Before the Dawn

Чем выше, тем холоднее становится. Чем выше, тем тяжелее дышать. На ресницах, кажется, начинает собираться лежащий на стволах деревьев и почти голой земле иней. Снега и здесь нет, но, возможно, совсем скоро… Смотрю в спину монстролова и стараюсь об этом не думать. Не думать о том, что температура с каждым днём опускается всё ниже и ниже, и того и гляди сегодня или завтра ударят первые настоящие заморозки. Того и гляди с неба обрушится белая лавина, сдобренная не дождём, а твёрдым градом. Того и гляди с неба опустится ранняя зима. Того и гляди… и я всеми своими немногочисленными пожитками клянусь: не знаю, что делать тогда. Не знаю… Поднимаемся молча. Я негласно оказываюсь в середине, монстролов прокладывает путь, замыкает Лука. Почти не оборачиваюсь назад, не пытаюсь ломануться вперёд. Прячу руки в карманы куртки, подбородок вжимаю в наглухо застёгнутый ворот. Кончики ушей мёрзнут, краснеющий нос тоже. Упорно молчу, переставляя ноги и стараясь не навернуться с очередного валуна. Подъём вверх каменистый, и если в лесах тропы то и дело кроят на куски вылезшие массивные корни, то у подножия горы почти одни камни да редкие ободранные кустарники. Колючие и, кажется, давно мёртвые. Выше и выше по петляющей тропе, пока она не вынырнет рядом с глубоким разломом и так и потянется вдоль него. По одну сторону — пропасть, по другую — торчащие пиками, кое-где мхами поросшие скалы. Куда громче завывает не утихающий ни на секунду ветер. Выше и выше, пока не выведет к не очень-то и широкой, два на два метра, может, вытоптанной не одной парой ног площадке, на краю которой, удерживаясь на вбитых прямо в камень костылях, раскачивается крайне ненадёжный, облезший от времени и непогоды мост. И не мост даже — тот оборвался с одной стороны и теперь остатками перекладин свисает вниз, — а две верёвки. Та, что служила перилами, и нижняя, к которой петлями крепились безвольно повисшие доски. Выдыхаю, тут же по новой наполняя лёгкие кажущимся куда более плотным воздухом, и никак не могу надышаться. Словно не хватает его. Словно вся здешняя свежесть просто давит, распирая собой грудную клетку. Оседает в ней клубами пара или комьями снега. Смотрю вперёд, и среди мутного, дымкой расплывающегося по ту сторону тумана трудно не разобрать зияющий чернотой вход в, должно быть, глубокий грот. Уже знакомый мне своими очертаниями. И от этого лишь холоднее становится. От этого, кажется, снова чувствую прикосновение призрачной руки к своему плечу. Не может не нервировать. Но узнаванием прошивает лишь в первую секунду, после возвращаются сомнения. Она ли? Неужто первая из десятка уходящих вверх других? И я не один задаюсь этим вопросом. — Я, наверное, всё-таки спрошу ещё раз: ты уверен, что нам туда? — В голосе Луки тщательно сдерживаемое напряжение, грозящее вот-вот вылиться в настоящую тираду. Сглатываю и борюсь с желанием раздражённо дёрнуть плечом и огрызнуться в ответ. Хотя бы потому, что именно я довольно уверенно указал на отмеченные на карте, уходящие ввысь скалы, испещрённые глубокими и не очень пещерами. Хотя бы потому, что я действительно был уверен каких-то час или два назад, когда только ступил на горную, круто уходящую вверх тропу. Теперь же, глядя на зияющий чернотой провал в твёрдой породе, я не готов подтвердить или опровергнуть абсолютно ничего. В голосе Луки тщательно сдерживаемое напряжение, а Анджей и вовсе привычно молчит, пустым спорам и склокам предпочитая действия. Вот и сейчас тоже шагает к краю уходящей на десятки метров вниз пропасти, носком сапога скидывает в неё один из многочисленных каменных осколков и вслушивается, да только бесполезно это. Внизу, петляя между валунами и наталкиваясь на стены выточенного за десятилетия ущелья, бежит быстрая река. Довольно широкая, порядка двадцати метров, и мелкая настолько, что если прищуриться, то выйдет рассмотреть очертания поблёскивающего дна. От одного выступа до другого тянется некогда прочная, теперь же совершенно не пригодная для использования верёвочная лестница. Да и не тянется даже, а скорее висит, закреплённая только с одной стороны, да и то весьма ненадёжно. Раскачивается, трепыхаясь от порывистого ветра, и надсадно скрипит. И от этого звука мурашки бегут по коже. И стон, и скрежет одновременно. — Княжна? — Вздрагиваю, выныривая из своих мыслей, и оборачиваюсь, незаметно для себя шагнувший к самому краю. На лице Луки проступает недоумение. Начинает терять терпение. Можно подумать, он один тащился в такую высь, чтобы выговаривать теперь! Сталкиваемся взглядами, и выражения его вполне хватает для того, чтобы не выдержать и вспылить: — Да не знаю я! Банши показала мне только точку на карте да очертания пещеры, снаружи и изнутри! Как я тебе отсюда скажу, туда или не туда? Закатывает глаза, сглатывает. И новую фразу начинает так проникновенно и вкрадчиво, что врезать хочется ещё до середины: — Конфетка, а банши там действительно была, всё это не твои больные фантазии? Нет, я понимаю, мало ли что приглючится со страху, но если это не та пещера, то… То ты облажаешься, Йен. Зазря потратишь уйму времени. И ладно бы только своего. И он бы произнёс всё это вслух, если бы не был прерван. — То будем проверять все, — Анджей вмешивается вовремя, не давая мне окончательно закипеть. Поднимает голову и, поведя лопатками, поправляет сползшую лямку рюкзака. Капюшон скидывает тоже, и, кажется, единственный, кому не грозят покрасневшие от ветра щёки. Такой даже белее, чем обычно. — Очаровательно… — Лука сдаётся подозрительно быстро. Наклоняется ненадолго, упирается ладонями о свои колени, позволяя себе минутную слабость, и снова вскидывает голову. — Как прикажешь попасть на ту сторону? — Переключается на Анджея и уже не кажется таким раздражённым. Ещё бы… Кто у нас тут мальчик для насмешек? — Должна быть ещё одна переправа. Выше. — Монстролов, даже щурящийся от не стихающего в горах ветра, кажется невозмутимым. Лишь прикрывает ладонью глаза, чтобы те не начали слезиться. — Отлично. — Лука — сама покорность. Кивает и тут же, когда я решаю, будто он заболел и повредился умом, вставляет тонкую шпильку: — И с чего ты взял, что она в лучшем состоянии, чем эта? — В голосе тонна скрытого ехидства. Нетрудно догадаться, насколько его всё бесит, если едва сдерживается, не всегда вовремя заставляя себя закусить язык. Нетрудно догадаться, что монотонный подъём выматывает его больше драки или охоты. Даже когда настигнуть и сожрать пытаются его самого. — Ни с чего. Узнаем наверняка через час или два. — Анджей остаётся холодным, как каменные скалы, на сколах которых поблёскивает иней. Разглядываю острые грани, как заворожённый, и даже касаюсь одной из них. Ледяная. Но руки не отнимаю и не оборачиваюсь. Предпочитаю отойти в сторону, пускай сами разбираются. Ругаются. Дерутся. Плевать я хотел. Что толку лезть к ним, если у каждого своя правда? Если каждый хочет быть не ведомым, а ведущим? Нет уж, пускай всё это без меня. — У нас нет столько времени. — Лука выпрямляется, ладонью проходится по материи, разглаживая складки на плаще, и качает головой. В голосе, когда заговаривает снова, куда больше нажима. Уже не убеждает, но и не оказывается слишком глупым для того, чтобы пытаться приказывать. — Мы не можем тратить по полдня на каждую дырку в скале. — Почему же? — Анджей словно издевается над ним. В удивлении приподнимает брови, и принять это за искреннюю эмоцию смог бы лишь тот, кто никогда не видел настоящих. Лицо чистильщика словно заледенело, не способно пластично кривляться. Но Лука проглатывает это и подходит поближе. Вытянув руку, касается широкой лямки чужого рюкзака. На себя её тянет, словно прикидывая вес. — Потому что холодает. — Тон вкрадчивый, но без тех язвительных интонаций, что забираются под кожу, чтобы скребануть по больному. Вовсе нет. Этот совсем иной. Бархатный и уговаривающий. — И я наблюдаю за тобой последние несколько часов. Чем выше, тем сильнее тебя кренит. Хочешь ты признавать это или нет, но, если температура опустится ещё на десяток градусов, тебя вырубит. — Начинает мягко, почти упрашивая, а когда заканчивает, в голосе явственно слышится металл. И кого угодно бы покоробило от столь непрозрачного намёка. Кого угодно, но не чистильщика, который, кажется, уже спит. Его эмоции или то, что от них осталось, по крайней мере, точно. Он словно шарнирная, очень искусно выполненная кукла. Качает головой, а меня жуть берёт от того, насколько равнодушными остаются его тёмные глаза. — Не опустится. Только и Лука не собирается сдаваться. Должно быть, уже решил что-то, а теперь медленно, крадучись, подводит к этому. Шаг за шагом. Где-то уступая и заговаривая мягкими интонациями, где-то прожимая до призрачного хруста. — Ты не можешь этого знать. — Тонкие пальцы выкручивают лямку, а после поправляют, как должно быть, обратно. Проводит по грубой плотной коже ещё раз и делает шаг назад. Пальцами теребит уже пряжку своего плаща. — А я знаю только то, что нам нужно убраться отсюда как можно быстрее. — И что толку от этого знания, если у тебя нет предложений? Наёмник неуловимо меняется в лице, прячет, закусывает проступившую на губах улыбку, и я уже знаю её! Знаю, что именно к этому он и вёл! Ждал нужного вопроса. — Ну почему же… — Скидывает сумку на землю и подходит ближе к краю пропасти. Заносит ногу над пустотой и играючи покачивается на носке второй. У меня сердце заходится только от одного взгляда на него. Невольно тянусь ближе, потеряв к окончательно заморозившей мои руки глыбе всякий интерес. — Можем попробовать перебраться тут. Анджей качает головой и тоже оказывается около некогда надёжной переправы. Может быть, надёжной. Чёрт его знает, как там было на самом деле. А главное — когда. Монстролов хватается ладонью за серый плащ и грубовато дёргает его на себя, заставляя владельца прекратить испытывать судьбу. — Не выдержит. Лука послушно отступает и поворачивается на пятках, оставляя пропасть и бурлящие внизу воды за спиной. — Это тебя не выдержит, я легче минимум на десяток килограммов, — подчёркнутое «тебя», немного безумный блеск в глазах. Сумасшедший, уже всё для себя решил. Теперь же бахвалится, превращая опасную затею в соревнование. — Делов-то: перебраться, по-быстрому заглянуть в пещеру, убедиться, что именно эта та самая, и тогда уже ждать тебя. С твоей «другой, что выше». Анджей огибает его, едва не толкая плечом, присаживается на корточки около вбитого в камень костыля, касается толстой, пускай местами и размочаленной верёвки. Тащит её на себя. Слышится сухой и словно надсадный треск. — Слишком хлипкий, больше шестидесяти не выдержит. Забудь. Задыхаюсь, хлебнув холодного воздуха, и убеждаю себя, что только поэтому. Только поэтому, а не потому, что фактически он назвал цифру, превышающую мой собственный вес. Меня! Меня вся эта страшная, временем потрёпанная конструкция может выдержать! И никого из них. Это ли не ирония? Это ли не то, что загнало меня в чужой подвал? В не самые чистые лапы Ахаба и, до этого, Даклардена? Осмысливаю, оставаясь в стороне, и всё кошусь на пропасть. Голова от высоты кружится. Далёкий рокот вод кажется зловещим шёпотом. Только меловое, лишённое эмоций лицо монстролова намного страшнее. И слова Луки лишь подтверждают мои мысли. Мысли, что я всё ещё держу при себе. Озвучить не хватает духа. — Промедление хуже риска, а если тебя вырубит в горах, то, считай, всё — проснёшься, а уже нет никакой княжны. Без твоей зубочистки та дохлая стерва нашинкует нас обоих, как… — Я могу попробовать. — Сам не верю в то, что предлагаю это, да и зубы стучат так, что слов не разобрать. Я просто не хочу, чтобы он договаривал. Чтобы чистильщик провёл следующие несколько месяцев вмёрзшим в сугроб чёрт знает где тоже. И снова два взгляда. Оба испытывающие и насквозь. Один только живой и блестящий. Удивлённый без меры. И второй. Почти пустой. И голос, которым говорит Анджей, такой же. Хлёсткий и страшный именно потому, что в нём нет совсем ничего. Никаких интонаций. Голый запрет. — Нет. И именно это, не само слово, заставляет меня взорваться и перейти на крик. От страха, что он таким и останется, пока не уснёт. Что, даже вернувшись вниз, не оттает. — Почему?! Я легче вас обоих! Меня точно выдержит! — Если у тебя голова не закружится или ноги не соскользнут. — Тошнота поднимается к горлу. С каждой его репликой всё сложнее выносить это. Хочется намеренно вывести его из себя. Напороться на злость, шипение или даже пощёчину. Всё лучше вмёрзшего в лёд равнодушия. — Брось эту дурь и прекрати лезть в очередные неприятности. Сорвёшься, и о камни размажет. О моей возможной гибели говорит и даже не моргает. Ни разу за всю длиннющую, столь неприсущую ему фразу. Плечи опускаются против воли, когда он подходит ближе и глядит свысока, почти нависая. Тянется к моему подбородку, и, когда касается, оказывается, что совсем ледяной. Как та глыба камня. Если к его груди прижаться, будет ли слышно, как бьётся сердце? А если нет, то что тогда? Беспомощно кошусь на задумчиво потирающего подбородок Луку и ушам своим не верю, когда слышу тихое, наполненное размышлениями: — А действительно, почему бы и нет?.. И тут случается то, о чём я уже и не мыслил. В одно мгновение и вспышкой. Да такой горячей, что искры едва не летят. Искры кристально чистой злости. Анджей разворачивается к нему в мгновение ока: — Заткни пасть и даже не думай подначивать! Лёд, сковавший его, трескается. Хруст. Хруст. Хруст. Оглушающий. Плевать, что только в моей голове. Бесится настолько, что оживает. Краснеют щёки, а сам он, кривясь, растирает ладони. Часто моргает, словно выныривая из уже было подкравшегося сна. Уверенность сделать то, что должен, только крепнет. И понимаю это не я один. Не только я. — Забавно даже, я верю в мальчишку куда больше, чем ты. — Лука его словно рычащего пса палкой тычет, а сам следит за ногами, обутыми в тяжёлые сапоги. Следит и с каждым шагом чистильщика делает точно такой же назад. — Я верю в здравый смысл, а не в ваши бредовые «а что, если». — Кажется, что вспышка прошла, но голос так и вибрирует, становясь то ниже, то выше. Становясь опасным настолько, что лучше и не связываться. Злится на нас обоих. Словно сама мысль, что кто-то может поддержать меня вопреки его слову, монстролова бесит. — А теперь оба заткнулись и наверх. — Нет. — Упрямо мотаю головой и, совсем как Лука, стаскиваю порядком похудевшую сумку. — Он прав. Ты совсем не веришь в меня. Ты не веришь, что я способен на что-то большее, нежели прятаться и размазывать слёзы. — Мало тебе показалось в том подвале? Не терпится вляпаться ещё? Когда знаешь, что нарочно, то и не так колет. Но всё верно: должно быть, мне показалось мало. Слишком мало, раз мне, никогда в жизни не делавшему этого, не терпится пройтись над пропастью по ходящему ходуном размочаленному канату. — Я не вляпаюсь. Упрямство — это то, что я могу давать в долг и отсыпать в качестве подати. Упрямство — это то, благодаря чему я сейчас здесь. Благодаря чему я с ним. Сейчас оно тоже бьёт через край, придавая уверенности. — Ещё как вляпаешься, княжна. Вместо ответа делаю шаг назад. Упрямство и обида заставляют кровь бурлить. Разноситься по венам в три раза быстрее. Упрямство, замешанное на жгучем желании доказать, что я вовсе не бесполезен. Доказать, что я могу куда больше, чем плакать и трахаться. Что я могу быть полезным не только в качестве пустышки на балу. Теперь уже я последний. Анджей на уходящей выше тропе, между нами Лука. Лука, оглянувшийся на меня лишь раз и растянувший губы в усмешке. Понял всё. Надо же… Ещё шаг назад. Он же делает вперёд, преграждая монстролову путь. Задерживает его на драгоценные несколько секунд, которых мне хватает, чтобы, замерев на краю пропасти, вцепиться в верёвку и шагнуть на нижнюю. Которых мне хватает, чтобы успеть сделать несколько торопливых движений и присесть от страха, когда канат начнёт раскачиваться под ногами, а тот, что верхний, обдерёт ладони запутавшимися в вылезших нитках щепками. — Держись крепче и, даже если оборвётся, не отпускай верёвку. И… не бойся, — голос Луки в спину. Монстролов же молчит. Должно быть, борется с желанием прикончить одного из нас. Одного из, того, что более болтлив. Надо же, нам потребовалось меньше минуты на то, чтобы понять друг друга и объединиться. Снова поддержал меня, да ещё и явно не надеясь на то, что сорвусь. Вдох, после которого невольно гляжу вниз, и голова предательски кружится. Вдох и хлёсткий громкий звук, тут же подхваченный эхом и разлетевшийся по ущелью. За моей спиной. Хорошо знакомый мне, пожалуй, даже лучше, чем лязг, с которым лезвие по точильному камню ходит. Звук не удара, но крепкой пощёчины. Оборачиваться только и виновато глядеть некогда. Заставляю себя выпрямиться, насилу разогнуть колени и продвинуться ещё немного вперёд. Ещё один шаг, и все мысли вышибает налетевший ветер. Он воет, раскачивает верёвку, морозит мои руки. Носится туда-сюда по ущелью, толкает то в спину, то в грудь, но оказывается, что добраться до середины довольно просто. Довольно просто удерживать равновесие и следить за тем, чтобы не запнуться о торчащие то тут, то там обломки перекладин. До середины только. После почти перестают слушаться задубевшие пальцы. Оборачиваюсь лишь раз, когда думаю, что не смогу сдвинуться с места и не удержусь. Всего раз, преодолев середину моста и прежде глянув на бьющуюся о камни быструю реку. Смотрят оба. Не отводя взгляда и не моргая. У Анджея в руке моя лёгкая, почти пустая сумка. Свежий кровоподтёк и разбитая губа у Луки. Кривовато улыбается мне, приподнимая этот самый, разбитый уголок, и монстролов, не выдержав более, перестаёт изображать каменного истукана. Становится на самый край пропасти и подошвой сапога вжимает начавший ходить ходуном вместе с раскачивающейся верёвкой костыль в камень. Всем весом на него давит, и во взгляде его что угодно, только не равнодушие. В его взгляде обещание как следует всыпать мне за эту выходку и тревога, которую он и не пытается скрыть. В его взгляде прорва всего. Насилу сжимаю ладони и больше не оглядываюсь. Считаю про себя шаги. Смотрю только на пенящиеся внизу потоки воды. Смотрю вниз и упускаю момент, когда становится заметно темнее. Как тучи, и без того мрачные, опускаются совсем низко, и переправу затапливают тени. Мне остаётся буквально десять шагов, когда начинается дождь, который за считанные минуты оборачивается крупным, больно долбящим по голове и лицу градом. По ту сторону мост сохранился куда хуже, и чтобы взобраться на крепкий устойчивый камень, приходится изловчиться и как следует натянуть верёвку. Верёвку, которая на такое обращение отвечает недовольным треском и лопающимися волокнами. И это придаёт прыти. Валящиеся вниз с края скалы мелкие камни тоже. Перебравшись и ступив на неподвижную землю, отбегаю пару метров от края и только после оборачиваюсь, баюкая не желающие больше гнуться пальцы. В указательном засела глубокая заноза, а ногти на безымянных и одном среднем под корень обломаны. Но всё это ерунда по сравнению с тем, что я испытываю, помахав рукой так и не сменившему положение тела Анджею. Это всё ерунда по сравнению с радостью от маленького, по сути своей ничего и не значащего успеха. Но я же был прав! Выдержала! Слишком далеко сейчас, чтобы разглядеть лица или мелькающие на них эмоции. Слишком далеко, чтобы разобрать то, о чём говорят они между собой. Эйфория оказывается такой же кратковременной, как и засыпавший всё вокруг, не спешащий таять град. Вместо замороженной воды с неба обрушивается ливень. Наверное, единственное, чему бы я обрадовался ещё меньше, — это бесшумным неторопливым хлопьям снега. Наверное, это значит, что хватит торчать на одном месте и стоит немного осмотреться. На этой стороне с растительностью всё куда лучше. Кустарники и даже стоящие в отдалении друг от друга чахлые деревья. Подмёрзшие лужи, ямы… И вход в пещеру. Покатый, уводящий в полумрак, но не полную черноту. Она ли? По наитию, не зная наверняка зачем, касаюсь тёмного, со следами жёлтого мха камня, и это прикосновение отдаётся в моей голове. Криком предвещающей смерть, призрачной женщины. Её прикосновением и образом. Неужто и правда? Она? Чем дольше касаюсь камня, тем темнее становятся образы в голове. Пока совсем не окрашиваются в чёрный. Глубокий и топкий. Абсолютный, матовый и… с жёлтым, покрытым прожилками глазом, словно подглядывающим из нижнего угла. Накатывает слабость, но на этом всё заканчивается. Словно мне только что позволили коснуться чужого отпечатка, а не столкнули лицом к лицу. Была здесь. Или было. Чёрт его знает. Возвращаюсь к краю и часто киваю, понимая, что кричи или не кричи — ветер всё утащит, им не услышать. Анджей складывает ладони вместе и подносит к лицу, пробует сказать что-то, но, скривившись, приходит к такому же выводу. Лука же, сидевший до этого на земле, подскакивает так легко, будто успел отдохнуть за столь недолгий промежуток времени. Подхватывает свою сумку, и они, ни единым словом не перебросившись, возвращаются к уходящей вверх тропе. Меньше половины минуты проходит, а уже и не углядеть, где они. Только что серый плащ мелькал, а теперь даже очертаний скал не разобрать — всё размазало косыми струями. Всё тонет и выцветает в стеной обрушившемся с неба дожде. Стою на месте ещё какое-то время и, лишь понимая, что, если вымокну и схвачу простуду, точно уже стану совсем бесполезным, бегом бросаюсь ко входу в пещеру. К чёрту её, ни за что не полезу внутрь один. Около подожду. *** Стены пещеры довольно обычные. Где-то сухие, мягкие на ощупь из-за белёсого, целыми колониями растущего мха, а где-то влажные из-за стекающих с покатого высокого потолка дождевых потоков. Должно быть, снаружи много трещин. Пахнет сыростью и какими-то грибами, что обнаруживаются, стоит сделать лишь три шага вглубь. Маленькие, на кривых длинных ножках с фосфоресцирующими косенькими шляпками. Не рискую наступать на них, хорошо выученный тому, что если живое существо не может догнать тебя, то вполне способно отравить или обездвижить и уже после сожрать. Топтаться на месте оказывается скучно. Серые высокие своды отнюдь не страшные. Ветер задувает внутрь лишь у самого входа, и уже через несколько метров становится ощутимо теплее. И тишина абсолютная, как в капище или каком-то брошенном склепе. Только дождевые капли то и дело срываются вниз и разлетаются на тысячи мокрых осколков. Вскидываю голову, изучая лениво подёргивающих крыльями и зависших на редких уступах летучих мышей. Немного совсем. Не колония и даже не дюжина. Должно быть, пережидают день. Озираюсь, кручусь на месте и понимаю, отчего пронзило острым чувством дежавю. Всё это напоминает мне заброшенный костёл, в подвал которого меня, лишённого сознания, принёс Лука, чтобы подразнить Анджея. Анджея, который едва не поцеловал его тогда. Свои обиду и ревность вспоминаю тоже. То, что тогда я ещё имел на них право. Призрачное, весьма условное, но всё больше, чем сейчас. Хочется покачать головой и просто выгрести лишнее из неё. Щепотками или горстями. Капли сверху всё падают, создавая монотонный негромкий гул. Пещера отнюдь не маленькая, но отчего-то нет эха. Ощущение пустоты. И ватной, опутывающей одиночеством безопасности. Минуты идут, и мне откровенно некуда деть себя. В голове столько всякого бродит, что, не выдержав тяжести навалившихся мыслей, смахиваю капли, осевшие на куртке, и отираю лицо, а после со вздохом поднимаюсь на ноги. Не сказать, что сидеть на холодном камне особо приятно, но всё лучше, чем держаться на своих двоих. Прежде чем шагнуть вглубь пещеры, ощупываю карманы и абсолютно безрадостно касаюсь поясницы пустых шлёвок. Придумай что-нибудь с ножнами, ага. Выгрызи их из коры, наверное, или сшей из проплывающего мимо бобра. Нож, что теперь мой, остался в сумке, завёрнутый в обрывок ткани, чтобы не пропороть днище. И толку от него там, если я даже не додумался о лезвии вспомнить? Упрямство и обида всё перекрыли. Но в пещере всё ещё абсолютно тихо, и, даже касаясь камней, я не чувствую чужого следа. Даклардена тоже, но это же не значит, что его здесь нет, верно? Это же ещё ничего не значит… Дождь сверху усиливается, новой волной возвращается град. Кисло думаю о том, что ждать мне компании явно не меньше нескольких часов. А то и больше, в зависимости от состояния следующего подвесного моста. В зависимости от погоды, настроения горных троллей, которые здесь наверняка даже и не водятся, и ещё до чёрта чего. Кручусь на месте, косясь то на выход из пещеры, то в сторону прохода вглубь. Так и замер посреди узкого, самой природой вытесанного коридора. Упорно ничего не чувствую, ни явной, ни скрытой угрозы, и, понимая, что наверняка выгребу за это, всё-таки решаюсь заглянуть в непосредственно саму пещеру. И потом, выгребу я с такой чудовищной вероятностью, что подзатыльником больше или меньше — совершенно не важно уже. Держась около стены, в равной степени снедаемый любопытством и тревогой, прохожу вперёд. И первое, на чём фокусируется взгляд, — это пятно дневного света, падающее на каменистый пол из образовавшейся за долгие годы, размытой дождями дыры в потолке. Ну, по крайней мере, на подвал это мало похоже. Никаких тянущихся вдоль стен полок и закаток с человечиной. А ещё лужи вокруг. Не просто лужи даже, а одно большое, местами глубже, местами мельче, озерцо. Прозрачное, потому что нечему тут мутить воду, и холодное. Это я узнал наверняка, присев на корточки и коснувшись водной глади ладонью. Тут же мурашки вверх по кисти и онемение в пальцах. Обхожу всю эту заводь, вжавшись лопатками в стену, и радуюсь тому, что пещера предельно проста по своему строению. Ни тебе множественных входов и выходов, ни ям, уводящих на многие метры вниз. Ещё бы не промочить ноги, и совсем хорошо. Медленно обхожу всю пещеру, так же спиной обтирая камни и многочисленные наросшие мхи, и спустя полчаса такого черепашьего шага оказываюсь около следующей арки. Воды ещё больше. Пещера пологая, и каждая последующая комната ниже предыдущей. Глубже в скале. Хочется скривиться и вернуться ко входу. Подремать, в конце концов, или же заняться речью для Анджея, придумать не менее десяти пунктов, почему он не должен убивать меня или устраивать взбучку. Хочется не лезть, но внутри всё начинает ныть и, словно за рукав схватив пальцами, вперёд тянуть. Внутри словно рыдает кто-то. Внутри моей головы. Надрывно и так жалобно, что кровь в жилах течёт медленнее. Дыхание замирает, и о следующем вдохе я вспоминаю, когда больно становится, ломит в груди. Темнота теперь ещё и кружится. Кто-то рыдает внутри моей головы. Кто-то давно мёртвый. И словно толкает в спину. Это я выучился определять безошибочно уже. Чувствую их кожей, как они чувствуют меня. С десяток шагов вперёд, в темноту, подбадривая себя пониманием, что если то, что вломилось в мой висок, захочет, то не позволит ни приблизиться, ни уйти. Пониманием и образом банши, которая не пыталась навредить мне. Кто же здесь? Ещё ближе, вперёд, стараясь держаться сухих островков и куда тщательнее глядя под ноги, чем по сторонам. Хотели бы сожрать — уже сожрали бы. Если, конечно, здесь вообще есть кто-то, кто мог бы меня сожрать. Пока лишь тишина кругом, мерно стекающие с потолка потоки дождевой воды да стук града. Пока лишь тишина кругом и настороженность вместо страха. Пока лишь тишина… и нечто странное, напоминающее человеческий силуэт у дальней стены. В самом тёмном углу. Напоминающее лишь отдалённо. Будто бы стоит кто-то, неестественно ровно вытянувшись у отвесного камня. Не различить из-за черноты черт лица, не различить цвета волос. Единственное, что виднеется из-под чёрных покровов, — это белеющий овал лица. Ещё ближе, наплевав на крадущиеся шаги и остатки осторожности. Дакларден! Только лицо у него в саже, и словно он спит стоя. Только лицо у него словно в морщинах, и пшеничного цвета волосы явственно припорошило сединой. Собирался позвать его, но слова застряли в глотке. Слова застряли, а глаза, расширившись, изучают оплетающий всё его тело кокон. Кокон, который кажется живым, сплетённым из некой роящейся массы, и, словно пиявками, налипающий на человеческое тело. На правой щеке вот тоже, левая чиста. Пока ещё. На правой щеке вот тоже, словно от ворота оторвавшийся, прилипший к скуле лоскут. Пульсирующий и слабо мерцающий. Медленно тянущий что-то, насасывающийся и опухающий, как хорошо наевшаяся пиявка. В нашу последнюю встречу он выглядел не старше Луки. Сейчас же вполне может потянуть на старшего брата Анджея. Вот для чего он мёртвой ведьме. Вот почему держит его живым. Чтобы не сразу высушить, но по капле. Чтобы медленно жрать его час за часом, превращая в старика. За некромагию расплачиваются годами жизни. Но разве где-то указано, что непременно своей? Кривит от жалости и скручивает ей. После приходят беспомощность и острое к себе отвращение. Сколько она ещё успеет у него утащить, пока помощь придёт? И сколько ему будет, когда он очнётся? Сорок? По сторонам ещё раз оглядеться, кусая губы. По сторонам ещё раз, не почувствовав и не заметив ничего, что могло бы мне помешать. По сторонам, слабо надеясь на то, что не будет больно, насколько возможно, задрать рукава куртки. Осторожно, тщательно следя за тем, чтобы всей ладонью не коснуться, указательным пальцем прижимаюсь к абсолютно ледяной, отвердевшей скуле, поросшей светлой щетиной, и пытаюсь уцепиться за край той самой нити. Нити, что, почуяв тепло, с визгом вцепляется в мою руку и, пронзив её болью, ледяной и стремительно разрастающейся, вдруг дёргается и безжизненно обвисает. Словно вусмерть упившийся отравленной крови комар или слепень. Словно, хлебнув чего-то от меня, хапнула лишнего и тут же умерла. Пальцы онемели, внутри всё колет. Упрямо пытаюсь уцепиться за ставшую неопасной материю и оттянуть её хотя бы немного. Обламывается и распадается на куски в ладони, словно уголёк. Не понимаю, да и некогда сейчас этим заниматься. Но разве эта тёмная дрянь, которая и живой-то никогда не была, может погибнуть от обжорства? Или магия, создавшая её, нацелена лишь на Даклардена? Отряхиваю кисть и обнаруживаю почти правильной формы химический ожог на коже. Благодаря Тайре, я с подобными хорошо знаком. Но боли нет, только онемение. Боли совсем нет… Смаргиваю и пытаюсь оттянуть немного липкой дряни от чужой шеи. Пытаюсь заставить его дышать или очнуться. Глажу по щекам, разговариваю, пару раз даже зову по имени. И тону в проклятой жалости. Хлебаю её не ложкой даже, а черпаком, и если бы она была реальной, то всю пещеру уже затопило бы. — Ну давай же… — бормочу себе под нос и упрямо продолжаю бороться с липкой мерзостью, которая все мои пальцы превратила чёрт-те во что. С мерзостью, которой слишком много, и стоит лишь коснуться кусочка освобождённой кожи, как на её место суетливо наползают эти слившиеся воедино твари. Сотни мелких паразитирующих тварей. Начинаю злиться почти невольно и как если бы с отвращением. Начинаю злиться, и злость эта распространяется на всех вокруг. На всех, кто есть в моих мыслях. На Анджея, который наверняка знает, что с этим делать. На Тайру, которая всё тянет, словно бы и не желая учить меня чему-то существенному. И на Луку, который встал на мою сторону, позволил ступить на проклятый мост и оказаться со всем этим один на один. Каждая минута промедления стоит трёх чужой жизни. И я ничего не могу с этим сделать. Совсем ничего. И больше всего я злюсь на себя. За то, что ничего не могу без чужой помощи. За то, что сам я способен разве что «вляпаться», как сказал Анджей. Ногти и кожа на ладонях потемнели, на свету наверняка окажутся фиолетовыми. Да только никакой боли нет. Только слабость и та самая, всё продолжающая по венам медленно течь злоба. Последней всё больше. Докричаться и разбудить не выходит тоже. Даже хорошая затрещина, отзвук которой уползает вверх, не помогает. — Ладно, продолжай спать. — Разговаривать с тем, кто тебя не слышит, — не самое приятное занятие, но всё лучше, чем упиваться беспомощностью. Ехидство по-своему тоже придаёт сил. — Только потом не плачь, что член не стоит больше, а на заднице вылезли морщины. Серебряных нитей в волосах всё больше. Кажется, морщины, те, что в уголках глаз залегли, всё грубее и заметнее. Кажется, что беспомощность достигла своего предела. А что, если и он умрёт, пока я буду танцевать вокруг, бессильный что-либо изменить? Что, если он умрёт так же, как та девочка, которая была и вместе с тем нет? Что, если?.. Как комары вокруг головы кружат. Эти «если». Я сам кругами хожу, неизменно возвращаясь к Даклардену и потирая ладони. И снова, как и в том подвале, чернота затирает время. Чёрт его знает, час прошёл или четверть от него. Град всё лупит. Чернота, облепившая тело некогда первого красавчика и сердцееда Штормграда, ползёт выше. Залепляет его подбородок и почти ложится на губы. Если поднимется ещё, если закроет и нос тоже, сможет ли дышать? Словно в ответ на мои мысли, тяжело вздыхает и опускает голову пониже. Роящаяся тёмная масса тут же цепляется за его скулы и тянется к вискам. Меньше всего я хочу, чтобы он умер у меня на глазах или постарел ещё на пять лет. Меньше всего я хочу находиться рядом и просто наблюдать. Меньше всего… Кусаю губы. Решаю попробовать снова. Только пальцы совершенно негибкие и болезненно зудят. И стоит только по новой коснуться чужого лица и этой пластичной дряни, как кожа на ладони надувается уродливым пузырём и лопается с негромким хлопком. И самое странное, что боли почти нет. Будто её убрали магией или притирками. Будто её не должно быть. Но крови много: струится по запястью и затекает в рукав. Крови так много, что попадает и на этих тварей, и я, признаться, ожидаю, что они бросятся на меня. Отступаю назад, но ничего не происходит. Ничего, только чернота, на которую упали капли, съёживается с мерзким писком и, подобно тому, первому, распавшемуся на угольную пыль фрагменту, осыпается. И плевать почему! Теперь я знаю как! Теперь я знаю и безжалостно сжимаю пальцы в кулак, давлю ими в центр ладони, пока не задрожат, и щедро провожу по тёмному слою. Словно гудрон, что варят для крыш. Словно мокрая глина. Осыпаются вниз, а те, которым не досталось горячих капель, съёживаются сами и затихают. Успеваю очистить шею и голые плечи, коснуться груди, измазать его кожу до солнечного сплетения и после почувствовать… что-то. Что-то, что заставляет стены мелко дрожать и пол ходить, будто не в пещере стою, а на корабельной палубе. И всё ближе. Всё ближе это «что-то», что заставляет сотрясаться прочный камень. Ближе и ближе. Кажется, ещё мгновение — и вынырнет прямо из породы. Что же… Говорила мне Тайра не играть зазря с кровью. Только разве ж я её слушал? Сколько всего она мне говорила. Сколько всего, надеюсь, ещё скажет… Оно появляется действительно из скалы. Выдирается прямо из камня, делая рывок костлявым, почти лишённым плоти плечом, и я принимаю его за поднятого мёртвого, которого ведьма с жёлтым глазом оставила стеречь свою добычу. Принимаю за медлительного, неповоротливого ожившего мертвеца, подобного тем, что видел на кладбище, и, не паникуя, лишь отступаю назад, ожидая, когда же он появится весь. Страшно уже оттого, что страха нет. Я просто не верю в то, что он может мне навредить. И эта вера такая же твёрдая, как и окружающий со всех сторон камень. Эта вера такая же твёрдая, но лишь пока он не покажется полностью. Слишком высокий для человеческого роста, с деформированным, обглоданным местами скелетом и уродливой, бугрящейся шишками головой, украшенной костяными рогами. Последней появляется левая рука, в которой он волочит за собой меч. Двуручный и явно не уступающий в весе тому, что Анджей иногда задумчиво полирует. Только этот даже впотьмах отдаёт рыжиной. И скрежет жуткий. Мертвец осматривается по сторонам, головой вертит, пустыми глазницами впиваясь в пустоту перед собой. Делаю осторожный шаг назад и понимаю, что нога соскальзывает в разлившиеся воды. Да только выбирать уже некогда. Чертыхнувшись, ступаю в лужу и второй ногой, тут же ощущая, как холодит подошвы сапог. Ноги пока ещё сухие. Существо, что возвышается надо мной на добрых полторы головы, всё ищет, ищет нарушителя своего спокойствия, воздух ноздрями втягивает и даже, щёлкая зубами, пытается попробовать его на вкус. Улавливает что-то, встав рядом с Дакларденом, принюхивается, как гончая, и замирает вдруг, словно магия, заставляющая его двигаться, закончилась. Замирает и угрожающе, по-собачьи ворчит. В следующую секунду понимаю, почему он настолько сухой. Почему лишь остов да почерневшие кости. Это начинается с кончика меча. На самом конце обломанного лезвия зарождается пламя. Пламя, что стремительно бежит по всей поверхности обоюдоострой железки и перебирается на рукоять, а после и на сжимающие её узловатые пальцы. И это существо, словно в агонии, хрипит. Вздрагивает, но бросить не может. Это существо разгорается быстрее сухого хвороста для растопки. За мгновения весь объят пламенем. И ему бы взвыть от боли, да только языка и голосовых связок давно нет. Ему бы броситься в воду, да коснуться её не может. Тщательно обходит начинающие медленно испаряться рядом с узкими ступнями лужи. Его мне жалко становится тоже. До первого замаха мечом. Инстинктивно пячусь, всё глубже и глубже заходя в воду. Держусь центра всего этого мелкого подземного озера, обречённо ощущая, как холод забирается в сапоги и поднимается выше. Начинает ломить колени. Так спиной и выхожу в соседнюю комнату, он же медленно и крайне неохотно тащится следом, держась стены. Клубы пара поднимаются к высокому каменному потолку. Приставленный к Даклардену страж медлительный и всего раз пытается тоже в воду зайти. Пятится едва ли не с криком. Огонь, причиняющий ему боль, должно быть, не так страшен, как то, что его потушит. Ноги словно льдом сковывает. Замерзаю сразу же, бедро сводит судорогой. Переступаю с ноги на ногу, но это мало помогает. Переступаю с ноги на ногу, неотрывно следя за тем, чтобы этот живой факел, принявшийся обходить заводь кругом, не оказался слишком близко. И с каким же трудом ему даётся каждый шаг! С каким же воем и хрипом он ступает по мокрым камням! Не скрываясь, рассматриваю его, отмечая глубокие зарубки на некоторых костях и сломанную ключицу. Отмечая, что рога явно не его собственные и были вкручены в череп чьей-то не слишком-то милостивой рукой. И рёбер у него слишком много… Неуклюже закладывает круг за кругом, а я продолжаю мёрзнуть, жалея, что, несмотря на скорую зиму, так и не освоил ни одно согревающее заклинание. Что вообще не освоил никаких заклинаний. Пальцы на ногах щиплет. Появляется противный зуд, всё тело мурашками сковывает. Пытаюсь растереть ладонями плечи, но лишь больше раздираю рану на одной, а вторая и вовсе ничего не чувствует. Откровенно жалкие попытки согреться. Упускаю момент, в который начинает сводить челюсть и стучать зубы. Начинает ломить кости, и голову словно зажимают в тиски. Холод, кажется, не просто пронзает насквозь — он уже во мне. Переступаю с ноги на ногу… пока не понимаю, что двигаться больше не могу. А время течёт всё так же медленно, не разобрать: минуты проходят или часы. Хочется просто закрыть глаза и переждать вот так, в темноте. Хочется просто закрыть глаза, но как только смыкаю веки дольше чем на несколько секунд, оказываюсь в опасности и едва успеваю отшатнуться назад, уйти от неловкого выпада меча. Лишь чудом не падаю, поднимая мириады брызг. Оседают на куртке и волосах. На лице. Холод терпеть всё сложнее. Начинаю опасаться, что скоро вместо жжения совсем перестану чувствовать пальцы на ногах. Терпеть всё сложнее, но пока я мокрый, пускай и замерзающий, — я живой. Мелькает мысль попробовать выбраться на поверхность, выбежать из пещеры вовсе, под дождь, но это существо словно мысли мои читает и отправляется к зияющему чернотой провалу, ведущему вверх, курсировать. Два шага вперёд, два назад… Два вперёд, два назад… Наблюдаю за ним, пока не закружится голова. Наблюдаю, развлекая себя тем, что гадаю, кто он и он ли вообще? Кто оно? Что за существо и было ли оно когда-нибудь человеком? Всё горит и горит, и в воздухе отчётливо слышится запах вяленого мяса и разогревшегося металла. Горло сжимает скребущей, медленно разрастающейся болью. Как когда-то давно при напавшей ангине. Наконец наступает момент, после которого становится не холодно. Становится всё равно, ведь тела почти уже и не чувствую. Наверное, лезть сюда в одиночку было не самой лучшей моей идеей. Наверное, я всё ещё не уверен… Упрямство это говорит или самолюбие, чёрт его знает. Веки тяжелеют и становятся словно набитыми ватой. Ещё одно открытие. Понимаю, что шатаюсь, но ничего не могу с этим сделать. Равновесие сохранять — почти чудо. Равновесие сохранять, замерев в центре заводи, — это последнее, на что у меня есть силы. Кусаю губы и совершенно не чувствую давления зубов. Почти ничего уже не чувствую, кроме сонной слабости. Гадаю, сколько же ещё времени пройдёт, прежде чем холод сделает своё дело. Неосторожный шаг назад, и проваливаюсь в из ниоткуда возникшую, затопленную яму. По бедро ухожу и не могу выбраться. Теперь совсем худо. Нервные окончания отказываются слушаться, сердечный ритм замедляется. Если бы челюсти так не стучали, наверняка бы уже зевал. Если б не знал, что не проснусь, уже бы спал. И в голове вместе с тем кристально чисто. Словно сознание проясняется. Словно нечто внутри меня просто не верит, что всё может закончиться сейчас. Словно шепчет: «Потерпи ещё немного». Потерпи, есть ради чего. Или ради кого? Смешно, но, наверное, у нас действительно сейчас одинаковая температура. Только я медленно с ума схожу от выкручивающих всё тело судорог и ломоты в костях, а он живёт с этим не один год. Потерпи ещё немного… Не спи. Не смей спать. Не знаю почему, но начинаю сам искать взгляда этого существа. Не взгляда даже — глаз у него нет, а в пустых глазницах пылают синеватые огоньки, — но контакта. Как с проклятым, перепугавшим меня до полусмерти троллем. Или умертвией на кладбище. Я просто пытаюсь зацепиться за что-то, чтобы не уснуть. Просто пытаюсь вытянуть ещё немного. Ворчит на меня, словно собака. Пятится и вертит головой. Действительно похож на посаженного на цепь стража. — Что ты такое? — Разлепить губы — само по себе подвиг. Добиться связной речи не выходит. Но ему этого и не нужно — всё равно понимает меня. Понимает сдавленные, растянутые, где не надо, слоги. Понимает, что я имею в виду, и пламя, что служит ему зрачками, становится куда более осмысленным. — Что? — повторяю шёпотом, и он делает шаг в мою сторону, разжав пальцы и бросив свой тут же потухший меч. Шагает прямо в зашипевшую, пузырящуюся лишь в этом месте воду. Не решается идти дальше, но смотрит. И во взгляде этого искорёженного, изжаренного существа я вижу мольбу. Под нижней челюстью, плотно обхватывая шейные позвонки, лежит цепь. Толстая и такая же проржавевшая, как и меч. Почерневшая от сажи. Служащая ему ошейником. Ошейником, что не надевают добровольно. Всё смотрит на меня и дымится весь. Пламень борется с холодными водами. Глядит и глядит, словно знает обо мне что-то, чего не могу знать я сам. Глядит и глядит, и я начинаю сомневаться в том, что он остаётся опасным для меня. Проверять не рискую. Да и если бы захотел, ноги словно к месту приросли. Ни на шаг не сдвинуться. Монстр, явно слепленный не из одного тела, кажется, вот-вот начнёт вилять хвостом, которого у него нет. Монстр словно выпрашивает у меня что-то. Монстр, что, будто очнувшись, с рычанием вскидывается и, громко хрустнув позвонками, оборачивается в сторону тёмного прохода. Мне хочется застонать одновременно с досадой и облегчением. Ниточка была почти у меня в руках! Но и ноги хотелось бы сохранить тоже. Существо, опомнившись, с воем выскакивает на сухой камень, принимается мутить воду, пытаясь нашарить свой меч, и воет, воет, воет на одной ноте! Кажется растерянным и запутавшимся. Повизгивает от боли, но упрямо ищет железяку. Выдёргивает её наверх и всё никак не может поджечь. Всё никак не может поджечь и оборачивается ко мне. Теперь со злобой. Обвинением. В чём же я перед ним виноват? Замахивается, несмотря на то, что так ему меня не достать, и… прежде чем развалиться на сотни костяных обломков, опускает голову, чтобы поглядеть на чёрное лезвие, рубанувшее наискось и вертикально второй раз по позвоночнику. Дымящийся двуручный меч снова плюхается в воду. Больше его некому поднять. Запрокидываю голову вверх и отчего-то вижу звёзды, которых совершенно точно на каменном потолке нет. Фокусироваться сложно, слух подводит тоже. Слышу, как некто повторяет моё имя, и не могу сделать ни шага. — Йен? Подбородок вниз, с огромным трудом, словно вылит из чистой стали, собравшись, наконец могу разглядеть контурами плывущую фигуру монстролова. Кажется, что двоится в глазах, но нет, вторая, та, что почти копия, чуть ниже и делает шаг назад, чтобы не мешать. Заставляю себя кивнуть, откликаясь на голос. Пальцы к предплечьям приросли. Лишнее движение совершить — словно обречь себя на смерть. — Выбирайся оттуда. Качаю головой и тут же втягиваю её в плечи. Тепла так вовсе не больше, но рефлексы не убьёшь. Монстролов не уговаривает долго, расстёгивает плащ и вместе с рюкзаком отпихивает Луке. Меч оставляет около стены. Шагает в ледяную воду, даже не поморщившись и больше не теряя времени. Совсем как тогда, на побережье. Везёт ему на бывших и нынешних любовников, волей судьбы искупавшихся в неподходящее время… Подходит и, остановившись на краю ямы, протягивает мне руку. — Просто дай мне свою, малыш, — просит ласково даже, совсем не так колюче, как на поверхности спорил. Совсем не кажется лишённой чувств ледышкой. И верно же, сейчас ледышка — это я. — Протяни мне руку. И я тебя вытащу. Я очень, очень хочу послушаться этого голоса, но тело отказывается подчиняться. Телу наплевать, что всё — можно выбраться и согреться. Тело задубело, и Анджей прекращает уговаривать, даже и не начав толком. Шагает вперёд, намокает сам и, обхватив меня поперёк туловища, чуть пригибается, забрасывает на своё плечо. Свешиваюсь головой вниз и, лишь когда добирается до относительно сухого прохода, могу заставить себя потянуться рукой вверх, вывернув её, коснуться кожи его куртки. Тёплой под прикосновением. Тут же перехватывает удобнее, берёт на руки, совсем как положено носить упавших в обморок нежных барышень, и прижимает к себе. Едва сгибаюсь в пояснице, чтобы стать поменьше, лбом жмусь к открытой из-за расстёгнутого ворота куртки шее и линии челюсти. И плевать я хотел, что он после многих дней, проведённых вдали от бритвы и зеркал, заросший и колючий. Кое-как забрасываю руки на его плечи, обнимаю как могу крепко и чувствую себя маленькой спасённой принцессой. В сотый, наверное, раз. Прячу лицо, где-то на задворках сознания памятуя о том, что вроде как ещё должен выхватить, но тогда почему держит так осторожно и вовсе не злится? Почему ни слова не сказал про верёвочный мост? Странно, но по-настоящему трясти от холода начинает только сейчас. И если бы только от него одного. Пальцы конвульсивно сжимаются на отогнутом вороте, прихватывая ещё и короткие волосы. Поднимается выше, в самую сухую из всех подземных комнат. Кое-как заставляю себя разлепить глаза, вспомнив о важном, всё ещё не оконченном деле. — Там… — Анджей, увы, оказывается не так понятлив, как привыкшая ловить не слова, а интонации, рогатая монстра, и повторить приходится не менее четырёх раз. Насилу отстраняюсь и заставляю себя держать голову, чтобы пересечься с ним взглядами. — Там. Дакларден. Вытащи его. Вытащи сейчас. Зубы отбивают бешеный ритм, который ни одному придворному музыканту не под силу. От холода ломит каждую мышцу в теле, но я не старею каждую секунду, проведённую в обществе чёрной заразы. Я не тот, кому помощь сейчас нужнее. Я не тот, кому помочь может только монстролов. Не спорит со мной, только оборачивается и зовёт где-то замешкавшегося Луку. Не вижу его и, признаться, не готов крутить головой по сторонам. Из последних сил борюсь с желанием обмякнуть и отрубиться наконец. — Сейчас-сейчас… — приговаривает откуда-то справа, и почти сразу же слышится скрежет и шипение вспыхнувшего за мгновение магического порошка. — Иди ко мне, маленькая русалочка. Подскакивает сбоку, понятливо вытягивает руки и прижимает к себе, чтобы было легче держать. Двинул бы, если бы смог сжать пальцы в кулак. Двинул бы точно, если бы он не был таким восхитительно горячим. Если бы на контрасте с его прикосновениями я бы не понял, насколько замёрз. Пальцы, дубовые и неловкие, ныряют за лацканы расстёгнутой куртки, забираются под рубашку, и я жмусь к нему, как последний раз в жизни. Потому что сейчас мне плевать, кто и как меня согреет. Плевать. Анджей скрывается внизу, а Лука, безропотно согласившись с ролью няньки, торопливо возвращается к только что разведённому магическому огню. Наклоняется, чтобы усадить меня на холодный камень, и я тут же начинаю протестующе мычать, меньше всего желая после человеческого тепла почувствовать холод пещеры. Хватит с меня, на всю жизнь хватит! — Разожми руки, княжна. Нам надо снять с тебя мокрую одежду, иначе ты никогда не согреешься. — Довод весомый, но мне вовсе не хочется к нему прислушиваться. Я не хочу замерзать снова. Отчаянно жмурюсь, пытаясь спрятаться в темноте, и неловко вцепляюсь в его плечо. Пальцы не слушаются и соскальзывают. — Прекрати изображать дурочку и потерпи ещё минуту. Она тебя не убьёт, поверь мне. — Да ты врёшь чаще, чем дышишь, — выдыхаю, стуча зубами, но всё-таки отпускаю его, позволяя усадить себя на пол. Тут же хватается за застёжки на моих сапогах и, разобравшись с ними, стаскивает обувь. Следующая — куртка, мокрые почти полностью штаны и тонкие кальсоны. Оставляет меня в одной только рубашке, но так сухо и по-деловому, не бросив ни единого ехидного словечка, что невольно напрягаюсь. Неужто всё так плохо? Схватив за предплечье, тащит наверх, прислоняет к стене и отступает на шаг, чтобы нагнуться и схватить свой брошенный неподалёку плащ. Остальные вещи свалены рядом. Одно на другом. Поверх моей сумки — рюкзак монстролова. Опускается на землю сам, в метре от отливающего синим пламени, и меня тащит следом, усаживая на свои колени. Крутит, как неповоротливую игрушку, в итоге устраивает боком, наклоняет голову к своей груди и следит, чтобы мои ноги, прикрытые плотной кожей, лежали на его. Кажется, выпадаю даже на какое-то время, погружаюсь всё-таки в полудрёму, а вместо головы — пустой гудящий чан. Погружаюсь куда-то, медленно дрейфую в почти что сонном оцепенении и теряю счёт времени. Только веки толстые и тяжёлые. Совершенно не хочется поднимать их. Поначалу ничего не происходит, всё тот же холод, затаившийся под кожей, и ненормальная, словно нарочно усиленная дрожь. Поначалу ничего не происходит, только спать хочется меньше, а вот спустя пару минут… Начинаю кусать губы, а после уже и зверски грызть их, чтобы хоть как-то заткнуть себя и удержать так и рвущиеся наружу вопли и стоны. Оказывается, замерзать не так неприятно, как согреваться. Оказывается, мерзкое покалывание — это ничто по сравнению с ощущением невыносимого жжения почти во всём теле. Лука сочувствующе сжимает моё плечо и второй рукой гладит спину. Раздражающе медленно, совсем не унимая начавший донимать меня зуд. Хочется шипеть и ругаться. Хочется как можно быстрее избавиться от этого ощущения. Всех этих ощущений. Голова тяжеленная, словно тот самый чан наполнился чем-то и всё время опускается вниз. Кренится на один бок. Всё тело ломит, но ногам и пальцам на них хуже всего. Едва ли замечаю, как начинаю тихонько подвывать и раскачиваться, словно это могло бы хоть как-то уменьшить это. — Сделай что-нибудь, — не выдержав, хрипло прошу, не поднимая лица, и вовсе не потому, что стыдно, а потому, что на это нужно слишком много сил. — Убери это. Пожалуйста, убери… — Мне до сумок не дотянуться, потерпи ещё немного, конфетка. Сейчас Анджей притащит этого напудренного придурка, и отогреем тебя. — Это как же? — В горле дерёт всё, и глотать становится больно. Голос хрипнет, и несмотря на то, что зуб на зуб так и не попадает, говорить проще. — С помощью травок и горячего питья. А что, в твоей головке есть ещё какие-то мысли? Не настолько уж ты тогда и околел. Бодаю его лбом в отместку и тут же охаю от того, как именно это движение отзывается меж висками. Словно далёким грохотом. Словно по больному, никак не желающему сходить синяку хорошенько врезали. Как же плохо… Кажется, что огонь не греет, а плащ не желает сохранять жалкие крохи оставшегося тепла. — Просто сделай что-нибудь… — выдавливаю из себя и тут же прикусываю язык, потому что молча терпеть все те ощущения, что на куски тащат моё тело, почти невозможно. Хватит уже скулежа, наёмник наверняка наслушался достаточно, чтобы припоминать мне это несколько долгих недель. Но тон его голоса не похож на голос человека, который только и делает, что запоминает, кого и чем можно уколоть в подходящий момент. Звучит смирившимся. — Ладно, давай попробуем. Посиди прямо и постарайся не завалиться. Откинувшись назад, расстёгивает все до последней застёжки на своей куртке, стаскивает её с одной руки и нетерпеливо трясёт второй. Оттягивает край плаща, который я поначалу, не понимая, что происходит, совершенно не собираюсь отдавать, а после, напротив, подогнув ноги и прильнув к нему, сам пихаю за чужую спину. Обхватываю поперёк тёплого торса и нагло выдираю заправленную за ремень штанов рубашку наверх. Поднимаю её чуть ли не до груди и жмусь щекой к мягкой ткани. Лука шипит и сам покрывается мурашками, кутая уже нас обоих. — Так лучше? — сдержанно спрашивает сквозь зубы и, не дождавшись ответа, требовательно пихает меня в бок. — Скажи что-нибудь. Я должен быть уверен, что страдаю не зря. — Было бы совсем хорошо, будь ты голым, а вместо этой тонкой тряпки — нормальное одеяло. Пауза повисает недолгая, но весьма выразительная. Слышно, как наверху продолжает идти дождь и трещит совершенно ненастоящее и, кажется, не греющее ни черта пламя. У меня же голова настолько тяжёлая, что, кажется, сдвинь на сантиметр — и шея переломится с громким хрустом. Ладонь, лежащая на моём боку, поднимается выше. — Малыш, ты сейчас понял, что сказал, или мне повторить вопрос позже, когда ты придёшь в себя немного больше? Веки не просто тяжёлые. Веки весят столько же, сколько у человека, который спал последний раз примерно никогда. Могу приподнять только одно. Да и то на четверть. — Что-то странное? — Ну, как тебе ответить… — Дёргает плечом и качает головой. Действительно задумывается, а я чувствую конечности в полной мере наконец. Чувствую их и мечтаю избавиться от ощущения, будто ступни вот-вот оплавятся и сгорят. Действительно задумывается, но, отвлечённый шумом, так ничего и не говорит. Я же не могу даже голову повернуть, когда возвращается Анджей. Да этого и не нужно, потому что выдранного из черноты Даклардена он скидывает прямо на пол, довольно небрежно, так что у последнего клацает расслабленная челюсть, а меч свой, что тащил волоком в другой руке, приставляет к стене. Наследник торговой империи оказывается почти раздетым, в одних только спальных брюках и с голой грудью. Помня о чёрной, оставляющей ожоги мерзости, кошусь на руки монстролова, но не замечаю ровным счётом никаких повреждений. Наверняка в отличие от меня понял, с чем имеет дело, и орудовал своей железкой, а не беззащитными пальцами. Понимаю, что мои ладони не болят тоже. Даже та, на которой лопнула кожа и которая так сильно кровила. Озадаченный, вытягиваю правый кулак наверх, выпутав его из плаща, и пялюсь на совершенно нормальные ногти. Обломанные, с чёрной каймой, с пятнами так полностью и не сошедшей хны, но абсолютно целые. Ни ожогов, ни ран. Как так? Морщу лоб, пытаясь вспомнить, в какой именно момент они исчезли, но наёмник, который так великодушно побыл моим креслом, решает, что с руками всё так же плохо, как и со ступнями, и, обхватив моё запястье, утаскивает его назад, в тепло, разжав пальцы, проходится по ним своими. Трогает всего лишь центр ладони и растирает фаланги. А мне так чудовищно неловко, что если бы мог, то покраснел. Но, на моё счастье или беду, тут уж как посмотреть, ещё не отогрелся достаточно для того, чтобы кровь прилила к лицу. Всё это кажется мне чем-то чудовищно неправильным. Только сейчас, когда задубевшие извилины начали соображать. Только сейчас понимаю, что то, как меня касается второй в присутствии первого, неловко и неправильно. И тем больше кажется, чем больше понимаю, что я, должно быть, единственный так думаю. Анджею, кажется, всё равно, а Лука, деловито склонив голову набок и прищурившись, разглядывает не совсем привычную для них обоих добычу. — А он не сдохнет? — В голосе наёмника прорва презрения и интерес, скорее всего, исследовательский и весьма приземлённый. Интерес страшный и совершенно не праздный. За живого всегда платят больше. Я помню. Монстролов качает головой и теряет к только что спасённому всякий интерес. Подходит ближе и усаживается рядом, почти касаясь моей согнутой в колене ноги. — Нет. Ничего ему не сделается, пока дрыхнет. — Ладонь, всё ещё кажущаяся тёплой по сравнению с моим телом, невозмутимо забирается под плащ и находит мою лодыжку. Ох, ну прекрасно, теперь ещё и он. — Магический сон имеет свои маленькие плюсы. Зарюсь на лежащего на камне мужчину почти с ужасом. И пойди разбери, от чего же больше: от того, что от холёного красавчика за пару недель остались только с трудом узнаваемые черты лица, или от чёрствости, с которой о нём говорит монстролов. Впрочем, не он один. Не то чтобы я не знал, насколько наплевать на него этим двоим, но видеть своими глазами… Видеть и вместе с тем ощущать, как заботливо вытягивают твои ноги, укладывая их на свои бёдра, чтобы растереть… Как можно быть настолько равнодушным к одному и заботиться о другом? Как можно просто бросить его и тут же заняться мной? Неужто ни капли сострадания? Гляжу на проступившую седину, на мешки под глазами, на бледную с синевой кожу и сетку обозначившихся под ней вен… — Укрой его, пожалуйста, — прошу, насилу выпрямившись и заглянув в глаза чистильщика. — Не надо с ним так. Он же живой. Но и тут Лука реагирует первым, чтоб его чёрт побрал. — Не надо как? — Этот его тон естествоиспытателя, готового подпалить крылышки опытному образцу, просто ненавижу. — Ему плевать, Йенна. Он не чувствует холода. Конечно же нет! Почти голый и босой! Не чувствует! Магия его защитит, и плевать, что он всё равно страдает, пускай и не вспомнит об этом, когда проснётся. Я буду помнить. И то, что ничего не сделал для него, тоже. — Анджей? — По иронии игнорирую того, с кем соприкасаюсь большей частью своего тела, и обращаюсь ко второму, разгоняющему кровь в моих ступнях едва ощутимыми из-за зуда поглаживаниями. — Пожалуйста? Пожалуйста… Потому что и без того смотреть на него, истощённого и замученного, больно. Потому что не вдолби он себе в голову, что я — его судьба, глядишь бы, не повёлся на байки про приворот и ведьма бы никогда им не заинтересовалась. Закусываю губу и распрямляю спину, кое-как поворачиваясь боком. Теперь приваливаюсь к Луке только плечом и рукой. Анджей глядит в ответ долго, оценивающе, щурится, большим пальцем поглаживая мой мизинец, и вдруг кивает. Не знаю, решает, что так отвязаться будет проще, или же догадывается, что так проще будет мне. И моей совести. Даже если Максвеллу, наследнику всех богатств торговой династии Дакларденов, абсолютно наплевать: валяться вот так или сидеть у стены, завёрнутым в потрёпанный плащ монстролова. Даже если и плевать ему, не плевать мне. И, да, так становится проще. Проще не думать о том, что он будет делать, когда очнётся и увидит своё отражение. Закончив с ним, монстролов роется в своих вещах и подставляет погнутую и побитую судьбой глубокую жестяную чашку к одному из хилых, стекающих вниз из дыры в потолке ручейку. Возвращается назад, притащив с собой рюкзак и дорожную сумку Луки. Усаживается, как и до этого, возвращает мои ноги в прежнее положение. Чувствую теперь, что его одежда тоже мокрая, и запоздало вспоминаю о том, что ему пришлось лезть в воду. — Тебе не холодно? Качает головой и кажется куда более задумчивым, чем минуту назад. — Тебя вообще ничего не беспокоит? Отрицательное движение головой снова. Ладонь, пристроившаяся на моей спине, опускается ниже. Скользит по пояснице, и я понимаю, что не так-то легко её не замечать. Даже несмотря на то, что всё моё внимание приковано к монстролову и противному зуду в ногах, что разгоняют его пальцы. — Ещё как беспокоит. Ты, например. — Задумчивый, но вполне себе нормальный. Не каменный и не ледяной. Спокойный. Пожалуй, даже слишком. — А что я? — уточняю настороженно, на всякий случай напрягшись и в качестве опоры всё ещё неверными пальцам вцепившись в чужое колено. Просто в «чужое» и всё — без имён и уточнений. Так проще пальцы, проходящиеся по тонкой ткани рубашки, игнорировать. Приподнимающие её вверх и тут же разглаживающие образовавшиеся складки. — Ты и твоё неуёмное желание соваться, куда не следует. А вот это ожидаемо вполне. Только я думал, что злости будет больше в голосе, но её словно нет в нём вообще. Выпарилась или замёрзла. Я всё ещё осторожен в своих ответах. Как по только схватившемуся тонкому льду иду. — Я хотел как лучше… — Приподнятые брови, жалобное выражения лица, покорность на дне зрачков. Чего же тебе ещё? Когда уже оживёшь? — Но вытащить его ты бы всё равно не смог. А вот пострадать совершенно зазря — запросто. И ты… — Анджей закатывает глаза и тяжело сглатывает, и выглядит это так, словно не ком пропихивает глубже в горло, а наконец-то сгусток раздражения. — Не делай так больше. Резковато немного ведёт шеей, движением головы откидывая с лица упавшие на него длинные прядки, и сосредотачивается на моих ступнях. Гладит проступившие красные пятна, словно пытаясь растереть их по бледной коже. Уходит в себя. — И что, это всё? Никаких угроз или физического насилия? — уточняю только для того, чтобы царапнуть его, и жалею, что не могу перебраться на его колени. И потому, что мокрые, и потому, что даже если бы Анджей и хотел, то не смог бы меня согреть. И у этой мысли затхлое болезненное послевкусие. Как если глотнуть разведённого уксуса и ощущать, как дерёт горло и пищевод, пока он неторопливо стекает внутрь. Он бы не смог меня согреть… Поэтому просто передал тому, кто сможет. Мне отчего-то начинает под ресницами жечь. Мне отчего-то становится куда обиднее за него, чем за Даклардена. Потому что монстролов живой тоже, и плевать на то, что холодный. — Ты развалишься, если я тебя ударю, — произносит довольно мягко, должно быть, углядев что-то такое на моём лице. Что-то такое, смахивающее на грусть или страх. Что-то, что он истолковал по-своему. И, наверное, одно из последних, что я когда-либо скажу, так это то, что жалею его. Не поймёт. И не простит. — Раньше ты так не считал. — Припоминаю все схваченные затрещины, которых и было-то всего несколько, и в особенности ту, которой он наградил меня за попытку устроить истерику рядом с вампирским логовом. Анджей закатывает глаза и дёргает меня за пальцы. Ойкаю и пытаюсь лягнуть его в грудь. Из-за спины доносится короткий смешок. Надо же, а я начал надеяться на то, что моя временная грелка отрубилась и спит. — Пощёчина — это не удар. — Попытка пнуть ещё раз проваливается, даже толком не начавшись. Перехватывает за ступню и сжимает её чуть сильнее, намекая на то, что не стоит заигрываться. — Ещё вспомни все те разы, когда я тебя по заду шлёпал. Вспыхиваю и отворачиваюсь, устремляя взгляд в сторону продолжающего жрать пустоту пламени. Придерживаю полы плаща правой рукой. Левую же сжимаю поверх своего бедра, не зная, куда её ещё деть. Молчу, поджав губы, да только разве рядом не найдётся тот, кто всегда с радостью вместо смолчавшего вылезет? И это кажется настолько привычным, что даже холодок пробегает вдоль позвоночника, аккурат растворяясь над смявшей движением пальцев ткань рубашки ладонью. — А порка считается приемлемым видом наказания? — Да твоего же лешего! Смыкаю веки и губы тоже в плотную линию. Пальцы поверх плаща так сильно, что костяшки ноют. Ну почему нельзя было промолчать, а? — Потому что, если хочешь, я мог бы и подержать, вдруг понадобится… Анджей реагирует мученическим вздохом. Вот пускай сам теперь с ним разбирается. Пускай вообще сами. Друг с другом. Я же решаю самоустраниться самым удобным и приемлемым из всех способов. — Надо же, какие мы любезные. А тебя самого кто подержит? Демонстративно отмахиваюсь от них обоих, отклоняюсь назад, ёрзаю, стараясь не касаться холодного каменного пола, и лопатками прижимаюсь к мерно вздымающейся груди. Собираюсь спать, избавившись наконец от жалящих спину своим теплом пальцев. От рук, гладящих лодыжки, правда, тоже, но считаю это вполне допустимой жертвой. Осознание того, что они касались меня одновременно, пускай и совсем невинно, всё-таки делает мои щёки пылающими и наконец-то красными. — А я что, ещё не получил по морде? — Ох, точно же, а я и забыл, сосредоточившись на себе и своих страданиях, что кто-то всё-таки попал под удар. И не сказать, что чувство, которое я испытываю, можно охарактеризовать ёмким «стыдно». — Или у тебя есть претензии не только к моему лицу? — У меня есть претензии ко всему тебе. Целая куча претензий. — Я ни секунды не сомневался. И что теперь? Изгнание? Оставишь меня на ночь под дождём? — Нет, что ты. Напротив, я оставлю тебя здесь. Нянчиться, раз уж вы так чудесно ладите друг с другом. Замечательно. Закусываю щёку, чтобы не вздохнуть слишком громко, и сосредотачиваюсь на запахах, плавающих вокруг. По-прежнему самый сильный из них — затхлой сырости и почему-то пороха. Запоздало вспоминаю о магическом пламени, что пляшет прямо на мокрой скале. — А сам куда? — За хворостом и ветками. Ночевать придётся здесь, а кто-нибудь из вас двоих гарантированно истечёт соплями, если будет спать на голом камне. — Спасибо тебе за заботу, дорогой. — Когда-нибудь, если я овладею хоть какой-нибудь магией, я непременно попробую нацедить немного этого яда в баночку. — Я тронут до самых яиц. — Которые станут синими, если ты проведёшь ночь на каменном полу. — Анджей не остаётся в долгу и весьма недурно парирует. — Ну, не то чтобы у меня особо был выбор… — Лука демонстративно ведёт плечом, ближе к которому моя голова, и не стукнуть его затылком оказывается не так уж и просто. Сдерживаюсь только потому, что знаю: тут же переключится на меня. — И, уверен, ты ошибаешься. Хочешь, вместе посмотрим? — Я хочу посмотреть на твоё лицо, когда маленькая княжна услышит о твоих размышлениях насчёт её возможного замужества за чудом спасённым Дакларденом. Распахиваю глаза так резко, что в голову отдаёт. Правый невротично дёргается. Медленно поворачиваю голову в сторону Анджея, и тот отвечает мне одной из своих лучших белозубых ухмылок. Подмигивает и поднимается на ноги, оттолкнувшись от пола. — Ну, мне пора, я думаю. Не стесняйся, Йен. Физическая активность прекрасно разгоняет кровь. Без зазрения совести шарится в чужой сумке, находит в ней широкий, обёрнутый полосками кожи вместо ножен кинжал, вес которого прикидывает, подкинув оружие на ладони, и, оставшись довольным, скрывается в узком, уходящем на поверхность коридоре. Моргаю ещё раз или два, прежде чем развернуться, и, наплевав на обжигающе холодный камень, усесться верхом на чужие колени. Схватившись за ворот рубашки, с силой дёргаю его на себя. — Ты совсем ёбнулся?! Лука в священном ужасе прикрывает рот ладонью и округляет глаза. — И этими губами ты целуешь… — хмыкает, не договаривая, и теперь мне действительно хочется ему по роже вмазать. С другой стороны, не там, где уже обозначилась синева. — Впрочем, неважно, кого ты там целуешь. А Анджей, оказывается, такой мелочный! Кто бы мог подумать? Кусаю себя за щёку и наматываю расстегнувшиеся полы рубашки на кулаки. С одной стороны, понимаю, что попался на подначку ужасно глупо. А с другой, бурчать себе под нос что-то и капитулировать — ещё глупее. Вовек не отцепится. Продолжаю гнуть своё, заранее зная, что всё это кончится ничем и новой, так веселящей наёмника склокой. — Так что там с замужеством? Лука, словно ударившись в размышления, задирает голову, разглядывая потолок, и качает головой. — Ну, даже не знаю, я ещё слишком юн для таких серьёзных решений… Подождёшь ещё пару лет, красавица? О боги, и это мне говорили, что то, что несёт мой язык, хуже проказы. Хотел бы я посмотреть, что бы стало с пожилой чопорной дамой, которая лупила меня палкой по пальцам за неверно выбранную для десерта вилку, если бы ей пришлось вести беседы с ним. — Я тебе сейчас нос откушу, если ты мне не ответишь, — обещаю проникновенно, заглядывая в его глаза для пущей убедительности, и тут же понимаю, что зря. Что не стоило этого делать. Теперь и не денешься никуда. Зрачки не опустить, просто магическим образом разглядывать стены не пускает. — Серьёзная угроза. Кто же мне даст без носа? Будешь спать со мной из жалости? — Приподнимает бровь, и я краснею даже больше прежнего. Самообладание — не моя сильная сторона. Никогда не была. — Ну?! — Что ты орёшь на меня, как потерпевшая, княжна? — Морщится и даже показательно касается раковины уха. — Надо же было нам о чём-то разговаривать те два часа, что мы поднимались вверх? В случае с тем, кто вырубается при низких температурах, это очень важно, поверь мне. Ещё бы не верить. Стоит только вспомнить ледяной пустой взгляд и абсолютно лишённый эмоций голос. Совсем-совсем пустой, а не сдержанный, как уже стало привычно. Иду на попятную, но руки всё ещё на его воротнике, да и отвернуться пока не представляется возможным. — Обязательно обо мне? — Хотя бы. Правда, темка так себе, многого не обсудишь. Намёки, намёки, намёки… Укусить до зуда в резцах хочется. Понимаю, что провокация, понимаю, что будет лучше, если сдержусь. — И что же у нас там из немногого? Пожимает плечами и кусает губы, пряча ухмылки. Почти умудряется сохранить серьёзный вид. Только глаза да ладони, что невесть когда успели переместиться на мои бока, выдают. Ещё до того, как начинает говорить, в очередной раз понимаю, что оказался слишком близко. И что теперь придётся как-то сбежать. Сбежать, когда не получается даже отвести взгляд. Хорошая задачка. — Там? Пара предположений всего-то лишь. Как можно использовать твою милую мордашку… — Тут, к моему облегчению, отнимает правую ладонь от плаща и касается моей скулы, глядит в глаза и после сразу же на губы. Улыбается так глумливо, что я и без слов чувствую, как готовится выплюнуть очередную гадость. — Да и всё остальное тоже. — И как же? — Выдать тебя замуж вот за этого, например. — Кивком указывает в сторону укутанного по подбородок Максвелла, которого язык не повернётся назвать молодым мужчиной теперь, и снова взглядом возвращается к моим глазам. — Наплести про строгие нравы и, пока он будет, придерживая штаны, организовывать свадьбу, ободрать как следует. Но не думай, не до нитки. Мне сил не хватит, чтобы всё, что у них есть, унести. — Да ты просто гений! — Вкладываю в свой ответ весь имеющийся сарказм и невольно начинаю беспокойно ёрзать, пытаясь отодвинуться немного. Теперь, когда мной вновь управляет разум, становится крайне неловко быть рядом. — Только одного ты не учёл, великий комбинатор. Чёрта с два я ещё раз надену проклятое платье! Ни за какие деньги. — А за что наденешь? — спрашивает с таким живейшим интересом, что невольно вздрагиваю и отклоняюсь назад. Торгуется со мной от скуки, но слишком увлечённо для пустой болтовни. — Ты это серьёзно сейчас? — Это? Нет. — Нервничаю, разжимаю пальцы и не знаю, куда деть руки. Небрежно пристраиваю их на чужие плечи, и голос в голове вопит, что пора линять. Сменить тему или броситься наутёк. Или всё вместе. — Но вот кое-что другое… Не выдержав, замахиваюсь, чтобы шлёпнуть его по скользнувшей под плащ ладони, но не успеваю сделать это до того, как вцепится в мою ногу повыше больно упёршейся в камень коленки. Перехватывает другой ладонью и сжимает за запястье. Понимаю, что в таком положении вполне могу позволить себе глядеть на него сверху вниз. — Знаешь… — Цедить сквозь стиснутые зубы — не так просто, но размыкать губы сейчас кажется чем-то преступно неправильным. Холода как не бывало. А всё ещё и потому, что в следующий раз стоит думать, прежде чем ёрзать верхом на ком-то с воинственным бормотанием. — Мне нравится, когда ты получаешь по роже. Из-за меня. — Последнее добавляю шёпотом, смотря на его скулу с налившимся синяком. Хмыкает. Поднять взгляд выше — и всё полетит к чертям или того ниже. Не потому, что я этого хочу. Потому что не оставит мне никакого выбора. — Рад, что тебе приятно, княжна. Когда до этого дошло? Как и почему по новой? — Прекрати, — прошу и предупреждаю одновременно, вслушиваясь в тишину. Вслушиваясь в мерную, смахивающую на барабанную, дробь дождя по крыше, в любую секунду ожидая услышать ещё и шаги за спиной. В любую. Эту или последующую. Или ту, что за ней… — Что? Что мне следует прекратить? — Играет со мной, излишне картинно удивляется, а пальцами проходится от колена до тазобедренной выступающей кости. Дразня, очерчивает её, задирая рубашку, и, решив, что хватит на этом, обхватывает поперёк пояса. Цепко и грубо, в одно движение подтащив ближе. — Тебе ещё холодно? Переиначивает всё так быстро, что я лишь озадаченно смаргиваю, пытаясь разобраться, к чему клонит. — С чего ты взял? — Выходит резковато. Выходит выдать себя с головой. И это именно та реакция, которой он хотел. Трудно не понять по тонкой обозначившейся улыбке. — Ты дрожишь. — Голос ниже становится. Вкрадчивей. От такого голоса хочется прятаться и изворачиваться. Хочется перестать чувствовать себя жертвой, которую уже загнали в тупик и вот-вот застрелят. — Я в ледяной воде столько времени провёл, ещё бы мне не… Тянется вперёд и, приоткрыв рот, словно вскользь, проходится по моим губам своими. Смазано, резко и коснувшись языком нижней. На всё — секунда. В единое движение, как там, в амбаре. Всего ничего, не поцелуй и даже не попытка в него. Дезориентирует. Путает. Дышать нормально мешает. О том, чтобы думать, и речи не идёт. Сумятица. На то, чтобы прийти в себя, полдесятка долгих секунд. Возмутиться собираюсь сразу же. Залепить ему по второй щеке тут же. Уже и замахиваюсь, да только, крепче обхватив за пояс, на камень ссаживает и буквально выворачивается, отступая назад, умудрившись ещё и куртку свою подхватить. И почти светится. Самодовольством. Чувствует себя как минимум победителем, я же себя — не отошедшим от спячки, едва соображающим что-то животным. Контуженным на оба уха магическим взрывом. Поправляет одежду, все застёжки затягивает, оправляет ворот, закрывая горло. И я тоже, невольно повторяя, щёлкаю застёжкой на его плаще. На его плаще, что тяжело давит на мои плечи. — И куда ты? Спрашивать глупо, обращаться к нему просто чудовищно неловко. Но оставаться одному ещё хуже. — Помогать, конечно же. Или ты всё ещё нуждаешься в няньке? Одно твоё слово, конфетка, и… Мотаю головой так яростно, что тошнит. Мотаю быстро-быстро в надежде, что не только картинка перед глазами смажется, но и реальность тоже. — Нет. Проваливай. Нахожу в себе смелости достаточно для того, чтобы поднять голову. Мой взгляд пустой, мутный. В его — усмешки больше, чем на губах. — Кричи, если вдруг твой воздыхатель вздумает проснуться и решит сожрать тебя. Передразниваю, кривя лицо, и отворачиваюсь, поплотнее запахнув плащ. Двигаюсь ближе к равнодушно потрескивающему пламени. Кричи… Как же мне порой хочется закричать! Закричать, как банши или иная, вырвавшаяся с той стороны тварь. Мне хочется кричать и кричать. По разнице и сразу на обоих. Ни за что и никогда даже себе не признаюсь в том, что, оставшись наедине с самим собой, в безопасности во всех возможных смыслах, мёрзну. *** Ветки, пускай и мелкие, тонкие совсем и гибкие, оказываются ещё и страшно колючими. Несмотря на то, что ни на одной из них не растёт шипов и слоя растрескавшейся коры тоже нет. Сваленные в кучу, разложенные толстым пластом у одной из кривых каменистых стен, служат подобием жёсткого матраса. Ветки редких деревьев, почти с корневищем выдранные хилые кустарники. Лежанка вышла откровенно так себе, на большого любителя. Сверху накинут серый, собравшийся складками плащ, вместо подушек в изголовье импровизированной кровати — дорожные сумки. Лежать на подобном просто пытка, несмотря на то, что не так твёрдо и холодно, как на камне. Кажется, что палки тычут сразу везде. Кажется, что избавиться от этого ощущения можно, только полностью забравшись на лежащего рядом монстролова. Терплю, довольствуясь лишь утащенной под шею рукой и тем, что можно вот так запросто смотреть в упор, находясь не далее чем в двадцати сантиметрах. Куртку, тепло которой ему без надобности, он тоже отдал, накинув на мои плечи. И удивительно спокойно становится. Спокойно, когда мы вдвоём. Несмотря на неудобства, сырость и то, что я вроде как всё ещё виноватый, потому что ослушался. Костёр, в этот раз совершенно настоящий, живой и радостно жрущий ветки, горит совсем рядом. Жар, расплывающийся от пламени, льнёт к моей спине. Анджей не слишком-то жалует магические штуки. Эту истину я выучил, пожалуй, одной из первых. Так и сейчас вместо того, чтобы положиться на магическое пламя, он развёл настоящее уже сам. Гора заготовленных на ночь дров почти превышает мой рост. Тонкие палки в куче с широченными срубленными сучьями. — Вы что, весь лес в округе вырубили? — спрашиваю сонно и, поёжившись, втягиваю голову в плечи, утыкаясь носом в ворот куртки. Мои собственные вещи давно высохли, и это было почти счастье — натягивать на себя разогретые огнём тряпки, прятаться в них. И плевать, что дымом несёт. Мне — совершенно точно, да и уверен: кривиться или морщить нос не станет ни один из них. Ни тому, кто рядом, ни другому, что вдруг изъявил желание спуститься вниз по эту сторону разлома, разглядев на карте какую-то захудалую деревушку. И не думать, когда его нет рядом, оказывается малодушно просто. Не думать ни о нём, ни о его не таких уж и шутках. Ни о том, что слабость столь сильна, что оттесняет совесть куда-то назад. — И почему нельзя носить с собой одеяло? Первый вопрос глупый и так, чтобы побурчать, второй выходит скорее жалобой. Маленькая капризная княжна, которую ни огонь, ни кровь, ни ледяная вода не вытравили, очухалась и даёт о себе знать. Анджей посмеивается и глядит с немалой долей снисхождения в ответ. Не обижаюсь ни единой секунды. — А ты в следующий раз сам попробуй возьми. — И что будет? — спрашиваю с подозрением, и в тяжёлой голове уже вертятся смутные образы разных чудовищ. Страшно охочих до чужих одеял. Во рту горький привкус, и пить хочется, но пока вполне терпимо. Терпимо, потому что, вякни я только об этом, заставит меня допить страшно противный, заваренный в нагретой у костра воде травяной чай или что там оно. Что-то страшно полезное на холоде и столь же страшно кошмарное на вкус. — Взвоешь, не пройдя и половины пути, — объясняет терпеливо, как маленькому, и второй ладонью, широкой и всегда прохладной, с нажимом проходится по моим штанам, а после и свободно болтающемуся рукаву своей же куртки. Останавливает пальцы на моей груди, упёршись пятернёй в солнечное сплетение. Тут же перехватываю её своими двумя, привычно пытаясь согреть. — В дороге и иголка имеет вес. Как тебе было с сумкой? Добавь к этому ещё и одеяло. — Да… — Улыбаюсь кривовато, чувствуя себя глупым. Вспоминаю, как ненавидел больно бьющую по бедру мешковину, в которой, если по-честному, не было и четырёх килограммов. — Я не подумал. — Ты довольно часто не думаешь. — Вроде бы упрекает, а вроде бы и нет. Слишком мягко для тычка выходит. И кажется ли из-за всё больше наседающей ватной слабости или действительно грустно. Согласно киваю и придвигаюсь ближе, пальцы, что держат его, сжимаю крепче. Глажу их своими, словно пытаясь растереть, и, приняв всю тщетность попыток, просто сплетаю с правой ладонью. Левой же чуть ниже хватаюсь, поперёк запястья. Пульс настолько слабый, что не ощутить. Ни через минуту, ни через две. Ёрзаю и, потянувшись вверх, прижимаюсь к шее лбом. И это даже приятно — остужать свою раскалённую кожу в попытках согреть его. В попытках согреть, поделиться частью вызванного подступающей простудой, которую я просто не мог не схватить, жара. Жаль, что в попытках лишь. Выдыхаю и жмусь теснее. Натыкаюсь не на усмешку или упрёк, но словно на приговор. От этого мутит ещё сильнее. — Это бесполезно, Йен. — Голос, как обычно, размеренный и ровный. Да только раз уж это всё напрасно и результата не принесёт, что же ты сам раньше искал моего тепла? Тебе же нравилось. Что по-другому теперь? — Это будет бесполезно, если я перестану пробовать. Не возражает, напротив, соглашается неожиданно легко коротким кивком головы. — Иногда мне жаль… — Замираю, не решаясь даже моргнуть, чтобы не спугнуть чужое редкое, задумчивое откровение. — Что моего собственного тепла едва ли хватит на то, чтобы согреть пару приблудившихся блох. Тишина повисает неловкая и плотная. Треск костра и капли, срывающиеся со стен, её совсем не заполняют. Мне же требуется сделать три вдоха, прежде чем я могу выдавить из себя что-то достаточно легкомысленное. Что-то, что не будет потоком сожалений, которые монстролову — что сапоги для лошади. Такие, как он, не приемлют жалости. — Какая гадость. Пытайся лучше со мной, а не с блохами. Анджею, чтобы придумать остроту в ответ, требуется куда меньше времени: — Я всё ещё удивлён, что в твоих космах не приблудилась парочка. Согнув руку, на которой я лежу, в локте, тянется к моей макушке ладонью. Отмираю, ощутив прикосновение, и бодаю его лбом в отместку, слабо совсем, чтобы надолго не отстраняться. Позволяю глазам закрыться. Так и не спал толком и чувствую себя настолько вымотанным, что даже голод не беспокоит. Наверняка проснётся вместе со мной, но позже. А значит, пока можно легкомысленно махнуть рукой и забыть про него. Можно махнуть рукой, пока не вернётся Лука, которого я так и не видел после того, как он поточил об меня зубы и смылся. Даже любопытно становится, кто из них кого выдрессировал отвечать уколом на укол? Лука Анджея или же наоборот? Или всё было в разы проще? Нашла коса на камень, и искры во все стороны? Этот последний вариант — самый правдоподобный. Самый правдоподобный и заставляющий задуматься в тысячный раз. О них. По разнице и вместе. Только мысли эти совершенно лишние сейчас. Лишние и ненужные. Гоню их столь упорно, что отступает сон. Гоню их и понимаю, что для того, чтобы отвлечься, нужно за что-то ухватиться. — Расскажи мне что-нибудь, — прошу тут же, выдыхая в его шею, и стараюсь быть ещё ближе. Забрасываю согнутую в колене ногу на бедро, устраиваюсь повыше. Заглядываю в глаза и неожиданно легко получаю согласие. — Значит, хочешь сказку на ночь? Что же мне тебе рассказать? Пожимаю плечами. Язык чешется спросить, о чём он жалеет помимо холодной кожи, но не поворачивается. Не хочется лезть под чужую шкуру и ненароком сделать больно, нечаянно зацепив что-то, что ещё не отболело. Но проклятое любопытство покоя не даёт. Желание стать ближе тоже. Знать больше. — О своей первой зиме. Это можно? — Это не самая весёлая сказка. — Неважно. Так можно? Медлит немного, словно в собственной памяти копаясь, и снова отвечает кивком. Удобнее сжимаю его ладонь. Почти убеждаю себя в том, что она согрелась, и даже слабо улыбаюсь этому. И невольно вздрагиваю, когда он наконец открывает рот. — Я думал, что умираю. Никто не потрудился разъяснить мне детали. Вообще ровным счётом ничего разъяснить не потрудился. Вот тебе меч, пара монет в дорогу, а дальше сам, как знаешь. Слушаю, затаив дыхание, и тут же вспоминаю первую запись в его дневнике. Его отчаяние и ужас. На лбу выступает противная испарина, глотку жжёт. Боюсь даже сглотнуть, я весь — сплошной слух. Продолжает и почти сразу же замолкает, подбирая нужное слово: — Это довольно… занятное ощущение. Переставляешь ноги — сердце бьётся. Останавливаешься — ничего. И холод не только снаружи, но и внутри. Я не помню, как провалился, помню, что в голове билось: ну вот и всё. А после — глухая тишина. Казалось, что всего секунда прошла, да только всё случилось в овраге посреди леса и ветром сверху намело метровый сугроб. Не так-то просто выбраться, когда тело наполовину вмёрзло в лёд. А кругом на прогалинах подснежники. Я думал, с ума сойду. Смеялся и никак не мог остановиться. Говорит обо всём этом спокойно и даже с ухмылкой. Говорит обо всём этом спокойно и вместе с тем совершенно зло. Вкрадчиво, словно сам себе наступая на хвост и сдерживаясь, чтобы не оттаять больше привычного. Удержаться в рамках. — А страшно тебе было? — Вопрос, который я бы и не задал, если бы не прочёл первые страницы его дневника. Вопрос, которого бы даже не возникло тогда, когда я ещё верил в то, что он говорит правду и почти ничего не чувствует. — Тогда ещё было, — признаёт без увиливаний и носом трётся о мои волосы. Разминая, ведёт шеей. Должно быть, и рука у него тоже затекла, но я не настолько благородный, чтобы её вернуть. Или выпустить из своих вторую. Сглатываю, делая вид, что жар, скопившийся под кожей, не давит и вообще мне почти лучше всех. Не хочу становиться беспомощным снова, даже понимая, что заболеваю, оттягиваю момент. О чём угодно, только не о себе и усиливающейся слабости. — А теперь? Теперь тебе страшно засыпать? — Мне страшно, когда я думаю о том, что найду, проснувшись. Выдирает ладонь из моих пальцев, и я с сожалением отпускаю. Но утаскивает её не для того, чтобы отпихнуть меня или отодвинуться самому, а чтобы поправить куртку на моих плечах и, коснувшись сначала скулы, а затем и разгорячившегося лба, цокнуть языком и переменить тему: — Хочешь ещё сказок? — Да, только не таких мрачных, — соглашаюсь, прикрыв глаза, и стараюсь не шевелиться, чтобы как можно дольше удержать это приятное ощущение, которое дарит прохладная ладонь. Кажется, скоро меня не надо будет греть, а скорее напротив. — Расскажи мне о том существе в огне. Анджей тут же скучнеет и, приподнявшись, глядит в сторону выхода из пещеры. — Тут особо нечего рассказывать, княжна. Очередной поднятый некромантом мертвец. — Но он отличался от тех, что были на кладбище, — спорю, несмотря на то, что давно уже начало драть горло. Спорю, а сам понимаю, что сейчас бы не болтать, а дотянуться до противного травяного чая и опустошить кружку. Понимаю и даже головы не поворачиваю. Монстролова не прошу тоже. — Те были оживлённой плотью, не больше, а этот же — живой душой, запертой в останках тела. Давно запертой, учитывая, как быстро он развалился. — А пламя что? Он вспыхнул с криком. И с криком же отпрянул от воды. — Для того чтобы удержать душу в верхнем мире, необходимо заставить её чувствовать, конфетка. — Вздрагиваю оттого, что он использует данное мне другим прозвище, но продолжаю внимательно глядеть и жадно слушать. Знания, оказывается, притягательны не только для вечно разлагающихся личей. — И с болью проще всего. Некроманты редко заморачиваются чувствами своих слуг. Этот горел, иные вечно тонут, третьи же шипят, покрываясь волдырями слой за слоем. — Незавидная участь. — Прочищаю горло, пытаясь прогнать проклятые хрипы, и захожусь кашлем. Анджей никак не комментирует это, только садится, вздёргивает за руку и, дотянувшись до гнутой, оставленной неподалёку кружки, пихает её в мою ладонь. — И несправедливая. — В этом мире мало кого заботит справедливость. Давай пей. Послушно делаю три глотка, на большее не хватает терпеть горечь. Кривлюсь, но кого бы тут трогали мои гримасы. — Нечего корчиться, это не такая великая цена за час, проведённый в ледяной воде. — Противно же. — Ампутация конечностей — вот что противно. Допивай и ложись назад, тебя снова знобит. — А вот и нет… — спорю скорее по привычке, а не потому, что «нет». Спорю потому, что, если я и скажу «да», сделать с этим он всё равно ничего не сможет. Он не сможет. И Анджей это знает не хуже моего. — Да. — В голосе проскальзывают командные нотки и совсем-совсем никакого раздражения. Неужто оно уже впало в спячку? Иначе почему он такой мирный? — Потерпи немного, Лука скоро вернётся. — И что мне от этого? — Нервозность возникает сама собой. Из ниоткуда. Мгновение — и вот она уже в голове и начавших беспокойно скользить по шву рубашки пальцах. — Завернёшь меня в него, как в одеяло? Кивает с самым невозмутимым видом. — Если потребуется. Залпом допиваю остатки ставшей мутноватой жижи на дне кружки, отплёвываю попавший в рот лист и укладываюсь назад. С недовольным сопением и вздохами. Ёрзаю, пытаясь улечься так, чтобы ветки не кололи меня везде, где только можно, и в итоге оказываюсь почти в том же положении, что и раньше. Ближе просто некуда. Анджей почти прижат к стене. Укладываюсь на его плечо, так чтобы мог той же рукой провести по моим плечам, и, запрокинув тяжёлую голову, задумчиво смотрю на его подбородок. Прикидываю, можно ли или кое-кто не в настроении. Прикидываю сначала это, а после задумываюсь о том, когда это я стал таким осторожным. Кое-кто, совершенно правильно понимающий подобные взгляды и потому закатывающий глаза. С тенью улыбки на губах, но да какая разница? — Я не заболею. Можешь поцеловать меня, если хочешь. — Ох, спасибо за столь великодушное разрешение, господин. Без него я бы ни за что не решился. — Либо целуй уже, либо заткнись и спи. — Почему тебе обязательно надо мне всё испортить? — спрашиваю с тяжёлым вздохом, приподнимаясь на локте, чтобы быть повыше. Поближе тоже. Кто бы тут выбрал второе? Губы у меня сухие и словно обветренные. Жёсткие от жара. Губы, что я покусываю в ожидании ответа и осторожно убираю волосы с его лица. И как только не бесит? Вечно на глазах же… На шрамах. — Потому что язвительности в последнее время стало слишком много. — Двигаюсь ещё ближе, нависаю теперь над ним, ощущая, как ладонь, та самая, что расслабленно лежала на моём плече, скатилась ниже, остановившись лишь на пояснице. Вторую закладывает за голову. — Считай, что мне слишком много вас двоих. — Неправда… Последнее слово шёпотом. И попробуй тут угадай, для кого из нас. Попробуй угадай, почему вырвалось. Голову словно в два раза раздуло. Тяжёлая, тащит вниз. Тащит коснуться своим невесть когда взмокшим лбом к холодному его, прижаться к нему, зажмуриться, и сделать то, что в противовес «заткнись и спи». Сделать, но прежде спросить, всё так же не повышая голоса, даже у эха крадя возможность утащить пару букв и поиграть отголосками, что всё это время уносились к потолку. — Скажи, — кончики пальцев, абсолютно нормальных, без следов ожогов или других повреждений, пробегаются по его подбородку и спускаются к шее, чтобы там, где сонные артерии проходят, попробовать уловить пульс, — когда в последний раз мы целовались? — Полагаю, что сейчас. Да, ты прав, всё верно. Сейчас. Сейчас, прикрыв раскалённые глаза веками, и дрожащими губами, солёными от выступившей испарины, касаясь твоих. Сейчас, зная, что никакая простуда тебе не страшна. Зная, что любая зараза тут же сдохнет, если удумает пристать. Зная просто, что этот момент только для нас двоих. И что тебя целовать можно. Без страха быть пойманным на горячем или застигнутым врасплох. Без метаний о «хочется» и «нельзя». Сейчас, когда я с тобой, когда нависаю сверху, опёршись о твою грудь, ощущая, как под пальцами, что лежат на шее, начинает проступать слабый-слабый, но куда более ощутимый пульс, я не хочу никого другого. Я не могу даже думать о другом. Всё кажется лишь минутной прихотью или слабостью. Кажется, будто и не про меня. Сейчас главное — это то, что губы, которые я целую, медленно отвечают мне. Неторопливо, не прибегая к помощи языка. Поцелуй нельзя назвать целомудренным или пустым. Пошлым, наполненным одной лишь страстью — тоже. Сердце, что до сего момента билось в груди медленно, уверенными толчками подступает к глотке. Сердце, что бьётся размеренно, но так быстро. Сердце, что больше не хочет допускать никаких ошибок… И как же я хочу верить во всё это! Как же мне хочется знать, что никаких сумятиц больше. Как же хочется доказать себе. Целую, нависая сверху, удерживая и, поддавшись порыву, плотнее обхватив горло. С восторгом, едва ли не сродни детскому, ощущая, насколько громким становится его пульс. И не то жар путает, не то правда… теплеет его кожа. Чтобы убедиться в этом, второй рукой опираюсь на его плечо, а после веду пальцами вверх. По бицепсу и локтю, за его голову, и нахожу покоящуюся под затылком ладонь. Неловко сжимаю её поперёк своей и… Действительно, не холодная. И это приводит меня в восторг. Суетливый, неуверенный… Неподтверждённый. Ощущение парения, вызванное подскочившей температурой и поцелуем. Я боюсь ошибиться и дурею вместе с этим. Во рту всё ещё горько, но чужой язык исправляет это. Затирает мерзкий привкус, наполняя собой мой рот. Чужой язык куда более уверенный, чем мой, и властный. Кусаю в ответ, медленно за нижнюю губу, втягивая её в свой рот, проверяя, насколько больно сделать позволит. Проверяя, как сильно нужно давить, чтобы выступила кровь. И вздрогнет ли? Вздрогну ли я сам? Жарче в разы, хочется избавиться от рубашки. Хочется раздеться полностью. А ещё сжать пальцы. Те, что под его подбородком, жадно считывают упругие, разносящие кровь по венам удары. Сжать, чтобы ощущать больше. Ближе. Лучше бы и вовсе соприкасаться всей кожей. Насколько это возможно. Да и невозможно тоже. Костёр отбрасывает тени на стены, с дыры в потолке начинает лить снова. Далёкий раскат грома. Тянет сыростью и холодом. Но это всё фоновое, мельком. Это неважно всё. Пустое. Потому что я всё-таки могу. Я могу согреть тебя. Хотя бы так, хотя бы на пару градусов. И стоит только помыслить об этом, испытать нечто, что так похоже на ликование, как вместо приятного тепла в груди за рёбрами зарождается приступ кашля. Отпрянув, рывком сажусь, да так резко, что голова кружится. Давлюсь спазмами и рву глотку так, что едва не текут слёзы. Кашляю и кашляю, пока рёбра не заноют. Дышать невозможно оказывается тоже. И лишь через целую вечность приступ проходит, оставляя вместо себя одно лишь разочарование. — Прости… — давлю из себя и совершенно мерзко шмыгаю носом, понимая, что вот оно, во всей красе. Расплата за купание поздней осенью. Гляжу на монстролова как могу виновато, а тот лишь привычно, одними губами, беззвучно называет меня бестолочью. Становится отстранённым снова. Как ничего и не было. — Ложись. Травяной сбор только во сне и действует. Не спорю, возвращаю свою бедовую голову на его плечо и закрываю глаза. Мне нужен перерыв, чтобы обдумать. Перерыв и немного почти одиночества. Почти, потому что молчать он мне никогда не мешает. И, словно по волшебству или ещё какой ехидной силе, наверху слышатся гулкие торопливые шаги. Да, жаль только, что лишь он один. Смыкаю веки поплотнее и надеюсь на то, что сегодняшний день вымотал всех. Болтливых и не очень. — Долго, — Анджей обращается к проходу за моей спиной, и в голосе явственно слышится упрёк. Но разве долго? По мне так в самый раз. Я, например, и вовсе не успел соскучиться. Ни по чувству вины, ни по Луке. — Можно я упаду на колени и буду слёзно выпрашивать прощение за задержку в другом месте? — огрызается неожиданно резко, и монстролов даже приподнимается на локте, чтобы лучше его видеть. Но только не говорит ничего больше, а словно взвешивает и решает. Кивает сам себе наконец и смягчается: — Не кусайся. — Жалею, что затылком не подсмотреть, что там с выражением лица у Луки. — Иди сюда, поболтаем. — Тебе ли не знать, как я кусаюсь? — Всё ещё злится, но подходит ближе и останавливается у края неудобного лежака. И я едва не подпрыгиваю, когда на мои плечи опускается что-то куда более увесистое и большое, нежели куртка. Оборачиваюсь и с недоумением кошусь на принесённое им одеяло. Невысказанный вопрос так и замирает на моём лице. На куртке наёмника блестят дождевые капли, а тёмные волосы, зачёсанные назад, абсолютно мокрые. — Спасибо? Отмахивается и оборачивается к так и не подавшему никакого признака жизни пленнику тёмных сил. — Это вроде как для него. Прихватил у местных. Не тащить же его голым через несколько деревень. Так что не обольщайся, княжна. Качаю головой и закатываю глаза. Ну да, конечно. Сделать что-то хорошее и не ляпнуть какую-нибудь гадость. Язык, наверное, отсохнет или ещё что-то похуже. Отворачиваюсь от него, возвращаясь в первоначальное положение. Только предчувствуя, что понадобится, скатываюсь пониже и вжимаюсь в монстролова, обняв его обеими руками. Одеялом делюсь тоже. Несмотря на то, что оно ему не нужно. — И что ещё ты прихватил у местных? — Может, ты встанешь, и уже тогда мы поговорим? — Может, это ты ляжешь? — И куда же? На камень? У вас тут не царское ложе, годное для оргий, так что… — Йен подвинется. — Вообще-то я и так уже подвинулся, насколько мог, — возражаю, но в противовес своим словам пробую занять как можно меньше места. В конечном итоге, мне принесли одеяло, и плевать на оговорки и всякие «не для тебя». Нужно уметь быть благодарным. И делиться тоже. И стоит только подумать о последнем, как словно кипятком ошпаривает. Нужно уметь делиться… но только не всем хочется. Ох, как не всем. И не со всеми. Но иногда всё-таки стоит наступить себе на горло и придушить паршивку, что зовётся «собственнической жадностью». Лука раздумывает ровно до следующей вспышки молнии где-то далеко наверху и вторящего ей раскатистого грохота. Оказывается за моей спиной, шипит, пытается подтянуть сумку поближе, чтобы удобнее пихнуть её себе под голову, и не может выдернуть одной рукой. Анджей наблюдает за ним, словно выгадывая, когда окончательно взорвётся. Не доводит до этого. Качает головой, думаю даже, что буркнет что-то про ещё одну бестолочь, но, видимо, ему дано ещё не раз удивить меня. — Говорю же: иди сюда. И не психуй. — Не попсихуешь тут. У местных нет лошадей. Даже телеги нет! Я в душе не е… — осекается, выдыхает и, словно мысленно махнув на всё рукой, приваливается к моим лопаткам грудью. — Не знаю, как нам не потерять ещё кучу времени и вернуться в Штормград. Голову пристраивает совсем так же, как я лежал десятью минутами раньше, на плечо монстролова. Понимаю, что зажат между ними, только когда одеяло начинает мокнуть от соприкосновения с его курткой. Которую я сквозь зубы и тщательно следя за тем, чтобы голос не подвёл, прошу снять. Мокрая. Холодно. Так уж и быть, я поделюсь одеялом. Которое не для меня. И которого, несмотря на скромные размеры, хватает на троих. И никто, никто, включая меня, это никак не комментирует. Они начинают переговариваться друг с другом лишь спустя вечность. И лишь тогда я наконец расслабляюсь, опутанный теплом. Лишь только тогда уходит напряжение, и я в самом деле собираюсь спать. Спать, изогнувшись поудобнее, упрямо нащупав ладонь Анджея и перетащив её на свой бок. Вторую руку приходится отвести назад и пальцами то и дело касаться грубого, продёрнутого в шлёвки ремня. И попробуй тут не думать… Не думать о том, что я успел переспать с ними обоими. Не думать о том, что один почти поцеловал меня пару часов назад, а другого только что целовал я. Хочется зажмуриться и зажать уши. Потому что все мои самовнушения перестают работать, когда мы оказываемся так близко друг к другу. Перестаёт работать всё. И я даже пошевелиться боюсь лишний раз, чтобы не податься назад и не прижаться ненароком. А часть меня, напротив, этого едва ли не просит. Расслабиться, обмякнуть и просто посмотреть, что же будет. Вместо этого пытаюсь заставить себя вырубиться. Пытаюсь, и, словно назло, Лука укладывает ладонь мне на лоб. — Совершенно чудесно. Кто-то вздумал умереть от простуды. — Только заранее не радуйся, — прошу, а сам и не шевелюсь даже, чтобы ненароком не скинуть его пальцы. Потому что они просто ледяные. Чудесный получается компресс. — Напротив, я в глубокой печали. — Почему же? — Потому что если ты вздумаешь совсем раскиснуть, то именно мне придётся тащить тебя на себе. Открываю глаза и гляжу на Анджея. Очертания его лица плывут и, кажется, двоятся немного. И чёрт его знает, что это: действие наконец начавшего работать снадобья или поднимающаяся всё выше температура. — Почему это ему? — спрашиваю у монстролова, а затылком непроизвольно касаюсь плеча того, кто за спиной. Иначе головы было не поднять. — Потому что мне, по-видимому, достанется Дакларден, — отвечает со вздохом, и по его лицу пробегает едва заметная тень неприязни. — Может, всё-таки попробуем раздобыть хотя бы одну лошадь? — Последнее уже не мне, и я в очередной раз мысленно машу рукой на всё это. Ладно. Раз уж всем, кроме меня, вполне удобно и совершенно нормально, остаётся только заткнуться и все свои мысли затолкать подальше. Размякаю, расслабляя напряжённую спину, и просто заполняю собой всё оставшееся между ними пространство. И пошло оно всё. Корить себя начну в Штормграде, лёжа в горячей ванне. — И что нам с одной? На многие километры вокруг никто верхом не ездит. А если у кого и есть кобыла, то и та еле дышит. — Заберёшь этого, — тут, даже не открывая глаз, понятно, на кого указывает Анджей, — и доставишь его к Тайре. Магические сны — не мой профиль. — Отличный план. Да вот только тебя может вырубить прямо посреди тракта, а княжна даже в добром здравии не сможет о себе позаботиться, а сейчас она… — Утром будет в порядке. — Стало быть, влил-таки. — Неподдельное удивление, что так и скользит в его интонациях, не даёт мне отключиться. Проклятое любопытство вечно просыпается, когда не надо. Не прислушивался, так спал бы уже! — А я-то думал, что от одного запаха в обморок хлопнется. — У меня нос заложен, — уныло поясняю, вклиниваясь в диалог, и, наверное, никогда, никогда, никогда не захочу узнать, что же я мог там почуять. — Что, настолько, чтобы не унюхать сушёную?.. — Я тебе сейчас вторую скулу разукрашу, если не прекратишь, — обещает крайне доверительно и даже руку выдёргивает из-под одеяла, чтобы коснуться пальцами обозначившейся синевы на чужом лице. Только осторожно, костяшками очертив контуры синяка, и именно этим, а не грубоватым обещанием, заставив Луку заткнуться. — Угроза так себе, — проговаривает вполголоса, и чувствую, как сглатывает. В глаза чистильщику не смотрит тоже наверняка. — Это и не угроза вовсе. — А что же? Анджей двигается к нему ближе. Продолжает не просто касаться, гладить по скуле и наверняка ещё и на подбородок большим пальцем жмёт тоже. И неизвестно, что волнует больше: то, что сердце за моей спиной тут же пускается вскачь, или же то, что меня уже не приводит в ужас мысль, что монстролов может просто наклониться и поцеловать его. Все «моё», «не дам», «только вдвоём» растворяются в этом стуке. Который словно вступает в резонанс с биением моего собственного сердца, и его заставляя гонять кровь по венам быстрее тоже. Вот так просто. Раз — и чистый лист вместо сотни проговорённых про себя и скребущихся, словно крысы в клетке, мыслей. — Предупреждение. — Откидывается назад, вжимается лопатками в ледяную, поросшую мхом стену. — Не цепляй его, дай прийти в себя. А теперь спать, завтра ты будешь мне нужен. — Как вьючное животное, полагаю. Польщён. Выпад игнорируется совершенно так же, как и все мои неуёмные вопросы, что я задавал десятками какой-то месяц или два назад. Сразу и не скажешь, сколько прошло. И недавно совсем было, и вместе с тем давно. — Что, если попробовать спуститься с этой стороны и обогнуть гору и болота? Там как? — Сыро. — Лука, должно быть, особо и не надеялся получить ответ и поэтому переключается столь же легко. — Но всё лучше, чем лезть через трясину. Монстролов кивает и смыкает веки. Спать не спит, мы все это знаем, но с головой уходит в себя. Укладываюсь поудобнее, ёрзаю, понимая, что отлежал бок, и, сдавшись через какое-то время, переворачиваюсь. Теперь проблема не в том, чтобы случайно не опереться, теперь нужно не касаться совсем, не жаться и, главное, не отвечать на взгляды. Заставить себя не думать хотя бы до уже такого скорого утра. Хотя бы до утра, а там, на рассвете, возможно, меня оставит не только жар.