит. Вопрос из тех, страшных, что пугать начинают, стоит только задуматься об их сути. Потому что, выходит, каждую жизнь можно оценить. В горсть алмазов или пару монет. И никакой разницы нет. — Столько же, сколько за меня? Лука, подхвативший свою куртку, останавливается рядом с Анджеем, и оба они смотрят на меня. Я же — на свои перепачканные руки. Молчат, и чистильщик слабо улыбается наконец. — Нет, — говорит он и взглядом прослеживает направление моего. — Чуть меньше. *** Вокруг шумно как никогда. Вокруг, несмотря на ранние сумерки, кипит жизнь. Все куда-то торопятся, кричат, ругаются друг с другом. Торгуются, обнимаются, на выходе же даже дерутся. Горят сотни и сотни маленьких, и не очень, фонарей. Вокруг прорва запахов самых разных: от едва уловимых до тех, что из носа не вытравить, даже если заткнуть его. Сладкое, кислое, острое настолько, что, если втянуть носом, непременно чихнёшь и заслезятся глаза. Очень яркое всё, броское. От разложенных весьма недурственных полотнищ и тут же, через прилавок, откровенного ширпотреба. От всех оттенков и форм цветов до мрачных чёрных и серых, пустых ещё, без надписей, надгробных плит. От беспорядочно сваленных кучей украшений до острых на вид кинжалов и мечей. Натянутые шатры, разноцветные ленточки, что беспощадно треплет поднявшийся ветер. Но ряды отстроенных прилавков настолько плотные, а людей настолько много, что тепло. Что-то беспрестанно жарят, скворчит масло, хрустят под напором увесистого ножа свиные рёбра. Как же много всего… Глаза разбегаются, пару раз я почти что теряюсь, успеваю запаниковать, но всегда натыкаюсь взглядом на широкую спину в кожаной куртке и, лавируя между снующими туда-сюда зеваками, нагоняю. Городская ярмарка в самом разгаре. Последняя перед надвигающейся зимой. И вот именно это портит всё впечатление, мутит по-детски чистый восторг и заставляет опуститься на землю. Зима… Больше всего сейчас я страшусь приближающихся холодов. По той самой негласной причине, о которой даже затыкающийся только во сне Лука не говорит. — Почему ты взял меня с собой? — Приходится повышать голос, чтобы перекричать чересчур ретивого зазывалу у входа в подозрительного вида шатёр, и использовать всю свою прыть, чтобы вывернуться из его же вцепившихся было в моё плечо рук. Нет уж, спасибо, не надо мне «удивительных открытий» и «взгляда в далёкое будущее». Боюсь, что после мне не дожить своё настоящее. — Решил, что тебе надоело торчать в доме. Монстролов выглядит невозмутимым и куда более расслабленным, чем был каких-то полчаса назад. Здесь, в этой толчее, на него никто не обращает внимания, то и дело пихают в бок или так же, как и остальных прохожих, хватают за куртку. Выглядит так, словно ему это даже нравится — чувствовать себя частью толпы. — Да, это верно. — Сопровождаю слова кивком головы и, ойкнув, выдираю свои невесть как зацепившиеся на зубцы выставленных на продажу вил волосы. Коса — тугая и ещё утром аккуратная — сейчас выглядит так, словно меня таскали по сеновалу. И сравнение настолько неудачное, что тут же мрачнею. Но что уж теперь, терпи. Расплачивайся. И молчи. — Почему ты такой потерянный? — Вопрос, заданный с искренним участием и совершенно без двойного дна, бьёт под дых. Легко убеждать себя, что всё в порядке, когда, собственно, ни с кем, кроме подушки, не говоришь. Попробуй-ка заткнуть чувство вины, что всё больше и больше растёт, набивая своё брюхо, поедая мои же кишки. На вилку накручивает, да ещё и жуёт, гадина, медленно. Кусками. Не целиком. — Потому что мне немного сложно среди толпы. Я никогда на улицах столько народа не видел. — Полуправда в ответ. Не это гложет, но оторопь берёт. Теряюсь и иногда борюсь с желанием остановиться около одного из прилавков и раскрыть от удивления рот. — А придворные балы? — Сравнишь тоже… — Не похоже? — Совсем нет. Там все чопорные, напомаженные и, кажется, восковые. Этикет. А тут попробуй-ка состроить высокомерную морду. Живо по ней рыбиной или чем похуже огребёшь и… — Осекаюсь, заметив, как монстролов кусает губы, чтобы не рассмеяться, и с силой толкаю его в плечо. — Ты издеваешься надо мной, да?! — Конечно нет. Толкаю ещё и в этот раз ловлю уже полный веселья взгляд. Невольно улыбаюсь тоже. — Просто представил торговку селёдкой на светском рауте. А вместе с ней ту, что со свиными головами стоит. Потеха была бы ещё та. — О да, весь высший свет бы от сердечной болезни слёг, не иначе. — Воображаю томного Максвелла, вальсирующего с грузной грудастой дамой на голову ниже меня и отчаянно пытающейся переорать товарку напротив, и давлюсь хохотом. Даже слёзы выступают. А после безудержное веселье как водой смывает, стоит мне вспомнить о Даклардене и его судьбе. Анджей это замечает тоже: — Ну что опять? Кошусь в сторону на ивовые клетки со змеями и опасливо отодвигаюсь в сторону. Выходит так, что плечом цепляю руку монстролова, а пальцами провожу по его. Тут же хочется вцепиться в них, но запрещаю себе. Проще думать, что на людях неприлично, чем знать, что отпихнул. — Дакларден, — выдыхаю имя, как единый слог, и, улучив момент, заглядываю чистильщику в глаза, в которых былой искры уже ни на грош. Холодная чернота. — Постоянно думаю о том, что он сейчас медленно умирает чёрт-те где. И всё из-за меня. — Мне больше нравится вариант, в котором виноваты его собственная глупость и неумение принимать отказы. И, возможно, излишняя болтливость. Некоторым порой очень не хватает умения вовремя закусить язык. Позвоночник словно перестаёт быть гибким. Раз — и отказывается двигаться, скованный предчувствием и прозорливостью. — И почему мне кажется, что последнее относится не к нему? Отмахивается только, а в следующее мгновение хватает меня за ворот куртки и оттаскивает в сторону, спасая от толчка разворачивающегося с увесистой бочкой на плече мужика — огромного, как медведь, и такого же неповоротливого. От испуга инстинктивно цепляюсь за рукав монстролова, а после, не выдержав, всё-таки робко касаюсь пальцев, втискивая между расслабленными его свою ладонь. Легонько сжимаю и едва не прокусываю зажатый между зубами язык, когда отзывается на прикосновение и отвечает тем же. Удобнее поворачивает кисть и позволяет переплести пальцы. И грудь кажется той самой клетью, ряды которых мы видели с десяток прилавков назад. Только внутри не кобра шипит, а подобно пойманному корольку бьётся сердце. Перестать улыбаться — выше моих сил, поэтому на все мои восторги и, пожалуй, слишком явное желание потереться о его плечо носом, закатывает глаза и тянет в сторону, к развилке меж рядов. Неловко запинаюсь, глядя вовсе не под ноги, и всё-таки проезжаюсь по его рукаву носом. И вовсе это не так приятно, как хотелось бы. — Это что, твоя скрытая способность — быть неуклюжим везде, кроме спальни, а, бестолочь? Ведусь даже не на подначку, совершенно не колкую, а на нежность в голосе. И отзываюсь именно на неё с куда большим энтузиазмом, чем он мог представить: — Мы можем проверить это. Попробовать не в спальне, а, скажем, вон за тем широким шатром, например. Или за пустым прилавком, или… — Скажи, моя прекрасная княжна. Тебя когда-нибудь били рыбой? — срезает все мои предложения и, добившись недоумённого взгляда, с усмешкой добавляет: — Я уже готов купить одну для того, чтобы скрасить твои скучные будни. — Да иди ты! — Пихаюсь, тараню его, сам же ударяюсь, налетев на локоть, и шиплю, пытаясь выдернуть пальцы, чтобы обиженно сложить руки на груди. Не пускает. — Я же серьёзно, а ты со своей рыбой… Не пускает и вдруг, улучив момент, пожалуй, пугающе ловко для человека своей комплекции, ныряет за неплотно задёрнутые шторы очередного цветастого шатра и меня тащит следом. Того, в котором, вроде как, торгуют чем-то, сделанным из хрупкого стекла, и на сегодня уже закрытого. Того, в котором темно и пахнет смолами и благовониями, от которых кружится голова, пожалуй, даже слишком сильно. Того, в котором почти места нет — всё в ящиках и тюках. Почти места нет, и поэтому, дёрнув на себя, приподнимает, чтоб повыше был, ставит на свои ноги. Пальцы всё ещё не отпускает, второй рукой обхватывает сразу оба плеча. — А как же твоя рыба? — Мой ехидный шёпот в холодном дыхании тонет, растворяется в нём, и я — уже вовсе не я. Несмотря на то что внутри и вполовину не так тепло, как на оживлённой улице, таю. Таю и совершенно точно готов лужей стечь к его ногам. И сделать абсолютно всё, о чём попросит, и то, о чём умолчит. Абсолютно всё. Ты маленькая шлюшка, Йен. Смирись с этим. Губами проходится по моей скуле, касается носом носа, игнорируя губы, прикусывает подбородок, и я понятливо дёргаю за верхнюю застёжку на куртке, охотно подставляя шею. Под поцелуи, укусы — всё, что захочет, пускай делает. Стискивает зубы, да так больно, что ещё немного — и начну выть. Хочется закусить кулак и заткнуть им свой рот. Чтобы не скулить, и плевать, что во всеобщем шуме и гомоне даже криков никто не услышит. Плевать на то, что он нарочно не позволяет мне сделать это, плотно прижав свободную руку к своему телу. Плевать. Всё равно весь ломкий становлюсь, слабый, дрожащий и растворяющийся, словно брошенный в кипяток сахар. Кусает прямо под линией челюсти так, что никакой курткой уже не закрыть, не спрятать под воротом. Кусает так, словно вознамерился всерьёз вырвать кусок, но как же это кажется правильно! Как же заслуженно оно всё! Поэтому, несмотря на то что мучительно, мне хочется ещё. Ещё немного этого наказания, ещё немного боли, ещё немного синяков… Лучше много. Больше, чем в последний раз. Больше, чем когда-либо. Больше… Отпускает плечо, пальцами по спине ведёт, по пояснице, ниже, и, словно подумав немного, пристраивает их на мою задницу. Сжимает, давит, вынуждая прогнуться, вжаться в себя, и только после того, как оставит ещё один саднящий не одну минуту укус, целует. Медленно, глубоко и словно зло. Словно нарочито растягивая и даже за глотком воздуха не пуская. Намеренно душит, до разноцветных кругов удерживая рядом. Понимаю, что мы последний раз целовались целую вечность назад. Понимаю, что всю неделю он только механически трахал меня, как какой-то снаряд, специальное приспособление. И, кажется, только для того, чтобы мне стало легче. Клин клином. Подобное подобным. Только знал бы он… Если бы он знал… После чего или кого… После кого я так яро пытаюсь отмыться. Отчего-то сейчас, видя звёзды под веками, уверен: и вовсе бы убил. Только меня или обоих? Начинаю задыхаться совсем по-настоящему и, кажется, давиться наползающей в рот темнотой. Это похоже на панику и одновременно на какой-то приступ. Это похоже на накрывшую волну ужаса и острый, пронзивший насквозь укол. Впервые с того самого момента, как я перешагнул чужой порог, вернувшись с проклятых полей, мне становится так плохо. Полностью задавленный многотонной плитой навалившейся вины. Не могу ни пошевелиться, ни оттолкнуть. Намертво скован, и, кажется, Анджей даже не замечает этого. Пока ещё нет, и холодно становится так, что зубы судорогой сводит. Раз — и начинают стучать. Два — и пальцы, что сжимают мои, кажутся уже тёплыми. Только тогда он отстраняется и, опомнившись, принимается трясти меня за плечи. Болтаюсь из стороны в сторону, голова безвольно опускается на грудь, и монстролов, чертыхнувшись, вытаскивает меня на улицу. Тут же становится светло и шумно. Становится теплее, и я наконец-то могу сделать вдох. Судорожный и такой, что после в груди всё колет. Свалился бы прямо вниз, на землю, но держит, да и я сам цепляюсь за ворот его куртки. Кое-как сжимаю соскальзывающие пальцы и утыкаюсь в руку лбом. Дышу запахами. Выделанной кожи. Сажи. Тут же — выпечки и копчёностей. Запахами дыма и, ослабевшим, благовоний из шатра. И вот от последних откровенно хочется сложиться напополам и выблевать всё содержимое желудка и его самого для верности. Неужели от них так скрутило? Или всё-таки у моей паники были другие, глубоко личные причины? Здесь, на воздухе, в окружении снующих туда-сюда, толкающихся и переругивающихся людей становится куда проще. Проще, чем окружённым холодом, с Анджеем и огромным давящим чувством вины наедине. — Это уже что-то новое. — Снова обнимает за плечи, но разительно по-другому, не сжимает так, и вообще, кажется, касается только для того, чтобы не дать завалиться, если ноги не удержат. — Уверен, что рассказать больше нечего? Спешно киваю, а сам жмурюсь и сжимаю зубы. Потому что новая волна тошноты сильнее предыдущей, а запах проклятых благовоний в нос набивается быстрее во сто крат. — Да, просто… — Приходится сделать паузу, чтобы уткнуться в его шею и вдохнуть. — Просто давай отойдём отсюда. Больше никаких вопросов не задаёт, понятливо уводит к пестрящим тканями прилавкам, рядом с которыми пахнет только краской и крахмалом. — Спасибо. — Вечность проходит, прежде чем я наконец могу голову поднять и посмотреть ему в глаза. Кажется, краска приливает к лицу. И как в первый раз пойман. Только не пойман, и далеко не в первый. И верно, что беспокоиться о Луке? Если та, с которой я почти было договорился, сожрёт меня сама? Даже если Анджей никогда не узнает. Даже если ему всё равно. — Нет, я всегда знал, что ты нежный цветочек, но чтобы настолько… — Там воняет. Слишком воняет. — Что-то вони я не заметил. А вот накатившую панику — вполне. И раньше у тебя подобного не было. — Я не знаю почему, — вру и снова прячусь. Прячусь и вру. Обрастаю всё новой и новой ложью. Чтобы утаить большую, приходится разводить сотни мелких. И от этого в десятки, в сотни раз хуже. Я не хочу ему врать! Никогда больше. Не хочу! — Или знаю, но язык откусить проще, чем заговорить об этом. Но, видимо, придётся, да? — Придётся. Придётся… По новой. Придётся, несмотря на то что мы думаем о разном — вопросы одни и те же. «Придётся рассказывать» и «придётся сочинять» — вовсе не одно и то же. Вдох, попытка убедить себя, что надо. Надо сделать это. Расставить все точки в нужных местах. И сделать так, чтобы никогда больше. Никогда не возвращаться к этому. — Я расскажу тебе, но пообещай, что больше не будешь спрашивать. Толпа вокруг заметно редеет, расступается, огибая нас, то и дело неосторожно цепляя за спину или руки. Толпа, как единый живой организм, кажется, истощается и отступает, тащится уже не так весело, похоже, что самый хвост. — Обещаешь? Тут снова нужно поднять лицо. Нужно посмотреть в глаза. Нужно заставить, зубами со всей силы в губу не впиться, не выдать себя и ещё его взгляд выдержать, что сейчас дыру пробуравит. Сквозь. — Да. — Выходит тяжеловесно и крайне мрачно. Новая волна дрожи. — Я обещаю. Давлю откровенно слабую, фальшивую улыбку и, вывернувшись из объятий неловко, опасливо беру его за руку. Разговаривать проще, не видя лица, не отслеживая реакций. Разговаривать проще и вместе с тем куда-то вяло брести. — В шатре было холодно. В том доме — тоже. Ты же видел, этот одноглазый урод мне всю шею изодрал, и вот когда я закрыл глаза… На секунду, всего на одну секунду снова оказался там, с ним. И меня просто выкрутило… Почудилось, что… — Тут, не выдержав, делаю паузу, чтобы проглотить мерзкий, глотку перекрывший ком, что куда больше из лжи, чем липких воспоминаний. Это было отвратительно, но Ахаб мёртв, и, кажется, прикосновения его лапищ больше не трогают. Забылось, как далеко и не со мной. Но это единственное, что я могу сейчас использовать. Единственное, что пришло на ум. Полуправда — уже не совсем ложь. — Почудилось, что я остался там. Не знаю, что рассказал тебе Лука, но в амбаре, где нам пришлось ночевать, подобное уже было. Просто раз — и всё, я там. Как со стороны вижу его, уже мёртвого, птицами и нечистью обглоданного, на том самом дереве, и себя. То, что осталось. После — Ахаба, а может быть, и их всех… — Он сказал. Запинаюсь на ровном месте и лишь чудом умудряюсь не сбиться с шага. — Сказал, что ты почти уже спал, как просто взял и впал в транс или истерику. А когда он попытался растрясти или разбудить, ты ему врезал. О да. Врезал-то на славу, тут нечего сказать. Лучший мой удар за всю недолгую жизнь. Особенно первый. Тот, что отпечатался на его лице синеватой пощёчиной. — Два раза. — Уточнение никому не нужное, но отчего-то сорвалось с языка. Наверное, потому что частичка истины и от этого становится чуть проще. Зато следующий вопрос леденит кровь в жилах снова. Леденит, несмотря на то что я был готов к нему. Ждал. — А потом? Пожимаю плечами и заставляю себя смотреть на монстролова, а не под ноги. Заставляю себя говорить ровно и вроде бы равнодушно, а не мямлить, срываясь на бормотание. Уговариваю себя на каждый слог. В последний раз. В самый-самый последний раз. — А потом — ничего. Он посмеялся надо мной, сказал, что я бью как придворная дама, и отвалил. Я даже не помню, как уснул. Утром мы разругались по новой и вернулись в город. Это всё. — Но то, что произошло, продолжает тебя мучать? — Да. — Ответ однозначен. Сразу же оказывается на языке. Это «да» в абсолютно всех смыслах. Меня мучает. Совестью, страхом и ещё парой вещей, о которых я и говорю вслух: — Осознание того, что меня едва не запытали до смерти ради развлечения и сведения счетов, очень мучает. — И ты винишь его? Ощущение двойственности не отпускает. Хватка, капканом сжавшаяся на моей кисти, тоже. Это тот разговор, от которого он уже не позволит мне уйти. Это тот разговор, который я должен закончить сам. — Луку? — Я знаю, что Анджей кивнёт. Я знаю это. Но переспрашиваю всё равно. Для верности. Для того чтобы выиграть себе ещё немного времени. — Нет. Если и виноваты, то мы оба. — Почему ты так говоришь? — Перед тем, как всё случилось, мы перегрызлись и разошлись. Я попался, и им пришлось легко с ним. Лука сам отдал все свои ножи. — Ну, — Анджей улыбается даже, совершенно невесело и изуродованным уголком губы, — все он никогда не отдаёт. Не спрашиваю, хотя треклятое любопытство о себе знать даёт. Даже сейчас. Вместо этого задаю совершенно другой вопрос, надеясь, что им и удастся закрыть неприятную тему: — Зачем мы сюда пришли? Не для того чтобы прогуляться же? Утвердительно кивает, и я только сейчас, да и то головой по сторонам повертев, понимаю, что какое-то время мы не просто шатаемся по рядам, а идём в конкретном направлении. Что он меня куда-то ведёт. Прилавки по обе стороны узкой дороги завалены пучками трав, какими-то подозрительного вида скрюченными лапками и насекомыми. Бутылями с разномастными порошками, мелкими, как песок, и крупными, как цветочный керамзит. — Нет. Пополнить запасы. И будь умницей, руками ничего не хватай. Отрастишь по глупости петушиный хвост, да так и останешься — на контрзаклятия нет времени. — Вроде и предупреждает, да так небрежно, что я, уже было дёрнувшийся в сторону прилавка со слабо мерцающей в свете масляной лампы светло-салатовой травы, испуганно отскакиваю назад. Со стороны, должно быть, выглядит крайне комично, потому что он всё ещё держит меня за руку. Потому что, пытаясь сунуть свой нос в одно, второе и третье, я таскаю его за собой. Посмеивается, но отчего-то не одёргивает, послушно петляет, благо здесь народу вообще почти нет. Засушенные соцветия вызывают у меня интерес, а скукоженные головы, лапки и даже целиком заспиртованные тушки птиц и мелких животных в банках — отвращение. Касаюсь одной такой склянки и тут же отдёргиваю пальцы. Анджей, приценивающийся к невзрачным, серым на вид порошкам, качает головой и хмыкает: — Что это тебя так перекосило? Именно что! Перекосило! Боги, сколько же здесь всякой гадости… Понимаю, что позеленею по новой, если помимо разглядывания начну ещё и читать надписи на маленьких, тут же привязанных к склянкам ярлычках. — Кому вообще нужна вся эта мерзость? — Тайре, например. Или ты думаешь, что она свои зелья исключительно из ромашек варит? Вот, к примеру, то исцеляющее, что она заставляла тебя пить после разгрома, что устроил тролль, из… — Не надо! Замолчи, пожалуйста! Или я больше никогда-никогда-никогда не стану пить то, что она мне суёт! — единой скороговоркой произношу и моляще заглядываю в его глаза с самым мученическим выражением лица, на которое только способен. На моё счастье, он внемлет и отворачивается к подскочившей, вовсе не похожей на тех, что торгуют съестным, торговке. Эта сухонькая старушка — живее любой полнотелой товарки. Её маленькие чёрные глазки блестят, а ногти на руках кажутся необычайно длинными и крепкими. Опасно заострёнными. Медленно прохожусь взглядом по её открытым кистям, после — выше, к локтям, плечам, и наконец встречаемся взглядами. Она тут же замолкает, на середине слова осекается и сама становится похожа на птицу. Только не на замаринованную, поджавшую лапки синичку, а на ворону. Горбится вся и, нахохлившись, нагибается над прилавком. Кажется, вот-вот клюнет носом. Чувствую, как Анджей ненавязчиво пододвигается ближе и приподнимает наши сплетённые пальцы над разложенной мерзостью. Так, чтобы она заметила. А заметив, улыбнулась, на удивление, оказавшимся очень зубастым ртом. Только зубы у неё какие-то неправильные, звериные. Словно нарочно заточенные и треугольные. — Выбираете, господа, аль конкретное что интересует? Реснички мышек, желчный жаб? А может, от сглаза чего? Был тут у меня один амулетик — так отдам! Возьмите! — Суетится, под прилавок лезет, а чистильщик, скривившись, касается моих волос носом и, склонившись, на ухо негромко проговаривает: — Глянь на неё, по-настоящему посмотри. Киваю и тут же, заинтригованный, пробую. Кошусь на её тонкую руку, которой скрывшаяся внизу ведьма держится за стол, моргаю, пытаясь перестроиться и заглянуть за привычное восприятие, и, на удивление, удаётся ещё до того, как голова, на которой повязан тёмный, отливающий бордовым платок, появится снова. Понимаю, что не ошибся, когда сравнил её с птицей. Её пальцы действительно напоминают птичьи. Тонкие, с загнувшимися вниз ноготками. Кажутся слабыми и ломкими. Иссушенными и тёмными. Но совершенно не страшными, скорее, напротив, хрупкими. Выныривает из-под столешницы, выпрямляется, и улыбка, что была растянута от уха до уха, тут же медленно тает. Я вижу её в довольно странном обличье. Вижу её птицей и нет. Сорокой с длинным ощипанным хвостом и подрезанными крыльями. Вижу её с клювом и под ним же расположенным зубастым ртом. Вижу её настоящую. И вряд ли ведьме — или кто она там? — это нравится. Становится меньше в размерах, сжимается, словно усыхая, и стекляшка, что она держит в своих тонких лапках, раскачивается туда-сюда. — Господа уже выбрали? Могу я узнать, что именно завернуть? Анджей отвечает ей, но на его голос я не обращаю внимания. Да и к чему мне? Всё то, что он перечисляет, мне неведомо, а заспиртованных гадостей в его списке нет. Вряд ли ведьме, что спешно рассыпает тёмные порошки по мешочкам и склянкам, вообще я нравлюсь. Понимаю, что чувствую запах. Но вовсе не разложенных разностей или трав. Понимаю, что от неё пахнет… страхом. Неужто Анджей её так?.. Тогда почему на него почти не смотрит, а на меня беспрестанно косится? Или всё дело в том, что я её вижу и могу поднять шум? Попробуй-ка убеги от толпы на таких тоненьких старых лапках. Собирает всё в холщовый мешок и протягивает монстролову. Принимает оплату и, подумав, вкладывает в сумку и свою стекляшку тоже, не сводя с меня глаз. — Спасибо, не нужно, — вырывается само собой, и она, вытянув шею, кажется, готовится мне нос перебить клювом, но, помня о близости чистильщика, только головой качает и с затаённой злобой отвечает: — А это и не для тебя вовсе. Это ему. И желчи столько, что невольно пячусь. Невольно пячусь, потому что совершенно точно ничем не мог обидеть её. Не мог рассыпать её товар или стащить чего. Но тогда за что? Почему так? Провожает взглядом, пока идём меж остальных рядов, и все они, все торговцы магическими приблудами смотрят. С молчаливым осуждающим укором. Все. А когда выходим на тихие, погружённые в ночь улицы, не выдерживаю и оборачиваюсь. И натыкаюсь на десятки горящих, словно у кошек, внимательных немигающих глаз. — Кто они? — шёпотом, не в силах отделаться от ощущения до хребта продирающих взглядов, спрашиваю, уже заслышав шум моря и почуяв запах соли, что насквозь пропитала доки. — Городская нечисть. Кикиморы, низушники, может, ещё кто — я особо не всматривался. Кто на болотах собирает то, чем и торгует, кто таксидермией живёт. Безобидные. — Мне так не показалось… — До сих пор мороз по коже. А та, с клювом, и вовсе наверняка ко мне во сне придёт. Да ещё и не в одном. — Разве я им сделал что-то? — Ты — нет. Подобные тебе — да. Ведьмы не очень-то уважают слабых и веками использовали разумную нечисть в качестве своих рабов. Тайра сюда в жизни не сунется без острой необходимости. Одно неосторожное слово — и задерут. Передёргивает. И лучше бы от холода. Ощущение безопасности как-то меркнет. Особенно после того, как вспоминаю о том, что привычного уже меча в шкурах за широким плечом нет. Кошусь на холщовую суму, что он небрежно перебросил через плечо. — А этот амулет? Что она тебе сунула? — Понятия не имею. Какая-нибудь дрянь вроде оберега наверняка. Не беспокойся, ни одной серьёзной твари оторвать мне голову это не помешает. — Когда ты так говоришь, я забываю, что после она прирастёт назад. — И что? Страшно? — Страшно, — киваю, и на этом вопросы заканчиваются на какое-то время. Просто медленно спускаемся к пристани и неизвестно зачем проходим по ней. Кораблей в гавани давно нет. Помню о зимних штормах. Помню о мёртвой ведьме, что свила себе гнездо вон там, в неглубоких пещерах, что рассмотреть отсюда мешает опустившаяся ночная темнота. Кажется, что давно было. Кажется, потому что за столь короткий промежуток времени в моей жизни произошло больше, чем за все предыдущие девятнадцать лет. Останавливаюсь на самом краю пирса так, что между мной и водой — лишь жалкие метры. Может, два. Может, меньше. Два вниз. — Значит, завтра утром? Море по-настоящему бушует, пенится, шипит, и его ледяные брызги долетают даже до моего лица. Море снова близко. Море, в котором наверняка живёт ещё не одна тварь. Море, что скрадывает, затирает мой вопрос, делает его приглушённым и вроде бы равнодушным. Море не знает, как я не хочу всё это снова. Морю наплевать на то, что я сам себе такую жизнь выбрал и, как бы ни боялся теперь, уже не повернуть назад. — Завтра утром. Анджей, что наконец выпустил мои пальцы из своих, останавливается позади, но не касается отчего-то. Ощущаю, что вот он, в пяти сантиметрах, но не опереться. Не вплотную. И вопреки тому, как это раньше было, не тянусь сам. Не льну и не навязываюсь. Каждый в себе. — Думаешь, надолго? — Прекрасно помню о его «четырёх туда, четырёх обратно и сутках на разобраться». Да только когда оно получалось так, как планируется? И, наверное, даже хорошо, что не так. Хорошо, потому что иначе я бы сейчас был в другом месте, с другими людьми. Другой я. Анджей словно оживает. Сбрасывает с себя оцепенение и всё-таки делает те самые полшага вперёд. Запихивает свои ладони под уже порядком замёрзшие, на ледяных перилах лежащие мои и опирается подбородком о макушку. Не то снова ищет тепла, не то пытается не отобрать, а сохранить моё. — Надеюсь вернуть тебя Тайре до серьёзных холодов. Совершенно не тот ответ. Совершенно не на тот вопрос. Совершенно точно до новой дрожи. Они все так старательно избегают этой темы, что я за вечер, проведённый среди шумной толпы, успел и вовсе о нём забыть. Успел забыть о том, почему же вдруг так важно стало утекающее время. Совсем скоро он уснёт. Уснёт так крепко и надолго, что, когда очнётся, имеет все шансы не найти ни меня, ни Тайру. Что, когда очнётся, вполне может оказаться так, что уже некого будет искать. Что мёртвый некромант унесётся куда-то далеко, искать новые знания или жертву. Что здесь он не оставит ничего. И никого. — И сколько ещё? Сколько у тебя есть до, ну… этого? — «Спячкой» язык отчего-то назвать не поворачивается, «забытьём» — тоже. Разводит руками и снова возвращает их под мои. На этот раз только ладонями вверх, чтобы я мог, если захочу, со своими сплести. И я хочу. И плевать, что костяшки тогда снова обжигает прикосновением заледеневших скоб, удерживающих деревянные поручни. — Может, недели две. Может, два месяца. Чёрт его знает. Зимы разные. Киваю, мысленно отсекая ворох тут же возникших вопросов в своей голове. Вокруг уже темно-темно. Полноправная ночь. Даже линия горизонта, догорающая алым, исчезла, стёрлась, смешиваясь с чёрной, чудовищной по своему объёму массой воды. Завтра утром, значит… По новой всё. И каким богам молиться, чтобы узнать, на много ли? — Давай пойдём назад. Неплохо было бы поспать. Оборачиваюсь к нему и, запрокинув голову, непонимающе приподнимаю бровь. С усмешкой уточняет и разворачивает меня в нужную сторону: — Тем, кто спит. Огоньки на площади всё ещё горят. Но на этот раз не меж рядов идём, а сбоку, огибая крайний из них. Огоньки на площади ещё горят, и лишь только часть шатров и прилавков спит. Огоньки на площади ещё горят, и мне чудится чужой взгляд. Внимательный, мёртвый и лишь издалека смахивающий на огонёк, заключённый внутри масляной лампы. Лишь издалека и с трудом сохраняющий нужный вид.