Before the Dawn

Тракт поздней осенью совсем не такой, каким был знойным летом. Клубов пыли нет вовсе, а чавкающая после дождя грязь замёрзла, превратившись почти в камень. На редких кустах блестит осевший иней. И несмотря на то что светло, на рассвете безумно холодно. Куда холоднее, чем было ночью. Куда холоднее, чем было всю ту неделю, что я проспал. Галки носятся туда-сюда, редко ворона пролетит, да с уханьем унесётся в ближайший лес припозднившийся филин. В ближайший лес, кажущийся на фоне светлого неба зловещим и тёмно-зелёным. Густым и непролазным. Искренне надеюсь, что лишь издалека. Бескрайние, по обе стороны дороги тянущиеся поля абсолютно мёртвые. Пустые, чёрные, будто бы не до весны оставленные, а брошенные совсем. И ни души вокруг. Ни единой плетущейся навстречу кобылы или запряжённой телеги. Ни крестьян, ни охотников, возвращающихся в город. Только мы трое. Только из. Всё происходящее кажется одним из моих путаных снов. Ненастоящим. И настолько блеклым, что последнее яркое пятно, которое всплывает в памяти, — это платье вышедшей на крыльцо ведьмы и её волосы. Ни пока, ни прощай. Да и для чего? Всего неделя же, верно? Всего одна неделя и ещё день. Всего неделя и день… Я надеюсь. Плечи устали и начали ныть слишком быстро. Дорожная сумка, которую мне почти что в лицо швырнул Лука, давит широкой лямкой и всё больше и больше раздражает тем, что при каждом шаге бьётся о бедро. Наверняка уже оставила не один синяк. Да что там внутри вообще, помимо буханки хлеба, двух фляг с водой и ещё пары свёртков? Склянки? Ха… Самому становится смешно. Доверил бы мне кто все эти волшебные или почти травы да порошки. Если первый ещё подумал бы, то второй… О втором лучше не упоминать даже мысленно. Будто невесть как чувствует это и косится, оглядываясь через плечо, словно проверяя, потерялся я или всё ещё плетусь. Это называется вооружённым нейтралитетом. Это называется полным игнорированием с самого раннего утра, за исключением тех моментов, когда попросту никак по-иному. Это называется сожалением потраченного времени. За каким только чёртом согласился покрасить? Сам выкрутился, не впервой же, а вот мне руки теперь неделю не отскрести. Тёмные пятна въелись в кожу, и под кромкой ногтей чёрная окантовка. И никак. И ничем. Из чёрных в грязно-серый, размазанный. Как будто в земле испачкался. Как будто и не пытался отмыться. Раздражённо перепрыгиваю через маленькую подмёрзшую лужу, и проклятая сумка бодро подскакивает сначала вверх, а после бьётся о мой бок. Снова. Кривлюсь. Молчу. Держусь в некотором отдалении и витаю в своих мыслях. Держусь шагах в десяти, пока ещё можно брести, то и дело уходя в себя, и, как бусины, нанизанные на нитку, перебирать все свои думы. Пока ещё светло, и нет риска быть сожранным. У Анджея за спиной рюкзак, а под ним тот самый, тугой свёрток. У Анджея за спиной рюкзак и как минимум один широкий острый нож, припрятанный в хитро прилаженные к ремню ножны, что, если не знать, и не разглядишь под свободным плащом. У Луки любовно заточенных и отполированных железок в разы больше, да ещё и арбалет. Тот самый, что он бросил на кладбищенской земле той ночью. Что Анджей не забыл прихватить. Всё думаю над тем, что обронил монстролов во время вечерних шатаний по рынку, и от нечего делать гадаю: где же Лука то лезвие, что никогда не отдаёт, прячет? Подкладка куртки? Крепления в рукавах? Не слишком ли просто? Выдыхаю, понимая, что снова не к тому мысли клонятся, и гляжу, как появившееся облачко пара медленно исчезает, тает в воздухе. Эти двое вооружены, мне же не досталось даже металлической заколки. И если раньше это не вызывало недоумения, а успокаивало скорее, позволяло думать, что подобное умение мне никогда не пригодится, то теперь бесит. Впрочем, меня уже и полоса залёгшего вдалеке горизонта бесит. И небо, и поля, и проклятый камень, о который я умудрился запнуться, задрав голову и засмотревшись вверх! Чертыхаюсь, но не падаю, сбиваюсь с шага и следующие несколько метров преодолеваю почти бегом, невольно нагоняя идущих впереди наёмников. Анджей оборачивается убедиться, что мой нос не пострадал. Лука, проделав то же самое, закатывает глаза и, к моему величайшему удивлению, молчит. А впереди только дорога, дорога и дорога… На многие часы. Кусаю губы, прекрасно зная, что этого нельзя делать на пронизывающем ветру, и борюсь с желанием начать бесконечные расспросы. Вообще, всего один из очень длинного списка тревожит меня конкретно сейчас, но с каждым пройденным шагом — всё больше и больше. Настолько, что спустя ещё полчаса, ближе к полудню, держать рот на замке совсем нет сил. Несмотря на то что перед тем, как переступить порог, меня едва ли не клясться заставили в том, что не будет никакого пустого трёпа и склок. Но, как оказалось, монотонность ещё хуже страха. Прибавив шагу, нагоняю монстролова и хватаюсь за его локоть, с тоской вспоминая вчерашний вечер и кривясь от осознания, что здесь, на тракте, никто со мной прогуливаться, сплетая пальцы, и рассусоливать не будет. Анджей реагирует на движение, вопросительно глядит сверху, и я невольно втягиваю голову в плечи: — Всего один вопрос, можно? Старательно делаю вид, что не слышал фырканья справа, и жду скупого ответа или кивка. — Только если он не будет глупым. Ну, сейчас мы это и выясним. — Нам всё время прямо? — Да. — Через вон тот лес? — Машу рукой в сторону зловещей черноты, в которую упирается тракт. И, надо признаться, очень надеюсь на отрицательный ответ. Увы. — Да. — В нём кто-нибудь живёт? — Да. — И те, кто в нём живёт, могут сожрать меня? — Да. — А сожрут?.. — Йен… — Ладно, ладно! А ночью мы тоже будем идти? — Нет. — Ты дашь мне хотя бы нож? — Нет. — Но почему?! — Возмущение в моём голосе чистое и совершенно искреннее. Обиженное. — Потому что ты не умеешь обращаться с оружием и скорее отрежешь себе палец, чем кого-то заколешь. А вот это я уже слышал. Как минимум с десяток раз. И не надоело же повторять! — Так научи меня, или, погоди-ка, я знаю! «Нет»? — Умница. — А почему нельзя было взять лошадей? М-да… Судя по смеху, одна с нами всё-таки есть. Сжимаю челюсти и не спешу отпускать чужой рукав. Монстролов оказывается куда снисходительнее и терпеливо, как ребёнку, объясняет простые истины. Но простые и очевидные только для их мира. Для мира, к которому я если и принадлежу, то столь недолго, что просто имею право не знать и путаться. — Потому что их всех сожрут ближайшей ночью. — А защитный круг? Всё ещё не понимаю и крупно вздрагиваю, когда ответ раздаётся из-за моей спины. Подкрался, как ползучая гадина, и наверняка наслаждается моим испугом. Голос вкрадчив донельзя, а яда в нём — будто специально молчал всё утро. Берёг. — Размером с небольшой дом? Траву драть с утра начнёшь, чтобы к закату успеть ещё и костёр развести до кучи? Разжимаю пальцы и оборачиваюсь так медленно, что успеваю сделать ещё три шага за это время. Все обещания оказываются позабыты в мгновение ока. — Огромное спасибо, благородный господин! Что бы я делал без Вас и вашего умения капать желчью, когда не просят? — Допускаю, что давно бы кормил червей, лёжа в каком-нибудь овраге. — Делает вид, что задумался, и даже потирает гладкий, лезвием ножа выскобленный подбородок. — Нет, погоди! Всплыл бы где-нибудь в море, или к берегу бы прибило. Тебе что нравится больше? — Когда ты делаешь вид, что оглох и ослеп, но это случается так редко и только в моменты, когда мне нужна помощь. Я твои просьбы, увы, не игнорирую. — Это какие же? Молча демонстрирую перепачканные ладони, и наёмник отшатывается в притворном ужасе. Боковым зрением замечаю, что Анджей ускоряет шаг и медленно качает головой. Даже представить страшно, насколько мы его достали за последний месяц. — Примите мои искренние извинения, ваше благородие! Боюсь, что этот кошмар удастся смыть только кровью. С первой же нечисти нацежу тебе в баночку. Кривлюсь, отмахиваюсь, готовлюсь уже выплюнуть ответ, как под ноги подворачивается очередной массивный булыжник, который я, разумеется, не заметил. Зубы клацают, предательски подворачивается правая нога. Чистильщик оборачивается на мой негромкий вскрик. — Всё нормально, — шиплю сквозь зубы и, прихрамывая, стараюсь не сбавлять шаг. И злости столько, что даже на боль не обращать внимание выходит неплохо. Зато Лука на мою перекосившуюся рожу просто любуется и даже улыбается, когда сталкиваемся взглядами. — А ты отвали. — В твоих же интересах, княжна, чтобы я держался рядом. — Крайне спорное заявление. — А по-моему, однозначней некуда. Молчим оба. Перебрасываемся взглядами. Я его, кажется, раздражаю до крайности. Болтовнёй, наивностью, неумением отвечать ударом на неприятные вопросы. Он же меня бесконечными подначками бесит и так ловко выстраивает каждую, что безумно тяжко удержаться и не вспылить. Лишнего не болтнуть. Пытаюсь нормально перенести вес на правую сторону и морщусь. Надо же было так… Да ещё и на ровном месте почти, а не посреди бурелома. — Что, ножка болит? — Участия в голосе Луки примерно как мелодичности в лягушачьем кваканье. Но он очень старается, это да. Очень старается подцепить снова. Выдыхаю через нос и поворачиваюсь к нему в очередной раз. Так, чтобы только лицо взглядом мазнуть и тут же вернуться к дороге. Для полного счастья не хватает только полноценно навернуться. — Ждёшь, что я начну жаловаться? С готовностью кивает: — Именно. Жаловаться, ныть, возможно, шмыгать носом. Ставлю десять монет, что к вечеру оно так и будет. Качаю головой, словно в противовес, и стараюсь заставить голос звучать почти равнодушно. Через «почти» не переступить. — У меня нет денег, а если бы и были, я бы не стал с тобой спорить. — Ну, ты можешь рассчитаться и не деньгами. Кто знает, какие скрытые таланты ты имеешь?.. — Мой взгляд тяжелеет, Лука в ответ на него лишь криво хмыкает и качает головой, закатывая глаза. Снова. Чтоб ему таким и остаться! — Может быть, ты массаж делать умеешь? Или шить? Что, и это нет? — Почему ты постоянно цепляешься ко мне? Вопрос бессмысленный. Я знаю, что он может сказать в ответ. Знаю как минимум три варианта, и все, как один, насмешливо-лживые. — Потому что мне скучно? Ну, помимо очевидных причин? А ещё я сильнее, и ты ничего не можешь сделать для того, чтобы избавиться от меня. Дальше перечислять? Понимаю, что внутри всё кипит уже от бессильной злобы, и, отчаявшись справиться своими силами, возмущённым воплем обращаюсь к тому, кто, видимо, решил положить на нас обоих и просто сделать вид, что давно и прочно страдает глухотой: — Анджей!!! Ответом мне абсолютно невозмутимое, небрежно брошенное: — Я занят. Даже не обернулся, куда там замедлить шаг! Начинает раздражать тоже. Почему бы ему не вмешаться, в самом деле? — Это чем же?! — Присматриваюсь. — К чему? — Вон к той яме. Вполне ничего, кажется. Глубокая. И места хватит для вас обоих. Закусываю язык и клятвенно обещаю себе больше не вестись. Всё. Хватит. Уже довольно повеселились. Выдержки хватает ровно до кромки того самого, оказавшегося рядом как-то слишком быстро леса. Захожу в него последним и, засмотревшись на маленькую, перескочившую с куста на дерево птичку, со звонким хрустом наступаю на сухую ветку. Ехидное покашливание над ухом кажется отвратительным шуршанием наждака: — Ещё во-о-он то дерево повали, чтобы уж наверняка все лесные обитатели нас заметили. Парирую и краем глаза стараюсь уследить за прибавившим шаг чистильщиком. Сам чёрт не знает, сколько нужно, чтобы его довести. — Трепись больше, тогда точно заметят, — уже бурчанием выходит, после которого всем участникам диалога негласно полагается заткнуться. Решаю быть благородным и начать с себя. И, что бы он ни ляпнул, не вестись больше. На этот раз наверняка. Вот так. Точно. Ничего сложного, правда же, Йен? — Да я разговариваю тише, чем ты дышишь. Ничего сложного. Стиснуть зубы и для верности прижать ими ещё и язык. Молчи, молчи, молчи… — Так, может, мне вообще не дышать?! *** Ноги заплетаются, а левая горит так, будто не простую мозоль натёр, а срезали сразу полпятки. Терплю только потому, что кое-кто ждёт, когда же я начну ныть, и одно это придаёт сил. Назло и вопреки. Три остановки за день, два селения позади. Третье, что по пути, самое большое из всех и вполне сгодится, чтобы переждать ночь. И, по правде сказать, мне глубоко наплевать уже, будет ли у меня кровать или только стог сена. Да хоть голая земля. Готов уснуть, даже не снимая треклятых сапог и тёплой куртки. Но так кажется только до того, как не очень-то приветливая деревенская стража распахнёт тяжёлые, метра три в высоту, ворота. Так кажется, только пока удивление не пересилит все остальные эмоции. Столь сильное, что давит даже усталость. Вокруг тысячи и тысячи маленьких огоньков. Кажется, будто бы полчища светляков облепили заборы и стены. Кажется, будто бы их просто приклеили к домам, стоящим по обе стороны главной улицы. Жёлтые, оранжевые, зелёные… В сумерках переливаются, меняют окраску и тона. Понимаю, что не в силах захлопнуть рот. Понимаю, что не один десяток цветочных гирлянд тоже неспроста. Оборачиваюсь на отставшего Луку, который в этот момент прячет во внутренний карман куртки кошель или вроде того и, кивнув на скупую фразу одного из дружинников, нагоняет. — Свадьба, — поясняет с усмешкой, и Анджей кривится, как будто у него челюсть свело. — Что это тебя так перекосило? В лесу заночуем или сделаешь нам одолжение и потерпишь всеобщее счастье? Монстролов отмахивается от него, последний раз с тоской глянув на закрывающиеся ворота, мажет взглядом по моему лицу и, буквально дёрнувшись от неприязни, уходит вперёд. — Из-за чего это он так? Лука только усмехается и хлопает меня по напряжённой руке. — Корёжит его от чужой радости. В деревнях принято гулять всем селением, а тут уж, раз пустили, и нам никуда не деться. Придётся есть на халяву и — о боги — даже напиться. Я, конечно, тоже в ужасе, но раз надо так надо, а вот Анджей с куда большим удовольствием заночевал бы с пиявками около дороги. Они, по крайней мере, напившись, не потащат его танцевать, а вот в тебе я как-то не уверен… Фыркнув, сбрасываю с плеча узкую кисть и, поправив лямку сумки, нагоняю Анджея. И ноги уже так не горят, и даже противная мозоль забывается и почти не беспокоит. — Эй! Не оборачивается даже, и потому хватаюсь за его рукав, совсем как на недавней ярмарке: — Да погоди же! Удостаивает меня взглядом и едва различимо из-за, по обыкновению, упавших на лицо волос приподнимает бровь. Терпеливости в этом жесте на грамм, может. В лучшем случае на два. — Мы можем не оставаться, если ты не хочешь. — Да? — Бровь приподнимается ещё выше. — А утром слушать нытьё о том, как сильно ты замёрз, хочешь есть, горячую ванну и массаж маленьких нежных ножек? — Я буду молчать, — цежу сквозь зубы, старательно делая вид, что нисколько не уязвлён, и одновременно с этим борюсь с желанием притормозить и совершенно нечаянно наступить на ногу притихшему Луке. Очередную колкость обдумывает, не иначе же! — Я клянусь: ни одной жалобы. — Очень опрометчивое обещание, княжна. — Голос монстролова кажется задумчивым и словно отрешённым. Впереди слышатся далёкие от мелодичности пиликанья скрипок да звонкие удары бубнов. Стискиваю рукав сильнее и, подумав, смелею достаточно для того, чтобы ухватиться за прохладное запястье. — Не стоит обещать то, что ты не сможешь выполнить. — Ты настолько в меня не веришь? — Почему же? В тебя, может, и верю. — Оборачивается через плечо и так естественно, словно уже привык это делать, перехватывает мою руку, сжимает пальцы своими. — А вот в то, что он от тебя отцепится, пока не начнёшь вопить дурниной, — нет. — О, просто чудесно. И тебя это забавляет, да? Оборачивается, словно в поисках совета на этот раз, и, чуть понизив голос, спрашивает: — Я сейчас должен сказать «нет»? Чувствую, как медленно закипаю, и, поджав губы, жду ответа Луки. Тот закусывает уголок рта и, изобразив задумчивость, кивает, не забыв, впрочем, добавить заговорщицким шёпотом: — Полагаю, что да. Если, конечно, хочешь, чтобы твоя милая почти жёнушка не выгнала тебя спать на сеновал. Впрочем, если выгонит, то я всегда согласен умалить твоё горе. Подставить плечо и всё такое. — Твоё «всё такое» и есть причина моего горя. — О, правда? Я почти польщён. Можно мне подержаться за вторую руку? Раз уж я тоже так или иначе причислен к кругу избранных. — Что-то ты поумерил аппетиты, раз согласен уже и на руку. Кивает и смиренно опускает взгляд. Кажется огорчённым, но только пока снова не открывает свой чёртов рот: — Я согласен даже на пальцы. Буду счастлив, если ты снизойдёшь и предоставишь мне хотя бы два. Подёргивает бровями, и я, не удержав лица, кривлюсь. Потому что все эти шутливые намёки заставляют меня напрягаться. Потому что я не знаю, может ли он, забывшись, болтнуть лишнее. — Это врождённый талант или в вашем Ордене пошлить учат тщательнее, чем убивать? — интересуюсь, поджав губы, и самому себе напоминаю маленькую чопорную старушку, пропахшую сиренью и сердечными каплями. Я и сам раньше шутил, заступая за грань, так почему перетряхивает теперь? Впрочем, Лука мне любезно подсказывает ответ на этот незамысловатый вопрос. Подсказывает, задав свой: — Ты завидуешь, маленькая княжна, или ревнуешь? А сам щурится, зараза. Сам щурится, а я, повернув голову и засмотревшись, спотыкаюсь и с шипением сбиваюсь с шага. Натёртые за день мозоли живо напоминают мне о действительно важных проблемах, и я тут же сдуваюсь, потеряв к перепалке всякий интерес. — Если я признаю последнее, ты от меня отстанешь? — Звучит с толикой надежды, но глубоко внутри я прекрасно знаю, каким будет его ответ. И когда оправдывает все мои догадки, едва удерживаюсь от того, чтобы не начать кивать. — Полагаю, что нет. Нам ещё около трёх дней идти, а твоё шипение как-никак разбавляет тоску и монотонный пейзаж. Открываю рот было, чтобы согласиться уже с ним и всё это прекратить, как просыпается невесть в какие мысли выпавший Анджей. Говорит задумчиво и как если бы с деревом. С двумя. — Иногда мне хочется, чтобы один из вас был немым. А лучше оба. Предпочитаю промолчать. Отдаю право вести этот бессмысленный разговор этим двум и, вслушиваясь в пол-уха, пялюсь по сторонам. Посмотреть есть на что. Взять хотя бы переливающиеся гирлянды и целые россыпи по всем законам природы уже давно отцветших бутонов. Но цветов много, и выглядят они только что срезанными, свежими. Наверняка какая-то магия. Наверное, можно будет спросить у Тайры. Если назад вернусь… — И это только лишний раз подтверждает, что ты скучен и не приемлешь разнообразия, — Лука гнёт что-то своё да ещё и вещает с таким убеждённым видом, что тут невольно скосишься, чтобы послушать. Монстролов заинтересовывается тоже: — Это почему же? — Посмотри на него, а после — на меня. Хотя лучше начни с меня, но не важно. Остальных твоих пассий никто не видел, но почему-то я уверен, что ни одна из них не выбивалась из привычного образа. И вправду, ещё вчера я думал об этом. Ещё вчера, глядя в зеркало и жадно сравнивая разнящиеся во многом черты, я задавался вопросом: все ли были так похожи между собой или это такая шутка судьбы? Следующая фраза на осколки бьёт все мои размышления и расплывчатые теории: — Моя невеста была блондинкой. Запинаюсь на ровном месте, по инерции кренюсь вперёд, пытаясь сохранить равновесие, и выставляю руку, о которую тут же бьётся второй наёмник, удивлённый ничуть не меньше моего. — Когда это ты собирался жениться? Этот вопрос интересует нас обоих в равной степени. Только вот я бы не смог спросить, зная, что мне, скорее всего, не ответят, а вот Лука его не спрашивает — он требует. И похоже не на ревность, а на тщательно сдерживаемую злость. За то, что ему не говорил, но с лёгкостью упомянул сейчас? За это? Анджей наслаждается произведённым эффектом и глядит то на одного, то на второго. Явно сдерживается от того, чтобы не начать кусать губы, пряча ухмылку, и наконец, вдоволь поиздевавшись над чужим любопытством, снисходит до пояснений: — Давно. Это принято называть браком по договорённости. Нас обручили чуть ли не в детстве, больше я её никогда не видел. Должен был жениться, но, как видишь… — тут он почему-то глядит сначала в мои глаза, а договаривая, обращается уже к Луке, — не все договорённости удаётся соблюсти. Скрип сжатых зубов, обозначившиеся резкие скулы. Выдерживает взгляд монстролова, но по окаменевшему подбородку слишком хорошо видно, чего ему это стоит. Очередная тайна, в которую меня никто никогда не посветит. Кто из них обещал? — Она была красивая? — Для своих десяти вполне. Её наверняка ещё лет пять назад замуж выдали. Я как-то не интересовался. — Красивая, как твоя тощая подстилка или?.. Немею даже. На миг, но всё-таки. Сначала оттого, что в очередной раз проехался по мне, а после… — Так ты считаешь меня красивым? Правда? — вырывается само, поспешно и глупой скороговоркой. Отчаянно хочется затолкать всю фразу назад, и с облегчением понимаю, что до меня им сейчас совсем нет дела. — Погоди, — отмахивается от меня, как от мухи, и даже рукой машет совершенно так же, раздражённо и резко, словно отталкивая мои слова, — с тобой мы вполне сможем покусаться позже. Так насколько она была красивая? Как Йен или?.. — Не как Йен. Маленькая, белокурая, с веснушками. Хорошенькая, но не как Йен. Примерно как четверть Йена, если такое сравнение вообще применимо к девочке. — Ты меня дразнишь сейчас или что? — Лука возмущается скорее притворно, наигранно вскинув брови, а я борюсь с осознанием того, что они оба считают меня красивым. Пускай и говорят об этом в шутку, используя в каком-то глупом мерилове, но признают это. Вот так запросто. Хочется закусить воротник и спрятаться, обмотавшись хотя бы собственной косой. Потому что щёки печёт, и несмотря на унизительную «подстилку», хочется глупо кусать губы и изо всех сил делать вид, что мне всё равно. Что это не приятно и вовсе не греет. Что это просто факт, и глупой княжне нечего радоваться тому, что единственное, что у неё есть, — это смазливое лицо. — А ты не сам спросил? — Анджей всё веселится и с лёгкой улыбкой на лице кажется моложе и куда живее. В глазах его — прежде всегда чёрных и страшно-матовых — появляется блеск. Может, мне только кажется, но что-то в них определённо есть. На этот раз уже сам хватает меня за предплечье и ускоряет шаг: — Давай, княжна, перебирай ножками порезвее. Нам нужно успеть снять комнату до того, как начнётся всеобщее веселье. Лука поддакивает ему и тоже не то для острастки, не то просто потому, что его сползшая лямка сумки бесит, поправляет её и толкает в плечо: — Да, шевелись княжна. После того, как откупорят первую бочку, снять можно будет только шлюх, а я не очень-то хочу спать под забором. Вполсилы, и на том спасибо, но моих тут явно недостаточно для того, чтобы сдержаться и не буркнуть сердитое: — Или тебя. В притворном ужасе подносит ладонь к приоткрытому рту и, повышая голос так, чтобы перекрыть уже довольно громкое пиликанье скрипок, отвечает, и мне явственно слышатся интонации мадам Лукреции, которую я встретил лишь раз, но явно не смогу позабыть: — Разве я не сказал про шлюх? *** Огонь горит. Не магическое жутковатое пламя, а настоящий, огромный, накормленный не одной вязанкой дров костёр. Пылает, трещит, и жар от него расходится во все стороны упругими волнами. Искры да столб дыма, что поднимается далеко ввысь. И вокруг шумно, совсем так, как мне обещали. Площадь перед постоялым двором — должно быть, главная в деревне — заполнена до отказа. Внутри что-то жарят, слышно, как беспрестанно кипит вода и шипит масло. Совсем как вчера на рынке. Гомон такой же стоит, да только никто ничего не продаёт, а спешно накрывают вытащенные прямо на улицу столы. И никого не беспокоит осенняя стужа. Одна из девиц в нарядном светлом платье проносится мимо и, кажется, даже босиком. Целый ворох разноцветных лент в руках тащит и скрывается в доме напротив. Наверняка окажется одной из подружек невесты. Трактирщик в годах, уже красноносый от выпитого, заплетающимся языком сообщил, что осталась только одна свободная комната, а ещё то, что такого праздника у них давно не было. Глава деревни выдаёт замуж младшую дочь. За сына важного человека выдаёт, между прочим. Это вам не какая-то ботва. Красавицу, каких поискать. Волосы — чёрные, кожа — белая, а глаза… Закатываю свои, вспоминая его мечтательные, то и дело становящиеся совсем путаными речи, и смыкаю веки, ощущая, как правой щёки касается упругий жар. Снаружи шумно, внутри находиться невозможно вовсе, и поэтому мы все трое сейчас на улице. В отдалении немного, на широком бревне, что, должно быть, лежит у стены последние лет пять. Уже и в землю ушло на треть. Лука медленно пьёт что-то из прихваченной после плотного ужина тёмной бутылки, то и дело передавая её монстролову, а я, разморённый теплом и осевшей в желудке тяжестью, просто лежу на чужих коленях, затылком опёршись о твёрдый живот. Плащи они оба оставили наверху, в снятой комнате. Равно как и мечи с сумками. Молчание кажется уютным. Кажется, что, даже если захочу, не смогу пошевелить языком, а когда на затылок небрежно ложится широкая ладонь и принимается неторопливо поглаживать, кончиками пальцев трепать тугую косу, и вовсе прикрываю глаза. Кажется, вырубиться вот так — не самая плохая мысль. Особенно если эти двое так же продолжат пить и молчать. И не забудут меня на улице, если усну. Но, видимо, мои приземлённые мечты выполнить слишком сложно, и потому, стоит только подумать об этом, Анджей подаёт голос первым: — Всё ещё считаешь себя шлюхой? Бордельные будни не прошли даром и ты пересмотрел некоторые свои принципы? — немного хрипловатым и таким же медлительным, как и движения его пальцев, тоном спрашивает. Мизинец гладит за ухом, остальные зарываются в волосы и чуть царапают кромками крепких ногтей. Обращается не ко мне, и я решаю не встревать. Пускай спорят себе сколько влезет. — Ты так деликатно пытаешься выпытать, давал я кому-то кроме тебя, или что? Или ругаются. Ответ Луки как слабая смазанная пощёчина, когда шлепок громче, чем вспышка боли. Ответ Луки делает его похожим на ощетинившегося ежа, который собирается не то защищаться, не то напасть. Анджей жмёт плечами, ощущаю это движение почти всем телом, лишь крепче жмурюсь. Пускай сами. Не переводя на меня. — Припоминаю один наш разговор. — Голос остаётся всё таким же небрежным, разве что нарочитого равнодушия в нём становится больше. — Тогда, в этом твоём кабинете, я сказал, что сам иногда чувствую себя шлюхой. Платят — я выполняю. Так есть ли разница? Лука хмыкает, делает большой глоток и передаёт бутылку, да так резко, что твёрдое донышко пронеслось в каком-то сантиметре от моей головы. Словно нарочно проверяет, вскочу или нет. — Ну, наверное, в том, что ты тыкаешь своей железкой в чужие тела, а не подставляешь своё? Как думаешь, есть разница?.. — Даже интересно становится, он всегда такой или же успокаивается иногда? Затихает и перестаёт быть ядовитым не только на время чуткого сна? — Убивать чудищ или спать с одним из них? У Анджея, наверное, давно иммунитет. И к полным ехидства выпадам, и к обыкновенным нападкам. Своё гнёт, совершенно игнорируя встречные вопросы: — А ты сам? Спал с кем-то? — Для развлечения или за деньги? — В голосе наёмника странные расчётливые нотки. Сквозит мнительностью даже, в которой он раньше замечен не был. — Про первое спрашивать глупо. Я знаю, что спал. — Анджей замирает, словно задумавшись, и убирает свою ладонь. Собираюсь возмутиться было, но оказывается, что он делает это только для того, чтобы поймать ею косу и, пройдясь по прядям, распустить крепко затянутую на кончике ленту. — Но чтобы заработать? Разжигают ещё один костёр, пахнет травами и больше всего почему-то лавандой. Пахнет гарью, духами, маслом и всеобщим оживлением. Жизнь, несмотря на полноценно опустившуюся ночь, кипит, и только до нас снующему туда-сюда народу нет дела. — И как ты себе это представляешь? Я в шелках и с голым задом, а сверху, обливаясь потом, пыхтит какой-то кабан? Правда? — А я-то думал, он только со мной так разговаривает, когда совсем взбесится, ан нет, чистильщику немилости перепадает тоже. — Знаешь, пару лет назад за одно только предположение я бы всадил тебе стрелу в глаз. Только волнует это его чуть меньше, чем крики о том, что церемония вот-вот начнётся, а невеста всё ещё не вышла к гостям. Непорядочно, мол, заставлять жениха и его родню ждать. В груди начинает ворочаться любопытство. Пожалуй, я бы на неё взглянул. И на жениха тоже. — Что изменилось сейчас? И, пожалуй, я бы хотел узнать: всегда они так разговаривают или только когда я рядом? Всегда эти пикировки с примесью старых обид или бывает чуть лучше? Бывало. — Не знаю. Скорее всего, устал. Последний месяц нехило меня поимел, а случая завалиться куда-нибудь и отдохнуть как следует всё не представится. Невольно напрягаюсь, потому что прекрасно знаю, кто именно виноват во всех его бедах, но пальцы, неторопливо разделавшиеся с моей косой, возвращаются наверх и снова гладят. «Лежи, всё в порядке» — именно так я понимаю этот жест. Знает, что не сплю. Оба знают. — Я тебя с собой не тащил. А вот и моя любимая часть. Та самая, к которой неизменно приходят почти все их перепалки. Один не звал, второй не спрашивал. И по кругу. Как самих ещё не достало? — О, разумеется, я помню: напросился сам. Я всегда всё делаю сам. Если бы я был псом, то наверняка бы сейчас поднял ухо, чтобы не упустить ни крупицы из того, что он, разозлившись, скажет. Крупицы правды или той самой, старой обиды, из-за которой всё разладилось. И Анджей настораживается тоже. Кожей чувствую каменеющие мышцы. — И что бы это значило? — Тут разобрать бы, угроза или нет, да только в поднявшемся гомоне уже и крика с двух метров не услышать, куда там подтекст или полутона. И Лука тоже просто отмахивается: — Да ничего. Забудь. Кривится, когда я всё-таки открываю глаза и, приподняв голову, заинтересованный шумом, кошусь в его сторону. Зрение плывёт немного, распущенные волосы стекают прямо на землю и собирают мелкий сор. — А если я не хочу забывать? — Вопрос такой же, как прочие, ленивый вроде бы, но нечто меняется в голосе. Неуловимо, пускай, но начинает давить. Лука, почуяв это тоже, тут же поднимается на ноги, оставив пустую бутылку на бревне, отправляется раздобыть следующую, напоследок бросив туманное: — То тогда у тебя слишком избирательная память. И сваливает. Растворяется в толпе почти сразу же, и я, поморщившись, неловко сажусь, опёршись локтем о коленку монстролова. Распущенные волосы тут же лезут в лицо. — Обязательно было это делать? Пожимает плечами и взглядом следит за потрескивающим кострищем, что теперь и вовсе кажется огромным, когда доложили дров. Метра два в диаметре, не меньше. — Захотелось. — Да? — Почуяв перемену в его настроении, тут же заинтересованно дёргаюсь и сажусь уже полубоком, поджав под себя ногу. — А ещё чего тебе хочется? Хмыкает, взглядом ещё раз обводит толпу и, закусив губу, цепляется за мои волосы, ловко наматывает их на пальцы. Сжав кулак, дёргает на себя. Ойкаю, но улыбки не сдержать. Да и не хочется. Покорно поворачиваюсь и сам тянусь. Целоваться или просто в глаза посмотреть. Второе первому совершенно не мешает. Чудится, что в матовых, цвета самой ночи глазах отражается пламя костра. И пускай только кажется. Пускай этого не может быть. — Почему ты не любишь целоваться? — не шёпотом, но его отголосками. Так, что тут только монстролов и разберёт, да и то если вслушается. Так, что никто лишний не поймёт. Одной рукой держит за волосы, вторую кладёт на затылок — попробуй тут убеги. Да только мне и не хочется. — С чего ты взял, что не люблю? — отвечает так же на грани слышимости, иронично вскинув бровь, и мне становится не до разговоров. Хочется именно оставаться рядом, быть как можно ближе. Хочется растворяться в прикосновениях и не очень-то невинных уже поцелуях. Хочется так, что крики многочисленных жителей деревни, встречающих молодых, меркнут. Крики, улюлюканье и смех. Только движение языка и губ, только винный, осевший на них привкус. Уже совсем не здесь, кажется, стал совсем слабым и растворился, как вдруг нечто странное из внешнего мира резко хлопает меня по спине, заставляя вздрогнуть и испуганно отстраниться. — Удобнее будет верхом. — Вернувшийся на своё прежнее место Лука салютует мне раздобытым бурдюком и устраивается поудобнее, не скрываясь, в лицо вглядывается и ждёт. Гримасы, ответного выпада или просто злости. Сталкиваемся взглядами, а Анджей как ни в чём не бывало тянется отобрать у него новую добычу. Буквально выдирает из пальцев, откупоривает и делает несколько больших глотков. Сталкиваемся взглядами — и сколько же насмешки в его! Дразнит, бросает вызов, почти торжествует, уверенный в том, что я сейчас психану и сбегу в комнату, оставив их одних. Что я не буду мешаться ему этой ночью. Как же. Приподнимаю подбородок, дожидаюсь, пока монстролов закончит с выпивкой, и делаю всё в точности так, как мне посоветовали. Забираюсь на широкие бёдра, ладонями сжимаю отвороты расстёгнутой куртки. Теперь я выше. Теперь мне решать, как это будет сейчас. Анджей отчего-то хмыкает, но не возражает. По спине ведёт пятернёй и устраивает её под лопатками. Пока так. — Ты был прав, — говорю, а сам даже головы не поворачиваю. Сейчас куда важнее другой контакт и другой взгляд. — Так намного удобнее. Спасибо. Так намного удобнее… делать всё. И целоваться, и игнорировать. Так намного удобнее ощущать, что нет больше злости, а только лёгкое чувство, сравнимое разве что с восторгом. Дальнейших комментариев не следует, и я наклоняюсь, чтобы продолжить начатое. И куда только вся сонливость делась? Ветер треплет мои волосы, они лезут в рот и налипают на губы, они лезут везде, в том числе в лицо тому, кто больше ничего не говорит. Молча пьёт и смотрит вперёд. Никаких больше комментариев или усмешек. Настолько тихим становится, что спустя какое-то время я и вовсе забываю про него. Забываю, что он здесь, прямо под боком, и если потянуться, то можно коснуться его колена своим. А музыка всё громче и громче становится. Музыка с ума сводит. Кажется, окружает. Кажется, её так много, что, подобно водной толще утопающего, облепляет, касаясь кожи. Музыка с ума сводит, и не меня одного. Оборачиваюсь через плечо, на этот раз уже сам разорвав поцелуй, чтобы убедиться в этом и с каким-то детским восторгом наткнуться взглядом на движущийся в танце беспорядочный хоровод. Кто-то держится за руки, кто-то совсем один. Кто-то пьян уже и едва трепыхается. За движениями иных ног не выходит и уследить. И никого, кто мог быть хотя бы условно старше тридцати, не вижу. Наверняка те, кто посолиднее, внутри таверны. Наверняка за сдвинутыми в ряд столами, и лишь молодняк, буйный и дикий, резвится снаружи. В глотке сухо, в руках оказывается тот самый бурдюк. Не то пихнули, не то забрал сам. Подношу ко рту, морщусь от того, как пощипывает рассаженные чужими губы, и спешно пью. В глотке горит, ноги зудят тоже. Про мозоли не помню вовсе, словно каким-то неведомым образом собственными зачатками дара их залечил, и несмотря на то, что утром наверняка пожалею, всё-таки решаюсь: — А можно?.. Договорить не даёт даже, обрывает и, хмыкнув, кивает: — Если хочешь, иди. — А ты? Выглядит по-настоящему удивлённым. Выглядит скорее не ожидавшим услышать такой вопрос. — А что я? — Не пойдёшь со мной? Смеётся, мотает головой и кивком указывает на Луку. — Не я здесь любитель танцев, но, если хочешь, можешь попробовать позвать мадам… — Заткнись, — обрывает резко, да с таким взглядом, что мне меньше всего хочется с ним танцевать. С таким, что даже смотреть страшно, не говоря о прочем. На них падают резкие тени, отброшенные костром. И у обоих лица вдруг серые. Опускаю ногу с бревна и осторожно пячусь, встав на вторую. Наваждение на секунду лишь, а после, как только смаргиваю, Лука представляется мне уже окутанным привычным золотистым сиянием. Трясу головой, надеясь выкинуть из неё всё лишнее, и поворачиваюсь на пятках, ловлю разметавшиеся от ветра волосы в кулак. Пытаюсь как-то прибрать их, но стоит только поднять вторую руку, как меня за неё тут же хватают и утаскивают вперёд. Только сейчас замечаю, что все девушки в белом. Только сейчас замечаю цветочные венки и то, что, несмотря на холод, они все босиком. Ёжусь, но покорно следую за тянущей меня в круг невысокой девчонкой. Имени не спрашивает, не торопится назвать своё. Улыбается только, оглядываясь через плечо, половчее перехватывает моё запястье. Оборачиваюсь на Анджея всего один раз. Всего один, чтобы заметить, что смотрит он вовсе не на меня. Кривлюсь поневоле и, опьянённый запахом костра и тысячами тысяч цветов, позволяю себе сегодня не думать больше. Ни об одном из них. Музыка громче, вижу примитивные бубны и пару грубо вытесанных скрипок. Музыка из раздражающей становится привычным фоновым шумом. Даже так близко. Шаг. Второй. Утягивает в круг. Красивая. Кажется юной совсем, наверняка не больше пятнадцати лет. Низенькая, мне по подбородок, и я неуверенно улыбаюсь ей в ответ, не помня уже, каково это — быть сильнее хоть кого-то. Каково это — быть старше и умнее, каково быть не вечной бестолочью. — Как тебя зовут? — перекрикивая гомон, спрашиваю, и светловолосая незнакомка улыбается. В глазах шальной блеск и мечтательные огоньки. — Юна. Киваю, предпочитая не называть своё, отчасти потому, что она и не спрашивает. Ей это неинтересно. Она тащит меня танцевать, а я первое время боюсь отдавить её босые ноги, но быстро приспосабливаюсь и, глотнув пару раз из пущенной по кругу глубокой чарки, начинаю смеяться тоже. Безудержно и совершенно беззаботно. Пламя ближе, круг уже. Кто-то касается моих плеч, ладони Юны мажут по спине и пояснице. То прижимается, то отступает назад. Смеётся, словно русалка, бледными руками обвивает мою шею и вдруг, закусив губу, тянется вверх, привставая на носки. Смазано касается моей щеки, оставляя на ней поцелуй, и, стянув свой венок, надевает его на мою голову прямо поверх растрепавшихся волос. Уносится со смехом прочь, и прежде чем меня сцапают следующе девичьи руки, я замечаю её. Её — действительно красивую и единственную темноволосую из всех танцующих девушек. В венце, что достался мне, васильки и колоски пшеницы, в её — розы и пара азалий. Не разобрать цвета глаз, но издали она куда больше похожа на мою сестру, нежели Мериам. В длинном белом платье простого покроя, босая, как и остальные, и у самого костра кружится. Одна. Пытаюсь взглядом нащупать жениха, но бросаю эту затею, как только в моих руках снова оказывается та самая, по новой наполненная уже чарка. Травами пахнет больше, чем спиртным. Всё равно пью, ещё громче смеюсь, кочуя из одних женских рук в другие, как переходящий трофей. Становится жарко. Становлюсь совсем пьяным. Понимаю, почему ни одной из них не холодно, понимаю, что круг всё больше и, кажется, строится уже второй. Мимо проносится парень в красной рубахе, единственный на этом диковатом торжестве, и я догадываюсь, что это и есть жених. Молодой и совершенно не отталкивающий. Подтянутый, плечистый и, как почти все вокруг, светловолосый. Лица было не разглядеть, но симпатичный наверняка. За кругом круг, ноги горят. Все, кто рядом, абсолютно пьяные. Голова начинает болеть от веса прямо в спутанные пряди волос воткнутых цветов. Всё больше и больше их. Словно каждая стремится коснуться и выдернуть что-то из своего венка. Словно каждая стремится потрогать меня. Всё, что вокруг, — чистой воды колдовство. Всё, что вокруг, — это бесконечные хороводы, радостное безумие и опустевшие лавки у ломящихся от снеди столов. Не разобрать уже, кто трезв, а кто пьян. Не разобрать уже, кто местный, а кто, как я, так… Ничего не разобрать. Со смехом насилу и далеко не сразу вырываюсь из кружащейся, держащейся за руки толпы. Со смехом и ощущением того, что моя бедная голова никогда не перестанет кружиться тоже. Шаг, второй. Ноги заплетаются. С трудом определяю, в какой же стороне находится широкое крыльцо и то самое, вросшее в землю бревно. Всего с пятнадцать шагов. На ходу расстёгиваю куртку и ещё не совсем понимаю, что собираюсь делать, но, кажется, тело и без меня знает. Ноги несут назад, пальцы из рук наёмника, что больше привык охотиться на людей, вырывают бурдюк, а рот жадно пьёт, понимая, что в глотке чуть ли не до трещин всё пересохло. — Кто-то нехило обдолбался. Оставляю комментарий безответным и, напившись, протягиваю монстролову руку снова. Во второй раз. — Пошли. — Вскинутая бровь и выражение недоумения в ответ. Не собираюсь сдаваться так просто. Не собираюсь сдаваться вообще. — Давай, пойдём. — Послушай, маленькая цветочная клумба… — Прежде чем Лука договорит, я, поддавшись порыву, вытягиваю ближайший цветок из растрепавшихся косм и, нагнувшись вперёд, вкладываю большой красный бутон уже в его волосы. Смеюсь в ответ на установившееся, едва ли не шоком вызванное молчание. — Ты теперь тоже клумба! Один молчит, второй вдруг начинает смеяться вместе со мной. Да так, что, кажется, ещё немного — и слёзы на глазах выступят. — Они не объяснили тебе, зачем это делают, правда? — В голосе Анджея столько веселья, что мне не по себе становится. Даже дурман, клубящийся где-то меж висков, отступает. Отрицательно мотаю головой. Смеётся ещё громче, а Лука, отмерев наконец, выдирает злополучный цветок из вечно спутанных прядок и шипит даже, уколов пальцы. — Ну, тогда считай, что ты только что предложил ему жениться на тебе. Давлюсь воздухом и закашливаюсь. Принимаюсь выдирать чёртовы стебли из своих волос, но Анджей меня останавливает. Выпрямляется, поднявшись на ноги одним рывком, и хватает за запястья: — Да ладно тебе, оставь. Мы уйдём ранним утром, никто не успеет покуситься на твою… — Член, — мрачно договаривает за него Лука, и я старательно отвожу глаза. Щёки краснеют. Слишком неловко вышло. — Я хотел сказать «честь». — Чести там ещё меньше, чем… — запинается, взглядом словно назло ищет мой и, хмыкнув, поправляется: — В любом случае, что честь, что член — явно не самые занимательные его части. Или, может быть… Перебиваю его, намекая на то, что неплохо было бы закусить язык. — Потанцуй со мной, — прошу монстролова ещё раз, привставая на носки и обнимая за шею. — Пожалуйста… Липну, лащусь, как собака к ладони, трусь щекой о плечо, целую линию подбородка и даже кусаю. Как нетерпеливый балованный ребёнок, которому уже всё равно, как добиваться своего. И он медленно, нехотя сдаётся. Обнимает в ответ. Стискивает в своих руках, да так, что почти приподнимает над землёй, и шутливо спрашивает: — Тогда и мне подаришь пару цветов? — Если захочешь, они все твои. Закатывает глаза, улыбку прячет, и я понимаю, что всё. На этот вечер с потрохами мой. Хочешь — тащи его танцевать, а хочешь — на сеновал или ещё куда. Отступаю, чтобы взять за руку, и, в очередной раз за вечер поддавшись настроению или скорее всеобщему безумию, оборачиваюсь, протягиваю ладонь Луке тоже. — Ты издеваешься? — спрашивает очень проникновенно и даже склонившись вперёд, чтобы заглянуть мне в глаза. Высокий лоб прорезают глубокие морщины, а я за всем этим вижу только смятение. Слишком удивлён, чтобы злиться. — Вовсе нет. — А не пойти бы тебе уже танцевать, княжна? Или нет… — Делает вид, что задумался, даже указательным пальцем касается губ и, словно нащупав нужное, изображает момент радости: — А не пойти бы тебе на… — Чуть позже, — Анджей прерывает его и вдруг, сделав шаг назад, наклоняется, не отпуская моей руки, пальцы второй сжимает на чужом плече. — Вставай. — Ты же несерьёзно сейчас? — Считай это расплатой за прошлые грехи. — Лучше сломай мне что-нибудь. — Слишком милостиво. — Рывком поднимает его с импровизированной скамейки и, так и не отпустив, тащит к костру. Так и не отпустив, тащит, а Лука посылает мне такие взгляды, что в пору бы испугаться и сбежать куда, но я только смеюсь в ответ, чувствуя себя в полной безопасности, пока мою руку сжимает та, что почти в полтора раза больше. Отпускает его, только впихнув в толпу, и, убедившись, что никуда не слиняет, тут же схваченный ловкими девичьими пальцами, оборачивается. Всецело теперь мой. Можно дурачиться, виснуть на нём, поджимая ноги, смеясь, шутить, что ради него я готов пожертвовать обеими и не умру, если он наступит разок-другой. Отвечает такими же насмешками, отвечает тем, что постарается пережить, если меня всё-таки женят до утра, и пугающе ловко для того, кто бродит по лесам и болотам, ведёт в этом диком танце. Ничего общего с балами и менуэтами, к которым я когда-то был привычен. Ничего общего со всей моей прошлой жизнью. И это настолько здорово, что пьянит больше, чем дрянь, что всё так же передают друг другу. Анджей пробует тоже, чуть морщится, но отдаёт мне, не выдирает из рук и не одёргивает, не называет ведьминым зельем или ядом. Нас расцепляют пару раз, разводят в стороны, но неизменно сталкивают снова. Оказываюсь в его руках четыре раза из пяти. Жмусь умышленно и случайно врезаюсь, ладонями глажу по коже распахнутой куртки. Целую, кусаю, принимаю то же самое в ответ, прежде чем кто-нибудь вклинится снова, ловлю ускользающие пальцы и жду следующего круга. Не помню, как и где потерял треклятый венок, или же его просто в танце сорвали с моей головы. Четыре раза из пяти. На пятый получается так, что налетаю на кого-то спиной, отброшенный живой волной, и понимаю, что и эти руки я знаю тоже. Горячие, ловкие, обхватившие поперёк живота, чтобы удержать. Во рту тут же сухо, спина — и без того давно мокрая — покрывается мурашками. Лицо вспыхивает, словно пламя вдруг метнулось в мою сторону и жадно лизнуло кожу. Лицо вспыхивает, когда лопатками упираюсь в грудь и, запрокинув голову, оборачиваюсь. Секунда или две. Всего лишь. А внутри всё сводит, внутри пекло, всё сворачивается и шипит. Болезненно стонет, и я, пьяный от вина, бурды в чарке и чужого диковатого веселья, совершенно не соображаю. Помню только, что эти губы уже целовал. Помню только, как это было. И наваждение столь сильно, что сладить не удаётся. Почти. В сотый раз за этот вечер сталкиваемся взглядами, и я, уже было накрывший его ладонь своей, чтобы расцепить их, отвести и освободиться, замираю. Как парализованный ядом или газом. Как отравленный. Секунда, порыв, навстречу друг другу — и отпускает, ещё и отталкивает в сторону, так чтобы наверняка. Так чтобы точно уж разойтись. Оборачиваюсь и, смущённый больше, чем проклятым цветком, пытаюсь обогнуть его и сбежать. В круг танцующих или к столам — плевать. Просто сбежать. Шаг влево делаю, и он тоже. Кривится, пробует с другой стороны обойти, но я делаю шаг в неё же. Неумышленно сталкиваемся опять. Почти лоб в лоб. Мне хочется спрятаться и исчезнуть. Луку же это бесит. Отпихивает в итоге, бросив что-то резкое себе под нос, и тут же теряется среди танцующих. Мелькает красным пятном уже знакомая мне рубаха. — Вот ты где. — Со спины снова, снова в объятиях, но эти руки я сжимаю своими, чтобы, напротив, не смог их разжать. Не смог снова исчезнуть в толпе. Не смог бросить меня со всем этим в голове. Чтобы не позволил мне даже думать о ком-то ещё. Сглатываю, с силой жмурюсь, насильно приводя мысли в порядок. Оборачиваюсь уже с улыбкой, крутясь в кольце его рук, и снова, как когда тащил сюда, привстаю на носки. Так наши лица ближе. Так лучше слышно. Так проще думать только о нём одном. — Не выпускай меня из своих рук больше. Приподнимает бровь, и тон его беззаботно шутливый, тот самый, что я слышу раз в никогда: — Тебя едва не украли, моя прекрасная княжна? — Почти. Не отпускай… — Боюсь, для этого мне придётся вцепиться в тебя, что есть силы. Селянки слишком чтут традиции и слишком хотят замуж. Возвращаю улыбку. — Разве они смогут что-нибудь поделать, если… — Цепляюсь за его плечи и не слишком ловко отталкиваюсь от земли. Тут же понятливо подхватывает, помогая забраться наверх и скрестить лодыжки за своей спиной. — Если я сам буду держаться крепче? Если я буду держаться за тебя… во всех смыслах. Помня о треклятых цветах, вытягиваю ещё один бутон, смахивающий на алый раскрывшийся мак и, изображая задумчивость, осторожно, совсем не так легкомысленно, как тот, первый цветок, вкладываю его за правое ухо монстролова. — Ну как? — спрашивает вроде бы всё так же весело, но голос неуловимо горчит. — Мне идёт? Чуть отстраняюсь, окидываю взглядом его лицо, ото лба, перечёркнутого тонким шрамом, бровей, ломаной переносицы и того страшного росчерка, что так коробит его рот. Последнего даже касаюсь, потому что это магия чистой воды — то, с какой силой меня порой тянет отследить его пальцами — и киваю. — Очень. Теперь тебе придётся жениться на мне. — Ну, если строго соблюдать очерёдность, то… Протестующе вскрикиваю и дёргаюсь так, что едва не валюсь вниз, на задницу, лишь в последний момент, неуклюже взмахнув руками и схватившись за широкие плечи, удерживаюсь на нём. Облепляю, как морской гад, имеющий щупальца, и смеюсь: — О, пожалуйста, заткнись. Смеётся тоже. И даже не спешит выдернуть и растоптать ни в чём не повинный, но уже начавший увядать цветок. Медленно, чтобы ни на кого не налететь, отходит от круга, придерживает меня ладонями, уносит назад, ко всё тому же, никому кроме нас не интересному бревну. Раз или два, сверху глядя на остающуюся позади толпу, замечаю Луку — узнаю его по цвету волос и росту. Узнаю и девушку, что рядом с ним. Единственная с прямыми тёмными волосами. Единственная, в чьём венце азалии и розы. Мне кажется это странным. Мне кажется это поводом для того, чтобы начать непонимающе хмуриться. Его излишняя заинтересованность и её явная благосклонность. Слишком много прямых взглядов, слишком близко склонившись, шепчет ей что-то на ухо и пальцами, словно невзначай, проходится по скрытому плотным рукавом плечу. — Так с чего ты взял, что я не люблю целоваться? — Вопрос с таким явным намёком, что всё остальное просто вылетает у меня из головы. Разом. Как веником смахнули, а после сырой тряпкой прошлись. Поспешно облизываю губы, кусаю их и, стараясь не выдавать свою крайнюю заинтересованность, жму плечами: — Сложно сказать. Наверное, потому что мы слишком редко это делаем. — Так уж и редко? Опускается на округлую, отполированную не одной сотней штанов почти скамейку и на удивление осторожно, совсем не так, как тогда с расчёской, принимается медленно выпутывать весь собранный гербарий из моих волос. Ещё и делает вид, что это единственное, что его интересует, зараза. — Довольно редко, — гну своё, наблюдая за тонкими блуждающими улыбками, и не придумываю ничего лучше, чем просто, без изысков и экивоков, взяться пальцами за его уже начавший колоться подбородок и потянуть к себе. Сгорбиться, наклонившись, и заслонить абсолютно всё своей не очень-то широкой спиной. Поднять лицо, обхватить ладонями и запретить разговаривать. Перекрыть губами доступ к словам и занять язык куда более интересным делом, нежели пустая колкая болтовня. Большего хочется ещё до того, как сжимает мою задницу спустившимися по спине ладонями. Большего хочется ещё до того, как начнут раздаваться торжествующие вопли и поздравления. Ещё до того, как поутихший хоровод начнёт кружить по новой. Но остаёмся внизу, на улице, понимая, что переспать сейчас будет не самой лучшей идеей. Понимая, что, несмотря на дурман и кружащее голову ощущение праздника, на рассвете придётся оставить всё это и идти. Около крыльца, мелькая и привлекая к себе внимание, появляется красное пятно, что маячит, шатаясь, и неспешно скрывается внутри. Наверное, перепил. Или же одурманен чем-то другим. Мысленно пожимаю плечами и, почувствовав требовательный укус, больше не отвлекаюсь. К чёрту чужих женихов, у меня есть куда более важные дела. *** Позволяет мне поспать около трёх часов, и, если бы меня спросили, милосердие это или жестокость, я бы не нашёлся с ответом. Трясёт за плечи, насилу усадив, а после, слишком быстро, на мой взгляд, потеряв терпение, и вовсе волочит к окну, не обращая внимания на то, что я едва переставляю ногами. Волочит к окну, около которого стоит треногий косой табурет, а сверху — деревянная лохань, наполненная водой. Просыпаюсь до того, как безжалостно окунёт, и выбиваюсь, бормоча что-то о том, что всё понял и накажу себя сам. Умываюсь, нахожу сапоги, изо всех сил борясь с сонливостью и чугунной тяжестью, давящей на виски. Обуться удаётся с третьего раза, да и то побеждённым оказывается только одно голенище. Со вторым приходится повозиться. Сплю на ходу, совершенно не обращая внимания на то, что волосы упали на лицо и я попросту не вижу, что делаю. Сплю и никак не могу взять в толк, почему кровать вдруг такая узкая, а комната маленькая. Доходит, только когда мутный блуждающий взгляд останавливается на привалившемся к косяку у выхода монстролове. Ни слова не говорит, но выглядит так, будто успел кого-то убить за то время, что я блуждал где-то впотьмах. Уже полностью собран, одёргивает полу завернувшегося плаща. Хмурится, и в его руках я вижу и чужую поклажу тоже. Отстёгнутую бедренную портупею, зачехлённый палаш и дорожную сумку. Неужели так и не явился? — А где Лука? Морщится и качает головой: — Шевелись. Пора идти. Киваю и тут же, охнув, хватаюсь за затылок. Разобравшись с сапогами, тянусь за курткой и, плюнув на волосы и застрявшие в них остатки обломанных стеблей и лепестков, прямо так заталкиваю под воротник. — Ты же его не убил? — спрашиваю с подозрением и тут же удивляюсь тому, насколько крепко спал. Ни единого звука не слышал. Даже воплей с улицы. Ничего не слышал после того, как монстролов, решив, что хватит с нас местных плясок, утащил меня наверх. Буквально утащил, повисшего на плече и умудрившегося вырубиться под крики и треньканья больше похожих на пыточные, а не музыкальные, инструментов. — Иногда мне кажется, что давно пора было. — А это что ещё значит? — недопонимаю столь уверенно, что передумывает на меня злиться. Вроде бы. Смахивает с лица налипшую соломинку и кивает в сторону коридора. — Забирай свои вещи, и идём. — Так мы не будем его ждать? — Шевелись и сам всё увидишь. Послушно сбегаю по ступенькам следом, думая о том, что неплохо было бы что-нибудь из еды с собой прихватить, а ещё метнуться в ближайшие кусты и отлить. На улице мёртво настолько, что пробирает не хуже вчерашнего варева или стужи. Неубранные столы всё ещё стоят, многочисленные тарелки, почти не тронутые, покрылись тонким слоем инея, а местная собачья свора пирует около чёрного выжженного круга, который вчера был едва ли не главным участником всего действа. Пробую пробраться мимо них и захватить бутылку и не тронутый никем окорок в центре стола, но, остановленный предупреждающим рычанием, пячусь назад. Воровато оглянувшись, хватаю пару булок и по виду вроде бы яблочный пирог и, затолкав добычу в сумку, со вздохом тащусь за чей-то сарай, чтобы удовлетворить другие свои потребности. Анджей после находится около запертых на ночь конюшен, вернее, даже не так — спиной прислоняется к притворённой двери не то маленького амбара, не то просто скромного по своим размерам сеновала. Несколько раз с силой пинает створку и чего-то ждёт. Вслушивается в тишину и уже откровенно долбит тяжёлой подошвой, да так, что дерево трещит. Мрачнеет с каждой секундой. Опасливо подхожу ближе, понимая, что попасть под горячую руку сейчас легче, чем навернуться по пьяни с кровати. Кусаю припухшие губы, запрещая себе спрашивать. Спрашивать то, на что ответ уже и так знаю. Не убил… Но, по-видимому, уже готов это сделать. Останавливается, вслушивается снова и, кивнув словно для себя самого, вдруг впихивает все вещи Луки мне в руки. Кренюсь от тяжести сумки, которая казалась намного легче на вид, и слышу уже, как Анджей разгоняет собак у столов. Старательно не обращаю внимания на обиженный визг. И надо же, ни одна не залаяла! Селение продолжает спать. Вскинув голову и вглядевшись в прозрачное, всё такое же серое, как и вчера, небо, понимаю, что сейчас не позже восьми-девяти утра. Понимаю, что ещё пару часов мало что изменится. Со скрипом открывается тяжёлая, навешанная сразу на четыре петли дверь, и, кривясь и щурясь, показывается растрёпанная, соломой присыпанная голова. — Доброе утро. Вздрагивает и выглядит настолько помятым, что мне даже становится легче. Собственное похмелье отступает, позволяя вдоволь налюбоваться на чужие страдания. Позволяя проявить любопытство, но ухмыльнуться и посочувствовать хочется только в первые секунды, пока он, полностью сориентировавшись, не выскользнет наружу, чуть шире приоткрыв дверь. Стою достаточно близко для того, чтобы разглядеть. Стою достаточно близко для того, чтобы заметить угольно-чёрные на свету, разметавшиеся по сухой соломе прядки и съехавшее с одного плеча белое платье. Разглядеть изломанный венок и то, что девушка всё ещё безмятежно спит, сжавшись в комок и бездумно, не просыпаясь, натягивая на плечи старое, валяющееся тут же одеяло. Действительно красивая. — Это же её свадьба была… Лука только пожимает плечами и спешно застёгивается, приводит в порядок куртку, оттряхивает налипший на штаны сор. И только после этого поднимает голову, встречая мой взгляд. И оттого, что в его глазах не отражается абсолютно ничего в этот момент, становится необъяснимо горько. — Понятия не имел, — врёт так же легко, как накидывает на плечи плащ, что до этого свёрнутый висел на моей руке. Заглядываю внутрь ещё раз, гляжу на неё, такую спокойную и спящую. Гляжу и прекрасно представляю, что он ей наплёл. Представляю так явно, что, наверное, если постараюсь, смогу угадать даже формулировки и отдельные слова. Смогу угадать, как он называл её ночью. Как он называл её, только что выданную замуж и потерявшую голову. Во рту привкус желчи, да так много, словно вместо слюны. Во рту привкус горечи и почему-то определяется он смутным разочарованием с примесью невесть откуда взявшегося стыда. — Ты ей жизнь сломал, — вырывается само, и его ладонь, расслабленно протянутая за сумкой, дёргается, как ядовитая змея в прыжке. Вскидывается и реагирует так, словно я сказал это не единожды, а повторил минимум сотню-другую раз. — Твою сломать будет ещё проще. — Явственно слышу угрозу и отчего-то вместо ответного выпада прикусываю язык. Слов нужных не нашлось. Перекидывает сумку через плечо, пару раз крупно вздрагивает, дёрнув лопаткой, и уходит вперёд. Оборачиваться не считает нужным. Даже столкнувшись с Анджеем, обходит того по дуге. Нагоняю монстролова и, глядя на быстрым шагом удаляющегося вниз по улице наёмника, не выдерживаю. Догнать его и ударить как следует хочется просто безбожно. И плевать, что на этот раз не будет игрой. Плевать на то, что он не из тех, кто позволит или подставит щёку под второй. Бессилием душит. Плевать, насколько убито звучит мой голос, когда поднимаю голову и пытливо вглядываюсь в испещрённое шрамами лицо. Утверждаю, наплевав на то, насколько разбито звучит мой голос. Так не должно быть, наверное. Не моя вина, и совесть не должна грызть за чужие поступки тоже. Это не моя вина. — Ты же знал. Натыкаюсь лишь на равнодушное пожатие плеч: — И что? Всё, что я хотел сказать после, все те колкости, что почти уже было сорвались с языка, на нём же и тают. Ощущение того, что не спал вовсе, накрывает. Ощущение того, что не спал минимум несколько лет. — Почему ты не остановил его? — Не спросил бы сейчас и, знаю, сам себя бы до самого конца пути мучил. Мучил бы до тех пор, пока не снизойдёт до меня. Один или второй. Пока не объяснит. Почему? Зачем? И ей-то всё это за что? И что она теперь будет делать? Что она будет делать, когда проснётся одна? — Не маленький. Разберётся сам. Неприятно дёргает при упоминании. Он-то не маленький, это верно. Он не маленький и дьявольски убедительный, в жонглировании словами непередаваемо ловкий. Только всё это на одну ночь, а дальше будь как хочешь. Будь как хочешь, когда через тебя перешагнёт и оставит мирно спать на примятой соломе. И все это так… так двусмысленно, что не кровь, а, кажется, железо по венам течёт. — А она? Как теперь быть ей? Анджей качает головой и взглядом продолжает отслеживать тёмную вытянутую фигуру, что уже почти что у главных деревенских ворот. Кажется, вверх мы шли намного дольше. Кажется, вчера всё было в разы проще. — Понятия не имею. Вот как… И всё? Это всё, что ты скажешь? Наорать на него хочется тоже. Ударить хотя бы в плечо, заставить отыскать среди своих грёбаных спящих чувств немного сострадания и сделать что-нибудь для девушки, которую наверняка погонят прочь, как только её муж поймёт, что к чему. — А если бы это была твоя невеста? — Обещаю себе, что этот вопрос будет последним. Самым злым из всех. — Что, если бы она была твоей? Что бы ты сделал? Ворота скрипят наконец — Лука не стал будить дозорного, что наверняка залил за воротник вечером, и сам выдернул широкий засов, чтобы распахнуть тяжёлые створки. Анджей молчит. Молчит до самой лесополосы, всё взглядом сверлит накинувшего на голову капюшон Луку, что упорно дистанцию держит. Отвечает спустя полчаса или около того. Отвечает, даже не взглянув, но тут же прибавив шага. Небрежно бросает через плечо скорее даже. Заставляет меня так сильно сжать зубы, что попавший между ними язык тут же оказывается укушен. Пускай. Пускай до одури больно. Пускай отдаёт кровью. Я заслуживаю. — Убил бы. И её тоже. *** Следующие два дня можно назвать спокойными. Не то потому, что по дороге не встретилось ровным счётом ничего, если не считать одиноко бродящего по болотам утопленника, которому не по нраву пришлась ледяная вода, да пару волков, бредущих по своим волчьим делам. Следующие два дня можно назвать спокойными. Ночёвки в ничем не примечательных, готовящихся к зимовке деревнях и одно абсолютно жёлтое, ярким расплывшимся пятном среди всей окружающей серости поле. И чёрт его знает, что именно на нём росло. Сам разобрать не могу, а спрашивать не хочется. Ни у первого, ни у второго. Всё думаю о той девушке. Просто не могу перестать думать о том, как сложилась её судьба. Узнал ли кто или она оказалась достаточно умной, чтобы всё скрыть? Узнал ли её жених, которому она была обещана? А отец? Смотрю себе под ноги, находя куда более занимательным обходить редкие камни, нежели слушать разговоры, что ведут идущие впереди. Право, как ни в чём ни бывало. Лука шутит о чём-то, Анджей кривит уголки губ, съедая непрошенные улыбки. В таверне, в снятой комнате ночую один я. Эти же оставляют вещи и до утра торчат внизу. С картами местности или за игральным столом. Один раз даже нарываются на скандал. Один из них мухлюет, и я даже думать не хочу кто. Ввязываться во всё это — тоже. Они разговаривают почти постоянно и совершенно спокойно. Без привычных уже упрёков и криков. Они не ссорятся и в решении срезать через выступивший из-за горы, пестрящий всеми оттенками жёлтого и оранжевого лес оказываются, на удивление, единодушны. «К чему тратить ещё ночь? Времени мало, давай, шевелись, княжна». Времени мало… Нужно успеть разжечь костёр и собрать достаточно хвороста. Нужно успеть начертить круг. Нужно успеть дочерта всего, пока солнце не зашло и мёртвые, что наверняка в избытке бродят по лесу, не вылезли. Мёртвые, что днём спят в земле, а ночью рыщут. От одних только слов не по себе. От одних слов и поднявшегося, словно только нас и ждал, ветра, что кружит опавшую листву. Пахнет прелой растительностью. Пахнет свежестью и вместе с ней, едва уловимо, древесной гнилью. Пахнет сладковато и удушливо, совсем как в семейной усыпальнице ландграфа, где покоится моя многочисленная родня со стороны отца. Пахнет так, что останавливаюсь посреди тропки и отмираю, только когда соизволили хватиться. Монстролов по имени окликает, и мне не за зовом следовать хочется, а развернуться и выбежать, вернуться на дорогу, но почему-то заставляю себя молчать. Всё вокруг такое яркое и одновременно с этим, кажется, мёртвое. Ненастоящее. — Йен? — в четвёртый раз произносит моё имя. Но отмираю лишь, когда потревоженная Лукой птица с воплем вылетает из свитого в кустах гнезда. Отмираю, и наваждение, чем бы оно ни было вызвано, отступает. — Прости. — Качаю головой, пытаясь вытряхнуть из неё всё лишнее. — Я задумался. — И о чём же? — Терпеливо ждёт, пока нагоню, и касается ладонью моего плеча. Сжимает его и ведёт по руке вниз, подбадривая. Останавливает пальцы около локтя. — Ты слишком тихий сегодня. Хмыкаю и качаю головой. Как же, сегодня! Приятно знать, что я могу не раскрывать рта несколько дней, а ты едва ли заметишь это. Ты едва ли заметишь, если со мной что-то будет не так. Злюсь и предпочитаю оставить свои мысли и предчувствия только себе. Да и к чему им? Посмеются, да и только. — Ничего конкретного, устал, вот всякое и лезет в голову. Пойдём. Обхожу его, словно на верёвке тащу следом, и пальцы с локтя соскальзывают на кисть. Позволяет вести себя по тропе, а я и не оборачиваюсь даже, глазами лишь следя за тёмным мелькающим пятном. За тёмно-серым плащом, что то и дело скрывается за деревьями и показывается снова. Молчит и позволяет вести за собой. Сглатываю неловкость и пытаюсь выдавить хоть какую-нибудь улыбку, но, кажется, и вправду вымотался. — Нам обязательно заходить так глубоко в лес? Почему нельзя остаться у окраины? — спрашиваю лишь для того, чтобы спросить. Соскучился по звуку его голоса. Соскучился по тому, как он отвечает только мне, терпеливо разъясняя всё, как для дитя. Только со мной, второму, что впереди, этого не требуется, ведь он не слабый. Не глупый и не наивный, как я. — Потому что огонь хорошо виден издалека. Разъезжающая по дорогам шушера не редкость, и их явно привлечёт пламя костра. От живых отбиваться не так сложно, да только, улучив момент, могут нагрянуть и мёртвые. Лишние риски ни к чему. Киваю. Солнце ещё достаточно высоко, и кажется, будто ещё уйма времени до того, как опустится тьма. Но я уже привык, уже выучился не доверять осени. Выучился и запомнил, какими стремительными бывают вечера. Вперёд и вперёд, переступая через вылезшие из почвы корни. Вперёд и вперёд, то и дело задевая плечом ветви, с которых тут же опадает ещё оставшаяся листва. Нагоняем Луку, так и не расцепив рук. На краю поляны стоит, почему-то почти точно повторяющей форму круга. Слишком точно. Словно некто незримый, но могущественный, просто раздвинул деревья или выкорчевал пару самых вредных, вырвал с длиннющими корнями. Анджею здесь явно не нравится тоже, и он отрицательно мотает головой: — Нет. Давай дальше. Его «нет» повторяется ещё трижды, и оказывается довольным монстролов только в ранних сумерках, выбрав для ночлега поросшую кустарником низину, с одной стороны защищённую от ветра невысоким скорее даже холмиком, чем холмом. Бросает свой рюкзак на землю, стаскивает меч и, отмахнувшись от предложенного ножа, широким обоюдоострым лезвием принимается вырисовывать круг. Лука без каких-либо напоминаний оставляет вещи тоже и отправляется собирать ветки. Хочу было последовать за ним, но монстролов останавливает, не глядя вытянув руку и преградив путь: — Ты оставайся здесь. Кошусь на него, как на не вполне здорового, и несмотря на то, что головы не поднимает, занятый своим делом, кажется, улыбается. — Думаешь, я смогу вляпаться во что-то, не покидая этой поляны? — вкладываю в вопрос весь имеющийся сарказм даже раньше, чем понимаю, что ничего не добьюсь. Одёргивает меня, как капризничающего ребёнка: — Не то время и место, чтобы устраивать проверки, княжна. Хочешь быть полезным — прибери сор внутри круга и расчисть место для костра. — Прекрасно. — Что тебе опять не так? Отмахиваюсь и делаю то, что просят. Земля кажется слишком уж холодной. Через подошвы сапог не чувствуется, а вот голыми ладонями… Ёжусь и, прибрав тонкие ветки, решив, что сгодятся для растопки, ухожу в себя, мысленно возвращаясь в ту самую деревню. К костру. Ухожу настолько глубоко, что вздрагиваю, когда рядом, едва не задев моего носа выпирающим сучком, падает целая охапка веток. Вскидываюсь и зло пялюсь снизу вверх. Сапоги, колени, лицо. Лука тут же прижимает перепачканную мелким сором ладонь ко рту, изображая испуг, и, опомнившись, принимается отплёвываться. — Простите, ваше высокородство. Я ужасно сожалею о том, что напугал вас не достаточно сильно. Пытается зацепить, но вместо того, чтобы захватить наживку, отмахиваюсь от неё, сытый по горло и им, и его разговорчиками. Не хочу. — Сделай мне большое человеческое одолжение и отвали. Оказывается застигнут врасплох и даже кривляться перестаёт. Щурится только, отряхивая ладони о свои же бёдра. — А если я не хочу делать тебе никаких одолжений? На этот раз не успеваю раскрыть рта. — Лука. — Нехотя оборачивается на звук своего имени и закатывает глаза. — Этого недостаточно. — Чистильщик кивает на гору сухих веток и качает головой. — Думаешь, не хватит? — Я уверен, что не хватит. Ночи длинные, достаточно будет времени, чтобы позубоскалить. Иди. — Анджей кивает в сторону леса, а сам делает шаг назад и внимательно осматривает получившийся круг. Где-то линии дорисовывает, где-то ногой отталкивает листву. Проверяет трижды, да и после, успокоившись и воткнув не зачехлённый меч прямо в землю, всё ещё косится. Кажется не таким хладнокровным, как обычно. — Да иду я, иду… Может быть, княжна тоже хочет внести свой вклад в общее дело? Всё ещё сидя на земле, оборачиваюсь через плечо, бросая на Анджея вопросительный взгляд, но тот лишь качает головой. А когда заговаривает, мне хочется провалиться сквозь землю: — Только если ты будешь приглядывать за тем, чтобы княжна не свалилась в старую охотничью яму или не наступила на припорошённый листвой кол. Чтобы её не укусила змея или ещё какая ползучая тварь, чтобы она не решила попробовать никаких ягодок и тут же отравиться. Вспыхиваю от обиды и отворачиваюсь, принимаясь взглядом буравить нависающий над головой холм. Вот, значит, как?! Хочется обхватить голову руками и спрятаться в собственных ладонях. Лицо горит, чувство бесполезности усилилось в десятки раз. Неужели он взаправду думает, что я такой бестолковый? — Ну, не сказать, что я готов к такой серьёзной ответственности, но не надо делать вид, что он совсем отсталый, дорогой, — в которой раз заступается за меня тогда, когда я, казалось бы, уже полностью разочарован в нём. Заступается, проверяя, насколько легко выходит из ножен, прилаженных к бедру, тяжёлый кинжал, и пару раз щёлкает пальцами, привлекая моё внимание: — Эй, конфетка? Поднимай попку, пошли со мной. Вскакиваю на ноги так резво, что в глазах темнеет, покачиваюсь и, не обращая внимания на плывущие пятна, нагоняю уже развернувшегося в нужную сторону Луку. Анджей окликает меня на границе поляны, на границе пустоты и наросших друг рядом с другом деревьев. — Эй! — Нехотя оборачиваюсь, всё ещё обиженный, но всё-таки останавливаюсь и слушаю. — Осторожнее, ладно? Не отходи далеко. Киваю и слабо улыбаюсь, прежде чем нырнуть под широкую ветку и нагнать Луку. Заботится, пускай даже так. *** Ничего страшного не случилось. Я не угодил ни в какую яму и даже не напоролся на ржавый медвежий капкан. Не пробовал никаких сомнительных ягод и не порывался отхлебнуть из чистого на вид, абсолютно прозрачного ручья. Ничего страшного не случилось, я лишь каким-то чудом, собирая с земли ветки, наткнулся взглядом на маленького лесного кролика. Тёмно-серого, с глазками-бусинками и огромными ушами. Смаргиваю, морщусь от запаха готовящегося прямо на огне мяса и дарю Луке самый зверский из всех своих взглядов. Луке, который, притащив из лесу широкую и не успевшую полностью сгнить колоду, переворачивает нанизанную на импровизированный вертел освежёванную маленькую тушку. — Он же совсем маленький… был. — Ага, и поэтому мы должны были забрать его с собой, а не зарезать и съесть. Анджей, что чуть в отдалении от огня, так же, как и я, сидящий на земле, на слова Луки только хмыкает. Не то от моей наивности, не то потому, что у него просто слишком хорошее настроение. Впрочем, широкий тёмный клинок, так и не зачехлённый, лежит на его коленях. А это уже дурной знак. Значит, чего-то ждёт. И мне хочется верить, что ничего в итоге не дождётся. — Поэтому мы должны были отпустить его и есть то, что осталось! Тёмные брови Луки приподнимаются вверх: — Да? Вот и жуй сам свой хлеб. Тут же киваю и хватаюсь за лямку сумки, подтаскивая её поближе. Принимаюсь остервенело шарить внутри, чтобы нащупать пресловутый свёрток с хлебом, и — о чудо! — пальцы наталкиваются на невесть как оказавшееся внутри яблоко. Это когда же один из них его спёр? А главное, когда успел подкинуть мне? Весь запал куда-то испаряется. Ругаться больше не хочется, но и сдавать позиции, смиренно поднимая руки вверх, тоже. — И буду жевать, — похоже больше на сердитое ворчание, да ещё и хруст яблока — красного и твёрдого — заглушает фразу. — Да пожалуйста, только молча, не то подавишься. — Сам бедным кроликом не подавись! — Малыш, это заяц. Или ты всех грызунов кроликами называешь? Сжимаю перепачканные яблочным соком губы в прямую линию и перевожу взгляд на Анджея. Требовательный сердитый взгляд. Он вообще на чьей стороне?! Сколько можно просто наблюдать за тем, как мы собачимся, и лениво думать о чём-то своём, то и дело проводя по широкому лезвию пальцами? Реагирует тут же, да только вовсе не так, как я надеялся: — Что? Не смотри на меня, это не та схватка, в которой тебе может понадобиться помощь. О, ну отлично. Дёргаю плечом, словно чтобы оттолкнуть от себя его слова, и отворачиваюсь. Ем своё яблоко и упорно игнорирую запах жареной зайчатины. Абсолютно темно уже, и кажется, что граница света проходит по линии круга. Кажется, что за ней всё черным-черно, и огню, даже если и проберётся к деревьям, этой черноты не разогнать. Пылающие ветки щедро присыпаны волшебным чёрным порошком, чтобы не погасли наверняка. Пылающие ветки трещат и лопаются, медленно прогорают до углей, и Лука тут же подбрасывает ещё. Ветер где-то над головами гуляет, не тревожа костёр. Я, из чистого упрямства решивший не притрагиваться к мясу, обхватываю подтянутые к груди колени пальцами и, опёршись подбородком на левую, ухожу в себя. Просто проваливаюсь, барахтаюсь среди роящихся в голове мыслей. И снова та девушка покоя не даёт. Как вцепилась в меня и тащит. — Зачем ты это сделал? — спрашиваю у пустоты, что растянулась перед глазами, но, сморгнув, вижу замершего с ножом в руке Луку. Взгляд моих пустых затуманенных глаз был обращён на него. — Сделал что? — уточняет, и Анджей смотрит как-то слишком уж внимательно. Цепко и неприятно. Словно взглядом царапает и так и этак, то едва заденет, то почти насквозь. — Убил зайца? Качаю головой, вдоволь посокрушавшись над бедной тушкой до этого, и, окунувшись в черноту своего же сознания, потеряв к ней интерес. — Зачем ты переспал с той девушкой? Анджей улыбается отчего-то. Тянется к своему рюкзаку и, запустив руку внутрь, находит жёсткую, сложенную втрое тряпицу. Принимается полировать ей меч и внимательно слушает, и в этот раз решая не вмешиваться. — Мне оправдаться перед тобой за всех, с кем я переспал? Не реагирую на издёвку и отвечаю предельно спокойно, глядя ему в лицо: — Нет. За всех не надо. Только за неё. — Тебе не кажется, что поздновато читать мораль? — Я и не собираюсь читать мораль. Я хочу знать зачем. — Потому что мне этого захотелось. Удовлетворён? — Пытается подначить, но сейчас отчего-то не цепляет. Словно всё его ехидство отскакивает в сторону, не успев налипнуть на мою кожу. Остаюсь спокойным. Пока что. — Ещё нет. Ты знаешь, что с ней теперь будет? Плечами жмёт, и я просто ненавижу то, с какой лёгкостью он это делает. Словно наплевать. — Если окажется достаточно умной, ничего не будет. Если узнает отец или муж, то розгами дело не ограничится, я полагаю. Может, выгонят, может, обстригут и к прислуге выселят. Понятия не имею, какие у местных традиции. А нет, одну знаю! — Это ту, по которой невеста должна быть чиста и девственна, как снег? — Анджей вмешивается, и ни тяжести в голосе, ни осуждения, ни былой злобы, с которой он говорил, что сожалеет, что эту болтливую гадину ещё не прирезал. Один лишь интерес. Холодный и острый, как лезвие его меча. — Её самую. Но девственницы на вкус так себе. Понятия не имеют, что делать. — Что, и эта тоже? — Да, и эта тоже. Это всё? Теперь я могу поесть? — Как ты её уговорил? Мученически вздыхает, возводит глаза к небу и, решительно воткнув нож прямо в землю, оказывается рядом со мной. Буквально жмётся к боку и ловко, воспользовавшись моим замешательством, ладонями — горячими ещё больше обычного от близкого открытого огня — обхватывает моё лицо. Заставляет смотреть в свои глаза и, задавив обозначившуюся ухмылку, понижает голос: — Я сказал ей, что никогда не видел столь же прекрасного существа. Что её глаза — голубые, как само небо — прошили меня насквозь, и, увидев её лишь раз, коснувшись её, я пропал на всю жизнь. Сказал ей, что эта дыра — не место для такой красоты, и пообещал забрать её с собой. — Делает паузу, чтобы языком пройтись по губам, и я с ужасом понимаю, что не могу отвести от них взгляда. Понимаю, что смотреть могу только на них и едва дышать, ощущая, какими сухими становятся мои собственные. Невольно попался тоже, и это не было бы странным, если бы сейчас за нами не наблюдал третий, в котором я по-настоящему пропал. — Пообещал избавить её от навязанного брака и увезти так далеко, как только возможно. Пообещал, что буду любить её, пока дышу. Только её одну. — Ты… — Накрываю его ладони своими и, выдержав паузу, отталкиваю в стороны. Чего-чего, а ожидал я не наглядной демонстрации и растерялся. В установившейся тишине слышно, как ветер шумит, играя верхушками крон, и, лопаясь на холодном воздухе, трещат искры. — Отвратительный. — А она дура, — парирует, и ладонь правой руки почти щиплет от желания влепить ему по лицу. Конечно она дура! Умная ни за что бы не пустила всё под откос из-за такого, как он. Такого, как он, что через селение проходят сотнями и, скрывшись за поворотом дороги, никогда не возвращаются. — И всё, что ты сказал ей, было неправдой? — Уточнить важно. Уточнить для того, чтобы хотя бы каплю истины во всей этой фальши найти. — От первого и до последнего слова? — Ну почему же, от брака я её избавил в итоге. А что до красоты… — Делает вид, что задумался, и не спешит проваливать назад на своё место. И меня, признаться, это даже немного радует. Когда кто-то рядом, значительно теплее. Да и чернота леса вовсе не кажется страшной. — Вот тут да, увы, она не была самой красивой из всех тех, с кем я спал. А теперь отвали и дай мне уже поесть, княжна. Фыркаю и демонстративно отодвигаюсь. И с таким видом, будто на все два метра, а не жалкие пять сантиметров. Всё равно касается меня коленкой. — А кто был? — От Анджея слышать подобное как минимум неожиданно. Но в голосе интерес, и Лука ему улыбается в ответ. Кокетливо шевелит пальцами, помахивая ими в воздухе. — Прости, любимый, но я не могу назвать твоё имя. — Сожаление на лице, да только он так ловко меняет маски, что попробуй тут разбери, где издевается, а где нет. Склоняюсь к первому варианту. Анджею, судя по его реакции, абсолютно наплевать: — Так назови другое. — Я бы и рад, но у нас и так слишком мало тайн друг от друга. Предпочитаю оставить это одной из них. Меня, признаться, иногда бесит то, как много ты обо мне знаешь. Как же, бесит! Щурится и жестом просит монстролова передать ему воткнутый в землю нож. Видимо, так и собирается толкать меня в бок локтем. Тянется вперёд и, помедлив, оружие прямо поверх лезвия перехватывает. Так чтобы коснуться пальцами чужих и медленно потянуть, гадая, отпустит Анджей или позволит ему порезаться. Уже вижу, как по лезвию струится тёплое и красное, но монстролов отпускает, и, разумеется, никаких порезов нет. Смаргиваю. — И кто же виновен в том, что ты слишком много болтаешь? Ещё и ещё раз ресницами вверх-вниз. Один раз вниз — есть красное, два раза — нет. Это что, такие игры разума? С ума схожу или же?.. Озираюсь по сторонам, упорно всматриваясь в темноту, и никого не нахожу. Взглядом не нащупываю. Раз, второй… Нечто светлое проносится вдалеке. Словно выцветшее пятно. Блик. Далеко. Ближе. Ещё раз, ещё… — Тот, кто лезет расспрашивать и не забывает подпаивать, добавляя в стакан. Почти не слушаю их, успокаиваю себя тем, что голоса абсолютно расслабленные. Значит, одного меня только коснулось. Значит, не видят. Значит, этого может и не быть. Мерещится. Ещё раз, с другой стороны. Оборачиваюсь к холму, кажется на мгновение, что за спиной скребётся кто-то. Кажется лишь, а после порывом усилившегося ветра сверху смахивает листья и лёгкие ветки. В моих пальцах так и не доеденное яблоко. Сжимаю их, пачкая в сладком соке. Становятся противно липкими. Теперь начинаю ещё и слышать. Шебуршание и скрежет, который я запросто могу воспроизвести, проведя свободной рукой по своим штанам. Проведя скрюченными пальцами и с силой впиваясь в ткань ногтями. Ещё и ещё раз, словно в трансе. Звуки становятся ближе. Светлое пятно — теперь могу разобрать даже, что полупрозрачное, сотканное из дымки — проносится за спиной монстролова. В метрах четырёх, не больше. За спиной монстролова, который как ни в чём не бывало полирует свой не страшащийся никаких царапин меч. Сглатываю и скорее по инерции откусываю от яблока снова. Но проглотить не могу — в горло попросту не лезет. Выплёвываю и, прислушавшись и убедившись, что скрипы и шорохи никуда не исчезли, прочищаю горло, тем самым привлекая к себе внимание. Замолкают оба. — Там кто-то есть. Лука лишь приподнимает бровь, Анджей же, готовый было отмахнуться, замирает и вслушивается. После лишь качает головой. — Ночью в лесу всегда кто-то есть, Йен. От ствола дерева, что чуть левее его плеча, отделяется серый, вполне себе материальный, абсолютно непрозрачный шатающийся силуэт и неловко, будто пьяный, переставляет ноги. Качаю головой и, онемев, указываю на это существо или останки существа кивком подбородка. Лука, что тоже уже увидел, мрачнеет и становится серьёзным. Тянется к арбалету и, словно черпая уверенность в этом прикосновении, проходится пальцами по прикладу. Поднимается на ноги и без лишних слов заряжает, выдернув из набедренного колчана короткую стрелу. Монстролов же замирает. Так и сидит, повернув голову, и, лишь заслышав щелчок, с которым болт становится в специальный паз, дёргается, словно возвращаясь в реальность: — Я бы не стал. — Почему? — Прикрывает один глаз, и последнее, что собирается делать, — это прислушиваться к чужим советам. Наверняка заскучал за последние дни и едва ли не дрожит от предвкушения сейчас. — Башку снести, и дело с концом… Указательный уже на курке, когда монстролов поднимается на ноги, ловчее перехватив рукоять меча, и, едва не подпалив края штанин, хватается пальцами за широкое плечо арбалета, дёргает его вниз. — Я сказал: опусти, — шипит предупреждающе и взглядом ввинчивается в светлые упрямые глаза напротив своих. Борьба занимает у них не больше трёх секунд. Лука поджимает губы и, выдрав свой арбалет из чужих пальцев, медленно опускает назад, на землю рядом со мной. Существо же тем временем уже доковыляло до самой границы. И двух десятков сантиметров между нет. И чудится мне, будто в чёрных провалах его глаз горят внимательные огоньки. Чудится мне, что, несмотря на сморщенную, тёмную и грубую, как кора дерева, из-за которого оно вышло, кожу, оно всё ещё живо. Оно всё ещё понимает, что происходит, и рассматривает нас с интересом не меньшим, чем мы его. Оно и то, что выходит следом. Такое же нагое, но лишённое левой руки. А после ещё одно существо, и ещё одно, и ещё… С десяток, не меньше. Кто всё ещё цел, у кого нет одной или нескольких частей тела. Кто тянется к огню и кругу, кто бесцельно слоняется по поляне или вовсе взбирается на холм и, пошатываясь, бредёт в сторону тракта. — Это чьи-то души? — спрашиваю шёпотом, уже наученный не злить мёртвых по возможности. — Они к утру уйдут? Анджей в ответ лишь тяжело мотает головой. Тени, что отбрасывает трепещущееся пламя, так и пляшут на его лице, придавая ему зловещие выражения. — Души бесплотны, — это уже Лука, совсем рядом, над самым ухом. — Эти же больше напоминают тухляков с кладбища. Давно мёртвые. Монстролов качает головой снова и удобнее поворачивает пальцы на рукояти. Сжимает её, словно собираясь замахнуться, но всё никак не сделает этого. Как если бы надеялся, что всё-таки не придётся, что до этого не дойдёт. Существо — то, что показалось первым — начинает принюхиваться, по воздуху вести провалами вместо ноздрей, и делает ещё шаг вперёд. Грудью натыкается на невидимую преграду и в недоумении замирает. Протягивает ладонь, но и она тоже упирается в барьер, который он не то ощупывает, не то гладит, проверяя на целостность. Его ладони абсолютно чёрные. На пальцах нет ногтей. Гладит и гладит воздух, глядя на монстролова в упор. Рассматривая словно, изучая. И мы все, все трое почти не дышим в этот момент. Что-то весьма странное происходит. Что-то весьма лёгкое касается моей головы, падает сверху, и я, неосознанно потянувшись смахнуть это, оказываюсь осыпан мелким сором. Поднимаю голову, нехотя выпуская это существо из поля зрения, и вскрикиваю, инстинктивно подавшись назад, падаю, тут же зажимаю ладонью рот. Никуда они не ушли! Ни один из них! Вот они все! На вершине холма! Тянутся сверху, пробуют найти брешь и попасть внутрь! Целых семь человеческих высушенных трупов, по какому-то недоразумению всё ещё остающихся достаточно ловкими и живыми! Близко настолько, что ещё сантиметр — и схватил бы за волосы! Близко настолько, что, когда я заваливаюсь назад, упираясь затылком в плечо Луки, тот, кто свесился вниз больше чем на треть, потерял терпение и остатки человеческого облика. Разгневанно рычит, так широко распахнув рот, что видно, что у него давно нет языка. Разгневанно рычит, а после и все остальные тоже срываются на гомон. Лука, выругавшись, оттаскивает меня ближе к костру за воротник и выпрямляется снова. Как сжатая пружина весь, только руки ходуном не ходят. Руки, в которых снова оказывается арбалет, но на этот раз не треплется, а только ждёт. Отмашки или разрешения. Существо, что вышло первым, пробует стену на прочность ещё раз и, прежде осторожное, принимается лупить по ней сжавшимися в кулаки ладонями. Те, что нависли по другую сторону, тоже. Пытаются перебраться, но ни у одного не выходит. Пытаются и постепенно обступают круг полностью, со всех сторон. И если бы только это… Прямо от земли, густея и растекаясь, поднимается сизый рыхлый туман. Медленно топит и поляну, и всё пространство за кругом. — Я так понимаю, тихо-мирно отсидеться уже не удастся? — Лука остаётся Лукой, даже когда дело начинает пахнуть жареным, и сейчас себе не изменяет. Впрочем, жареным и так пахнет — никто не снял с вертела уже почерневшего зайца. — Скорее всего, нет. Спокойствие в голосе Анджея придаёт уверенности, то, что у него пальцы то и дело меняют положение на рукояти, — ровно наоборот. — Так куда мне целиться? В голову или?.. — Не стоит понапрасну тратить болты. — А если я всё-таки попробую, то?.. Монстролов внезапно передумывает и вместо запрета кивает. Давай, мол, попробуй и сам всё увидишь. И Лука, разумеется, пробует. Спускает курок быстрее, чем я успеваю приготовиться к выстрелу, и болт — тяжеленный, способный раздробить кость — просто проходит насквозь черепа одного из существ. Того самого, что так удобно вытянулся и замер сейчас в каком-то метре. Через мгновение слышится треск дерева, свидетельствующий о том, что снаряд всё-таки нашёл цель. И тут же, словно в насмешку, один из тех, кто обходит круг, выискивая слабое место, запинается за торчащий из земли корень и падает. Не бесплотный, но оружием не коснуться. — Это как это?.. — звучит растерянно даже, и я невольно, пытаясь нащупать немного уверенности, кончиками пальцев касаюсь голенища его сапога. Анджей слишком далеко стоит, а я явно начну трястись, если не коснусь кого-то живого сейчас. Если в очередной раз не докажу себе, что не один со всем этим. Что на этот раз мне не придётся быть одному. — Кто это? — Рабы. — Чего, леса? — насмешка всё ещё в голосе, но нервная немного. Признаться, отлично держится для того, кто привык всегда сам защищать себя. — Сущности, которая поймала их здесь давным-давно. — И на кой ляд они ей нужны? Усмехается, и в темноте его рот напоминает зияющую чернотой рану. Зловеще и даже с каким-то затаённым удовольствием: — А ты не понял? Для того чтобы добывать еду. Сама тварь наверняка не показывается, а ждёт где-то в своём логове. Выцарапают тебя из круга и волоком упрут прямиком к ней. Станешь ещё одним солдатом в армии её послушных друзей. — Меня, признаться, дёргает от того, с каким удовольствием ты говоришь всё это. — Меня от тебя порой тоже. Умудряются даже сейчас прицепиться друг к другу, но мне настолько плевать на это, что я даже пальцы, лежащие на гладком голенище чужого сапога, не убираю. Мне настолько плевать на это, потому что я ЗНАЮ, что тех, кто за кругом, далеко не десять. Шепотки и скрежет ногтей остальных — тех, что больше никогда не смогут выбраться из земли, истлевших, но всё ещё в услужении, — слышу. Слышу, как сжимаются забитые землёй глотки, как кости, лишённые плоти, пытаются подняться наверх. Голова кругом. Во рту привкус сырости и загустевшего, словно молоко, тумана. Во рту онемевший неповоротливый язык. Живые мертвецы перестают слоняться вокруг. Все до единого обступают круг и, согнувшись в три погибели, упав наземь, принимаются рыть. В сантиметре от защитной линии. Скребут воздух рядом с ней, вскапывают землю, пробиваясь под. Анджей оборачивается всего раз, глядит на Луку, а после опускает глаза вниз и именно в мои смотрит, когда произносит скупое: — Не выходить из круга. Вцепившись в рукоять двумя ладонями и замахнувшись, пересекает черту, увесистым пинком сшибив одного из высушенных мертвецов, возомнивших себя копателями. Пропадает в тумане тут же. Раз — и поглотило, словно пелена сомкнулась за широкой спиной. Абсолютно все образы и звуки исчезли тоже. И ни одного мертвеца рядом — все как один потянулись следом за хозяином чёрного меча. Пропадает в тумане, а я думаю о том, что нет той силы, которая заставит меня его ослушаться. По крайней мере, пока цел круг. Лука тяжело опускается рядом и небрежно отбрасывает ставший бесполезным арбалет. Касается ладонями лица и пытается хотя бы прислушаться. И когда ничего не выходит, с чувством лупит ладонью по бедру. Тут же отвожу взгляд, чтобы не оказаться виноватым ещё невесть в чём, и с удивлением понимаю, что туман тоже не так прост. Распадается на сотни лиц и очертаний. Распадается и срастается вновь. — Кто это? — Да… — наёмник отмахивается и изо всех сил пытается скрыть досаду. Сочувствую ему даже отчасти. Сочувствую, потому что как никто другой знаю, что значит быть бесполезным. — Не обращай внимания. Эти за черту не пролезут. — Призраки? — Вроде того. Не переживай, княжна, они не опасны. Пока ты внутри круга. Убито киваю и стремлюсь стать как можно меньше. Как раньше, в далёком детстве, желая спрятаться от чего-то пугающего. Становится хуже, когда призраки или духи — кто их разберёт — начинают шептать что-то наперебой, но я попросту боюсь заткнуть уши. Боюсь упустить момент, когда кто-то более проворный подберётся ко мне со спины или навалится сверху. Боюсь, но и слушать их не могу тоже. Потому что голосов чудовищно много. Потому что это разом и смех, и плач, и вой. Уговоры, моления и приказы. Сразу. — Ты тоже слышишь? — спрашиваю, чтобы убедиться в своём безумии, но Лука коротко кивает и продолжает всматриваться в белый дым. Кивает, и снова на крупицу легче. Пока они не начинают кричать. Тоже все разом. В унисон. Корчат лица, пальцами выцарапывают содержимое наметившихся глазниц и рвут тут же восстанавливающиеся рты. И близко настолько, насколько могут быть. Полметра вбок — и коснусь носом почти неразличимой в темноте границы. Стараюсь не думать об этом. Наблюдаю за тем, как Лука подбрасывает дров. — Тебе страшно? — Вопрос сам собой. Стоило бы остановиться, но пусть. Может чихвостить меня до рассвета. Я не против. Говорит только пусть. — Нет. И говорит как можно больше. Не одно жалкое угрюмое слово. Понимаю, что рискую, но продолжаю лезть к нему. Продолжаю лезть, потому что растопыренные пятерни, царапающие воздух на уровне моего лба, пытающиеся проткнуть его ногтями-пиками и нанизать на них мои глаза, — это хуже чужих угроз. — Что-то ты слишком добр. Морщится, взглядом возвращается к пламени и на мою следующую попытку открыть рот очень медленно, почти по буквам выговаривает: — И дальше буду, если ты заткнёшься и подумаешь о новых заколках или маникюре. Я не собираюсь успокаивать тебя пустой болтовнёй. Не отвлекай. — От чего? От разглядывания сапог? — выходит не зло, выходит опустошённо и грустно. Сейчас мы бесполезные оба. Да разница в том, что Лука только сейчас, а я — всегда. — От попыток передумать вышвырнуть тебя за линию. — Ты же не об этом… Прерывает почти на моём «думаешь» и словно ловит это слово в сжавшуюся в кулак ладонь. Медленно поворачивает голову и глядит исподлобья. Глядит и как для идиота, что понимает не больше пяти простых слов, разделяя буквы, произносит: — Я сказал: отъебись. Прикусываю щёку изнутри и отворачиваюсь. Всем телом, так чтобы спиной к его боку, и, опёршись одной рукой о землю, второй обхватываю колени. Снова. Стать меньше. Незаметнее. Переждать это всё в спасительной темноте под сомкнутыми веками… Не получается. Потому что, закрыв глаза, продолжаю видеть их всех. Продолжаю видеть, да только куда чётче. Черты лиц и их искорёженные выражения. Раны, грязь и клоками свисающие волосы. Продолжаю видеть всех тех, кто закончил свой путь в этом лесу. Именно их смертью пахнет среди густых корней и в тени ещё не полностью сбросивших листву деревьев. Устанавливается тишина на какое-то время, и все они — бесплотные, за чертой — вдруг тянутся ко мне, но не для того, чтобы испугать, а душу из тела вытряхнуть. Себе его забрать. Чувствую это фантомное «отдай, отдай, отдай» кожей, и по загривку бегают мурашки. Горблюсь сильнее, утыкаюсь носом в колени и пытаюсь если не прекратить дрожать, то хотя бы делать это тише. Незаметнее. Да выходит мало что. Слышу раздражённый вздох, ожидаю новой, полной обвинениями в никчёмности тирады, но вместо этого ощущаю, как тепло, жестковатое из-за мозолей, накрывает мои пальцы. И, чуть помедлив, крепко сжимает их. Тут же, как если бы только этого и ждал, подаюсь назад и, придвинувшись ближе, упираюсь лопатками в его руку. Ляпнуть бы что, отшутиться, да только нужные слова не идут. Ни одного нет. Проклятые крики всё глушат. Всё, кроме совсем близкого, над головами буквально раздавшегося резкого свиста, с которым металл разрубает воздух. Головы вскидываем оба, попытки рассмотреть тщетны, но отлетевшая прямо к линии и упавшая у черты круга отрубленная ступня красноречивее любых слов. Лука хмыкает. — О, ну конечно, с таким-то ножом для мертвечины… — В его голосе, пожалуй, есть даже толика обиды. Есть что-то такое знакомое, что появляется всегда, когда он намеренно выводит меня на ссору, что не удержаться. Но и о его «отъебись», с которого прошло не больше десяти минут, тоже помню: — Если бы я с тобой разговаривал, то сказал бы, что ты завидуешь. — Если бы я тебе отвечал, то сказал бы, что может быть. — Ощутимо добреет, уверившись, что с Анджеем всё в порядке, и всё ещё продолжает сжимать мою руку. — Не всему и не всегда. Минуты неумолимо текут, и вокруг становится спокойнее. Даже туман и роящиеся в нём сущности редеют и становятся менее зловещими. Словно отошёл вглубь леса. Словно всосался назад, во влажную, усеянную костями мертвецов землю. Только монстролов всё никак не вернётся. Даже когда от плотной белой завесы остаётся одна сизая дымка, сквозь которую можно разглядеть ветки на деревьях. Заготовленного хвороста для костра всё меньше. Вокруг тишина, даже мёртвые молчат. Время идёт, ничего не меняется. И Лука всё-таки не выдерживает. — Эй, — хватает меня за плечо, заставляя обернуться и взглянуть на себя, — последи за огнём, ладно? Яростно мотаю головой, прекрасно понимая, что это значит. — Даже не думай бросить меня и свалить! — Три минуты, княжна. С тобой ничего не случится. — А с тобой? Ты даже поцарапать никого из них не сможешь или уже забыл? — Ну… — Только сейчас отпускает мои пальцы, да с таким видом, будто и не касался вовсе, и лезет за пазуху. Там к подкладке куртки виднеются прилаженные ножны. — Я думаю всё-таки попробовать. Вытаскивает тот самый, смутно знакомый мне кинжал, что отдал ему Анджей. Надо же, взял с собой. — А если не получится? Сомнения в моём голосе столько же, сколько в его — злого ехидства. — Разрешаю тебе забрать то, что от меня останется, и носить на шее. Едва сдерживаюсь от того, чтобы не шлёпнуть его по ноге и в очередной раз отвернуться. — Да иди ты! — Застёгивает куртку и, оставив плащ лежать на земле, подходит к незримой границе, осматривается по новой. Уже почти делает шаг, как я вскакиваю следом и хватаю его за рукав: — Нет, не ходи! Он вернётся сам, вот увидишь! — Не сомневаюсь… — Качает головой и медленно по одному отцепляет мои пальцы. — Не выходи из круга, княжна. Что бы ни случилось и что бы тебе ни пытались показать, оставайся внутри. Понимаю, что, если попробую его дёрнуть назад ещё раз, в лучшем случае нарвусь на хороший толчок. В худшем — на увесистый удар. Поникши, киваю, прежде чем оставит меня, вдруг вспоминаю о том, что абсолютно безоружен, и прошу: — Нож мне хотя бы оставь. — Больно он тебе поможет. — И тут же, противореча своим же словам, наклоняется, выдёргивает из-за голенища тот самый, длинный и узкий. Протягивает рукоятью вперёд и ещё раз повторяет: — Не выходи из круга. Кто бы ни просил тебя об этом. Киваю, несмотря на то, что не совсем понимаю, о чём он, и опускаюсь на землю, поджимая под себя ноги. — Можешь не сомневаться, я умру от страха и внутри. Хмыкает уголком губ и словно в воду шагает. Раз — и всё. Провалился тут же в только этого и ждущий туман. Сжимаю челюсти, а пальцами — рукоять ножа. Холодного и довольно тяжёлого. Обоюдоострого и с каким-то замысловатым тиснением прямо на лезвии. Решаю считать. Три минуты — это всего сто восемьдесят секунд. Разве что-то случается за сто восемьдесят мгновений? Конечно нет. Досчитываю до ста семидесяти и останавливаюсь. Кусаю себя за губу и начинаю по новой. В четвёртый раз. Обернувшись к кострищу, подкидываю вечно голодному пламени оставшиеся ветки. Плотным коконом тишины окружён, слово завёрнутый в вату. Туман, как живой, клубится то там, то тут на поляне. Принимает какие-то очертания и расплывается, становится стеной и распадается. Иногда выплывают смазанные лица. Иногда — или же мне чудится? — кто-то неторопливо огибает стволы ближайших деревьев. Ну где же… Кто-нибудь? Кто-нибудь живой. — Йен? Подскакиваю на ноги, как ужаленный в зад, и едва не бросаюсь на этот голос. Едва не бросаюсь, опомнившись уже у черты. — Йен! Помоги мне! Продолжает звать и звать меня, просить и почти уже умолять о помощи. Умолять голосом монстролова, но настолько не похоже на него настоящего, не похоже на те интонации, что использует Анджей, что я тут же понимаю, о чём говорил Лука. «Не выходи, кто бы ни звал». Не выходи. — Йен? Почему ты не слышишь меня? — Потому что ты ненастоящий. — Не знаю, можно ли заговаривать и отвечать. Не знаю, но взглядом всё-таки ищу. Фигуру или её очертания. Пустота перед глазами. И голос монстролова. Близкий и приглушённый, как если он говорил через плотную подушку или одеяло. Как если бы оно говорило. Не Анджей. — Когда ты успел стать таким чёрствым, малыш? Разве я когда-нибудь бросал тебя? Смаргиваю и предпочитаю больше не открывать рта. Обхожу внутри границы круга, проверяя его на целостность. И без того знаю, что ничего не изменилось, но лучше так, чем вслушиваться в этот искорёженный шёпот. — Я забрал тебя с собой, я спас тебя! А что же сделал ты? Что сделал? Что? Что? Что? — Голос дробится на несколько составляющих, и я понимаю вдруг, что он ЗНАЕТ. Знает обо всех моих грешках. О каждом из них. — Знаю. Знаю. Знаю. Вижу! — Голос дробится, но стоит мне остановиться, замереть, словно вкопанному, на границе круга, становится материальным. Приобретает очертания столь знакомой мне фигуры и шагает ближе. В первое мгновение кажется, что это действительно Анджей, не отличить, но, всмотревшись, я не могу не заметить чёртову прорву огрехов, с которыми выполнена эта наспех слепленная копия. Глаза у неё светлые, совсем как у Луки, а пальцы сливаются с рукоятью меча. Шрам около рта слишком широкий, а волосы вплавляются в плечи. — Как ты мог, Йен? Как ты мог? — начинает причитать, и по его меловой, слишком плоской щеке катятся слезы. Начинает причитать, становясь всё более карикатурным и неправильным. Становясь всё более размытым, и не слушать его в разы проще. Не слушать его, вернувшись взглядом к острозаточенному лезвию. Десятки, сотни царапин, что я не замечал никогда раньше. Десятки, сотни царапин, что я не мог заметить, потому что держу его в руках в первый раз. — Предал меня… Предал, предал, предал! Существа — фантомный монстролов распадается вдруг на несколько — верещат и все как один бросаются на прозрачную стену. И та, к моему ужасу, поддаётся с треском. Истончается столь тщательно выскобленная настоящим Анджеем линия. Делаю шаг назад — и чертовски вовремя. Потому что два из четырёх силуэтов исчезают тут же, разрубленные напополам. Растворяются в воздухе, словно пар. Уцелевшие же с криком уходят под землю. Выдыхаю и прохожусь пальцами по взмокшему лбу. — Ты не будешь просить меня выйти из круга? — спрашиваю уже у настоящего монстролова, и несмотря на то что мне хочется броситься вперёд и повиснуть у него на шее, я этого не делаю. Потому что он всё ещё по ту сторону. — Нет, — хмыкает и мрачнеет тут же. Взглядом скользит по брошенным сумкам и пространству вокруг костра. — Где Лука? Киваю за его спину и даже чувствую себя виноватым, несмотря на то, что я бы и не смог его остановить. — Пошёл за тобой. Монстролов, по обыкновению уже, кривит рот и коротко кивает, оборачивается к деревьям, вздыхает: — Я сейчас. Не выходи из круга. — Ага… Три минуты. Я это уже слышал. Полчаса назад. Чертыхается и берёт резкий разворот. Пропадает из зоны видимости, сделав лишь пару шагов, и я снова остаюсь один. Разница только в том, что теперь, когда голодная нежить поутихла, это не так страшно. Жутковато, потому что туман тут же принимается за старое, но не более того. Шепчет, скребётся, но больше не пытается забраться в мою голову или материализоваться. Бормотание обрывается резко, словно ножом со свистом отсекли. Заставили заткнуться заклинанием или водой смыли. И мне радоваться бы, да внутри ледяной ком. Пламя костра исходит шипением, взметнувшись вверх, пригибается к земле и в мгновение ока гаснет. Становится темно, но и света луны достаточно для того, чтобы увидеть, как десятки, сотни полупрозрачных силуэтов и один из тех, уцелевших живых мертвецов, бросились ко мне с разных краёв поляны. Испугаться не успеваю. Слишком быстро. Зажмуриться тоже. Бросились ко мне, протянув вперёд руки… да так и замерли в воздухе, остановленные леденящим душу криком. Высоким, женским, переходящим на визг. Зажимаю уши и едва не вспарываю щёку ножом. Зажимаю уши, и кажется, что сейчас либо оглохну, либо у меня свернётся кровь. Кричит заунывно и страшно. Кричит, оказавшись вверху среди крон, и медленно спускается вниз. Её не интересуют они. Её — всю в чёрном, с накинутой на лицо плотной вуалью и виднеющимися из-под чопорного платья кончиками пальцев. Ступает, не спеша и не касаясь земли. Ступает, огибая застывшие души, и ведёт по щеке одной из них. Ведёт, и прозрачный силуэт осыпается пеплом. Шагает ближе, и защитная линия попросту перестаёт существовать, испаряется, стоит только ей, этой женщине, пересечь её носами своих туфель. Протягивает мне руку и кивком головы указывает на лес. Манит незамысловатыми движениями пальцев, и я наконец, обрётший способность думать, узнаю в ней банши. Банши, что никак не уйдёт, притянутая чьей-то всё не наступающей скорой смертью. Указывает на лес и, развернувшись, медленно плывёт над землёй, даже не переставляя ноги. Соображаю судорожно, не зная, что же делать. Огонь погас, и круга больше нет. Но твари — пускай бестелесные, но обозлённые и пустые — есть. Твари, которым не терпится добраться до меня и растащить на части. Всего секунда на то, чтобы положиться на наитие. Шаг вперёд, а после ещё один, а после почти на бег, чтобы поспеть за ней. Почти на бег, в последний момент догадавшись и едва успевая делать зарубки на стволах деревьев.