Before the Dawn

Легко быть храбрым в отцовском дворце, грудью защищая сестру от влетевшего в окно шершня. Легко быть храбрым в чужой спальне с неким заезжим вельможей, лица которого теперь и под пытками не вспомнить. Легко быть храбрым в полной или почти безопасности. Легко, когда самое страшное, что может случиться, — это противной шишкой вздувшийся укус или достаточно сухой отказ в ответ на приглашение покувыркаться. И совершенно невозможно ощущать себя почти рыцарем без страха и порока посреди леса, влезая в низинах в одну грязную лужу, покрывшуюся ломким льдом, за другой. Совершенно невозможно не трястись в темноте, когда указывающий дорогу силуэт исчезает вовсе, и лес в ту же секунду оживает — скрипами, шорохами, обиженным голодным воем. Исчезает, чтобы появиться снова, поманить пальцем и без единого слова продолжить путь. Она такая же призрачная, как и души, парящие за кругом, но по сути своей совершенно иная. Определённо точно не добрая, но и не злая. Она словно из мела и страданий сотканная, не похожая ни на духа, ни на пускай и триста лет как умершую женщину. Кажется, что никогда и не была живой. Небо начинает выцветать над головой, становиться светлее и вместе с тем ещё более зловещим. Скрежет всё ещё слышен, но будто издалека, будто из-под толщи земли. Каждые тридцать-пятьдесят шагов оставляю на грубой коре дерева тонкий росчерк. Зарубку, что должна помочь остальным найти меня. Найти в месте, в которое она меня ведёт. Неужто и взаправду к Даклардену? Но для чего ей? Чтобы наконец освободиться? Или забрать его с собой? Или банши лишь предвестники, а не те, кто собирают души? Вопросы, вопросы, вопросы… В пору заводить дневник попухлее и записывать самые интересные из них. Записывать, а после выпытывать ответы или искать их самому, копаясь в пыльных фолиантах. Если, конечно, на это будет минутка между бесконечными попытками выжить. Былым страхом и не пахнет, лишь неясные опасения гуляют по крови, заставляя её течь быстрее. Откуда-то знаю, что, пока она тащит меня куда-то, обитатели этого места не смогут навредить мне. Пока я ей зачем-то нужен. Вспоминаю, как пугающе легко она расправилась с защитным кругом и её пронзающий насквозь, заунывный вой. Вспоминаю, ёжусь, хлёстко получаю не замеченной ранее веткой по лицу и, выдохнув, прибавляю шага. Стараюсь не думать о том, куда она меня в итоге выведет и что подумает Анджей, когда вернётся на поляну. Когда они оба вернутся. Не может же монстролов не найти эту вечную проблему на свою голову, в конце концов? Но что они будут делать с потухшим пламенем? До рассвета ещё так далеко… Стараюсь не думать о том, что будет, если никто не догадается обратить внимание на мои царапины и найдут в итоге не меня, а уже то, что останется. После призраков, голодной твари, что пленит нерадивых, остановившихся под местными деревьями глупцов или того, что охраняет Даклардена. Выдыхаю, ощущая, как в груди что-то болезненно сжимается, и, схватившись за бок, продолжаю следовать за той, кто по скомканным рассказам ведьмы никогда не снимает свою вуаль. А если насильно сорвать и заглянуть в её лицо, то так на месте стоять и останешься с искажёнными гримасой ужаса чертами и сердцем, разорвавшимся в груди. Моё так точно бы не выдержало. Моё сжимается от спазматической боли даже от простого бега или когда очередная высунувшаяся из-под толщи грунта рука тянется следом за моими ногами. Сбегаю с пригорка и оказываюсь совсем в низине. Под ногами чавкает грязь, а кое-где на выглядывающих из-под болотной жижи островках сидят себе невесть каким чудом не замёрзшие жабы. Туман клубится, и я бреду в нём, как в молоке, не видя ничего ниже своих колен. Осторожно прощупываю почву, прежде чем перенести на ногу вес, совершенно не желая провалиться, но забываю про все предосторожности, когда нечто незримое и скользкое лениво проползает мимо, обвиваясь вокруг моего сапога. Бросаюсь наутёк, да с такой скоростью, что почти ровняюсь с ведущей меня банши. И, едва не потерявшись в камышах и выбравшись наконец из леса и из плотной, словно загустевающий бульон, тины, вижу перед собой не просеку или очередную поляну, а деревенские столбы. Надо же… Неужели к той самой вывела? Плывёт уже по пустынной дороге и, минуя главные ворота, на которых я украдкой оставляю едва заметный, из двух ломаных линий состоящий крест, ведёт в обход. Ведёт до бреши в, казалось, глухом заборе, в которую только такой тщедушный хиляк, как я, пролезть сможет. Светлеет, и я невольно начинаю думать о том, что последние мои утра как на подбор — одно хуже другого. Чего ждать от завтрашнего — и помыслить страшно. Огибаю чей-то дом, не огороженный от главной и, видимо, единственной в селении улицы, и выхожу на дорогу. Не спешу прятать нож, хотя что-то и подсказывает мне, что деревенская стража вряд ли будет радушна, обнаружив в своих владениях чужака, да ещё и с оружием. С оружием, которое не его, и он почти не знает, что с ним делать, только и может, что чиркать на каждом встречном столбе. Спящая деревня кажется вымершей, и лишь недавно убранные огороды да редкий собачий лай свидетельствуют об обратном. Ставни закрыты, на сараях и стайках замки, каждый второй дом почти по самую крышу увит высохшим плющом. К лаю добавляется ещё и протяжное мычание коровы. Банши всё плывёт вперёд. Уже виднеется противоположный край селения, обнесённый высоким забором, когда она останавливается наконец меж трёх домов и, неопределённо взмахнув ладонью, пытается объяснить что-то жестами. — Не понимаю, — произношу извиняющимся шёпотом и даже отвожу взгляд. — Прости, но я правда не… Грозит мне длинным тонким пальцем и вдруг становится совсем расплывчатой. Чем светлее вокруг, тем бледнее она сама. Понимаю, что это значит, когда в воздухе остаются лишь неясные очертания. Продолжает втолковывать мне что-то жестами, указывает на землю, а после — на чей-то забор и сразу же на соседний. Испаряется окончательно, когда небо окрашивается бледно-розовым. И что же мне теперь делать? Всё-таки прячу нож, остриём вверх, чтобы куртку не прорезать, запихав во внутренний карман, и, растерянный, так и остаюсь посреди дороги. Начинаю думать, что, наверное, стоило бы обойти всё селение и попробовать найти постоялый двор, как за спиной раздаётся лязг слишком характерный, чтобы с чем-то перепутать его. Лязг, с которым обычно отпирается дверной замок. Один из жителей уже проснулся и только что выглянул на крыльцо. Напрягаюсь, ожидая криков, но на ступеньках показывается сухонький, уже пригибающийся к земле старичок. Смотрит с живым интересом, без намёка на сердито сведённые брови, прищурив выцветшие светлые глаза. Плешивый и седой, с подрагивающими руками и в тёплой, поверх свободной рубахи накинутой, овечьей жилетке. — Откуда такой да так рано? — Голос у него мягкий, негромкий совсем, и я расслабляюсь, понимая, что наконец оказался в безопасности. Среди живых людей. — Сослепу никак не разберу: по одёжке парень, а лицо девичье. Усмехаюсь совершенно беззлобно: — Лицо я себе не выбирал, господин. Дед тут же отмахивается, качает головой, спускается с крыльца и семенит к ограде. — Какой я тебе господин? Это ты вон из господ, видно, куртка-то да сапоги… Местные в таком не ходят. Денег да в большие города хода нет. Какой нелёгкой тебя в нашу глушь занесло? Да ещё и одного. Киваю на каждое его слово, почему-то решив не упоминать о том, что я, в общем-то, и не один вовсе. Решив не упоминать и, если случится что, не предупреждать местных жителей о новых гостях. Чёрт их знает, этих отшельников с их обычаями. — На болотах заплутал, го… дедушка, — поправляюсь и улыбаюсь доброжелательно, насколько вообще способен улыбаться человек, бежавший несколько часов через лес. — Только к утру к дороге вышел. По деревне прошёлся — ни вывески, ни коновязи не заметил. Может быть, ты мне подскажешь, есть ли здесь трактир или постоялый двор? Отрицательно мотает головой и негромко веселится, поглаживая впалый живот: — Откуда же в такой глуши? Здесь пришлых и не бывает почти… — И вдруг, окинув меня цепким, не по годам внимательным взглядом, добавляет с явным подтекстом: — Мало кто выбирается из лесу. Издаю нечленораздельный звук и тут же сожалею о том, что деньги в нашем маленьком отряде есть у всех, кроме меня. Разумеется, за каким чёртом они мне нужны, если платит везде Анджей? Анджей, который чёрт знает где! Хочется выругаться и вовсе не так тонко, как порой позволяют себе дамы, стыдливо прикрывая веерами губы и понижая голос до шёпота. — Ладно… — Беру себя в руки и, быстро облизав губы, оглядываюсь по сторонам. — А дом старосты в какой стороне? Улыбается в ответ, и зубы у него, на удивление, крепкие и почти белые, что большая редкость для сельских жителей, да ещё и в таком возрасте. — Так я и есть староста. — О… — Это тебе повезло, сынок. Сразу прямо по нужному адресу. — Вдруг выпрямляется, хлопает себя по лбу и, спохватившись, принимается частить: — Да что это мы всё на улице да на улице? Не по-людски как-то оно. Пойдём в дом, расскажешь мне, какими судьбами в наши края. Может, и помочь смогу чем, а если нет, то хоть поешь да выспишься. Выдыхаю, пожалуй, слишком шумно, но со скопившимся внутри напряжением иначе никак. Мышцы тянет слишком сильно, стопы, как после танцев, горят. Благодарно киваю и, пока пожилой мужчина, засуетившись, выдёргивает запирающий калитку засов, быстро рисую короткую черту на его заборе, тут же прячу нож на место. Просто так, на всякий случай. *** Дома у него… странно. Стоит только перешагнуть через порог, как в нос бьёт запах развешанных под самым потолком пучков трав. Да такой сильный, что кружится голова. Безукоризненно чисто, деревянные полы надраены настолько, что становится неловко ходить по ним в грязных сапогах, но стянуть их не успеваю — хватает, на удивление, сильными пальцами за локоть и, позволив умыться, тащит за широкий, крепкий и достаточно большой даже для семьи на шесть человек стол. Усаживает, и я, пока он хлопочет у печи, могу осмотреться по сторонам. Салфетки на взбитых, украшающих единственную кровать белыми глыбами подушках. Полотенца на вбитых в стену гвоздиках. И дверь — тоже одна во всей комнате. Запертая и явно ведущая в примыкающий сарай. Гремит посудой, разжигает огонь, докинув в и без того пышущую жаром, ещё с вечера натопленную печь, и, взявшись за ухват, достаёт из её жерла горшок с чем-то съестным. Кипятит воду в другой посудине, засыпав в чашку каких-то сушёных корешков, и принимается разливать по тарелкам своё варево. Ставит передо мной полную миску, после — грубовато вылепленный стакан и вручает деревянную ложку. Благодарю его и, прежде чем зачерпнуть варево и отправить в рот, отчего-то долго перемешиваю его, рассматривая содержимое. Пахнет вроде бы совсем обычно — мясом и овощами, но вот что-то… Что-то мешает мне пожать плечами и просто поесть. — Чего смотришь? Остынет же! — Дед наворачивает вовсю и даже помогает себе куском отломленного от краюшки хлеба. — Да, простите. Что-то я совсем уже сплю на ходу… — Перехватываю ложку поудобнее, зачерпываю содержимое по новой, не желая обидеть хозяина, и понимаю, что просто не могу открыть рот. И если бы сам знал почему. Перед глазами тот самый, нанизанный на вертел заяц, и предложи мне его кто сейчас, я бы ни за что не отказался, но этот суп… Ничего необычного: куски моркови, пара стручков фасоли, картошка да лук вроде. Но запах трав настолько мутит, забивает обоняние, что, кажется, вместе с ним теряю и всякий аппетит. — Ты ешь-ешь, — повторяет, пережёвывая выловленный кусок мяса, — своё всё, с грядок. А мясом сосед угостил, намедни козу забил. — Да-да, но я всё-таки попозже, можно? — Откладываю ложку в сторону и строю самое виноватое из всех выражений, на которое только способен. — А это что? — Киваю на кружку, и дед оживляется ещё больше. — Травяной сбор! Чай дорогой больно, да и в наших местах вовсе не водится, но это не хуже. Ты не стесняйся, пробуй! Киваю и, взяв кружку в руки, ощущая, как приятно согревает подмёрзшие пальцы, делаю первый осторожный глоток. Сладковато и совсем немного вяжет нёбо. — Действительно вкусно. — А я что говорил? Ты пей, не стесняйся! И ешь тоже! Тощий-то какой! Какая девка на тебя посмотрит? Хрюкаю в чашку, решив не уточнять, что девки-то как раз на меня и не смотрят и это меня более чем устраивает. Расслабляюсь понемногу, медленно цежу его странноватый отвар, и когда тот заканчивается, дед с готовностью подливает ещё. У него на печи горшков шесть стоит, не меньше. Не многовато ли на одного? — Так каким ветром тебя, такого молодого, да в такие дебри занесло? А вот и самая интересующая меня часть. Правда, сонливость, следа которой не было прошедшей ночью, отчего-то сейчас просто волнами накатывает. — Я ищу кое-кого… — Пока раздумываю над тем, как много можно сказать, язык становится совсем неповоротливым. — Своего знакомого. Он мог проезжать здесь с неделю назад. Высокий такой, светловолосый. Не видели? — Что ты, незнакомцев в наших краях уже пару лет как не было. Прибилась баба одна не в своём уме по весне, да теперь вот ты. А так никого больше. Что же… Делаю очередной глоток и размышляю, закусив губу. Если Дакларден не проезжал мимо на лошади или не проходил ногами, это не значит, что его не приволокли силой, как тюк с тряпьём. Отчего-то же именно в этом месте кружит банши. Именно сюда она привела меня, прежде чем раствориться в новом дне. — А ты неженатый, да? Или рано ещё тебе? Родители не велят? — Я даже точно и не скажу сейчас, сколько не видел своих родителей. — Не добавляю, что вообще-то и до конца жизни бы не видел, и вовсю борюсь с нападающей дрёмой. Подташнивает немного, и голова как чумная. — А вы здесь чем занимаетесь? Местные, я имею в виду. — А кто чем. Кто силки на зайцев ставит, кто скот держит, кто рыбу удит, правда, тут лягушки одни кругом. Кто мастерит, а кто врачует потихоньку. Я вот всю жизнь чучельником был, а сейчас и глаза уже не те, и руки подводят. Поди поймай проклятую псину, чтоб зарезать. — Смеётся над своей шуткой, и я неловко улыбаюсь тоже. — А вещи-то твои где? Неужели даже без оружия? Развожу руками, ощущая, как кожу и сквозь рубаху холодит металл. — В болоте увязло, дедушка. Сочувствующе качает головой и принимается шумно прихлёбывать из своей чашки. Минуты идут, я кошусь в сторону его остывшего, ставшего совершенно не аппетитным варева и снова прикладываюсь к кружке. Теперь вкус кажется уже странноватым. Вяжущим и слишком травянистым. Комната начинает медленно плыть, и тёмная запертая дверь чудится размазанным по стене слоем грязи. — А там что? — Может, и невежливо, но больно уж мрачной кажется мне эта дверь. А если поддаться наваждению, то и вовсе можно увидеть кровоподтёки на коричневой краске. — Мои зверушки. — Оживляется и даже откладывает ложку в сторону, в предвкушении потирая сухие ладошки. — Хочешь посмотреть? Мотаю головой, понимая, что уже не отличаю, где реальность, а где мои больные и порой слишком яркие видения. Тошнота просто чудовищная, но не та, что спазмами выталкивает содержимое желудка наружу, а вызывающая головную боль. Опираюсь ладонью на стол, но та — совершенно слабая и словно лишённая костей — соскальзывает с края, и я, потеряв шаткую опору, заваливаюсь набок. Неумолимо кренит к полу. А дедушка, напротив, знай себе потягивает чаёк и наблюдает за мной, продолжая доброжелательно скалить полный зубов рот. Наблюдает так, как Тайра наблюдает за жуками в банке. И глаза его — выцветшие и ледяные — кажутся мне почти белыми, с одной только точкой зрачка. По наитию, падая, успеваю прижать ладонь к боку, чтобы выскочивший из кармана нож не воткнулся мне под рёбра. Падаю, больно прикладываюсь головой о половицы, и не то что крика — зубы разжать не выходит. Не слушаются. Пятнами выцветает реальность, меркнет всё. Пятнами выцветает, и последнее, что я вижу перед тем, как чернота победит, — это алые брызги. Алые брызги на ножках стола, что хозяин по неосторожности забыл замыть водой. *** Прихожу в себя медленно и тут же едва не теряю сознание снова, но уже от страшной вони. Тело отказывается слушаться, словно само сгибается напополам, рефлекторно принимая защитную позу. Первое, что понимаю, — это что всё ещё на полу. Второе — что пол этот другой. Чёрный, куда более грязный, присыпанный землёй. Мутит просто невыносимо, накатывает волнами, передёргивает от макушки до пальцев ног, и это не самое страшное. Не самое, не то, от чего глаза слезятся и хочется наизнанку вывернуть ноздри. Не то… Заставляю себя дышать. Осторожно осматриваюсь, и первое, что мне попадается на глаза, стоило только задрать голову, — это чья-то свисающая рука. Маленькая и покрытая тёмными пятнами. С парой отсутствующих пальцев и срезанным куском кожи на запястье. Отталкиваюсь от пола и сажусь так быстро, как только могу. Тело всё ещё не слушается, такая тряска плохо влияет на мою раскалывающуюся голову. Худо-бедно выпрямляюсь, по спине градом стекает холодный пот… Моргаю раз, два, три… Кусаю себя за язык, чтобы убедиться: не сон. Чтобы убедится, что вонь, выедающая глаза, набивающаяся в лёгкие и оседающая слоем на кожу, настоящая. Чтобы убедиться, что место, в котором я оказался, реально. Чтобы понять наконец, что же мне пыталась втолковать банши. Не Дакларден привязал её к этому месту, вовсе не он… Не Дакларден, которого, я уверен, в куче мёртвых, сваленных в угол тел нет. Потому что все они маленькие и щуплые. Потому что все они покорёженные и детские. Потому что сваленные в кучу, покромсанные, разлагающиеся… не все. Потому что прямо напротив меня, в тени около железной, уходящей наверх лестницы сидит девочка. Если это можно так назвать… Если можно сидеть без ног. Если можно сидеть, вытянув тоненькие, начавшие чернеть обрубки вперёд. Не то спит, не то настолько измождённая, что не в силах поднять голову. Хрипло со свистом дышит. Маленькая совсем, в некогда светлом платье, с распустившейся встрёпанной косой. Мне хочется заорать громче, чем это делает предвестница смерти. Мне хочется орать, пока голосовые связки не лопнут. Чадит заботливо оставленная на одном из ящиков лампа, освещая большую часть пола глубокого подвала и многочисленные, вдоль стен тянущиеся полки. И банок на них — не счесть. С пальцами, со слоями уложенными лоскутами кожи, а в некоторых даже целые тушки освежёванных белок и крыс, собачьи лапы… По щекам катятся слёзы, и спазм такой сильный подкатывает, что выворачивает. Проклятым чаем, желчью и вчерашним яблоком. Долго кашляю, давлюсь отравленным воздухом и кое-как отираю ладонью рот. Беру себя в руки почти сразу же и пытаюсь подняться на ноги. Не выходит. Словно парализованный, удаётся только кое-как поменять положение и отползти назад, лопатками до стены. Пытаюсь позвать девочку, сначала шёпотом, а после громче уже, в голос, но не слышит. Возможно, мне лишь показалось, что она всё ещё жива. Возможно, я бы и дальше так думал, если бы она всё-таки, с огромным усилием, не заставила себя открыть глаза. — Эй, — зову её, неосознанно копируя интонации Луки, когда тот пытался растормошить меня. — Эй, давно ты тут? Не может даже открыть рта — слишком слаба. На вид ей около семи, не больше. Как и тем, в куче, что больше не заговорят никогда. Первый ужас прошёл, и я рассматриваю их — потрошённых и искалеченных, — и чудится мне вдруг, что у мальчика, что почти в самом низу лежит, дёргается веко. Всматриваюсь внимательнее и вижу, как, заворачивая ресницы вверх, наружу просачивается, сокращаясь всем своим жирным белым телом, упитанный червь. Падает на пол и корчится. Медленно закрываю лицо ладонями. Жмурюсь и жмурюсь, носом утыкаясь в мизинцы. Под потолком с явным усилием приподнимается тяжеленный люк. Запрещая себе реветь, поднимаю голову. Страх заметно уступает всколыхнувшейся злобе. Проведя пальцами по куртке, понимаю, что нож всё ещё со мной. Надо же, не проверил карманы. Или для чего, если после того, как я сдохну, все мои вещи заберёт себе? Смотрю на заглянувшее вниз лицо, как не смотрел ни на кого и никогда. Я не боюсь его, как огромного Ахаба, и не ненавижу, как порой Луку. Я хочу, чтобы он сдох, хребтом наружу вывернувшись. Я хочу, чтобы он сдох в адских муках. — Проснулся? Это ты скоро… А тяжёлый-то какой, право! На вид хилый, а я еле дотащил. Сжимаю зубы так, что нижнюю челюсть сводит, и просто продолжаю смотреть вверх. — Это хорошо, что тебя в наши края занесло, зима скоро, с мясом плохо… — Расстроенно качает головой, и я понимаю, что он очень и очень не в себе. Что он давно и прочно болен на всю свою отсвечивающую лысину. — А с этих проку мало, годятся только на суп. Вспоминаю варево в миске и просто чудовищным усилием воли заставляю себя сглотнуть вязкую, с привкусом того самого дерьма, что он меня опоил, слюну. Вспоминаю варево и то, что едва было не попробовал человечины. По новой начинает трясти. — Ты молодой, сильный, мне с тобой не совладать сейчас… — Его морщинистые щёки немного трясутся, уголки губ опускаются вниз, придавая всему лицу скорбное выражение. — Но ничего, я подожду! Пару дней посидишь голодом, а я пока приготовлю всё. Не закрывает крышку полностью, но прекрасно видны цепь и тяжёлый защёлкнутый замок. Подставляет распорку, так что остаётся пятисантиметровая щель, и продолжает разговаривать, уже расхаживая по комнате прямо над моей головой. Прохожусь пальцами по ногам, разминая их, и лишь спустя целую вечность и просто километры безумного бормотания сверху могу согнуть в колене правую. То же самое проделываю с левой и, цепляясь за щербатую влажную стенку, встаю на ноги. От запаха чудовищно болит голова. Шатаясь и рискуя рухнуть с высоты своего роста, подхожу к девочке. Опускаюсь на колени рядом, так чтобы не тронуть прижаренных ран, и касаюсь её плеча. Боги, неужели никто не слышал её криков? Как они могли не слышать? По тоненьким ключицам пальцами веду и указательным пытаюсь нащупать бьющийся под кожей пульс. Совсем слабый, но всё ещё есть. Сколько она тут? Не реагирует на мой шёпот, не реагирует на прикосновения, вздрагивает только, когда из самого тёмного угла грустно выплывает банши. — Она тебя не отпускает? Да? Призрак в белом качает головой и пальцем указывает наверх. Вот как… Всё дело в нём. — А её? Её ты заберёшь? Вуаль трепыхается и снова выдаёт безмолвное «нет». Оглядываю истерзанное истощённое тельце и быстро, так чтобы не разреветься, смахиваю выступившую слезу рукавом. — Но почему? — шёпотом, потому что, если в голос, безумный старик наверху услышит. Потому что, если в голос, я не выдержу. Не выдержу столько чужих страданий, боли и агонии. — Почему нет? Бледная ладонь тянется к лицу девочки, проходится по её щеке и гладит по волосам. Проводит по синеватой болезненной коже раз или два и снова отступает в тень. Меня тоже манит следом и указывает на противоположную стену. «Не трогай её, сиди там». — Ты вернёшься ещё? Её общество я предпочитаю больше компании спятившего старика. Общество нежити, что едва не заставила мою голову лопнуть своим криком, что так легко защитный круг разорвала. Не отвечает ничего. Растворяется. Я же послушно возвращаюсь на то самое место, приваливаюсь к стене и думаю о том, найдут ли меня до того, как я ослабею настолько, что тщедушный старикашка сможет со мной справиться. Впрочем, много ли надо? Один прицельный удар ножом и… Дёргаюсь, заслышав хорошо знакомый мне звук, и смотрю на потолок — чёрный, явно толстый, испещрённый каплями осевшего конденсата. Смотрю в потолок и старательно делаю вид, что меня не пугает звук, с которым лезвие ходит по точильному камню. *** Захлёбываюсь в запахах. Гниения, жжёного сахара, трав и почему-то обыкновенного уксуса. Захлёбываюсь во всей этой вони и пару раз отключаюсь. Пытаюсь контролировать это, дышать через ворот рубашки, но почти не помогает. Словно тону и, показавшись на поверхности, снова погружаюсь. Масло в лампе всё ещё горит, крышка люка закрыта. Чернота ползёт из углов. Так и сижу на месте, привалившись к сырой стене, и в пальцах верчу чужой нож. Единственное доступное мне развлечение в ожидании помощи или худшего из всех вариантов. Предпочитаю не думать о нём как о чём-то реально возможном, и просто жду, стараясь не отрубаться слишком часто. В пальцах верчу нож так долго, кажется, что мне больше никогда не грозит им порезаться. Вроде бы должен был быть метательным, но рукоятка слишком тяжёлая. И так и этак его, всматриваясь в глубокие царапины. Всматриваясь и, кончиком пальца проведя, не почувствовав ни одной зазубрины. Любит же он своё оружие, ой как любит… Вспоминаю Анджея с той тряпицей в руках и невольно улыбаюсь в темноту. Этот своей махиной явно не так дорожит, как наёмник — своим многочисленным смертоносным скарбом, но тоже нет-нет да, задумавшись, начнёт полировать тёмные грани. Их обоих это успокаивает, позволяет настроиться на нужный лад… Чем я хуже? И так и этак в пальцах, взглядом то и дело касаясь пузатых закупоренных банок или груды в углу. На тельце напротив стараюсь не смотреть вообще. Я не могу ей помочь. Не могу абсолютно ничем… Она уже почти не здесь и больше не поднимала век. Надеюсь, что умерла во сне. И тут же принимаюсь ненавидеть себя за эту мысль. Потому что так нельзя. Потому что смерть — пускай и избавление, но разве это справедливо? Разве больной, с прохудившейся крышей дед имел право?.. Только кого вообще волнует, кто и что имел? Пора бы привыкнуть уже: в этом мире всё работает по совершенно другим законам. Вопросов много, и все они наивные. Вопросов много, и почти на каждый из них я знаю ответ. Знаю, что сказал бы Анджей. Знаю теперь, уверился окончательно, что самые страшные твари — вовсе не те, что голодные шарят по лесам и дорогам. Не те, что заглядывают в окна или выходят из темноты. Самые страшные твари — обычные люди, у которых помутилось в голове. Те, чей разум отравлен горем, местью или просто злобой. Чувствую, что уплываю в очередной раз, и прежде чем окончательно накроет, завожу руку с ножом за пазуху, крепко сжимаю рукоять в пятерне. Думаю, что идиотом был, раз так легко шагнул за порог чужого дома, обманувшись немощным видом хозяина и решив себя после долгого бега пожалеть. Глупая, какая же ты глупая, княжна… Потолок кружится и плывёт куда-то вверх, растворяясь в тенях и темноте. Закрываю глаза, чтобы не видеть, как он стремительно опустится вниз. Выдерживаю недолго и, распахнув веки, понимаю, что больше не впотьмах, а среди леса, и первое, что я делаю, — это жадно дышу, да так часто, что от этого становится ещё хуже. Под ногами листва всех оттенков оранжевого и жёлтого, над головой светит, но абсолютно не греет солнце. Ветер продирает, но, боги, как же я рад почувствовать это! Всё ещё хватаю распахнутым ртом воздух, и он кажется куда более сладким, чем некогда любимая карамель. Он кажется волшебным. Выверенным движением отбрасываю за спину косу, выпрямившись, озираюсь по сторонам и понимаю, что стою неподалёку от холма, под которым и располагалась временная стоянка. Спускаюсь за считанные секунды, но обнаруживаю только выжженную криком банши землю да остатки потухшего кострища. Ни одной из сумок нет. Ни моей, ни Луки, ни рюкзака Анджея. Нежить растащила или они сами забрали и ушли? Вслушиваюсь в тишину леса, в этот раз уже просто отмахиваясь от пространных шепотков, что тут же пытаются забраться под мою кожу, и кручу головой, пытаясь определить, куда же идти. Первым проверяю то место, по которому, ещё только примеряясь, царапнул ножом. И верно, линия вышла совсем слабая — не зная, и не углядишь, а если и углядишь, то спутаешь со следами когтей. Иду в сторону следующей, уже более заметной, и вскидываюсь, услышав, как вдалеке кто-то с силой лупанул по дереву. Кулаком или ногой, не знаю, но, бросив все попытки поиграть в следопыта, резво направляюсь на звук. И долго бежать не приходится. Вот они оба — вполне себе целые и живые. Успеваю порадоваться всего секунду, а после вспоминаю, что меня им не увидеть. Вполне себе целые и живые, только у одного — царапина через всё лицо, а у другого — явные проблемы с тем, чтобы сделать вдох. Потому что глухой звук, который я услышал, был издан его встретившейся с корой дерева растрёпанной головой. Сумки обоих валяются на земле, и Анджей — злой до побелевших губ Анджей — вжимает Луку в проклятый ствол и предплечьем давит на гортань. Того и гляди поднимет ещё выше, и тогда ноги последнего вообще потеряют сцепление с землёй. — Неужели это так сложно — взять и заткнуться? — Неужели это так сложно — понять, что, даже если ты убьёшь меня сейчас, ничего не изменится?! Первый шипит, второй сразу начинает с крика. Должно быть, ругаются уже не первый час. Должно быть, ругаются с самого рассвета, всё то время, что бродят по лесу. — Ничего бы и не пришлось менять, если бы ты слушал меня чаще, чем раз в никогда! — А что мне было делать?! Пришивать тебе потом руки и новое лицо?! Ты пропал! Всё стихло — я пошёл проверить! Да меня не было грёбаных полчаса! Всего полчаса! — Целых полчаса! За которые нечто извне смогло разорвать защитный круг и куда-то уволочь мальчишку, который сейчас чёрт-те где! Безоружного, не умеющего защищать себя мальчишку! — А кто же мешал научить его, когда он просил?! Пространные рассуждения о том, что ты не хочешь получить второго меня?! ЧТО?! Немая пауза. Словно продолжают скалиться, но уже без слов. Словно продолжают ругаться, но посредством взглядов. Кто сдастся первый и отведёт глаза? Анджей… Не вниз, но вбок. На дерево и куда-то вдаль. Смаргивает и кажется спокойнее в дюжину раз, чем был минуту назад. Взял себя в руки и больше не повышает голоса, да только хватку разжимать не спешит: — Меньше, чем кого-либо, это касается тебя. — Ну уж нет! Это касается меня даже больше, чем ты думаешь, учитывая, что я уже прочесал весь этот ёбаный лес вдоль и поперёк, заглянул в каждый овраг и почти каждую лужу! И не моя вина в том, что он ушёл! — Сам бы не стал. — Конечно не стал бы! Он всё-таки не полный дебил! — Тут мне бы приятно удивиться, да только ситуация немного не та. Терпеливо жду, пока они закончат и вернутся к поискам. Повлиять не смогу, но хоть поглазею — всё лучше, чем на сырые стены. — Равно как и не стал бы разрушать круг, учитывая, что это — его единственная защита! — Не была бы единственной, если бы ты не ушёл. Монстролов упрямый и всё ещё гнёт своё. Лука, впрочем, тоже, и если ледяного спокойствия больше в первом, то во втором яда хватило бы, чтобы отравить троих, подобных Анджею. Да ещё и на случайно поползшую мимо гадюку бы осталось. — Мне на колени упасть и умолять о прощении за то, что выбрал тебя, а не его?! Только что я ёжился от пронизывающего ветра, а теперь стою, распрямившись, и ловлю каждый звук. Только я ёжился и почти скучал, закатывая глаза, а теперь борюсь с желанием вклиниться между ними, чтобы уж точно не пропустить ни единого звука. — Не было никакого выбора, — чеканит в попытке припечатать. Со мной бы, наверное, вышло. С Лукой — нет. Тянется вперёд, игнорируя мешающую дышать преграду, и его голос звучит куда более хриплым, чем до этого: — Ошибаешься, ещё как был. Очень близко друг к другу. Очень близко к стоящему в тени, отброшенной монстроловом, мне. И Анджей вдруг, смотревший до этого на кору дерева, переводит взгляд на наёмника. Зрачки в зрачки теперь. Тёмные, не отражающие свет глаза и светлые, очень упрямые, почти стальные. — Как же ты можешь выбрать между не своим и не своим? Лука коротко хмыкает и оказывается свободен — Анджей делает шаг назад и нагибается, чтобы поднять свой рюкзак и мою сумку. Обойдя, маячу прямо перед его лицом, машу ладонью, а после уже и двумя, изображая маленькую мельницу, но, разумеется, он не видит. Пробую кричать — и результат тот же. Могу только слушать и тащиться за ними следом, радуясь тому, что, по крайней мере, на поверхности лучше, чем в подвале. В очередной раз утешаю себя этой мыслью. Тут лучше. — На самом деле, довольно легко. Я просто подумал о том, что больше меня расстроит: если тебе отгрызут палец или если ему отгрызут голову. Даже будучи незаметным, не могу удержаться от того, чтобы не закатить глаза. Чего-то подобного я, признаться, от него и ждал. Сделать-то, может, и не сделает, но упомянет три раза. Анджей даже позволяет себе недоверчивую ухмылку: — Последнее время ты врёшь мне чаще, чем дышишь. Лука тут же пожимает плечами и, присев на корточки, осматривает покосившийся от времени, изожранный чёрной плесенью ствол дерева. Не касаясь, пальцами проводит над оставленными кем-то когтистым царапинами и, цокнув языком, поднимается. — И вся прелесть в том, что ни единого раза тебе не удастся доказать, — отвечает наёмник чуть запоздало, но не без присущего ему ядовитого ехидства. Гадаю порой: устаёт он от него или же настолько слился уже с этим образом, что злословить только в радость? — Ты не называешь его по имени. Этого вполне хватит. Замираем оба — и я, держащийся по обыкновению за их спинами, и Лука, что, подозрительно прищурившись, осторожно уточняет: — Для чего же? — Для того, чтобы понять, что ты пытаешься абстрагироваться и не чувствовать вину. Ещё один какой-то мальчишка, безымянный и безликий, как та девушка, с которой ты переспал. Притормаживает и косится на монстролова исподлобья. — Теперь и ты… — начинает фразу, но только для того, чтобы тут же быть перебитым встречным вопросом: — Ты хотя бы удосужился спросить её имя? — …туда же, — договаривает и уходит вперёд, видимо, таким образом надеясь избежать нотации или выговора. Анджей тихо бесится и, уверенный, что никто не видит его лица, морщится, закусывает губу, чтобы не сорваться ещё раз. И я бы не назвал это ревностью, вовсе нет. Я бы назвал это досадой. За то, что не только не предупредил чужой ошибки, но и, отвернувшись, позволил наляпать новых. — Потому что так намного проще — воспользоваться ей, а поутру свалить. Ещё одна безымянная девчонка на пути. «Было приятно, прощай, придумай что-нибудь сама, чтобы всем объяснить», — нарочно коверкает интонации, и Луку это, кажется, порядком бесит. Бесит, да ещё и настолько, что тут же расплывается в глумливой ухмылке, поворачивается на пятках и, разведя руки в стороны и чуть наклонившись вперёд, просит: — Не пытайся забраться в мою голову, сделай милость, это раздражает. — Ты вполне способен это потерпеть. — И тут же сарказм сменяется гневным выкриком. Даже вздрагиваю и делаю полшага назад. Всё-таки сорвался: — Проклятие! Снова вернулись на то место, где и были! В какой уже? В третий раз? Стремительно меняют тему и оба становятся серьёзными. Девушка, что поутру осталась одна на сеновале, оказывается успешно забыта. — В четвёртый. Я ещё после второго говорил, что его здесь нет. — И сразу же по слогам делит и повторяет, чеканя каждый: — Йена в лесу нет. Нарочно произносит моё имя. Не обзывает «княжной» или «беззащитной принцессой». Не нарекает девчонкой. — И куда же он тогда? К дороге? Или в сторону деревни? Анджей, кажется, бродить задолбался больше, чем ругаться или охотиться на кого-то. Монотонность его изматывает почти как непрекращающаяся кровопотеря. Задирает голову вверх, и первые тяжёлые капли дождя звучно разбиваются о его лоб. Только вскинувшись тоже, понимаю, как, оказывается, затянуто тучами небо. Дождь расходится быстро, но ни один из них это не комментирует. — Не думаю, что он разбирал, куда бежал, впотьмах и с чёрт-те чем на хвосте. — Лука становится серьёзным, отбрасывая всю дурашливость, и голос его теперь непривычно мягкий. — Мы бы нашли уже что-нибудь. Хотя бы клок волос или пуговицу. Да и сожрать они его не успели бы. Не без следов. О да, спасибо большое, это очень успокаивает! Сожрать они меня не успели бы, но кое-кто другой успеет, если вы продолжите и дальше так тормозить! Ну кто-нибудь уже, обратите внимание на проклятые стволы! Машу руками, кричу по новой, пальцами скребу по дереву — и ничего. Даже звука нет. И это, оказывается, ещё и крайне жутко — видеть, как ногти вязнут в древесине, пройдя сквозь слой заскорузлой коры. — И что тогда? Ты к тракту, а я… — Нет. Не думаю, что стоит. — А что стоит? — Выбери уже какое-нибудь направление. К тракту, к деревне или ещё раз обойдём чёртову поляну и… — К деревне, только напрямую нельзя. До зимы хода нет — не продраться через болота. Как это «нет»? А как же я тогда?.. Или всё дело в том, что у меня был проводник, который и не позволил мне провалиться или заплутать? Но они бы могли пройти следом, могли бы пройти, ориентируясь по моим зарубкам и наверняка оставшимся следам. Место, в котором я перебирался через топь, довольно узкое, но если же огибать всю разлившуюся сырость, то можно потерять ещё целый день. День, которого у меня может не быть… — Опять в обход… — Лука поджимает губы, качает головой, но не спорит. Анджей уже скрывается между деревьев, и второй наёмник собирается последовать за ним, как вдруг взглядом цепляется за то самое, едва-едва оцарапанное мной дерево. Щурится, подходит ближе, и, когда проводит по не царапине даже, а намёку на неё, пальцем, я готов заорать в голос и даже броситься к нему на шею. Хмурится, вдруг вспомнив о чём-то, пригибается даже, запуская пальцы за голенище сапога и наконец понимает. Сердце в моей абсолютно не материальной груди бьётся быстро-быстро и совсем как настоящее ухает вниз, когда его окликает ушедший вперёд на добрые метров тридцать Анджей: — Ты там спишь или нашёл что-то? Сердце ухает вниз, когда Лука, накинув капюшон на голову, качает головой и шагает следом за монстроловом. Шагает не в ту сторону, махнув рукой на призрачную, оставленную его же ножом зарубку: — Нет, ничего. Так и остаюсь стоять, будто по колено вкопанный в землю. Так и остаюсь на месте и, совершенно растерянный, гляжу им в спины. Гляжу долго, пока проходящий сквозь меня дождь не начнёт барабанить сплошной стеной. Соскальзываю назад. Моргнув наверху, поднимаю веки уже в тёмном подвале. Голова по новой кругом. Желудок сжимает спазмом. Девочки напротив нет. Полоска света просачивается через люк и освещает участок на полу. Полоска света просачивается через люк, а я дрожащими пальцами отшвыриваю от себя проклятый нож и, уронив голову на руки, пытаюсь удержать её, не позволить расколоться. От запахов и солёных жгучих слёз. От ощущения того, что в этот раз, раздумывая, бросить меня или спасти, Лука выбрал первое. От ощущения того, что меня предали. Предал тот, кто всё обещал мне это и никак не мог выполнить. Предал тот, с кем меня угораздило переспать и почти убедить себя забыть об этом. От звуков, с которыми тяжёлый мясницкий нож с хрустом рубит что-то прямо над моей головой. *** Отчаяние оказывается на вкус почти таким же, как и лежалая трупачина. И лишь теперь, когда я наконец понял, что сидеть мне намного дольше, чем я думал вначале, пришёл страх. Страх умереть на разделочном столе и быть закатанным в банки. Страх умереть от отравления всей этой вонью. Страх, что никто и никогда не догадается заглянуть в проклятый подвал. Страх, что теперь мне придётся всё сделать самому. Отброшенный нож лежит около самой лестницы. Кошусь на него, но не спешу подбирать. Не хочу касаться рукоятки. Не хочу! Зачем ты мне его отдал? Ты же всё понял! Понял, откуда взялась та проклятая царапина, и просто пошёл в другую сторону, а не по оставленному следу! Ты бы его нашёл, я же знаю! Ты! Ты! Ты!.. Всё ещё задыхаюсь, только теперь ещё и от гнева, что заставляет меня дышать чаще. Значит, я для тебя — очередная безымянная девчонка? Маленькая сопливая пустышка? Тогда почему сейчас, а не с десяток раз до этого? Почему?! Жаль только, что, сидя здесь внизу, я все эти вещи могу спросить лишь у бессловесного потолка. Почему это оказалось так больно теперь? Потому что мы переспали? Или потому что я решил вдруг, что что-то изменилось? Что, пообещав забыть, не забыл? Почему… Ладони давно мокрые. Ноги, подтянутые к груди, затекли. Я вылетал из собственного тела ещё раз или два, но оказывался в небытие. Ни леса тебе, ни болот. Ничего. Чернота. А после — с каждым разом всё усиливающаяся слабость да бормотание деда наверху. Деда, что наверняка скоро наведается вниз, решив, что всё — окружающая вонь добила и меня тоже. Только по венам вместо крови сердце гонит концентрированную, как спрессованные друг с другом лапки и хвосты, злость. И как же её много… Столько, что получается ей одной дышать. Не знаю, сколько ещё проходит. Часов или минут. Знаю, что лампа давно дочадила, и теперь окружён одной темнотой. Лишь ей. Набивается в грудь… Жду, когда же откроется люк, и с пугающей ясностью в голове понимаю, что нужно сделать. Понимаю и ничего не чувствую из-за этого. Всё тьма виновата и та самая, отсёкшая от меня весь скопившийся страх злость. Сколько ещё? День или два? Когда он спустится вниз? Жду, поднявшись на ноги и как следует расходившись, чтобы онемение, сковавшее мышцы, спало. Чтобы не шатало так из стороны в сторону. Темно, но, на удивление, удаётся угадывать очертания предметов. Лестницы. Сваленных в углу тел. Полок. Я больше не боюсь черноты. Не боюсь, что откуда ни возьмись выплывет жёлтый внимательный глаз. Я не боюсь ничего в этот момент. Это как сон или наваждение, это как укрывшая с головой пелена. И ничего не пробивается сквозь неё. Совсем ничего. Ни страха, ни отчаяния, ни надежды на то, что совсем скоро кто-нибудь да спасёт маленькую глупую княжну. Кто-нибудь… только не она сама. А время так медленно… Но зато тело наконец полноценно слушается. Зато тело наконец снова полностью моё, не под чарами отравляющего зелья. Жду и жду. Уже не спасения или спасителя. Жду его — хозяина дома. Жду, то и дело подходя к лестнице и деловито ощупывая уходящие вверх холодные ступеньки. Лестница шатается, но достаточно сильно ли? А если достаточно, то хватит ли у меня духу, чтобы?.. Шаги! Отпрянув, спиной пятясь, возвращаюсь на своё место и опускаюсь на пол. Колени к груди, лицом вниз. Шаги… Оказывается, даже не над головой, а за той коричневой дверью. Отпирает её, звякает ключами. С трудом, не сдержав натужного вздоха, хватается за крышку люка и поднимает её. По позвоночнику пробегает точно такая же, что и в банках законсервированы, мокрая мышь. С отвращением сглатываю. Кажется, даже слюна теперь с привкусом той самой вони. Кажется, я сам уже умер и начал разлагаться, нахватавшись парящего в воздухе смрада. Светлее становится. Жёлтый прямоугольник падает на пол. Дед, что так любезно пригласил меня внутрь, ставит ногу на первую ступень и, держась за стенки люка, осторожно опускается вниз. На его поясе, привязанный за рукоять, висит тот самый нож. Именно им он рубил мясо в последний раз, я уверен. Именно им собирается прикончить меня. Страха по-прежнему ни на грамм. Просто не верю в то, что всё может закончиться вот так. Рукой дряхлого старика. Ниже, ниже, ниже… Повесив прихваченную сверху лампу на вбитый в стену гвоздь и опустив крышку люка. Ниже… Около двадцати ступенек всего. Сейчас на пятой или шестой. Спускается спиной. Поднимаюсь на ноги, выпрямляюсь и, даже головокружения не почувствовав, обхожу лестницу, едва не касаясь стен спиной. Захожу за неё и, взявшись за металлические боковины, с силой дёргаю её в сторону, а после, навалившись всем весом, вперёд. Поддаётся, на удивление, легко. Вылетает вместе с ввинченными в размокшую стену креплениями и плашмя падает вниз, накрыв собой того, кто замер на середине. Грохот страшный. Зацепило стеллаж и разбило с десяток банок. Терпко пахнуло маринадом. Звуки словно не вместе все, а слоями друг на друга. Скрежет — первый. Треск лопнувшего стекла. После — глухой звук удара о землистый пол и вместе с хрустом — сорванный вдох. Не кричит. Не успел. Слышу, как громко с надрывом дышит. Кряхтит, силится столкнуть с себя тяжеленную лестницу, и я всем своим существом зло радуюсь, когда у него ничего не выходит. Всё оказывается слишком просто, когда страха и сомнений нет. Всё оказывается слишком просто, когда я — и не я вроде, словно другой кто-то, влезший в голову, оставив настоящего Йена наблюдать со стороны. Но это я. Только я. Брошенный и очень-очень отчаявшийся. Очень злой. Очень растерянный вдруг отчего-то, очнувшийся и понимающий, что трепыхающийся под железякой старик вполне себе живой. Живой и от боли стонущий: — Плохой… Какой же ты плохой… Разве так положено вести себя в чужом доме? В горле ком. Решаю оставить его прямо так, под лестницей, медленно пячусь, и снова, уже в другую стену, спиной. Зацепившись сапогом за отброшенный ранее нож. Лука бы не стал оставлять. Анджей наверняка тоже. — Плохой… — всё повторяет и повторяет это, лепечет ещё что-то, но разобрать выходит лишь обрывки фраз. Разобрать выходит, но я не хочу этого. Не хочу их слышать или запоминать. — Плохой… Нельзя! Кое-как высвободив руку, даже грозит мне дрожащим указательным пальцем, и я, словно испугавшись, что его безумие окажется заразным, отворачиваюсь, предпочитая отвечать лишь тишиной. И со всех сторон, словно только этого момента — момента слабины или отчаяния — ждущая, набрасывается отступившая было вонь. Сильнее, чем прежде, душит. Сцепляю зубы и пытаюсь дышать через рот. Люк захлопнулся. Выбить, скорее всего, не получится. А если и получится, то для этого нужно лестницу вернуть назад. Снять её с этого полоумного любителя человечины. Освободить его, позволив причинить себе вред. Или же… Или же поступить так же, как в пристройках подле лесной усадьбы. Поступить так же, как с Ахабом… И только от одной мысли на лбу выступает пот. Одно дело — столкнуть с лестницы или обездвижить, иное совсем — убить. Убить находящегося в сознании, принявшегося бормотать что-то полоумного старика. Продолжающего бормотать, не замолкая ни на секунду. Слабого и потому так долго ждущего, когда же уже, отравленный и голодный, ослабну и я. Ослабну я, потерявший счёт часам. Ждущего для того, чтобы своим тесаком на части порубить и, подобно вывалившимся из расколотой банки крысам, замариновать. Составить ровным рядком заготовок на полку. Составить, а после, холодной зимой, когда все дороги заметёт, с аппетитом сожрать. Не гули, не голодные, остервенело пищащие «лесные феи», не живые мертвецы, служащие чёрт знает кому, а человек. Такой же, как я. Трясёт всего, а подсознание услужливо подкидывает картинки, одна краше другой. На первой из большущей кубышки смотрит моё же мертвенно-бледное лицо, на второй — длинные пряди волос, заботливыми руками обрезанные и вымытые, свисают с одного из вбитых в стену гвоздей. В качестве сувенира. Вижу свои пальцы в супе и рёбра, зажаренные внутри печи. Вижу, как хозяин дома, жмурясь от удовольствия, обгладывает мою ногу и зазывает на пиршество добрых соседей… На ногах оказываюсь лишь с четвёртого раза. Самого пронзает голод и невротическая дрожь. В глазах двоится. А проклятые картинки всё не идут из головы… Обхожу весь подвал кругом не меньше чем в сотый раз, осторожно переступая через крупные осколки и отпинывая трудноразличимый красный сгусток ногой. Обхожу весь подвал кругом, и кажется, уже сам сумасшедший, потому что почти не могу думать отравленной видениями головой. Потому что не могу думать. На рефлексах всё. Хочу жить. Как и все те тела в куче. Как та девочка, что он забрал наверх, пока я плавал где-то. Я. Хочу. Жить. Взглядами сталкиваемся. Собирается сказать что-то и почему-то молчит. Передумывает, уже распахнув полный крепких зубов рот. Пялится на моё лицо. Как же пялится! — Плохой, плохой, плохой! Нельзя! Нависаю сверху и никак не могу решиться. Едва сдержав брезгливость, тыльной стороной ладони отталкиваю почти коснувшуюся моей шеи руку и сжимаю зубы. Он или я? Я или он? Голова всё больше кружится, трупные пятна, кажется, по стенам уже плывут, разрастаясь на них, словно свежая колония плесени. Бросить так, всё равно же не выберется. Но и тогда я сам не смогу попробовать толкнуть крышку люка. Не смогу, оставив его, пускай и со сломанным костями, за спиной. Оставить так или сделать то, что с ним сделает Анджей, когда придёт. Если придёт, если додумается искать меня здесь… Если… О втором стараюсь не думать вовсе. О втором наёмнике, который все мои надежды разбил своим «нет». О втором, кто много часов потратил, бродя по лесу, и отступил, нащупав верный след. Отступил, зная, что промедление для меня может значить смерть. Пальцы берутся за стальные бока лестницы, что служат ещё и перилами для спускающихся. Холодные. Хватит ли сил? Смотрю не на старика даже, а сквозь него. Вижу лицо той измождённой девочки. Вижу остальных безликих девочек и мальчиков. Вижу и, перекинув ногу на другую сторону, усевшись сверху, переношу весь свой вес вперёд, что есть силы давлю вниз. Так что перекладина удачно оказывается на уровне морщинистой шеи, опускается на неё и пережимает. Перекрывает гортань и вызывает приступ удушливого кашля. Давится воздухом, втянуть в себя побольше пытается, руками бестолково лупит по стальным боковинам, надеясь сбросить меня. Но ноги его совсем не двигаются, и попытки выходят слабыми. Давлю, давлю и давлю… В какой-то момент понимаю, что устали руки, а мышцы давно уже дрожат. Что пальцы, даже если и захотел бы, сразу же не смог бы разжать. В голове отчего-то рисуется образ Ахаба с накинутой на шею петлёй. Его презрительное и смазанное: «Кишка тонка». Взгляд его единственного глаза, что в следующий момент вышибет тяжёлой стрелой. Старик борется совсем не долго. Затихает, в последний раз дёрнувшись, и ослабевшие руки начинают мелко дрожать. А я всё никак не могу подняться и отпустить проклятую лестницу. Не могу перестать жать на неё, даже видя, что на дряблой шее остался наливающийся синевой след. И тишина вокруг плотнее становится. Будто вытесняет весь воздух. Будто густеет вместе с остывающей в чужих венах кровью. Прикосновение к плечу заставляет вздрогнуть, обернуться. Пришла за стариком, всё так же в белом стоит банши. Только на этот раз не с пустыми руками. Держит в левой подсвечник, в котором едва-едва дымом чадит оплавившийся огарок свечи. Не спрашиваю её. Ни о том, почему она не кричала в этот раз, ни о детях. Сейчас бы просто заставить себя разжать пальцы. Сколько ни пробовал — ни в какую не собираются поддаваться. Хотя бы один… И ничего. Всё так же крепко держатся. А старик подо мной всё так же лупоглазо пялится в потолок. Всё так же, широко распахнув глаза, лежит с искажённым ртом. Ни слова не сказал. Не просил и не умолял. А они — те, кто свалены друг на друга у стены, — просили наверняка. Просили и плакали. Банши снова, куда требовательнее на этот раз, сжимает моё плечо, и чудится, будто её тонкие ледяные пальцы пронзают насквозь, вклиниваются в плоть, проходят под ключицей и сжимаются, соприкасаясь кромками ногтей. Вскидываюсь, насилу повернув голову, чтобы увидеть, как она бережно отставляет принявшую таять свечку на одну из уцелевших полок и медленно, очень медленно, словно затем, чтобы я успел передумать и зажмуриться, поднимает свою вуаль… Она не оказывается уродливой, вовсе нет. Она оказывается просто… мёртвой. Просто ещё один высушенный да обезображенный временем мертвец. Просто ещё один обтянутый тонкой кожей череп, искажённый в гримасе ужаса и с провалами вместо глаз и носа. Просто беззубый вытянувшийся рот. Просто… кричит. Кричит, пока в моей голове не начнёт звенеть что-то, словно резонируя в ответ. Кричит, пока мне не станет так плохо, что тошнота, отошедшая на второй план, всё собой не затмит. Она кричит, и я вдруг вижу. Вижу место, в котором должен быть. Вижу и вместе с тем наконец-то могу разжать пальцы, чтобы, скрученный болью, завалиться набок и, стукнувшись головой о пол, продолжить падать вниз. *** Не могу поднять проклятую лестницу. Оттягивает руки и поддаётся в лучшем случае на несколько сантиметров. Не снять с тела. Не приставить к стене. Не хватает сил. Выдохся и, кажется, вот-вот задохнусь, и тогда в образах, что показала мне банши, не будет никакого толка. Не будет уже ничего. И тогда, наверное, она придёт и за мной тоже. Чтобы закричать ещё раз. В лампе, что осталась висеть на стене, давно всё масло перегорело. Надо же, целых две внизу, и обе совершенно бесполезны. Одна чернота. Чернота, которая была бы не так страшна, если бы я не мог продраться сквозь неё и углядеть что-то. Если бы мне не чудились шевеления в углу и то, что старик всё ещё шепчет начавшими синеть губами своё «плохой, плохой, плохой». Медленно схожу с ума, с какой-то странной отречённостью понимая, что единственный путь наружу — это наверх, через люк. Люк, который захлопнулся и не пускает вниз столь необходимый мне воздух. Люк, что незаперт наверняка. Собирался же дед отсюда выбраться после того, как покончит со мной. Собирался… Выждав час или два, выждав, пока после очередного провала в никуда вернусь в своё тело и этот проклятый подвал, снова пытаюсь поднять лестницу. Подхожу ближе, вижу, как медленно шевелятся скрюченные во время последних конвульсий пальцы. Передумываю, даже понимая, что это всего лишь галлюцинации, и не могу заставить сделать ещё один шаг. Мне кажется, что здесь внизу ожило абсолютно всё. Включая части тел в банках. Пальцы скребут по стеклу, слышится писк вывалившихся на пол грызунов. Становится удушливо жарко. Становится всё труднее и труднее дышать. Сухие спазмы скручивают желудок, даже просто выплюнуть мне совершенно нечего. Приходит сонливость, а вместе с ней и какое-то, прежде знакомое уже, равнодушие. Наверное, очередной защитный механизм. Наверное, я умру во сне. А через пару дней добрые соседи, что «угощали дедушку козлятиной», спохватившись, перевернут весь его дом и найдут нас всех здесь. Меня, его и тех, кого он пустил на заготовки, отчего-то не успев остатки прибрать. Его и меня… хотя бы целиком. Смотреть на Анджея пустыми глазами из банки я бы не хотел. Не хотел бы, чтобы меня собирали по частям, доставали из сосудов и горшков, а после кусками покидали в гроб или ритуальный костёр — чёрт знает, как у них тут заведено. Один чёрт только и знает… Тишина на уши давит. Но это лучше, чем треск костей и скрип шагов над головой. Это лучше, чем звук, с которым лезвие ходит по точильному камню. Это лучше, чем слышать вскользь брошенное «нет, ничего» от того, кто догадался и понял. Это лучше, чем раз за разом прокручивать в голове их диалог и думать о себе как очередном безымянном мальчике, которого он зачем-то назвал по имени. Зачем? Провалы всё чаще. Мысли короче. Небытия и черноты в разы больше. Дышать становится совсем нечем. Вони не чувствую, головную боль, что стальным обручем сдавила виски до онемения, почти тоже. Но, наверное, лучше так, чем на поводке у того же Ахаба. Наверное, это лучше, чем захлёбываться водой. Это странно — думать о возможных вариантах своей смерти, пока ещё живой. Вдохи всё чаще, лоб мокнет вместе со спиной. Пальцы дрожат. Сжать бы ими что-нибудь, чтобы не так страшно… Хмыкнув, на четвереньках, чтобы не тратить слишком много воздуха и сил, чтобы в очередной раз не отключиться от смрада, добираюсь до отброшенного ножа… и испытываю нечто вроде облегчения, коснувшись гладкой рукоятки. Так и остаюсь почти посреди, не возвращаясь к стене. Зачем уже? День наверху или ночь? Следующий или этот же? Сколько полных суток прошло? Сейчас идут третьи?.. Сколько ещё я смогу выносить эту вонь? Сколько ещё раз меня вышвырнет отсюда, а после так же немилостиво затолкает назад? Сколько времени нужно на то, чтобы обойти всё никак не желающие замерзать болота? Сколько потребуется мне на то, чтобы все вопросы выветрились из головы? Стараюсь не думать вовсе. Потому что больно. Потому что дышать приходится чаще. Жаль, что глаза закрытыми держать не выходит. Фантомных звуков, которых здесь нет и быть не может, становится больше. Слишком мало вдохов осталось, чтобы тратить ещё и на страх. Поэтому так, то и дело беззвучно смыкая ресницы и моргая в темноту. Поэтому так, даже когда то, что чудится, принимает и вовсе невозможный характер. Когда чудится приглушённый полом, люком и дверью удар. Глухой и далёкий. Беззвучно хмыкаю, с трудом заставив онемевшие губы слушаться. А я же всё ждал, когда уже начнёт чудиться скорое спасение. Оказывается, что сейчас… Удар, за ним ещё один. Что-то, что похоже на такой же далёкий, как и остальные звуки, шлепок. Шаги над головой. Шаги у второй двери. У той, что так размазывалась и плыла. У той, за которую дедушка, угощавший меня чаем, предлагал заглянуть. Когда и она вылетает, стукнувшись о стену, но удержавшись на петлях, я начинаю верить. Верить в то, что слышу. Верить в лязг снятой с люка цепи, что, скорее всего, валяется неподалёку, и в то, что звук, с которым тяжёлая многослойная крышка грохочет о пол, — самый желанный в этот день моей всё ещё не оборвавшейся жизни. Самый-самый, куда там каким-то признаниям в любви? Глаза слезятся от света, слёзы по щекам ручьём. Но не потому, что мне хочется, а потому, что бьёт слишком резким ярким дневным лучом. Режет. Заслоняюсь ладонью, надеясь только на то, что у «доброго дедушки» не было неподалёку живущих и придерживающихся той же диеты родственников. Заслоняюсь и жду, тут же раздумав умирать. Но на ноги мне по-прежнему самому не встать. Голова кружится даже больше, чем минуту назад. Слепым и беспомощным себя чувствую. Коленки к груди, между ними ладонь, сжимающая нож. Опираюсь о пол второй. Апатия только никуда не делась, несмотря на бьющий по глазам свет, она всё ещё со мной. Апатия и неверие после того самого, брошенного «нет». Неверие в то, что это всё может закончиться хорошо. Апатия, которая разбивается на осколки, стоит только услышать шорохи кожи и ткани. Услышать, как хрустит разлетевшееся по всему подвалу стекло, на которое я лишь чудом не напоролся. Апатия, что ещё держится, но стоит только прохладным ладоням сомкнуться на моих плечах, от неё не остаётся и следа. Вздрагиваю, всё ещё ослеплённый, и неловко пытаюсь отмахнуться зажатым в пальцах ножом, который тут же оказывается отобран, а ладонь — поймана. На то, чтобы сопротивляться, никаких сил. На то, чтобы заставить себя преодолеть боль, причиняемую светом, и открыть глаза, уходят последние. Говорить не выходит — глотка словно забита землёй, иссушенной до состояния камня и раскалённой. Заваливаюсь вперёд, упираюсь лбом в защищённое плотной курткой плечо и всё ещё не верю. Что это не очередной сон или редкое видение. Что он всё-таки здесь. Он, который сказал, что через болота придётся так долго брести. Мне хочется спросить: как и сколько прошло? Мне хочется и больно одновременно. Слабостью колет. Всё равно пробую, и звук, который выходит, больше похож на хрип. — Тихо, не говори пока. Улыбаюсь совершенно бездумно, просто услышав его голос, и пытаюсь поцеловать приложенный к моим губам палец. Тянусь за ним следом и упал бы, не сиди он так близко. — Осторожнее, бестолочь. Мне так плохо и одновременно с этим жутко хорошо. Ставит на ноги, отчего-то не позволяет вцепиться в себя и оставляет около стены. — Постарайся не рухнуть вниз, пока я ставлю лестницу, — просит. Киваю, а сам пытаюсь понять, почему же всё так кружится. Почему чёткости никакой, несмотря на то, что появился свет. Почему я не могу увидеть его лицо и окончательно поверить, что ВСЁ. «Постарайся не рухнуть вниз, пока я ставлю…» — прокручиваю эту фразу в голове на все лады. Раза три или четыре. Пока не вернётся и, подтащив к крутым железным ступеням, не заставит сделать первый шаг. — Давай, держись крепче. Потерпи ещё минуту или две, — уговаривает, придерживая за спину, и я, сцепив зубы, заставляю себя сделать этот проклятый шаг. Один. Второй. Всего около двадцати перекладин, я это хорошо помню. Всего около двадцати… Не сорваться бы. Впрочем, даже если сорвусь, он поймает. Я знаю. Теперь уже ничего не страшно. По крайней мере, эти двадцать ступенек. А потом… потом целая вечность пройдёт, прежде чем мне придётся поднять глаза и посмотреть на того, кто вцепится в мою руку и вытянет наверх. Анджей остаётся внизу, я же, отказываясь от поддержки, отпихивая готовые подхватить если что руки, едва-едва перебирая ногами, стараюсь не задохнуться от ударивших в нос запахов трав. Цепляясь за стены, выбираюсь во двор. Прямо на сухую, мёрзлую уже землю плюхаюсь, как неуклюжая жаба, и просто дышу, размазывая трясущимися руками слёзы по лицу. Непрошенные и вовсе не от облегчения, а потому что света и звуков снаружи слишком много. Запахов же почти не чувствую вовсе, и от этого хочется уткнуться носом в землю и просто лежать. Просто лежать, надеясь, что не вывернет наизнанку вместе с пустым ссохшимся желудком и кишками. Лежать, притихнув, работая только лёгкими, и старательно игнорировать появившиеся в поле зрения ноги, почти сразу же согнувшиеся в коленях, и протянутый вперёд, наполненный водой — да даже если и нет, плевать — бурдюк. Борюсь с собой довольно долго для того, кто просто умирает от жажды. Надеюсь только, что не в буквальном смысле. Медленно выдыхает, как всегда делает после того, как закатит глаза. Без единого комментария выдёргивает пробку и не так сильно, как мог бы, пихает сосуд в мою грудь. Тут уже не сдерживаюсь и перехватываю. Жадно глотаю, как в последний раз, придерживая стремительно пустеющую ёмкость трясущимися руками. Но сам. Ему не позволяю. Ему, который словно чувствует и потому держится в отдалении. Всего в несколько десятков сантиметров, но для того, кто любит распускать руки, это уже расстояние. Обливаюсь, ощущая, как холодно становится от прилипшего к шее, выбившегося из-под куртки ворота рубашки. Ощущая, как дрожат ресницы и продолжает капать с подбородка. И только сейчас встречаюсь с ним взглядом. Тяжело дышащий, дрожащий и, кажется, только что избежавший ада. Смотрю долго, но, на удивление, даже вызова не нахожу, не то что какой-то неприязни. Серые глаза спокойны, по обыкновению, прищурены и не скрывают любопытства. И тревоги в них разве что на несколько грамм. Тревоги, что я могу знать, или же тревоги за меня?.. Второе даже невысказанным предположением огорошивает. Не выдерживает первым — и без того молчал слишком долго. — Ну что опять? Может быть, ты сначала придёшь в себя, а уже после начнёшь меня ненавидеть? — спрашивает довольно мягко, и только теперь замечаю, что моя сумка на этот раз у него. Болтается перекинутой через плечо, крест-накрест с его. Опускаюсь глазами ниже и на плотных штанах то тут, то там замечаю прилипшую ряску. Сапоги заляпаны грязью и болотной жижей. Осознание по затылку бьёт, да так, что всё кружится, и я едва не падаю, вовремя успев выставить дрожащую руку. Осознание бьёт, и становится легче настолько, насколько вообще может быть. Словно с меня самого только что сняли проклятую лестницу. — Йен? — зовёт по имени, не коверкая, и это только ещё один повод для дурацкой, вызванной свежим воздухом и накатившим воодушевлением улыбки. Чтобы заговорить, приходится прокашляться и ещё немного выпить. Вода — это очень неплохо, но с каким бы удовольствием я сейчас упился до беспамятства чем-нибудь покрепче. — Как скоро… — приходится остановиться, потому что голосовые связки разленились и внутри глотки всё страшно чешется и першит, — ты передумал? Сводит тёмные брови на переносице и не сразу, но понимает. Хмыкает уголком рта, но не отводит взгляда, как бы сложно удерживать мой ни было. — А ты, стало быть, снова подглядывал? Но даже несмотря на то, что ты заставил нас побегать, покинув круг, должен сказать, что ты умница. Додумался оставлять зарубки. Киваю и, поморщившись, ладонью провожу по своей груди, а после и животу. Вода заставила его ожить и, к сожалению, начать чувствовать. — Так насколько скоро? И почему на этот раз? Открывает рот было, собирается что-то сказать, но так и замирает, словно не найдя слов, которые могут ловко взобраться на язык. Не найдя слов, которыми можно было бы отшутиться. Я же упрямо жду, игнорируя и головную боль, и вот-вот начнущий завывать желудок. Игнорируя роящиеся в голове догадки и мысли. И совершенно неожиданно для нас обоих его спасает Анджей, шагнувший с крыльца и небрежно, словно куль с морковкой, скинувший с плеча не успевшее затвердеть тело старика. Если бы у меня было чуть больше сил, я бы подпрыгнул и отскочил. Лука же остаётся совершенно равнодушным: — Хозяин дома, я полагаю? Киваю, ощущая, как сводит нижнюю челюсть. Всё верно, хозяин дома. Хозяин подвала. Хозяин всех тех страшных заготовок. На свету кажется маленьким совсем. Сухим и слабым. Только нож, покрытый тёмными высохшими пятнами крови, всё ещё висит на поясе. Взглянув на лезвие, понимаю, что снова становится дурно. Вспоминаю хруст, с которым он рубил что-то наверху… — И что же послужило причиной его — не сказать, что такой уж и преждевременной — кончины? Анджей пожимает плечами. Меня мутит так, что если открою рот, то желудок на этот раз точно не удержится внутри и выпадет. Вместе с селезёнкой, желчным и всем остальным. — Задавило упавшей лестницей. Тяжеленная, зараза, я даже думал, что один не подниму. Ирония во всей красе. — Это я её толкнул. Смотрят на меня так, будто бы я только что сознался в том, что, не вытерпев голода, закусил человечиной. Анджей отмирает первым и отрицательно мотает головой: — Разве что в своих мечтах, малыш. Крепления обломаны, едва ли тебе хватило бы сил на такой рывок. Замираю в недоумении теперь. Это как это? Как так? Я же помню, что сам, своими руками… Своими руками… Медленно разворачиваю ладонь, но не разглядеть следов ржавчины — перепачкана землёй. Непонимание завладело мной целиком. Как это? Вспоминаю слова Луки. Про зарубки и круг. Прежде чем объяснить сразу обоим, делаю несколько судорожных глотков. Мокрые теперь уже и рукава, и грудь. — Это была банши — она потушила костёр и не позволила нежити меня сожрать. Поманила за собой, и я вроде как выбрал меньшее из двух зол. Провела меня через топь и исчезла с рассветом. Указывала на этот дом и тот, что соседний. Почему на этот, я догадался только внизу. Она не ждала Даклардена, она ждала этого сумасшедшего деда, озабоченного заготовкой… — осекаюсь и с силой жмурюсь, понимая, что рано или поздно меня всё равно вывернет, — мяса на зиму. — А тебя он как туда загнал? Вилами угрожал? — Опоил. Знаете, никогда больше не войду в дом к незнакомцу, радушно предлагающему чайку. Лука хмыкает в ответ на слабую шутку, да только выходит у него крайне мрачно. Всё на корточках сидит напротив, и, чтобы глянуть на Анджея, ему приходится задрать голову вверх. — Надеюсь только, что ты там ничего не ел. Отрицательно мотаю головой, да так яро, что тут же нарываюсь на спазм. Тошнота утраивается, и, отвернувшись, всё-таки поддаюсь ей, содрогаясь от приступа рвоты. Больно, но не так, как было бы, будь желудок совсем пустой. Сочувствующая ладонь тут же проходится по моей спине и, поднявшись выше, отводит вылезшие волосы от лица, придерживает их. После касается лба и кажется просто ледяной на контрасте с моей кожей. — Да ты горишь. — В голосе Анджея — у кого же ещё тут такие холодные руки — мелькает беспокойство и ещё что-то, тщательно скрытое и настолько слабое, что не разобрать. — Совсем паршиво? Пожимаю плечами, не спеша оборачиваться, и только протестующе мычу, когда он отнимает пальцы. Тянусь следом и пытаюсь даже схватиться за его руку. — Куда? — Вниз. Нужно достать остальных. Сдаётся мне, твоя призрачная подруга не зря указывала ещё и на соседний дом. Понуро киваю и жалею, что нельзя вытянуться прямо тут, на земле. Лихорадка или дикий лающий кашель совершенно точно не облегчат поиски. Нужно. Достать. Остальных. Вспоминаю о той самой девочке и успеваю перехватить Анджея до того, как тот сделает хотя бы шаг. — Погоди! — С пугающей даже для самого себя ловкостью, подскакиваю и хватаюсь за его плащ. Ноги тут же подводят, и не подхвати он меня — они оба, на самом деле, просто вторую пару рук, потянувшую меня вверх и сцепившуюся где-то на впалом животе, хочется проигнорировать, — рухнул бы вниз. Потому что они как раз тёплые. И слишком отвлекают. — Там, внизу, — начинаю тараторить, понимая, что сознание медленно уплывает, и ноги уже отказались бы держать, если бы не дополнительная опора, — была девочка. Живая девочка! Он забрал её вечером или ночью, я не знаю точно, но назад в подвал не вернул. Поищи её! Поищи в доме! Может быть, она ещё… Качает головой, и я осекаюсь. Пальцы разжимаются сами, и тяжёлая плотная материя выскальзывает из-под них. Ладони монстролова, держащие мои плечи, опускаются тоже. Послушно делаю шаг назад вместе с Лукой. Горечь в горле. Под веками — раздражающий их, невидимый всему миру песок. — Ты видел её, да? — Догадаться, увы, несложно. — Она в той комнате? — Йен… — Но банши сказала, что не заберёт её! Что она пришла не для того, чтобы забрать её, а это значит, что она могла остаться живой! — кричу на него и сам не замечаю этого. Кричу, и словно всё то, что я чувствовал, находясь под полом, было замёрзшим и начало таять сейчас. Словно по новой осознанием обожгло. Словно только сейчас понял, что самые страшные монстры прячутся не в лесах, а здесь, среди людей. Монстролов глядит на Луку и становится почти что виноватым. Опускает взгляд и когда говорит, то делает это много тише, чем обычно: — Ты единственный, кого я нашёл живым в этом доме. — Тогда где она? — Тебе нужно успокоиться, конфетка, — это Лука уже, склонившись к моему уху, шепчет, и меня отчего-то совершенно не беспокоит то, что сейчас мы не просто близко. Если он отпустит меня, я упаду. Он сейчас — моя опора, к которой я привалился всей спиной. Но разговариваю не с ним. Требую ответа не от него: — Просто покажи мне её. — Она уже несколько дней как не была живой, когда он забрал её. — Ещё как была! Откуда тебе знать?! Это я был там! Это я нащупал её пульс, и на меня она смотрела, приоткрыв глаза! Молчит. Раздражённо смахивает лезущую в рот чёлку, тем самым обнажая уходящий на скулу шрам. Выдерживает паузу. — Хорошо. — Звучит тяжело, как если бы словом можно было приложить, как обухом топора. — Я покажу тебе. — И добавляет тут же, только уже обращаясь к Луке: — Держи его. На мне трупы, на тебе Йен. — Я согласен поменяться на трупов… — бормочет, дыханием согревая мою щёку, и я не совсем понимаю почему. Не понимаю, пока он не отводит меня чуть назад, ближе к забору. Не понимаю, но терпеливо жду, когда же вернётся Анджей, скрывшийся в доме. Вернётся, с грохотом, спиной вперёд, рывками таща за собой ничем не приметную тёмную бочку, крышка на которой явно была недавно сбита и теперь лежит, прилаженная кое-как. Бочку, которую я и не заметил, когда пробирался наружу. С трудом миновав порог, дотаскивает её до края крыльца и оборачивается на тут же сцепившего пальцы крепче Луку. А у меня сердце где-то под подбородком бьётся в этот момент. Колени дрожат. — Банши не забрала её с собой, потому что сделала это ещё до того, как ты попал вниз, — повторяет, как если бы пытался убедить в последний раз. Как если бы надеялся, что я сейчас кивну и отвернусь. Упрямо мотаю головой. — Она дышала вместе со мной и открывала глаза! Чистильщик сжимает челюсти и сворачивает двухсотлитровую, если не больше, бочку набок. Крышка тут же соскакивает под весом стремительно вываливающегося содержимого и скатывается со щербатых подметённых ступенек. Скатывается, разбрасывая по промёрзшей, с чёрными проплешинами и жухлой травой земле верхние и нижние конечности. Абсолютно лысые, белые и… замаринованные. Запах уксуса самый сильный из всех. Уксуса и пучков трав. Черты маленьких лиц сильно свезены, словно разъедены, но то самое я всё-таки узнаю. То самое, что с провалами вместо глаз, синюшными пятнами, распахнутым ртом и единственным уцелевшим, но совсем чёрным ухом. То, что остановилось в метре от моей ноги. — Верхнее… — даже чистильщик запинается и долго молчит, подбирая слова, — тело было замариновано позже остальных. Он рубил её уже глубоко мёртвой, Йен. Уже после того, как она начала разлагаться. Меня бы вывернуло по новой, если бы было чем. Меня бы вывернуло костями наружу, если бы это было возможно. Пальцами вцепляюсь в волосы, с силой дёргаю, нарочно причиняя себе боль, чтобы заглушить ей все те голоса, что разом завопили в моей голове. Разом, да так, что челюсти сводит от желания перекричать их. Заткнуть хоть как-нибудь. Голову на части рубит. Раскалывает. Лука тащит меня дальше, почти к самому забору. Анджей, так и не встретившись со мной взглядами, снова скрывается в доме. Раскачиваюсь из стороны в сторону, то и дело пытаясь повиснуть, оттягивая вниз чужие руки. Как неправильный маятник. То из стороны в сторону, то вверх-вниз. — Но как же… Как же… — Оборачиваюсь, запрокидывая голову назад, совершенно наплевав на то, чьё там вообще плечо. Жмусь к нему, как уже было, и вцепляюсь в запястья, изо всех сил их сдавливая. — Как же так? Я же с ней… — Галлюцинации — коварная штука, конфетка. — Мне настолько плохо сейчас, что чудится ещё и какая-то странная нежность в голосе, да ещё и напополам не с разъедающей мерзкой жалостью, а сочувствием. Совсем сбрендил. — Тебя отравили, а внизу ещё и воняет так, что меня самого едва не вырубило, стоило только в люк сунуться. Ты ничего не мог для неё сделать. Ни для кого из них. — А ты бы… Ты сам бы сделал, если бы мог? Что бы ты сделал, если бы от тебя зависела чья-то жизнь? Что бы ты сделал?.. Косится на дверной проём с распахнутой, перекошенной от удара дверью и разжимает руки. Но не для того, чтобы позволить мне сползти вниз — перехватывает за плечи и разворачивает к себе лицом. И я очень рад этому сейчас. Очень. Что угодно лучше, чем замаринованные, выбеленные, разбухшие конечности маленьких тел. — Ничего. Я бы не стал что-то делать. Я и не сделал, даже когда понял, откуда взялась та царапина. Когда вспомнил о ноже и о том, что отдал его тебе. — Отпихнуть его хочется невыносимо, но держит крепко, а в моих пальцах совсем не осталось сил. — Но не пройдя и сотни шагов, я вернулся назад. Потому что вместо того, чтобы желать избавиться от тебя, от твоего неуёмного желания лезть, куда не просят, я чувствовал себя хуже, чем когда-либо за последние несколько лет. Целых сто шагов, можешь себе представить? — Хмыкает, а я рта не могу раскрыть. Кусаю губы. Жду, когда продолжит. — И поэтому я вернулся к той самой царапине. И мы начали всё по новой. И если тебе станет легче, кое-кто был так зол на меня, что обещал, что сделает со мной то же самое, на что я, промедлив, обрёк тебя. — Так ты ему рассказал? — О чём? О том, что проигнорировал очевидный знак, или о том, что… Мне хватает сил на то, чтобы вскинуть ладонь и зажать ему рот. Брезгливо кривится и тут же отдёргивает голову. Только что был совершенно серьёзным, но снова начинает подначивать меня. Сменил маску или две за пару ничтожных секунд. А у меня, выскобленного прошедшими днями, нет на это ни желания, ни каких-либо моральных сил. Понимает, должно быть, смягчается и наконец-то милостиво позволяет мне снова соскользнуть на землю. Оставляет мне свой плащ и обе сумки. Принимаюсь тут же резво шарить в той, что привык уже считать своей, и, на удивление, нахожу там пару подмороженных мягких груш. — Прости, княжна. У местных с яблоками туго. — И ты решил свистнуть пару груш? — Ну, во-первых, если корзина стоит около ворот, то почему бы и не воспользоваться столь любезным предложением? А во-вторых, это был не я. Заставляет меня улыбнуться, прежде чем исчезает в доме. Анджей показывается почти сразу же после этого. Вытаскивает во двор пару простыней, и следующий час я просто наблюдаю за тем, как они собирают разрозненные тела. Почти у всех недостаёт деталей. Почти все те, что остались внутри, тщательно вылужены и начали сохнуть. Мне и мерзко, и стыдно, но с голодом ничего не поделать. Зубами жадно впиваюсь в бок груши и не могу остановиться, пока не прикончу обе. Солнце высоко в зените оказывается, когда сонные местные жители наконец замечают, что что-то не так. С горечью понимаю, почему никто ничего не услышал. Потому что дела им до них нет. Нет дела до сухонького одинокого деда, что живёт на самой окраине. Никому не было — до тех пор, пока женщина, что вышла на крыльцо дома напротив вылить мутную воду из таза, не выронила его и не зашлась криком. Чуть позже оказываются опознанными все детские тела. Все, и та девочка, на части которой я упорно заставляю себя не смотреть, — одна из них. Девочка, что жила в этом самом доме, что стоит напротив. Девочка, что пропала, выйдя дохлых, тревожно разоравшихся кур покормить. *** Это уже один из многочисленных ритуалов, которыми я оброс. После каждого пережитого злоключения придирчиво осматривать своё отражение в зеркале, гадая, изменилось ли чего. Но ни рогов, ни второго ряда зубов всё не вылезет, разве что скулы всё чётче и чётче да кожа, и раньше не очень-то загорелая, теперь меловая. Мне не очень нравится оставаться одному после всего случившегося, но никто не предоставляет выбора, и поэтому приходится довольствоваться хотя бы тем, что есть крыша над головой, светло и вроде как сытно. Последнее мне теперь трудно определить. Есть могу только совсем понемногу, не перегружая желудок, и поэтому постоянно испытываю ноющий, подтачивающий голод. Но его игнорировать куда проще тревоги. Все дома в этом селе одинаковые. Что снаружи, что внутри. И тот, в который пустили переночевать нас троих, ничем не отличается от дома, подвал которого я успел изучить лучше, чем свои ладони. Те же стены, расположение скудной мебели и дверь во вторую маленькую комнатушку. В которой, правда, стоит кровать — и никаких тебе ведущих вниз страшных люков. Хозяйка спешно ретировалась ночевать к одной из своих живущих неподалёку сестёр, Анджей и Лука разбираются с местными и всё ещё выискивают остатки маленьких тел. К счастью, дом, в котором нам предстоит ночевать, стоит через десяток от того, во дворе которого с самого полудня слышится надрывный плач. Словно скребёт по нервам. Мне удалось худо-бедно отмыться, но кажется, что запах всё ещё преследует. Запах лежалой трупачины и выедающего глаза уксуса. Кажется, что не избавиться, сколько кожу ни три. Кажется, всё потому что впитался в волосы. Волосы, которые мне без тонны горячей воды ни за что не промыть… Шатаюсь из стороны в сторону, наступая на скрипящие половицы, и то и дело поглядываю на большие портновские ножницы, что висят над рабочим столом хозяйки дома. Лезвия широкие, дужки большие… Просто притягивают взгляд. Даже, помедлив, беру их в руки, но никак не могу решиться. Словно наваждением ведёт. Не собирался, но, лишь краем мысли зацепившись, не могу перестать её думать. Просто по кругу в голове. Просто не избавиться. Даже подхожу к мутному — совершенно не чета тем, что стоят у Тайры, — зеркалу в сотый раз за последний час и покусываю губы, надеясь, что боль поможет решиться. Запах с ума сводит… Запах, пропитавший мои волосы… Тяжесть зажатых в ладони двойных лезвий придаёт уверенности, но всё равно трудно. Словно не бесполезные пакли, а часть себя собираюсь отсечь. Словно сделай я это, и изменится что-то. Словно… Качаю головой. Вдыхаю полной грудью, ощущая удушливый кислотный душок, и решаюсь уже. Развожу лезвия и, убедившись, что те наточены, медленно завожу руки за шею, к основанию косы. Отдёрнуть пальцы хочется до невозможности сильно. Щёлкнуть ножницами — ещё сильнее. Дышать отчего-то трудно. Решимости недостаёт. Всего капли. Всего чуть-чуть… Наверное, проще будет, если закрыть глаза. Решаю и даже пробую сделать это вслепую, но, крупно вздрогнув, тут же отказываюсь от этой идеи. Крыльцо старое проседает под чужими шагами. Скрипит. Двери две. Одна с улицы, вторая из сеней. Не отвожу ножницы в сторону, не оборачиваюсь, но в отражении слежу за ручкой. Та расхлябанная и держится только на честном слове да криво вбитом снизу гвозде. Та расхлябанная и, поворачиваясь, издаёт скрип настолько смахивающий на стон, что хочется пожалеть. Мелькают полы серого плаща, и я спешно отвожу взгляд. Отлично, Лука. Впрочем, после той проклятой, не отмывающейся с кожи жижи он как минимум должен мне ответную услугу. — Что ты делаешь? — Щёлкает бляшкой и скидывает с головы капюшон. Тот мокрый весь, усеян мелкими противными каплями. Снова моросит дождь. Неопределённо веду плечами, и лезвия холодят основание моей шеи. Ёжусь от прикосновения. — Мне всё кажется, что воняет, — говорю ровно, запрещая себе даже малую толику истерических ноток. Запрещая себе жаловаться вместо того, чтобы просто выдавать факты. — Никак не могу избавиться от запаха. С волосами сложнее всего. Ты должен знать. Кивает. Оценивающе осматривает, чуть склонив голову, и делает шаг вперёд: — И не можешь решиться? — Я уже решился, отрезать не могу. Хмыкает. Ещё шаг. — Хочешь, помогу? Киваю быстрее, чем успею сообразить, что он колебаться не станет. Быстрее, чем пойму, что вот сейчас всё — прощайте, с детства не стриженные космы. Прощай, княжна. В носу тут же щиплет, а веки, словно сухие-сухие, изнутри что-то едва уловимо жжёт. Он становится за моей спиной и, прежде чем забрать ножницы, сжимает их прямо так, с моими пальцами. Прямо так, не глядя, ухватившись, как пришлось, и неприятно сдавив. Смотрит на мой затылок, а не взгляда ищет в отражении зеркала. — Правда в том, конфетка… — Предоставив всё ему, я безвольно вытягиваю руки вдоль туловища и борюсь с тем, чтобы не сжать ладони в кулаки. Говорит размеренно и вкрадчиво, пальцами второй руки пройдясь по кое-как переплетённой косе. Говорит, и тугие лезвия расходятся шире, негромко скрипнув друг о друга. Зажмуриться хочется до ужаса. Спрятаться. — Что тебе больше не удастся отмыться. Отрежь ты волосы или из шкуры выпрыгни. Ничего не изменится, и запах будет по-прежнему стоять у тебя в носу. И вот здесь. — Касается моего виска, нажимает на него и вместо того, чтобы щёлкнуть ножницами, делает шаг назад, совершенно спокойно возвращая отобранное на портновский стол. Скрещивает на груди руки и усаживается на край, наплевав на то, что сминает разложенные выкройки. — Ты же сам предложил помочь. — Это звучит не столько обиженно, сколько бессильно. Но вместе с тем словно часть груза спала с плеч. Лишил меня возможности совершить задуманное, а мне почему-то вовсе не хочется оттолкнуть его и попробовать самому. Ещё раз. — Именно это я и делаю. Выдыхаю. Всё ещё чувствую проклятую вонь. Но, кажется, будто бы меньше. — Где Анджей? Устало трёт переносицу пальцами и подбородком указывает на занавешенное окно — это уже я, а не хозяйка дома, плотно задёрнул все шторы. — Во дворе. Разговаривает со старостой. Мы вроде как достали всех, но не подписывались выкапывать могилы и оставаться на погребение. — Зачем это? — Традиции, мать их… Ты нашёл их, тебе и провожать. Как-то так. От одной мысли, что придётся обойти шесть или семь детских могил и просто посмотреть на каждый, свежей горкой земли возвышающийся холм, кожа становится ледяной. Переморозило тут же, по всему телу пронёсшись волной мурашек. В попытке сохранить немного тепла, обнимаю себя руками. — А что с дедом? Его тоже должны похоронить? Отрицательно мотает головой, и тени, что отбрасывают сразу три зажжённые масляные лампы, искажают черты его лица. Нос кажется непомерно большим, а глаза — запавшими внутрь провалами. — В болото за деревней выкинут. — А если встанет? — опасливо уточняю, прекрасно осведомлённый, откуда берутся бродящие вокруг селений ожившие утопленники. И меньше всего мне хочется, чтобы тот, кто и при жизни передавил немало людей, продолжил делать это после смерти. — Анджей сделает так, что не встанет. С самого утра думаю о том, как повезло этому полоумному любителю человечины… Повисает пауза. Слышно, как, задувая в щели на чердаке, завывая, гуляет ветер. Слышно, как протяжно воет чей-то привязанный к будке пёс. Слышно, как колотится моё сердце. — Это в чём же? Лука двумя пальцами ведёт по щербатой кромке стола и, лишь обрисовав угол, поднимает на меня глаза. Всё, что говорит следом, сопровождает настолько внимательным взглядом, что ощущаю его словно лезвие, отделяющее кости от плоти. — Умер легко. Сломал хребет и тут же откинулся, придавленный лестницей. — Словно препарирует меня, отслеживая реакции. Словно ЗНАЕТ, но хочет получить подтверждение. Словно всё ещё сомневается. Глаза его становятся узкими щёлками. — Или нет? Это сложно назвать осмысленным решением. То, что я собираюсь сделать. Это сложно назвать решением вообще. Но мне так хочется сказать! Мне так хочется поделиться с кем-то! С кем-то, кто не настолько хорош для того, чтобы осудить меня. Пульс тут же подскакивает. Даже пальцами сжимаю запястье, неосознанно пытаясь удержать его. С силой укусив себя за язык и глянув на дверь, спешно приближаюсь к всё тому же, занятому столу. Близко, как было тогда, с арбалетом. Близко, но лицом к лицу. Чтобы сказать то, что я собираюсь, приходится трижды облизать губы. Губы, на которые он тут же смотрит, привлечённый движением языка. Пульс не в венах уже — грохочет в ушах. Кажется, отражается от стен. Вцепляюсь в край стола, потянувшись вперёд, подбородком касаюсь его плеча и быстро, боясь передумать, шепчу ему на ухо. Шепчу, словно, если повысить голос на толику, вся деревня услышит. И чёрт бы с деревней — услышит тот, кого я так сильно боюсь разочаровать. — Он упал вместе с лестницей, но продолжал бормотать. Бормотать себе под нос, а после — глядя в моё лицо. Повторял, что я плохой. Очень-очень плохой… Грозил мне пальцем и пытался выбраться… — Беру вынужденную паузу, чтобы напомнить себе о том, что иногда надо дышать. Чтобы напомнить себе о том, что я, в отличие от старика, в своём уме и не должен трястись и бормотать. Что так близко быть не должен тоже. И ладонь, сжавшую моё предплечье, если удумаю убежать всё-таки, продолжать не замечать. Кровь в ушах тоже — не пульсом, а прибоем уже, да так, что голоса разума и хаотичных мыслей не слышно. — Пытался скинуть… А я всё думал, что же будет, если у него получится… Я всё думал, найдут ли что-нибудь, хотя бы частицу меня. Узнают ли. И те дети… — Торможу снова, и на этот раз уже на то, чтобы отдышаться, уходит вечность. Перехватывает моё лицо ладонями, поднимает, удерживая напротив своего, не позволяя отстраниться. Напряжённо молчит. Всё ждёт. Ждёт… Неловко улыбаюсь, кое-как скривив губы, и смотрю не в глаза, а на сведённые брови. Смотрю на веки и чёрную, выбившуюся из хвоста прядь. Улыбаюсь шире. Спина абсолютно мокрая, но ни капли влаги на глазах. — Я его задушил. — Произнести не так уж и сложно, оказывается. Только лёгкие продолжает резать. Смаргиваю момент и могу наконец встретить его взгляд. — Задушил перекладиной лестницы. Я думал, что никогда не смогу разжать пальцы, продолжал сжимать её, пока банши не явилась снова. Я. Его. Задушил, — повторяю, чеканя по слогам, и понимаю вдруг, для чего же люди прилежно ходят на исповеди. Понимаю, что значит поделиться с кем-то и ощутить, как стальная рука, что всё это время держала моё сердце в тисках, разжимается. Кажется, только сейчас осознаю, что всё. Всё закончилось. И трупный смрад наконец-то перестаёт мучить меня. Вместо него проступают другие запахи. Дождя, дерева, пота и даже висящего над печью, давным-давно высохшего насмерть пучка укропа. Соли и даже приглушённый — груш. — И он заслужил это. — Лука всё ещё внимателен, как выслеживающий добычу ястреб, но хватка уже не такая железная. Могу чуть опустить голову вниз. — Минимум трижды. — А я? — спрашиваю, неосознанно копируя его манеру изучать что-то, чуть наклонив голову. — Я заслужил? Заслужил помнить об этом? Я никогда не решился бы… Если бы не думал, что ты предал меня. — Предал?.. — пробует на язык, опускает руки, и я тут же отступаю назад, на безопасное расстояние. Как если бы собирался защищаться от чего-то. От требований разъяснить или колких издёвок. — Обвиняешь, значит? — Пытаюсь объяснить. Качает головой, расслабляется и больше не сидит так прямо, как если бы вместо позвоночника в его спине застрял двухметровый кол. — Мне и не нужно объяснять, принцесса. А Анджей… — Не узнает, — договариваю, совсем как он сам за монстроловом в лесу. Совсем как он, даже интонация на ту, напряжённую, смахивает. Даже интонация и движение неосознанно приподнявшихся бровей. — Почему нет? Думаешь, он поступил бы иначе? — Думаю, что ждёт иного от меня. — Смотрю на свои ладони, чтобы проще было собраться с мыслями. На правой — пятно от краски, на левой — проступившая синяя полоса. — Хочет, чтобы я был лучше, чем есть сейчас. Лучше, чем… — Он сам или я. — Меняемся ролями, и уже он понятливо кивает, заканчивая за меня. — Боишься, значит… Чего же? — Стать следующим разочарованием. Намёк непрозрачен. Намёк таков, что лучше бы мне снова на обломанные ногти перевести взгляд. Не делаю этого, смотрю в его глаза. Мелькнувшее удивление сменяется слишком уж явным для того, чтобы быть настоящим, весельем: — Зачем тогда рассказал мне? Меня ты не боишься разочаровать? Мотаю головой и, скрывая улыбку, поджимаю губы. Напряжения почти больше нет. Снова сводит всё на шутливый флирт и едва ощутимые подначки. Словно тычет в бок, но не палкой, а мягкой соломинкой. — Потому что мне нужно было кому-то рассказать. И потом, я даже не знаю, что нужно сделать, чтобы разочаровать тебя. — Думаешь, у меня настолько низкие требования? — Вскидывает бровь, и я не придумываю ничего лучше, чем закатить глаза и отвернуться. Складываю руки на груди, понимая, что на следующую остроту мне мыслей уже не наскрести, и тут же забываю о новой, едва не начавшейся перепалке. Половицы скрипят в сенях. Негромко стучит засов на притворённой двери. Бросаюсь к той, что ведёт в дом, и носом влетаю в мокрую твёрдую грудь. Из-за многочисленных застёжек на куртке выходит довольно больно. Что-то негромко хрустит, и я охаю. Он тоже мокрый весь и пахнет, к счастью, сыростью, а не тем самым, что хранилось в страшном подвале. — Знаешь, мне впервые сломали нос в простой драке. Второй раз это случилось, когда перекинувшийся оборотень швырнул меня в стену сарая. Ты же будешь первой неловкой бестолочью, которая сделает это о чужую одежду. Фыркаю в ответ, стараясь скрыть улыбку, скорее наоборот даже — изо всех сил напуская на себя обиженный вид, и ничего, абсолютно ничего не выходит. Касаюсь кончика носа, ойкаю и тру его. И губы предательски сами растягиваются. Потому что монстролов тоже улыбается, а не давит из себя саркастичную ухмылку. Потому что монстролов, коснувшийся большим пальцем моего подбородка, и вправду рад меня видеть. Целым. — А третий и четвёртый? — Лука оказывается быстрее, чем об этом же самом успею спросить я. Отступаю в сторону, позволяя ему отойти от порога, и, всё ещё потирая лицо, жду ответа. — Помню только пятый и последний. — Да? И кто же такой отчаянный? — Один бешеный придурок. Опускаю руку даже, недоумевая, как это он позволил кому-то, лишённому сверхъестественных сил, съездить себе по лицу, да ещё и так сильно. — Надо же! Человек? И что с ним стало? — любопытствую и наконец, когда двери заперты, а рядом есть кто-то более чем способный постоять и за себя, и за меня тоже, расслабляюсь полностью, даже стаскиваю куртку. Внутри довольно тепло, но я всё никак не мог поверить в то, что не придётся срываться куда-то посреди ночи и бежать. Что не придётся думать о том, что меня в любой момент могут схватить, разделать и распихать по банкам. Анджей делает то же самое, но прежде чем стащить верхнюю одежду, запускает руку за пазуху и почему-то передумывает. Но отвечает всё же. Отвечает, коротко хмыкнув растянутым до середины скулы уголком рта: — Сидит сейчас напротив меня и задаёт идиотские вопросы. Лука становится самодовольным и едва ли не лучится — так широко ухмыляется. Выглядит польщённым и даже отвешивает лёгкий поклон. — Надо же, а я-то уже и забыл. — Пора бы тебе прекращать забывать. — Подтекст невозможно не почувствовать. Надеюсь на интересное продолжение даже, на ещё одну ниточку к прошлому, но чистильщик тут же меняет и тему, и тон: — Свои игрушки где попало тоже. Выдёргивает из мелькнувших, прямо к подкладке предусмотрительно пришитых шлиц узкий длинный нож — тот самый, что отобрал у меня в подвале, — и, подкинув на ладони, перехватывает за лезвие. Протягивает наёмнику, но тот не спешит подниматься, чтобы забрать, или хотя бы поднять руку. — А это и не мой вовсе. — Вот как? — Да. — Уверенности в его голосе с каждым словом всё больше: — Считай, что я его подарил. — И давно? Качает головой и даже вроде бы действительно подсчитывает. У меня же во рту суше, чем было, когда я жадно глотал воду, пытаясь напиться после нескольких дней голодовки. — Выходит, что почти как три дня или, наоборот, сейчас, может? Чёрт его знает. Анджей, кажется, всё ещё раздумывает. Морщит лоб, хмурится, прикидывает вес оружия, подбрасывает его ещё раз и, коротко кивнув для себя больше, чем для кого-то ещё, соглашается с этим. — Что же… — Подходит и вкладывает клинок в мою ладонь. Сжимает пальцы поверх рукояти, вертит кистью, словно решая, подходит он мне или нет, и отступает. — Ладно. Придумай что-нибудь с ножнами. Иначе ты будешь первой бестолочью в истории, не только сломавшей нос о чужую куртку, но и зарезавшей себя во время приступа икоты. — О, ну спасибо, — ворчу, якобы обиженный, и спешу поскорее положить оружие на стол. На самом же деле отворачиваюсь от них обоих, чтобы переждать, пока сойдёт вспыхнувший от хлынувшей к лицу крови румянец на щеках. — Я не настолько безнадёжен. — Я поверю в это, когда ты сможешь поймать кролика себе на ужин, — раздаётся со стороны швейного стола, и я от возмущения просто задыхаюсь. — Ты же говорил, это был заяц?! Анджей посмеивается, но берёт себя в руки тут же. Видно, что тоже позволяет себе немного отдохнуть наконец. Увериться, что и в этот раз с непутёвой княжной всё обошлось. — Ладно, хватит. — Заставляет себя стать серьёзным, но глаза всё равно то и дело щурит, чтобы скрыть нечто, что так и плещется где-то в глубине. — Пора решить, куда двигаться дальше, и не потерять зазря ещё больше времени. Прочищаю запершившее горло. — Ну, вообще-то… Я бы не сказал, что мы потратили его зазря. — Что ты имеешь в виду? Вспоминаю о видении, что в качестве своеобразной благодарности почти насильно вложила в мою голову банши, и мрачнею снова. Воспоминания о подвале тянутся одно за другим, чередой. Те, что реальны, и те, что, возможно, нет. Но одно точно. В одном уверен. — Йен? — Это Лука уже поторапливает, насилу выдёргивая из почти транса. Смаргиваю и гляжу сначала на одного наёмника, а после на другого. — Я знаю теперь, где Дакларден.