Before the Dawn

Пахнет пивом. Свежим, только разлитым по кружкам, с ещё не осевшей шапкой пены, и кисловато-старым, расплёсканным по далеко не самому чистому полу, что я видел в своей жизни. Скорее даже наоборот. Доски с въевшимися насмерть пятнами, присыпанные крошками и землёй. Доски, местами хрупкие от старости, тревожно скрипят, стоит кому-то в пылу спора топнуть ногой. Света маловато внутри: камин да редкие оплавленные свечи на столах не разгоняют мрак. Только посетителям этого заведения оно и не нужно. Напротив, на руку. Карточному катале, что устроился в углу, прислонив для верности к уродливому трёхногому табурету арбалет, например. Или, скажем, тройке крепких парней, что заняли стол в самом центре залы. В тёмных плащах и, несмотря на духоту, в накинутых на лобастые головы капюшонах. Не иначе как из уже знакомой мне братии. Головорезы, но разве что пошиба пониже, чем те, с которыми мне довелось познакомиться не так давно. Разве что не столь опасны, как тот, которому мне иногда хочется подпалить растрёпанный хвост. Много чаще, чем иногда. Анджей, что расслабленно развалился напротив меня и то и дело прикладывается к кружке, и тот в расстёгнутой куртке. Зима всё никак не спешит укрыть Штормград, и болтают, что погода установилась на редкость тёплая для портового города. Много всего болтают, на самом деле, но слишком разлаженно и шумно, и потому вместо того, чтобы греть уши, я разглядываю монстролова. Без меча за спиной, без грубого, потёртого жизнью рюкзака всё ещё выглядит опасным, но вполне себе человеком. Простым наёмником, которому повезло выйти победителем из многих и многих стычек. И почти — тут взглядом невольно обвожу виднеющиеся на лице даже в полумраке шрамы — целым. Почти… Если не знать, что за мрак клубится у него внутри. Не хочется думать о плохом, и потому подобные мысли гоню прочь. Укладываю подбородок на сложенные в замок руки и продолжаю с интересом осматривать залу, то и дело отвлекаясь на медленно пустеющую кружку, что то появляется в поле зрения, то исчезает. Мельком, совсем без интереса, окидываю взглядом снующих туда-сюда, удивительно похожих меж собой официанток. Сёстры, скорее всего, дочери хозяина заведения. Сам он около пузатого бочонка за грубо сколоченной стойкой, а жёнушка хлопочет на кухне. Семейное дело, коим занимается не одно поколение. Вон и таблички на стенах висят. Деревянные и с малоразличимой вязью. Наверняка имена. Прадеда, деда и отца нынешнего владельца. Корчма довольно маленькая по сравнению с теми, которые мне довелось повидать, без второго этажа и комнат. Довольно маленькая, но сравнительно чистая. Столы не разваливаются, стулья крепкие, а еда ничуть не хуже той, что при помощи колдовства на скорую руку готовит ведьма. Ведьма, что сейчас плотно занята приготовлением зелья, которое должно пробудить так и не изволившего поднять веки Даклардена. Ни в пути, ни в собственном доме под громкие охи матери. Не желает иссякать связавшая его сознание некромагия, построенное на которой заклятие просто так не разрушить. Долгие шесть дней пути закончились вчера, ещё до утренней зари. Я чувствовал себя едва живым, потому без зазрения совести рухнул на подвернувшийся диван прямо в чём был и вырубился ещё до того, как хозяин, пускай и временный, сей спальной поверхности успеет возмутиться. Я чувствовал себя едва живым… Что говорить о тех, кому по очереди пришлось тащить отнюдь не лёгкое, безвольно висящее кулём тело? Лука перестал трепаться без умолку на третьи сутки пути. На пятые Анджей перестал меняться с ним, протянул свой рюкзак и, проверив, что лезвие тщательно спрятано, следом же меч. В последний вечер на тракте не разговаривали совсем. Ни слова, ни оклика. Взгляды лишь. Долгие и тяжёлые, словно из чистого чугуна. Попробуй вклинься между ними — и не заметят. Не когда усталость на горб давит. Не когда ноги перестают держать. Лука цеплялся за монстролова, и плевать, что на расстоянии, не касаясь руками. Ему вообще на всё становится наплевать. Когда перестаёт прятаться, когда вместо спасительной иронии обнажается всё то мрачное, что у него внутри. Когда становится серьёзным и, пожалуй, по-настоящему злым. Такие, как он, не подают милостыню, не делятся куском хлеба с бродячими собаками. Такие, как он, могут разве что подарить вечное упокоение за косой взгляд. Измождённый, становится самим собой. Становится тем, с кем, несмотря на привлекательные черты лица, я никогда бы не стал связываться. Чувство самосохранения не позволило бы. Глаза его кажутся пустыми, и даром что светлые, стальные. Может часами глядеть на огонь, уходя глубоко в себя. Может часами не менять позы, лишь только кончиками пальцев поглаживая плечо лежащего неподалёку арбалета, изредка нарочно задевая тугую тетиву. И звук, с которым она выпрямляется, словно толстая струна топорного музыкального инструмента, такой же жуткий. Вспоминаю, и легкомысленное треньканье местных умельцев выцветает до неприятного лязга, раздражающего слух куда больше не стихающего гула голосов. Вспоминаю, как я, проспав больше четырнадцати часов кряду и отодрав помятое лицо от невесть как появившейся под щекой подушки, тут же нарвался на смешок и брошенное в никуда рассуждение о том, что, пожалуй, лишь две вещи мне удаются поистине хорошо: спать и трахаться. Тут бы, может, стоило вспылить и швырнуть в ответ подушкой, но я лишь отмахнулся, решив, что лучше иметь дело с не закрывающим рот придурком, чем с наёмником, которого все и вся бесит до омерзения. С наёмником, которому хватит деревянной щепы, чтобы прикончить меня. Щекой провожу по рукаву, цепляю пуговицу, пришитую почти на самый край, и, даже проморгавшись, не могу избавиться от маячащего перед глазами образа. Образа сгорбившейся, равнодушной ко всему происходящему фигуры. Словно усталость отшелушивает верхний слой, стаскивает что-то, срывая покровы. И именно такому ему Анджей нужен больше всего. Нужен, чтобы, вцепившись в ошейник, удержал. От глупостей или чего-то более страшного. Чего-то непоправимого. Такой опаснее всего. Тихий и себе на уме. Только в глазах плещется нечто этакое. Нечто, что страшнее пустоты. Хмурюсь, сведя брови на переносице. Никак эта метаморфоза покоя не даёт. Никак не могу понять, что из чего и почему. Что маска, а что истинное лицо. Знаю лишь, что тому, кого я увидел впервые в ту ночь, склонившимся над огнём, под руку лучше не попадаться. Другой же Лука, отдохнувший и словно вернувшийся в собственное тело, смылся минут двадцать назад в неизвестном направлении, играючи затерявшись среди многочисленных посетителей таверны. — Только не говори, что не выспался. Вздрагиваю и поднимаю помутневший взгляд. И первое, за что цепляюсь им, — это так и не опустевшие до конца, грубо слепленные из глины тарелки. На одной — ломти нарезанного, всё ещё теплого, истекающего прозрачным соком мяса, на второй тушёные овощи. И не сказать, что вид маленькой курчавой капусты слишком-то привлекателен. — Нет. Конечно нет. Сглатываю накопившуюся за время раздумий слюну и понимаю, что ещё и обожрался. Ощущение сытости вот-вот грозится перейти в противную, распирающую во все стороны тошноту. — «Нет» — это «не выспался» или «нет, выспался»? — Это «нет, я просто задумался». — Выражение его лица, что в кои-то веки видно больше чем на половину, становится странно задумчивым и вместе с тем знакомым. Разгадываю за несколько секунд: — И не надо дразнить меня. — И в мыслях не было. — Не надо мне врать, пожалуйста, — последнее слово добавляю после небольшой паузы, наткнувшись на насмешливо приподнятую бровь. Кто-то слишком живой для существа, которое вот-вот должно провалиться в спячку. Или это всё алкоголь, что немало греет кровь? — Или что? — дразнит, указательным пальцем проводя по потемневшему ободу кружки. Откидывается назад, затылком упираясь в стену, и глядит из-под опущенных ресниц. По губам его блуждает непонятная, но довольно тёплая улыбка. — Или я переберусь на твои колени и попрошу ещё раз. Монстролов хмыкает и постукивает пальцами по столешнице. Кивает на место рядом с собой. Даже чуть сдвигается вправо, освобождая большую часть лавки. Пересаживаюсь, но верхом, как обещал, забраться не решаюсь — народу слишком много. А вот прижаться к предплечью и пальцы под столом сплести — запросто. Ловлю одну его сразу двумя своими. Анджей, подавшись ближе, касается щекой моего лба и тут же отстраняется. — Не заболел всё-таки, — подытоживает, и в голосе его явственно скользит удовлетворение. Слабо улыбаюсь в ответ. — Всё твоя чудо-трава. — Ты мог трижды простудиться после. Мимо пробегает официантка и, ловчее перехватив поднос, вдруг бросает беглый взгляд в нашу сторону. Взгляд удивлённый вначале, но резко переменившийся, став осуждающим. И отчего-то это прошибает меня, заставляет потупиться и поджать губы. Понимаю, что совершенно забыл, что мы не в горах и не в глухом лесу больше. И что люди вокруг нередко относятся с агрессией ко всему, чего не понимают. — Это ничего, что я так близко? Анджей лишь жмёт плечами и подносит ко рту кружку. Терпеливо жду, когда доцедит свой глоток. Толстое, укреплённое металлической подставкой дно звучно ударяется о столешницу. — Можешь расслабиться, здесь всем наплевать на нас, княжна. А кому не плевать, решит, что ты девчонка в мальчишеских шмотках. — Так ты поэтому так невозмутимо меня с собой таскаешь? Потому что многие считают меня девчонкой? — Не поэтому, но ты сам-то чего ждёшь, нося косу и столь смазливую мордашку? — Уж поверь, лицо я себе не выбирал. А раз уж досталось подобное, то нужно этим как-то пользоваться. А что до косы, так она есть не просит, что тебе до неё? Отодвигает кружку и ладонью тянется к моему затылку, проводит по нему и спускается пальцами ниже, к основанию наконец-то по-человечески промытых и стянутых в трёх местах крепкими шнурами волос. Самый верхний и широкий чуть оттягивает пальцами и легонько тащит вниз. Покорно поднимаю лицо и скулой прохожусь по гладкой ткани куртки. — Не тяжело разве? — произносит совсем негромко и с толикой неподдельного любопытства. Улыбаюсь в ответ и качаю головой. Меч за спиной — вот что, должно быть, тяжело. А это… Это так. — Я привык. — Он кивает в ответ и тянет ещё раз, уже сильнее. Оттаскиваю его пальцы в сторону, разжимая по одному, и, расценив это по-своему, добавляю, так, на всякий случай: — И не позволю обрезать её. — Я сам руки обрежу тому, кто попробует отстричь её, — обещает и, перестав теребить мои волосы, возвращается к всё никак не желающей пустеть кружке. — Зачем тогда спрашиваешь? Его слова льстят, но вместе с тем выдёргивают из памяти не самые приятные воспоминания. Свежие совсем. О портновских ножницах и о том, что я сам едва не сделал. Что мне едва не помогли сделать. — Интерес, быть может? Смаргиваю, насилу выдираясь из цепких лап всколыхнувшихся размышлений, и неверяще качаю головой. — У тебя-то? Неужто и не шкурный даже? — А почему нет? — На лице монстролова искреннее удивление и вопрос. Вскинув руку, подзывает резво подскочившую официантку в свежем, должно быть, только что заменённом переднике и указательным пальцем подталкивает к краю столешницы кружку. Та в ответ лишь кивает и, подхватив ещё и пару пустых тарелок с соседнего стола, уносится к стойке, за которой пойло разливает её отец. И лишь тогда, убедившись, что никто не слушает, отвечаю: — Потому что ты сам говорил, что в твоём теле эмоций на то, чтобы ложку наполнить, не хватит. — А я так говорил? Неужто по новой всё? Неужто по новой дразнит, забавляясь тем, как я спотыкаюсь о его подначки? — Не слово в слово, но смысл!.. Наполненная кружка возвращается на стол даже быстрее, чем я успел возмутиться. Белая пена поднимается за край и не торопится оседать. Невольно цепляюсь взглядом, разглядываю некогда чёткий, а сейчас расплывшийся в одно тёмное пятно рисунок. Не то русалка с голой грудью, не то какая-то крылатая тварь. Попробуй тут разбери. Верчу головой и понимаю, что во всей таверне все кружки разные. Некоторые, как эта, деревянные, но без металлической каймы, некоторые гнутые, из металла, а третьи и вовсе выплавленные из олова. — И, подведя итог, минуты не прошло, а ты уже забыл о том, что о тебе могут сказать люди, которых ты никогда больше не увидишь. Сглатываю, прежде чем возмутиться, и всерьёз думаю утащить у него глоток или два, чтобы промочить горло. Разумеется, меня никто не стал спрашивать, когда делал первый заказ, и не сказать, что я сильно удивился, когда мне принесли яблочный сидр, да ещё и разведённый водой. А после мой стакан, не опустевший даже наполовину, и вовсе увёл сваливший по своим делам Лука. — Я и не думал! — Выходит не то чтобы очень убедительно, и я, вздохнув, принимаюсь объяснять, стараясь, чтобы всё это было не шибко-то похоже на оправдания: — Но и неприятностей не хотелось бы. Всё-таки я не в платье, а вокруг не вазоны с розами. Анджей отмахивается от моих осторожностей, как от досадливого, мельтешащего у лица насекомого. — Забудь. — Ладонь, что он выдрал из моих пальцев, ещё когда прикидывал вес волос, тяжело опускается на моё колено. — Никто из них тебя и пальцем не тронет, что бы ты ни делал. — Сомнительное утверждение. — Хочешь, проверим? Опускаю взгляд, в очередной раз гадая, что же такого в том, что его растопыренная пятерня почти шире моего бедра. Что-то несомненно есть. Что-то приятно волнующее, заставляющее едва ли не насильно чувствовать себя маленьким и таким хрупким. Требующим защиты. И вот этих самых пальцев. — И как же? — Нить разговора, что становится лёгким и совершенно ни о чём, ускользает от меня. Да и к чему она мне? Когда совсем рядом эти чудесные во всех смыслах руки. И плевать, что ладони грубые, а шрамы проходят даже между пальцев. Накрываю их своими, с нажимом провожу по фалангам, вклиниваясь между ними, и сжимаю. — Забирайся на стол. Глупо хихикаю и качаю головой. — Нет уж, спасибо. Мне и в доме Тайры хватает зрителей. — Зрителей? Это кого же? О да, это же так здорово, косить под ничего не понимающую дурочку. Или чистильщику хочется услышать имя? Услышать подтверждение того, о чём он прекрасно осведомлён сам. — Того, кто хорошо слышит. — Вспоминаю о Луке и тут же принимаюсь крутить головой по сторонам. Последний раз я видел его около стойки разговаривающим с хозяином заведения. После же словно исчез. — И, кстати, о тех, кто слышит. Тебе не кажется, что нас кинули? Чистильщик с готовностью кивает и залпом опрокидывает большую часть пенного. И, надо же, шальных пьяных искр ни в одном глазу. Сколько же ему надо, чтобы упиться? — Уже примерно с час. — И где он? Будешь искать? Анджей только кивает вперёд, дождавшись, когда грузный, довольно небедный, судя по одежде, горожанин изволит, шатаясь, в небытие отплыть. Кивает в сторону приоткрытой двери в кладовую, где в полумраке, то и дело отшатываясь, словно от порывов ветра, горит свеча. Если приглядеться повнимательнее, можно заметить и тени, что, чёрные и густые, плывут по задней стене. Игривого настроения как не бывало. Стёрлось всё в один миг. — С кем он там? — В зале осталась только одна официантка. И верно, та, что приносила монстролову пиво. Её более высокой и ладной сестры нигде нет. Впрочем, где-то всё-таки есть. Где-то наверняка уже полуголая и наивно верящая в то, что вот он, её рыцарь. Рыцарь, который разглядел в ней ту самую и непременно женится после быстрого перепиха среди солений и стряпни. Приподнимаю брови и не знаю, о чём теперь говорить. Не знаю, потому что в голове пусто, как на дне высохшего колодца. Лишь отголосками гуляет это. — Ладно. — Шарит по карманам как ни в чём не бывало и из внутреннего куртки вытаскивает пригоршню монет, что, не считая, оставляет на столе. — Пойдём. Уже поздно, маленьким красивым принцессам пора спать. Обращение, куда более ласковое, чем я привык, сейчас совершенно не трогает. Комплименты — тоже. Принцесса, ага, спасибо. Услышал. Польщён. — А он? — Я не должен этого спрашивать. Совершенно точно нет. Это не моё дело. Не мой интерес и не мой… друг? Как его вообще для себя определяет Анджей? Кем? — А он не маленькая и не принцесса, Йен. Вернётся, как разберётся со своими… делами. Вставай. Слушаюсь и выскальзываю из-за стола. Мышцы ног всё ещё тянет. Вообще всё тело побаливает после многодневного пешего похода. Но это ерунда, на которую я тут же перестаю обращать внимание. Это ерунда по сравнению с тем, как меня грызёт из-за того, что происходит за этой самой, приоткрытой дверью. Грызёт втройне, если помнить о том, что Лука если и обязан кому-то, то явно не мне. К выходу пробираюсь довольно стремительно и разок даже повернувшись к двери спиной, чтобы невесть откуда дёрнувшаяся рука не успела уцепиться за мою ногу или ущипнуть. Следом слышится звук хорошего удара, возможно, чего-то тяжёлого и пустого, о деревянный стол. Возможно, не знаю наверняка, потому что обернуться значит зацепить и тёмный просвет, ведущий в кладовую, взглядом. Потому что мне, оказывается, безумно душно и хочется выскочить на мощённую камнем улицу, чтобы продолжить дышать. *** Анджей был прав: уже довольно поздно. И масляные фонари, то тут, то там навешанные на стены домов, тьму не прогоняют. Район, в котором находится корчма, считается довольно неплохим, как я понял. Не зажиточным, как тот, что раскинулся на холме, где дома Тайры и клана Дакларденов, но и не халупы, выросшие, словно грибы после дождя, вокруг доков. Звёзд почти не видно, местами лишь, в просветах не затянутого тучами неба. Довольно тепло, и я бы даже не стал застёгивать куртку, но, вспомнив о словах монстролова, мысленно закатываю глаза и бросаюсь на борьбу с многочисленными застёжками. И движения выходят неловко-нервозными. Хочется верить, что всё дело в ночной прохладе и именно из-за неё отказываются слушаться пальцы. Пальцы, которые безумно хотят сжаться в кулаки и как следует съездить по кое-чьей роже. И само желание убивает меня больше, чем холод, которого я нажрался сполна в тёмной пещере. Чем запах в подвале полоумного старика. Чем осознание того, что меня едва не бросили, нарочно проигнорировав оставленные зарубки. И если не душит, то как же скребёт! Как дерёт глотку и, спускаясь ниже, по пищеводу, ещё и всё то, чему совсем не место в моей груди. Отвлечься как-то бы… Отвлечься до дома с обнесённым забором задним двором, а там сбежать в сокрытую от чужих глаз лабораторию. Уж Тайра всегда найдёт, чем занять мои руки. Да и голову тоже. Прочищаю горло, привлекая внимание кажущегося довольно расслабленным монстролова, и, когда тот, идущий чуть впереди, поворачивается, натянув любознательную улыбку на лицо, спрашиваю: — А что там с Дакларденом? Тебе заплатили за него или отсрочили, пока не проснётся? — Ещё как. — Анджей вскидывает голову и тоже, как я минуту назад, смотрит на небо, щурится, пытаясь разглядеть мерцающие холодные звёзды. — Почему спрашиваешь? Хочешь в долю? Спотыкаюсь на ровном месте и недоумённым взглядом упираюсь в его спину, пытаясь понять, издёвка это или пиво всё-таки дало ему в голову. — А для чего мне? Я ванну-то один принимаю через раз, не то что хожу в город. — Зачем тогда спрашиваешь? Пожимаю плечами и нагоняю его, ускорив шаг. — Просто чтобы ты поговорил со мной. О чём-нибудь. — Глядит поверх своего плеча, и я, выдохнув, сдаюсь и нервозно дёргаю рукой. — Мне не по себе, когда ты долго молчишь. Жутко становится. — Десять минут — это теперь долго? — уточняет, но сбавляет шаг, чтобы мы могли поравняться. Тянусь было к его рукаву, но в последний момент передумываю. Делаю шаг в сторону, чтобы, повернувшись, видеть освещённый висящим в трёх метрах фонарём профиль. — Довольно-таки… — Анджей делает вид, что не заметил мою попытку зацепиться, и, помедлив, прячет ладонь в боковой карман. — Так сколько за него заплатили? — Меньше, чем за тебя. Коробит от вскользь брошенного напоминания, но виду не подаю. Напротив, выворачиваю это в свою сторону. В ту, в которую больше хочется верить. — Это значит, я более ценен? Монстролов качает головой и сворачивает на одну из боковых, куда менее широких улиц. Вдалеке виднеется усеянный огнями холм — конечная точка сегодняшнего пути. — Это вопрос не ценности, а скорее возможностей. Для кого-то и десять монет — внушительная сумма, а кому-то и трёх сотен мало на вечер. — Звучит задумчиво, и я слышу, как негромко брякают медяки, что он перебирает пальцами, гоняя круглые монетки по подкладке. — Всё относительно, княжна. Без сомнений, тут он абсолютно прав. Но помимо пространных материй и рассуждений есть вполне конкретные мерила и вопросы. Есть вещи одного порядка, которые можно сравнивать между собой. — Думаешь, у дома Дакларденов возможностей меньше, чем у мужа Мериам? — Думаю, что больше, на самом деле. Огорошивает ответом, и я, завернув голову, едва не вписываюсь в столб. В последний момент успеваю увернуться и едва сохраняю равновесие, огибая покрывшуюся коварно-тонкой корочкой лужу. — Почему это? — Недоумение — вот что в моём голосе. Испытывающе глядит и, по обыкновению, тяжело выдохнув, принимается объяснять, втолковывая как ребёнку, едва ли не показывая на пальцах: — Потому что ты всё ещё здесь. И, заметь, ни единого раза тебя не пытались умыкнуть и увезти назад. И не думаю, что, на самом деле, даже пытались искать. Видно, герцог решил не привлекать особое внимание к своим пристрастиям. Иначе, поверь, мне бы пришлось отстаивать твоё право спать с кем захочешь отнюдь не разговорами. — И ты бы стал? — Морщу лоб и тут же жалею, что задал этот вопрос. Потому что не знаю, каким может быть ответ. Потому что возможная правда может хлестнуть меня по лицу. — Как думаешь? Выдыхаю через нос и по новой наполняю лёгкие холодным воздухом. Моргаю и, подавив желание чихнуть, меняю тему: — Тогда почему за Максвелла заплатили меньше? Возможно, не самое смелое решение. Возможно, не самое лучшее, но самое безопасное для моего и без того потрёпанного эго. — Потому что я не стал торговаться при заключении сделки. — Ухмыляется уголком рта, легко позволяя мне сбежать от начавшегося разговора, и добавляет, подумав, то, после чего я могу наброситься с расспросами на него самого. Снова. — Правда, тогда и делиться я не собирался тоже. — Почему? Что-то в жадность как основной мотив не особо-то верится. И его ответ это подтверждает, в большей степени: — Потому что свою долю он ещё до конца недели промотает, а после без зазрений совести сунется в мой карман. — Так это была бережливость? Огни домов, что в возвышении, всё ближе. Если прищуриться, можно разглядеть не мутные размазанные точки, а очертания квадратных окон. — Рациональность. О, так вот оно как. — И это было рационально — позволить ему делать то, что он делает? — Вполне. Воздух, прохладный прежде, становится колючим и горячим. Напряжение, что появляется в голосе монстролова, и мой заставляет стать жёстче тоже. И мой, что становится ниже, болезненно напрягая связки, проговаривает наконец то, от чего мне самому не выходит отвязаться. Не выходит с первого шага за порог таверны. — Ты не ревнуешь? — А разве должен? — отвечает сразу же, не взяв даже секунды на размышления. Отвечает легко и бесцветно. Даже слишком для того, кого только что забавляли ничего не значащие разговоры о деньгах и моя наивность относительно уплаченной цены. — Всё, что он делает, он делает для тебя, — проговариваю с нажимом и стараюсь не думать о том, чего мне стоило выдавить из себя эту фразу. Чего мне стоило собственным ртом произнести нечто, что может так или иначе сблизить их. — Но словно назло. Анджей лишь пожимает плечами, и поднявшийся ветер, не чета тому, что гуляет меж горных перевалов, треплет его волосы. Тот, что гуляет среди камня и чахлого кустарника, без труда хлестал меня по лицу туго стянутой косой. Тот, что холодил руки ещё несколько дней назад, а кажется, будто несколько лет прошло. Так скоро всё забылось. — Мне всё равно. Останавливаюсь прямо посреди дороги. Долго гляжу перед собой, считая, сколько же шагов сделает, прежде чем выдохнуть, по обыкновению, запрокинув голову, и мысленно настроиться на очередной долгий и вовсе не желанный им разговор. На разговор, тему которого я старательно не поднимал, не касался её почти долгих три недели. — Я тебе не верю. — Невольно дёргает левым плечом, словно пытаясь скинуть с него сорвавшуюся с моих губ реплику. Реплику, после которой мне потребовалось сглотнуть и языком провести по ставшим совершенно сухими губам. — Нельзя знать, что тот, кого ты считаешь своим, спит с кем-то, и ничего не чувствовать. Договорил. Смог без пауз и жалких истерических ноток. Тут и обвинить не в чем. Это не скандал, не истерика из-за вновь проснувшейся ревности. Это констатация сухих фактов. — Он и не мой, Йенна. — Словно верёвку рубит: раз — и нет куска. Добавляет, так и не обернувшись, но понизив голос до холодно-доброжелательного, предупреждающего: — Не начинай. — Но он был! — На крик, да такой, что эхо, спящее между домов, тут же просыпается и растаскивает фразу на отголоски. На крик, потому что не выдерживаю уже — ни вкрадчивого тона, ни речей, в которых одна только ложь. — Что бы там у вас ни случилось, он был твой! И из кожи вон лезет, чтобы стать твоим сейчас, — взять себя в руки и понизить голос удаётся только к концу фразы. Только тогда Анджей наконец изволит повернуться. Повернуться и смотреть мне в лицо, а не на брусчатку под подошвами сапог. И в глазах его, пустых и тёмных, предупреждение. Предупреждение, которое я предпочитаю игнорировать. Худшее, что мне может достаться, — это пощёчина, напоминание о том, кто я, и тычок носом в своё место. И это не то, после душераздирающих воплей мертвецов, сваленных в кучу детских трупов и ледяной воды, что может меня впечатлить. Больше нет. И, надеюсь, что не один понимаю это. Что не только я заметил, как повзрослел за последнее время. — Сейчас он лезет на не слишком-то привлекательную девку. Лёд, лёд, лёд! Один только лёд. Деловой тон, небрежное уточнение. Такой же, каким был наверху, каким был прежде, чем успел вспылить. Такой же равнодушный, чёрствый и эмоционально мёртвый. И всё же пытаюсь вытянуть из него хоть что-то. И плевать на случившиеся метаморфозы. Хочет казаться камнем — так пускай. Пускай, но только объяснит. — Так почему ты его не остановишь? Монстролов молча разворачивается на каблуках сапог и продолжает свой путь, только минимум вдвое ускорив шаг. И, учитывая разницу в длине ног, мне приходится почти бежать, чтобы нагнать его. — Пытаясь зацепить тебя, он ещё одну девушку погубит! — Попытка воззвать к совести провальная с самого начала. Но я цепляюсь за неё, как за нить, что позволит продолжить этот разговор. Ну давай же! Хотя бы что-то! Не замечаю, как перехожу на крик и начинаю задыхаться из-за слишком быстрого темпа. — И эта даже не двадцатая по счёту, я полагаю. — И ты просто разворачиваешься и уходишь?! Неужели ты не хочешь дёрнуть его? Заставить его прекратить? Заставить его одуматься и перестать калечить чужие судьбы? Неужели тебе действительно наплевать? Хочется задать все вопросы разом. Хочется и вместе с тем нет, зная, какими будут ответы. Слишком хорошо для того, чтобы продолжать обманываться. И он тоже лучше бы промолчал. Делает лишь хуже, всё-таки заговорив: — За спасение девичьей чести или её остатков никто не заплатит. Закрыть бы глаза и уши для верности тоже. Поджать под себя ноги и спрятаться под одеяло. — И тебе плевать? — Едва узнаю собственный голос и сбавляю шаг. Всё равно уйдёт вперёд, так зачем, как собачонка, пытаться нагнать? Зачем, если он хочет, чтобы я отцепился и отстал? Но рта захлопнуть уже не могу. Не могу заставить себя замолчать, даже укусив за кончик языка. Меня несёт, и, даже понимая, что говорю лишнее, останавливаться уже не хочу. Не хочу, потому что колоде, с которой я разговариваю, видимо, действительно всё равно. А если так, то почему весь этот мрак должен бурлить лишь у меня внутри? — Плевать, что он будет обнимать её? Будет в ней? Будет целовать её? — Не будет. Лука не целует тех, кого собирается трахнуть и свалить. Останавливаюсь посреди площади, которую мы ещё не пересекли, и едва сдерживаюсь от того, чтобы начать топать ногами. — Да какая разница?! Хочется подскочить ближе, вцепиться в ворот куртки и изо всех сил начать трясти. Потому что, как бы я ни пытался достать его, вытянуть хотя бы что-то, какой-нибудь отголосок эмоций, всё глухо. Это ли не издевательство? — Существенная, я полагаю. Вдох-выдох. Обнять себя руками за плечи и дождаться, когда поймёт, что не иду следом, и остановится тоже. — Расскажи мне, что тогда произошло, — по слогам, когда в очередной раз поворачивается лицом и встаёт против ветра. В очередной раз, умоляюще и медленно, из стороны в сторону покачиваясь, прошу. Прошу, и голос всё тише и тише, пока не становится шёпотом. — Пожалуйста, расскажи. Я клянусь: отстану тут же и больше никогда об этом не заговорю. Анджей выдыхает тоже. Опускает плечи. Взглядом упирается в носы своей обуви. И на секунду, на краткое «раз — и всё» мне кажется, что он сдался. — Потерял интерес. Жмурюсь крепко-крепко, будто бы очередная ложь выедает мне глаза и причиняет вполне реальную боль. — Наигрался. — Ты опять врёшь. Кажется, всё. Выдохся. Не осталось сил. Рвать душу оказывается тяжелее, чем переставлять ноги, пытаясь игнорировать мерзкий гул, дрожь в мышцах и мозоли. Всё проще, чем биться головой о дверь, которая никак не желает поддаваться. — А ты мне никогда не врёшь? Встречный вопрос — словно стальная полоса, лёгшая поперёк этой самой двери. — Я стараюсь, — давлю из себя, и оттого, как становится мерзко, хочется счистить появившийся привкус с языка. Хочется прополоскать рот, словно вообще есть что-то, способное изничтожить то, чем отдаёт обман. Глупый, совершенно случайный и потому лишь более мерзкий. — Почему ты не хочешь довериться мне? Молчит. Смотрит лишь. Исподлобья и полностью выпрямившись. Теперь, нависая, попросту давит. Уничижает, пригибая к брусчатке. Одним только взглядом. Шагаю вперёд и вцепляюсь в рукава куртки. Сжимаю их изо всех сил, и фаланги пальцев тут же ломит. Слабые совсем, не приспособленные к маломальской нагрузке. Изнеженные. Бесполезные в работе. Как и я сам. И от принятия этого — ещё больше жалкий. И от этого то, что я собираюсь сказать, кажется чем-то немыслимым и диким. Словно не имею права. — Я… — сбиваюсь, потому как спазм, подошедший к горлу, перекрывает его. Сбиваюсь и, борясь с невозможностью одновременно дышать и смотреть в тёмные глаза, делаю ещё шаг навстречу. Продолжаю, лишь сфокусировавшись на верхней застёжке чужой куртки: — Живу тобой. Я дышать не могу, когда ты злишься на меня! Тишина, и насторожённости во взгляде больше на целую бесконечность. Насторожённости и обречённой тихой злости. Понимаю, что знает, что я хочу сказать. Понимаю, что не хочет, но если не закончу сейчас, оно разорвёт меня. На части растащит и уничтожит. Поэтому вот так. Посреди пустующей, меж каменными домами раскинувшейся площади. Сапожная лавка с одной стороны. Вывеска кузнечной — с другой. Месяц над головой. Решимости — на ломаный грош. Решимости, что пробуждается, только если до боли и выступившей на глазах соли стиснуть губу зубами. — И я думаю… — Всего-то с десяток сантиметров вверх, чтобы встретиться взглядами. Всего-то немного. Одно движение головы. И вместе с тем прорва ужаса, что в матовых напротив проявится отвращение или ещё что похуже. — Что люблю тебя. Небо не падает. Звёзды не гаснут. Ничего не происходит. Совсем ничего. Анджей даже не моргает, а мне отчего-то хочется развернуться и уйти. Просто куда глаза глядят. Идти и идти, пока ноги не подогнутся. Идти, пока невесть что, обитающее вдоль дорог, не сожрёт или не перепугает до полусмерти. Идти и никогда его больше не видеть. Не ощущать в ответ одну лишь пустоту. Внимательную, иногда даже ласковую. Заботливую. Пустоту, за которой ничего не стоит. Пытаюсь отвернуться, чтобы зажмуриться и пережить это убийственно-тихое «ничего» в ответ, но не позволяет. Перехватывает за плечи и легонько встряхивает. Невольно накрываю его ладони своими, чтобы расцепить пальцы. И все попытки абсолютно бесполезные. Заговаривает медленно, как если бы я был перепуганной лошадью, которую требуется успокоить. Пригибается, чтобы на одном уровне быть, и даже прижимается своим лбом к моему. — Ты ушёл со мной потому, что хотел дышать, а не носить корсет. — Улыбается, как может, мягко, и это бросается в глаза. Бросается в глаза та старательность, с которой он пытается давить из себя нежность по капле. И от этого лишь хуже. Лишь больше сводит сжатые челюсти. — И путаешь любовь с благодарностью. Ты можешь быть уверен в том, что говоришь, но это не так, Йен. — Хочешь считать так — пожалуйста. — Чудо уже то, что я заставил себя очнуться. Заставил заговорить, разомкнув губы, а не провалиться в оцепенение, как со мной бывало не раз в прошлом. Как со мной бывало всякий раз в отцовском дворце, когда становилось одиноко и больно. — Я не стану тебя убеждать. Но и ты меня не смей. Я знаю, что чувствую, и единственное, что ты можешь решить, — принимать это или нет. Ветер становится сильнее, затылок начинает ломить, а уши покалывает от холода. И всё это ничто по сравнению с тем танцем на осколках, что душа устраивает, спрятавшись за грудиной. Потому что, даже зная наверняка, каким будет ответ, я надеялся. Хотя бы не на тишину и взгляд, говорящий о том, что я становлюсь обузой. Я и мои глупые, не нужные никому чувства. Но и это ничего. Я переживу. Пара дней — и трещина зарастёт. Пара дней — и я снова начну верить. Пара дней и несколько грубоватых нежностей. Проведённая вместе ночь или две. Надежда не умирает просто так. Мою и вовсе не прибить никакой лопатой, не пронзить мечом. Не зарыть. — Но если я принимаю тебя, принимаю твою пускай глупую, но влюблённость, почему тебя так скребёт то, что было у нас с ним? — Его ладони перемещаются выше, осторожно, тщательно рассчитывая силу, укладывает их на мою шею и с нажимом проводит выше, пока не обхватит лицо. — Годы прошли, княжна. Не дни и не недели. Всё распалось и мхом поросло. — Поросло или нет, тебя это мучает. Кажется, будто поменялись местами. У меня попросту запала на длинные речи нет, он же пытается закрыть эту тему раз и навсегда. Избавиться от каждый раз не вовремя впивающейся в воспоминания занозы. — Меня уже очень давно ничего не мучает. Разворачивается, шагает вперёд, только не уходя в одиночку, напротив, не глядя, ловит мою руку и, сжав поверх запястья, волочёт за собой. Неохотно переставляю ноги и всё никак не желаю сдаваться. Потому что, кажется, упущу клубок сейчас — и не поймаю больше. Дверь, сдвинуть которую мне не под силу, и вовсе захлопнется. — Ты смотришь на него, — произношу в пустоту, обернувшись к спящим домам, словно надеясь увидеть меж высоких кованых заборов кого-то. — На тебя я смотрю чаще, — возражает уже около самого крайнего осыпавшегося куста маленького ведьминого цветника, что умер на зиму. — Но не так! Не в спину, зная, что никто не заметит. — Хватаю за локоть, не давая ступить на крыльцо, и вцепляюсь, как клещ, невесть с помощью каких сил полностью развернув к себе. В успех абсолютно не верю, но то, что грызёт изнутри, требует попробовать ещё раз. Предпринять последнюю, заведомо провальную попытку. — Прошу тебя, расскажи! И я поклянусь всем, чем захочешь, что… Перебивает и словно мелкий сор сбрасывает мои пальцы. Кивает на входную дверь и не спешит раскрывать рта. В гляделки играем на этот раз поистине долго. Пока я окончательно не замёрзну, а монстролов не потеряет терпение. Не потеряет терпение и, пожав плечами, обогнув меня по дуге, скроется на заднем дворе. И я уже не чувствую себя привязанным. Не иду следом. *** Моргаю. Затем ещё и ещё раз. И жаба, сидящая в маленьком стеклянном аквариуме, тоже. Совершенно равнодушно и даже презрительно самую малость. Если, конечно, я не сошёл с ума и мне не чудится. Выглядит склизкой и раздутой. Крайне важной, словно оторванной от каких-то своих жабье-лягушачьих дел. Сглатываю накопившуюся во рту слюну и медленно обхожу стоящую на столе ёмкость с другой стороны. Воды в ней на два пальца, не больше. И та зеленоватая, пахнущая болотом. Воды в ней на два пальца, не больше, а поверх стеклянных стенок, чтобы не выпрыгнула, натянуто слабенькое, ломкое, как первый лёд, заклинание. На мелком стальном подносе, что стоит чуть поодаль, разложены разной степени колкости инструменты. И, признаться, скальпель меня пугает меньше, чем массивные, угрожающего вида щипцы. Такими и коренной зуб захватить и выдернуть можно. Вздрагиваю даже, отчего-то слишком живо представив это, и беспомощно развожу руками. Жаба скучающе раздувает зоб и издаёт низкий звук, похожий больше на скрип или стрёкот, а не на кваканье. Словно моя нерешительность задолбала даже её. Словно даже в перепончатых лапках решимости больше, чем в моих корявках. «Давай уже, парень! Препарируй или отпусти!» И, несмотря на разложенные везде, где только можно, маловнятные пособия по вскрытию мелких земноводных, мне глубоко не понятно, как сделать первое, да и банальный страх откровенно требует второго. Подхожу к лотку с инструментами. Примериваюсь к одной из четырёх длинных тонких спиц и вместо того, чтобы хотя бы схватиться уже за что-то, сжимаю пальцы в кулак. Следующий звук, что издаёт лупоглазая напыщенная склизкая животина, кажется уже издевательским. Сцепляю пальцы в замок и, поджав губы, делаю шаг в сторону, чтобы заглянуть в одно из потрёпанных пособий, выиграть пару секунд и снова вернуться к уже ставшей мне ненавистной жабе. — Может, ещё на танец её пригласишь? Вздрагиваю от резковатого голоса ведьмы и виновато втягиваю голову в плечи, готовый слушать. В конце концов, кто навязался со своей помощью? Тайра, что всё это время внимательно наблюдала за белёсой жидкостью, почти что выкипевшей из подогреваемой магией мензурки, наконец оставляет её и, глянув в видавшую виды книгу, берётся за следующий ингредиент зелья. И я не то чтобы удивляюсь, когда им оказывается чья-то жёсткая на вид чёрная шерсть. Может, собачья, а может, с загривка кого пострашнее. Никак, отправляла Анджея. Анджея, с которым мы вроде как сутки почти не разговаривали. И не виделись тоже. Без всяких «почти». И именно чтобы не думать об этом, чтобы вообще ни о чём и ни о ком не думать, я напросился в восстановленную за время нашего отсутствия лабораторию. Только теперь ни экспонатов, от которых остались только подставки, ни дендрариума нет. Напросился помогать не слишком-то терпеливой ведьме и теперь готов отругать себя за пришибленность. Ведьме, глазища которой сердито сверкают, как драгоценные камни, а когти, выкрашенные в тёмно-багровый цвет, опасно острые. С такой и без магии особо не поспоришь. А уж с чарами… Только качать головой, пятиться да извиняться. За всё сразу. Даже если это «всё» я ещё толком и не придумал. — Прости. — Вид у меня и без всякого притворства помятый и виноватый. — Я не могу. Просто… не могу и всё тут. Рыжие подкрашенные брови сходятся на переносице. Отдёргивает скатившийся к запястью рукав вверх и, закончив со смесями, поворачивает маленький, за который кончиками ногтей только и можно зацепиться, краник. Перекрывает капающую из трубки в колбу, медленно меняющую цвет жидкость и теперь, кажется, готова полноценно взяться за меня. — Не можешь, потому что?.. — Потому что она живая, например? — Развожу руками, и именно в этот момент жаба стрекочет снова. Словно понимает что-то, напыщенная гадина. Понимает и принимает мою сторону. — Чем тебе не причина? В самом деле, почему нужно разделать её именно живой? Зачем пронзать трепыхающиеся зелёные лапки иглами, если можно сначала умертвить её, а уже после сделать разрез? Почему, если и так и этак сердце, что нужно колдунье, будет извлечено и перестанет биться? — Послушай меня, мальчик. — Её губы поджимаются, а лицо приобретает крайне нравоучительный вид. Закатывать глаза и отворачиваться попросту не смею. — И очень постарайся запомнить то, что я тебе скажу. Киваю и трусливо отвожу взгляд, плечи поникают тоже. С Анджеем и Лукой в смелость отчего-то играть намного проще. Эта же хрупкая дамочка внушает уважение, а иногда и суеверный страх. И это учитывая то, что я, более-менее разобравшись с тем, как это работает, избегаю саму возможность заглянуть к ней под личину. — Если набиваешься в помощники ведьме, то либо делай всё, что она говорит, либо не трать её время. А теперь брысь отсюда! — Дёргаюсь и едва успеваю отшатнуться, когда она оказывается рядом и шлёпает меня по тыльной стороне ладони своей, едва не оцарапав кромками алых пик. — С лягушкой он справиться не может… — Прости! — Отмираю, только моргнув раз или два, и, уже было испытав облегчение оттого, что резать пусть даже кого-то противного и склизкого не придётся, вспоминаю, что если меня выпрут снизу, придётся слоняться по верхним этажам. — И, пожалуйста, не выгоняй меня! — С чего бы? Только про научный интерес мне не ври. Киваю. Да и к чему мне её обманывать? Сама видит и слышит куда больше, чем любая из когда-либо встречавшихся на моём пути дам. — Мне вроде как не очень бы хотелось сталкиваться… — собираюсь произнести имя и понимаю, что тут уже единого не выбрать, а перечислять глупо. — С кем бы то ни было. Ведьма щурится, и против воли морщинки, что собираются в уголках её глаз, кажутся мне намного глубже, чем может показаться невнимательному взгляду. Словно две картинки наслаиваются друг на друга. И та, что верхняя, истончается, и сквозь неё можно увидеть изломанные тонкие линии и рытвины, пигментные пятна и уходящие в синеву круги. И пускай не в первый раз, всё равно жутко. Жутко подглядывать в чужие тайны. — Новый разлад? Киваю и, повинуясь движению тонкой кисти, отхожу назад. Ведьма подкатывает оба рукава так, чтобы наверняка не запачкать, и, обработав руки прозрачной вязкой субстанцией из никак не меньше чем двухлитровой бутыли, щелчком пальцев снимает натянутое поверх аквариума заклинание. Жаба никак на исчезновение мерцающей плёнки не реагирует. Моргает и, лишь когда когтистая, смахивающая на птичью лапу, ладонь тянется к ней, пытается выпрыгнуть. Неудачно, разумеется. — И что же причиной на этот раз? Глядит в глаза болотного цвета гадине и, проведя перед бугристой головой двумя пальцами, зачаровывает её, лишая подвижности. После, уже не опасаясь того, что ускачет, опускает на стальной поднос и переворачивает на спинку. Широкая стеклянная колба с низкими стенками стоит тут же, на подставке. Только сейчас понимаю, что в ней должно оказаться и почему жидкость, что налита на треть, не больше, кажется знакомой мне по запаху. По запаху, характерному для бальзамирующего состава, отличающегося от того, что мне довелось увидеть в чужом подвале, разве что объёмом и магическим происхождением. Во мне борются жалость, отвращение и… любопытство. И последнее, на удивление, побеждает. Потому держусь неподалёку, готовый в любой момент закрыть глаза или отвернуться. Потому не начинаю жаловаться или пускаться в пространные путаные разъяснения. — Да всё то же… Кривовато улыбается и раздумывает, склонившись над спицами. Волосы забирает назад при помощи всё той же магии, и теперь ни один локон не касается её лица. — Мне начинает казаться, что вообще у всех несчастий этого мира одно имя. О да, последнее время это ощущение не оставляет и меня. Да только название у него не столь пафосное и всеобъемлющее. Да и букв в нём явно меньше, чем в том, о котором говорит Тайра. — Недоверие? Останавливается, выбирая скальпель и игнорируя фиксирующие спицы. Да и для чего они ей, с её-то силами? Жаба кажется не просто обездвиженной, а полностью усыплённой. Даже опущенные на водянистые глаза полупрозрачные веки не дрожат. — И это тоже. Хотя я думала о болезненном любопытстве, что так и заставляет некоторых личностей совать нос не в своё дело. — Думаешь, я слишком в чужое лезу? Берёт тот, что потоньше, с узкой, едва ли даже в четверть сантиметра, режущей кромкой и, склонившись над столом, указательным пальцем другой руки касается раздутого живота жабы. Не дышит и не шевелится, пока наконец не услышит что-то. После кивает и только тогда оборачивается ко мне. — Да как знать… — Вот и мне бы знать. Хотя бы это. Моё это дело или стоит протирать ноги, прежде чем ступать на территорию чужого прошлого. Прошлого, которое, несмотря на то, что не моё, касается меня самым непосредственным образом. Иногда даже буквально и вовсе не целомудренно. — И разве изменится что-то от того, что я там себе думаю? — Весьма сомнительно. — Раз уж она решила быть со мной честной, то почему бы не последовать её примеру? Почему хотя бы с кем-то не поговорить начистоту? Умалчивания и тайны выматывают куда сильнее, чем я мог бы предположить раньше. Умалчивания и тайны, что лежат на плечах грузом, который не скинешь, в отличие от тяжёлой сумы или рюкзака. Что лежат грузом, и единственное, что я могу с ними сделать, так это как-то отвлечься. — Так я могу помочь или мне лучше?.. — Можешь помочь. — Невольно напрягаюсь весь, мысленно уже воображая, как придётся копаться в маленьких склизких внутренностях, и выдыхаю, когда она заканчивает фразу жестковато, но это лучше, чем и вправду получить полную пригоршню кишок: — Наблюдай молча. Глядишь, тогда в следующий раз сможешь принести больше пользы. Покорно опускаю подбородок и обхожу стол с другой стороны. Опираюсь на него обеими руками и нависаю сверху, совершенно не беспокоясь о том, что могу заслонять свет. Магия плевать хотела на мою позу, у неё нет одного конкретного источника. Перепончатая лапка слабо дёргается, и уголок моих губ вздрагивает вместе с ней. — А жаба? — Тайра, уже было сделавшая надрез, поднимает голову и, наморщив лоб, ждёт. — Обязательно нужно, чтобы она была живой? — Увы. — На секунду на её лице всё-таки мелькает нечто, похожее на сожаление, но тут же сглаживается, затёртое деловитой беспристрастностью. — От мёртвого сердца не будет никакого толку. Оно не придаст зелью необходимый импульс, требующийся для того, чтобы пробуждающие чары подействовали. — И оно будет живым? — Если извлечь правильно? — В её голосе явственно проскакивает недовольство. Понимаю, что своими вопросами задерживаю её. — Да. Но несмотря на всё это, решаю, что последний я не задать всё-таки не могу. Не могу потому, что, оставшись лишь в моей голове, начнёт мучить. Очередной из. Становится неуютно, и кажется, будто нахожусь слишком близко. Отталкиваюсь от столешницы и, выпрямившись снова, скрываюсь за спиной ведьмы. — Тогда почему ты поручила это мне? Знала же, что не справлюсь и в лучшем случае испорчу сердце, а не всё зелье. Вздыхает, выпрямляется, позволяя жабе пожить ещё немного, и оборачивается ко мне всем корпусом. Прижимается объёмной юбкой к краю стола. Понимаю, что бегать туда-сюда было глупо, но и стоять на месте тоже не могу. Переминаюсь с ноги на ногу, то и дело принимаясь покачиваться и растирать предплечья ладонями. Не знаю, куда деть себя. Слишком неуютно в собственном теле. — Решила дать тебе шанс, княжна. — Наверное, я сдохну раньше, чем это обращение отвалится от меня. Наверное, но тут сложно сказать наверняка. Ведьма же, видя, как я опускаю лицо, смягчается. Словно её стало заботить то, что она может зацепить меня или сделать больно. — Да и болот вокруг города не счесть. Поймал бы парочку новых — не жалел бы так этих тварей. Вспоминаю свою последнюю встречу с наводнённой липкой ряской водой и ощущение того, как нечто гибкое проплыло мимо моей ноги. Вздрагиваю и совершенно точно не хочу никого жалеть больше. Хотя бы потому, что, испорть я это сердце, даже вопроса не встанет, что за горе-ученик отправится добывать новое. Под присмотром в лучшем случае. И ведьмы, а не Луки. Так себе перспективы. И поток сарказма, и ледяная вода. Мысленно извиняюсь перед жабой за то, что выбираю сухие сапоги, а не сомнительную жалость к существу, которое её даже не оценит, и поднимаю взгляд. — А если всё получится и твоё варево подействует, Дакларден проснётся? Вот уж кому точно нужна помощь. Тому, кто всё ещё пребывает под чарами и, пускай спит теперь на шёлковых простынях и под балдахином, приходить в себя не собирается. Не без посторонней помощи точно. Тому, кто продолжает медленно, но неотвратимо стареть. Тому, чьи дни текут, словно недели. И это, должно быть, более жутко, чем мгновенная смерть. Наверное, лишь потому, что я сам не представляю, что бы делал, если бы оказался на его месте. И, заснув в двадцать пять, очнулся уже пятидесятилетним. Тайра, должно быть, решившая сменить гнев на милость, вглядывается в моё лицо и, словно по исказившимся чертам уловив отголоски моих мыслей, сочувствующе качает головой. — Нет, не без последнего ингредиента. Должно быть, ей тоже жаль своего бывшего любовника, который пускай и подлец, но явно не успел нагадить настолько, чтобы заслужить подобную участь. — И его у тебя, разумеется, нет, — предполагаю лишь, но ведьма с готовностью соглашается. — Да, которого у меня нет. Слишком спокойна для той, кто любит быть готовой ко всему и вся. — Но ты знаешь, где достать? — Разумеется. — Закатывает подведённые глаза и возвращается к жабе. Словно и вовсе забыла про неё и только сейчас вспомнила. Некоторое время рассматриваю вышивку на её поясе, что плотно обхватывает талию поверх платья. Не то потому, что привлекает внимание контрастным сочетанием цветов, не то потому, что решаю, стоит ли отцепиться от неё и подождать, пока маленькое сердце не окажется в нужном сосуде, а уже после лезть с расспросами. И второе кажется куда более правильным, но треклятое любопытство мало интересуется тем, что там правильно. — Но он всё ещё не у тебя, потому что?.. Даже через платье становится заметно, как напрягается её спина, а на тонкой белой шее выступает синеватая жилка. И чёрт его знает, это маскировочная магия дала сбой или я сам невольно заглянул под её личину. — Потому что Луна встала в нужную фазу только сегодня, — чеканит каждый слог, и я, прекрасно распознав намёк, тут же вскидываю ладони вверх и пячусь. И плевать, что она затылком ко мне. Захочет — и так увидит. Главное, чтобы не зашибла чем сгоряча. Вот той пустой вазой, например. Вазой, пригодной не только для цветов, но и для метров двух кишок. И если бы это были только мои нездоровые фантазии… Мнусь на месте, не решаясь ни под руку влезть, ни подняться наверх, и потому, осмотрев все стены и выбоины, пересчитав новые книжные полки и стоящие на них корешки, всё-таки огибаю стол, останавливаюсь сбоку на этот раз, и первое, за что цепляюсь взглядом, — это подрагивающие тонкие лапки. Конвульсивно вздрагивающие и пытающиеся поджаться, дёрнуться вверх к туловищу. Пытающиеся совершенно тщетно — магия держит крепко. На светлом брюхе длинный, тёмно-бордовый надрез, что ведьма, отложив скальпель, медленно расширяет, растягивая края раны в стороны. Медленно и крайне сосредоточенно, не касаясь жабы даже кончиком пальца. Колдует едва уловимо, и, лишь если прищуриться, можно заметить серебристые мерцающие нити, что раскрывают тушку подобно продолговатому, неплотно набитому мешочку. Меня, на удивление, даже не тошнит. Грохнуться в обморок не грозит тоже. Даже когда чары вытягивают наверх багровый, содрогающийся в пульсации комок, что гоняет кровь. Даже когда чары просто отсекают его от крошечных артерий и в мгновение ока перемещают в приготовленный сосуд, где сердце всё ещё продолжает биться. Медленнее в десятки раз, но всё же. Жидкость в колбе быстро становится красной. Жаба, больше не распятая волшебством, всё ещё дёргает лапками. Лупоглазо глядит на противоположную Тайре стену и никогда больше не моргнёт. — Ну вот и всё. Сглатываю, понимая, что во рту всё пересохло к чертям. — И как я, по-твоему, должен был всё это проделать? Поднимаю глаза и понимаю, что картинка всё-таки немного плывёт. Единственная во всей лаборатории зажжённая свеча троится. — С помощью скальпеля, спиц и пары маленьких ножниц. — Голос ведьмы весьма будничный. Принимается ополаскивать руки, избавившись от всё ещё вздрагивающей тушки небрежным щелчком пальцев. — Не все пользуются магией для такой ерунды. — Извлечение сердца считается ерундой? — Ну, если это не сердце лошади или слона, то да. Это ерунда, Йенна. И если когда-нибудь ты решишься попробовать приготовить что-то посильнее травяного чая, тебе придётся этому научиться. — Послушай… — Наблюдаю то за её пальцами, то за мерно сокращающимся багровым комком, погружённым в жидкость, не зная, как вернее сформулировать свою догадку. — А сила заклятия не зависит от размера сердца? Тайра кивает и, тщательно растерев ладони полотенцем, отступает к книжной полке. — Не от размера, а от его жизненной силы. — Тогда почему нельзя было сразу взять лошадиное? Что Даклардену толку от лягушки? Вопрос вроде бы совершенно логичный, но реагирует она на него как на полнейшую чушь. Снисходительно хмыкает и даже отвлекается от своего занятия, задержав пальцы на одном из шершавых корешков. — А ты максималист, да? — Спиной стоит, продолжая искать что-то, даже не вытягивая книг, чтобы глянуть на обложку, и я невольно напрягаюсь, не совсем понимая, к чему именно относится её вопрос. — Либо всё, либо ничего? — В каком смысле? — уточняю осторожно, стараясь сохранить самое что ни на есть нейтральное выражение на лице. И оттого, что якобы не глядит, стараюсь ещё сильнее. А уж когда она заговаривает, внося ясность, мне и вовсе хочется втянуть голову в плечи, чтоб хоть как-то спрятаться от ядовитой насмешки. — Если сердце — то сразу лошади, если любить — так до гроба, если трахаться — то пока ноги не откажут, если… — начинает перечислять, и если первые два сравнения я ещё могу выслушать, то после третьего мне хочется завопить и закрыть уши ладонями. — Хватит! Я понял! — Сколько можно уже?! Да теперь ещё и от неё! Теперь ещё и от неё, которая, собственно, с самого начала утверждала, что всё, что у меня есть, — это похоть. Теперь ещё и от неё, которая, вроде бы, если и не изменила своё мнение, то явно двигалась в этом направлении. — Почему, как только речь заходит обо мне, так всё сводится к одному? Мы о сердцах говорили, разве нет? Обида, которую я пытаюсь затолкать за сжатые зубы, всё-таки просачивается наружу. И ведьма прекрасно чувствует её. Но вместо того, чтобы вгрызться в неё, как бывало ранее, и растащить, идёт на попятную. Всё так же, сосредоточенно глядя на полки, не поворачивает головы. И это кажется мне странным. Непривычным и вовсе не свойственным ей. — Да, ты прав. — Вот тут и вовсе впадаю в ступор, готовый уже переспросить, потому что она попросту не могла сказать то, что я услышал. — Прости, княжна. Видно, уже привычка. Да и потом, предыдущие недели было слишком тихо в этом доме и я, признаться, успела заскучать. Анджей шатается чёрт-те где, от Луки не особо много пользы, а ты вот он, под боком. Не обижайся, я расскажу тебе про сердца. — Было бы неплохо. — Улыбаюсь не то чтобы уверенно, но, по крайней мере, мне хочется думать, что выглядит оно именно так. В любом случае, я не смогу сказать ей, что готов слушать даже о препарировании гулей или кого-то столь же вонючего, нежели обсуждать свой «максимализм» и склонность к блядству. Не сказать, что совсем уж беспорядочному последнее время, но это слишком слабое утешение, если выдавать все детали. Тайра наконец находит то, что искала, и возвращается к столу. Не спешит открывать потрёпанного вида книгу в неприметной тёмно-коричневой обложке и подбородком указывает на жабье сердце. — Я уже говорила тебе: для того, чтобы заставить Максвелла очнуться, нужен один единственный импульс, который нарушит течение чужой магии. Если же вместо импульса на спящего обрушится ударная волна, то его внутренности превратятся в бульон. Сильнее — не всегда лучше, Йен. Да, это похоже на правду. Если брать в расчёт одну только лишь магию. Как показывает опыт последних месяцев, банальная физическая сила выигрывает почти всегда. — Я постараюсь запомнить эту мысль. — Опираюсь поясницей о столешницу и, решив, что стол достаточно прочный для того, чтобы выдержать мой вес, присаживаюсь на неё. — И буду прокручивать её в голове каждый раз, когда очередной «сильнее» попытается прикончить меня. Выходит довольно саркастично, но ведьму не трогает. Она всё такая же задумчивая и всё никак не расстанется с книгой. Напротив, словно кошку, наглаживает её корешок, проходясь по кромке кончиками ногтей. — «Попытается»? — вычленяет одно из моих слов и приподнимает бровь. — Но ты всё ещё тут, а все они — нет. Не показательный пример? Вспоминаю сразу всех тех, кому так и не довелось вырвать солидный кусок из моего бока или размозжить череп. И почти в каждом случае это вовсе не моя заслуга. Почти в каждом. Полоумного дедушку стараюсь не вспоминать даже. — Показательный он был бы, если бы я спасал себя сам, а не ждал, как барышня в беде. — Сам не знаю, как вырвалось и почему так горько. Сам не знаю, но, произнеся всё это, я отчётливо почувствовал себя обузой. В который раз. Несмотря на прорву видений и то, что Даклардена нашёл я. Несмотря на то, что я из кожи вон лезу, чтобы доказать что-то. Что толку от попыток, которые никто не собирается замечать? — Так тебя это жрёт? — Потупив взгляд, чуть наклоняюсь, чтобы рассмотреть ворсинки ткани на своих штанинах. — Это то, почему ты прячешься внизу, а не виснешь на Анджее? «Не виснешь на Анджее»? Почему бы, собственно, нет, правда? Почему бы не принести ему свою очередную «благодарность»? А после не остаться один на один с сосущей пустотой внутри? С пустотой, которой мало простой благосклонности. Мало теперь. И это осложняет всё в разы. Когда меня вообще начало волновать, верит он мне или нет? Верит ли в то, о чём я толкую, не говоря уже о каких-то наивных чувствах в ответ? Чувствах, которых нет и никогда не будет. Потому что он сам для себя так решил. Вбил в свою тупую упрямую башку, что никогда и никого не полюбит. И привет, живи с этим, как хочешь, Йенна. Живи, зная, что не услышишь ни «да», ни «нет». — Нет, — выдавить вслух довольно сложно. Не потому, что это ответ на её вопрос, а, кажется, будто отголосок мыслей. Будто, если когда-нибудь он и признает, что всё-таки чувствует, то ответ будет именно таким. Решительным и холодным. Однозначным, как приговор. Если и есть его «да», то не для меня. Не для такого, как я. — Вообще-то нет. — И в чем же дело? Запоздало вспоминает, что сделала со своей причёской, и приводит её в относительно привычный вид, распуская локоны. И снова, даже не желая того, вижу в прядях отчётливую седину. И никак от этого не отгородиться. Никак не заставить себя перестать. Сглатываю, бездумно тяну указательный палец к губам. Прикусываю кромку ногтя. Поднимаю на неё взгляд, лишь когда покончит с прической, и заглядываю в зелёные, всегда неизменно яркие глаза. — А ты не сдашь меня со всеми моими глупыми переживаниями? — Вопрос неуверенный и довольно странный, учитывая, что последнее, что она побежит делать, так это делиться с Анджеем. Уверен в этом хотя бы потому, что про магию — или что там у меня? — она молчала до последнего. Как и обещала. Отрицательно качает головой, и глаза её становятся грустными. Безмерно уставшими. И даже если бы я не знал, сколько ей лет, если бы я не знал, что она ведьма, играющая с обликами, как некоторые красотки — со слоями макияжа, я бы понял. Понял, что она иная. Иная, и плевать, что в причинах бы не разобрался. — Кажется, я начинаю понимать, насколько глубоко увяз, — произношу шёпотом, и делается страшно. Потому что она первая, с кем я вообще разговариваю о такой ерунде, как обыкновенные приземлённые чувства. Первая после Анджея, который отпихнул их, как нечто ненужное и не имеющее права на существование. Как нечто глупое. — А самое главное то, что мне становится мало того, что он готов мне дать. Мне мало заботы, одной постели и вечного «не мешай». — Я уже говорила тебе и повторю ещё раз… — Да не требую я взаимной любви! — взрываюсь и тут же жалею о вспышке. Первым порывом становится желание зажать собственный рот, да поздно уже — слова не запихнуть назад. Выдыхаю, чтобы успокоиться, и, сгорбившись, опускаю плечи. — Но он мог бы хотя бы доверять… — Думаешь, всё ещё не доверяет? — Думаю, что если бы доверял, то рассказал бы о Луке. — А я думаю, что, несмотря на кучу недостатков, ты умный мальчик. — Ведьма улыбается, но грусть так и не уходит из её глаз. Словно она хочет сказать мне что-то ещё, но не может. Словно нечто важное на поверхности, но мне этого никак не поймать. — И можешь попытаться найти все ответы сам. — Было бы, где искать… И тогда она протягивает мне книгу. Молча, без единого слова. Прижимает обложкой к моей груди и ждёт, пока я, замешкавшись, не обхвачу её поперёк. Сначала не понимаю, а после, когда закрадывается первая догадка, брови ползут вверх. — Это?.. Опускает веки, подтверждая. Моему недоумению нет предела. Его так много, что слова не желают становиться предложениями. Выходит лепет: — Но я думал… Тролль же всё уничтожил… — Я собрала. Обложку, правда, пришлось заменить, но в целом… Может быть, найдёшь что-нибудь. — Спасибо… — Голос становится шёпотом сам. Совсем-совсем сам. Без моего участия. И это самая искренняя благодарность, на которую я способен. Это как, заплутав чёрт-те где, получить в свои руки наконец свечу и вычислить по метнувшемуся пламени нужное направление. Не выход, но сторону. Наверху слышатся шаги. Приближающиеся со стороны лестницы и довольно тяжёлые. Пихаю ставшую полноценной книгой рукопись назад ведьме, и она без лишних слов возвращает её на нижнюю полку. Ставит с краю так, чтобы я знал, где искать. Чтобы знал, где взять. — Вот ты где. Обернувшись через плечо, улыбаюсь спустившемуся чистильщику с самым что ни на есть беззаботным видом. Словно и не было ничего. Словно он не шлялся чёрт пойми где после того разговора, а я не прятался от него, предпочитая общество Тайры и её не всегда безопасных зелий и реагентов. — Вот я где, — вторю эхом и указываю ладонью на склянку с сердцем. — Учусь добывать ингредиенты для зелий. — Да? — В голосе Анджея явственно слышится сомнение, но он подходит ближе, чтобы взглянуть. На его плече болтается влажное полотенце, а не успевшие высохнуть волосы небрежно откинуты назад, полностью открывают его лицо, что поистине редкое зрелище. — И как оно? Мерзко? Пожимаю плечами и отвожу взгляд. Тайра успела отойти к самой дальней от лестницы стене и сосредоточенно копается в своих коробочках и банках, всем своим видом излучая занятость и показывая, что здесь уже на помощь не придёт. Что же… Пожалуй, тут я смогу и сам. Пожалуй, смогу, потому что многого от меня монстролов никогда не требует. Потому что ему от меня многого и не нужно. Останавливается прямо напротив. Бедром касается моего колена. Даже давит на него. Оценивающе глядит на сложенные на груди руки и опущенный подбородок. Касается моей шеи, обхватывая её сзади. Касается и легонько давит, вынуждая поднять лицо, встретиться взглядами. — Не хочешь… поговорить? — предлагает, чуть понизив голос, и с моих губ срывается понимающая усмешка. Потянувшись к его лицу, с нажимом очерчиваю большим пальцем самый заметный из всех шрамов. Не мешает мне, напротив, даже приоткрывает рот. — Поговорить? Дай-ка предположить, в спальне? Брови у него густые и чёрные. Брови у него изламываются просто потрясающе, когда саркастически приподнимаются вверх. Просто потрясающе для того, чья мимика так бедна. — Так ты хочешь или останешься с жабами? Вспоминаю и о своём «люблю» и о том, как Лука из кожи вон лезет, чтобы просто досадить ему, уколоть. Вспоминаю, каким ледяным становится монстролов при понижении температур и о том, что, возможно, совсем скоро он уснёт вовсе. И тогда у меня не останется даже постели и ухмылок. Не останется даже снисходительного тона и «бестолочи». На три долгих месяца, которые я могу и не пережить вовсе. Могу не справиться со всем, что происходит вокруг, без него. — Да. — Его рука, широкая и тяжёлая, ложится на моё колено и сжимает его. Помедлив немного, поднимается выше, скользя по бедру. — Я хочу. *** Прикосновения едва весомые. Призрачные. Сквозь опутавшую дрёму и непрочный поверхностный сон. Сквозь всё. Волосы, упавшие на лицо, отводят в сторону, проходятся по носу сразу двумя пальцами, средним и указательным, словно желая убедиться, что тот всё ещё идеально прямой. Что переносица не сломана и даже порезана не была. Что на скулах шрамов нет, и холодное лезвие никогда не касалось лба. Ведёт даже по векам и надбровным дугам. Просыпаюсь медленно, но не открываю глаз. Просыпаюсь и послушно размыкаю губы, когда очерчивает и их тоже. Касается грубыми подушечками пальцев верхней, чуть жмёт на неё, словно проверяя на мягкость, и переходит к уголку рта. Одновременно с этим давит на подбородок, и сдержаться от плутоватой улыбки не выходит. Тут же, пока не успел отдёрнуть руку, прикусываю за кончик пальца и, сжав зубами, касаюсь языком. Слышу негромкий смешок и вместо одного получаю сразу два пальца. Два давящих на губы жёстких пальца, хозяин которых, совершенно наплевав на неплотно сжатые зубы, проталкивает их в мой рот. Глубоко, почти по костяшки, и давит на язык. Глубоко, царапнув по нёбу и уперевшись в него фалангами, чтобы не вызвать и так давно поблекший рвотный рефлекс. Расслабляю челюсть, позволяя делать всё, что ему вздумается. Позволяя играть с кончиком языка и то и дело нажимать на острые концы клыков или же ощупывать тупые передних зубов. Расслабляю челюсть, всё так же находясь в блаженной темноте, спрятавшись под веками и откинувшись на подушки. Заложив руки за голову и согнув в колене одну ногу. Согнув и тут же почувствовав, как становится мокро между ними от смены позы. Согнув и коснувшись бедром холодной кожаной куртки. Куртки?.. Но зачем ему сейчас куртка? На мне болтается большая, словно с чужого плеча, рубашка, но он сам не пожелал её снимать. Расстегнул сверху лишь пару пуговиц и стащил шнурок, стягивающий волосы. Ему же я не позволил оставить и нитки. К чёрту, если это моё, моё только лишь во время постельных игрищ, то я хочу видеть и трогать это полностью. Тут же отталкиваю ладонь, для верности ещё и прикусив за кончики пальцев, и распахиваю глаза. Играть и нежиться сразу расхотелось. В комнате довольно темно, и для того, чтобы сфокусироваться, приходится постараться, приходится прищуриться и даже смахнуть выступившую слезу. В комнате душно и полумрак, на тумбе — зажжённая масляная лампа. Постель смята, а из подушек на месте осталась только одна. Трясу головой, упорно сгоняя остатки своего сладкого плавания чёрт-те где, и хмурюсь, лицезрея чистильщика полностью одетым. — Зачем ты хмуришь такую хорошенькую мордашку? — Тянется к моему лицу, чтобы коснуться щеки, но перехватываю его кисть и сжимаю поверх широкого рукава. — Ты что, уходишь? — звучит хрипловато от непродолжительного сна и сухости в глотке. Звучит недовольно и вовсе не так, как должен звучать голос после секса. Совсем не так, когда по всему телу россыпи свежих, выцветающих поцелуев и синяков. Совсем не так, когда внутри всё ещё мокро, а стоит только напрячь живот или пошевелиться, как снаружи становится мокро тоже. Растрёпанный, оттраханный и растерянный. Стараюсь не думать о том, как выгляжу. Хотя бы потому, что зрелище должно быть довольно жалким, а вовсе не соблазнительным. Хотя бы потому, что он сидит на краю кровати, а не лежит рядом, размышляя о чём-то своём и оглаживая руками всё, до чего доберётся. Выглядит крайне задумчивым и немного раздосадованным. И мне остаётся надеяться, что не потому, что сглупил и решил коснуться меня, а не свалил молча. — Ухожу, — отвечает с кивком и, сжав мою коленку напоследок, поднимается на ноги. — Спи, княжна. — Уже выспался. — Несмотря на то, что это и вполовину не правда, упрямство существенно бодрит. — И хочу пойти с тобой. Уже поворачиваюсь, собираясь спустить ноги с кровати, как монстролов, проверяющий лямки своего рюкзака, протестующе вытягивает руку. — Исключено. Выспался, так найди какое-нибудь занятие. — Выпрямляется и, закинув сумку на плечо, оценивающе оглядывает меня от макушки до стоп. — Приведи себя в порядок, например. Намёк более чем явный. Кривлюсь и вместо того, чтобы показать язык, вопросительно приподнимаю брови. — А что? Таким я тебе уже не нравлюсь? Анджей закатывает глаза и отводит упавшую шторой на лицо чёлку в сторону. — Нравишься. Но я вернусь слишком нескоро для того, чтобы ждать меня в таком виде. Серьёзно, Йен, не хочешь отдыхать, так займись чем-нибудь. Прими ванну, разбери бардак в комнате, придумай ещё что-нибудь. Киваю на каждое его предложение и закипаю всё больше. Слишком знакомо всё это. — Ага. Только не мешай, не путайся под ногами, не лезь не в своё дело, — подстроившись под его тон, продолжаю, понимая, что вроде бы и стоило закусить язык и просто кивнуть, а уже после наедине с подушкой изливать свои не очень-то и мелочные обиды, но попробуй тут сдержаться. — Вроде того. — Монстролов не хмурится и вроде бы даже не злится. Но и былого веселья на его лице нет тоже. — Рад, что мы поняли друг друга так быстро. Кривлюсь и чувствую, как всё волшебство, что наполняло моё тело, куда-то уходит. Остаются лишь саднящие синяки, сырость и чувство опустошённости. Чувство, что я испытал, стоя на улице перед домом ведьмы всего лишь день назад. Анджей проверяет рюкзак по новой, на этот раз грубо пришитые боковые карманы, стаскивает со стула тяжёлый плащ и вертится вокруг своей оси в поисках совсем не маленького, но вовсе не стоящего на виду меча. Находит в тени около шкафа. Находит, хватается за середину, не опасаясь рассечь ладонь, проверяет, насколько плотно намотана шкура, и уже почти выходит за дверь, когда я снова подаю голос: — Я тебе вообще нужен? Не как безотказный станок для траха? Останавливается, как был, с протянутой к ручке кистью. Запрокидывает голову. Наверняка закрывает глаза и шумно выдыхает. Как и всякий раз, когда старается справиться с собой. Ещё и считает мысленно, наверняка. Хотя бы до пяти, прежде чем обернуться. Да и то не полностью, а так, в полголовы. — Ты знаешь, что нужен. — Кажется, будто каждое слово даётся ему с тем ещё усилием. Кажется, будто заставляет себя произносить их, да ещё и выдаёт — как гвозди забивает. Резко и по одному. — Если бы я знал, то не стал бы спрашивать. — Тушуюсь немного, но не отстаю, не желая отпускать вот так. Не поговорив хотя бы немного о том, что меня тревожит. Жрёт по-чёрному, на самом деле, но куда проще не признавать этого, спрятавшись за подменой понятий. — И, может быть, повернёшься? Обычно люди смотрят на тех, с кем разговаривают. Делает, как прошу, да только губы плотно сжатые и челюсти сведены так, что побелевший шрам выделяется особенно сильно. Сначала на него смотрю, а после, задрав голову, и в глаза монстролову. Доверчиво ожидаю ответа. Каким бы тот ни был. Раздумывает долго и говорить начинает, только когда, видимо, расслабляется: — Стал бы я таскать тебя с собой, если бы ты был мне не нужен? Выдох. Легче, как если бы со слабой грудины сняли часть груза. Жаль, что только часть. Сомнений его ответ не порушил. — А как же «благодарность»? — мстительно припоминаю, понимая, что сделаю хуже только самому себе, но разве можно удержаться, когда всё так и бурлит? Где эмоции верховодят, разум отдыхает. — Что, если эта палка о двух концах? Я тебе «благодарен» по гроб жизни, а ты за меня «ответственен», вот и страдаешь, не зная, как отвязаться? Смотрит, будто я только что ляпнул, что курицы летают. С недоумением и приподняв бровь. И, действительно, как же глупо… Глупо было бы с его стороны не сбагрить меня в ближайший бордель или назад, прямо в руки сестринского мужа, а продолжить возиться, решая возникшие из-за меня проблемы. Одну за одной. Опускаю взгляд, делая вид, что меня крайне заинтересовали новые застёжки на его сапогах. Или же это натёртые до блеска старые? Надо же, какая гравировка на правой… Жуть, как интересно. — Всё сказал? Кисло улыбаюсь и сжимаю колени. Рубашку хочется натянуть пониже. — А ты даже не возразишь? — говорю просто для того, чтобы что-то сказать. Чтобы он бросил что-нибудь такое же неважное в ответ и задержался подольше. Пускай на пару секунд, а если повезёт, то и минут. Побыл рядом не только в физическом смысле. — Времени нет. — Отрицательно качает головой и поправляет сползшую с плеча лямку рюкзака. Полупустой в кои-то веки, наверняка. — И если ты закончил со своими подозрениями, то я пойду. А ты завязывай с истериками и приведи себя в порядок. Если всё пройдёт хорошо, вернусь утром. — Куда идёшь, не скажешь тоже? Любопытство за пояс, как нож, не заткнёшь. Да и потом, куда спокойнее, когда ты хотя бы немного, но в курсе дел. Общих дел. Жаль только, что так считаю лишь я один. — В этом нет никакой надобности. Согласно киваю и опускаю подбородок. Хочется ещё и сбитое одеяло подтащить поближе и спрятаться под ним с головой. Чтобы никто не увидел моих пылающих от жалости к себе и раздражающей кожу соли щёк. — Да, ты прав. Для того чтобы раздвигать ноги, много знать вовсе не нужно, — цежу чопорно и вместе с тем капризно. Совсем немного. Совсем не как прежний я, что позволял себе закатывать истерики и швыряться дорогими вазонами. Что позволял себе спать с кем попало и просто так, от скуки, скакать по чужим постелям. Что позволял себе прежний, глупый и почти такой же ненужный никому, как сейчас, я. Всё держится на этом ломком, крайне ненадёжном «почти». На оговорке. — Иди. Анджей чувствует его тоже и, вопреки моим ожиданиям, не уходит с молчаливым кивком, а терпеливо остаётся на месте. Должно быть, борется с желанием скрестить поперёк груди занятые руки. — Тебе когда-нибудь надоест это? Оживляюсь тут же, готовый разбрасываться намёками: — Зависит от тебя. Намёками, первый же из которых он понимает верно. — Ладно… — Вздыхает, наверняка мысленно отвешивая мне подзатыльник или два, и всё-таки снисходит до пояснений: — Тайре нужен особый гриб для того самого зелья. Он тускло светится в лунную ночь и растёт только внутри гробов, на истлевших ногах мертвецов. И лишь только ведьма может найти его. Тебе стало легче? О, ещё как! И почему нельзя было сказать с самого начала, а не разводить эту глупую таинственность? Да и потом, что может быть опасного на кладбище, если там не таится какая-то восстающая по ночам нечисть или не обосновался некромант? — Так значит, ты будешь?.. — осторожно уточняю и так сильно наклоняюсь вперёд, что для того, чтобы удержать равновесие и не грохнуться на пол, приходится резко взмахнуть руками и податься назад задницей. И тут же зашипеть от туповатой, не сказать, что сильной, но всё-таки боли. Противной. Ноющей. И чуть подзабытой за время двухнедельного похода. Ойкаю, а во взгляде Анджея появляется мягкая самодовольная насмешка. — Раскапывать могилы? Да. — Открываю было рот, чтобы перебить, но он повышает голос и спешит уточнить: — Но не здесь, в городе подходящих нет. Придётся вернуться на то старое кладбище, где мы уже были. Доволен? Теперь можешь спать спокойно? Доволен, как же. От того места у меня мурашки по коже. И не столько от самого кладбища, сколько от спрятанной неподалёку усадьбы и той многорукой твари, что призвана охранять покой спящих мертвецов. Вот уж с кем мне бы не хотелось встретиться вновь. — Значит, Тайра с тобой? — уточняю, в последний момент передумав и произнеся другое имя. В последний момент решив, что будет лучше спросить не напрямую, а пойти искоса. Чтобы не начать по новой всё. — Да. И наверняка уже злится, — произносит с нажимом, да ещё и для убедительности глянув на тёмное не зашторенное окно. Закатное солнце только-только собирается скрыться за горизонтом. — Так я пойду? Уже можно? — Но я мог бы тоже… — Последняя попытка самая вялая из всех. Последняя и спровоцированная тем, что мне вовсе не хочется оставаться одному в доме. Несмотря на то, что ведьма вернула мне дневник и возможность покопаться в нём выдалась просто прекрасная. Несмотря на то, что стены защищены лучше прежнего и никаких подозрительных вещиц внутри попросту нет. Нет и чучел больше, но от этого не менее жутко. От ассоциаций и предчувствий никуда. Не в этот раз. — Не мог бы, — возражает мягко, словно прочитав мои мысли по выражению лица, и принимается убеждать, а не приказывать, как привык: — Просто отдохни, Йен. Поспи на нормальной кровати. Почитай. Поспи ещё раз. Пользуйся тем, что остаёшься один. В последнее время это большая редкость. Редкость, это точно. Как вернулись, я либо с Тайрой, либо с самим монстроловом. До этого были везде втроём. А ночь в пещере и вовсе… отдельной статьёй. О которой лучше не вспоминать. — Знаешь, каждый раз, когда ты оставляешь меня, я чувствую себя ненужным… — Порыв откровенности внезапный даже для меня. Просто нахлынуло, да так сильно, что захотелось поделиться. — Неспособным на что-то большее, нежели влипать в неприятности или быть послушной грелкой. Жду, что возразит или покачает головой. Обзовёт бестолочью в полголоса или просто молча выйдет. Жду чего угодно, только не отчётливого, равнодушно брошенного в пустоту перед собой: — У каждого свой крест. Сжимаю зубы и далеко не сразу замечаю, что ухватил ещё и кусок щеки. Что привкус, который разлился по языку, — это привкус соли и мерзковатой, липкой сладости. Привкус крови. Уходит, мягко притворив за собой дверь, и, даже когда этажом ниже входная, закрывшись, хлопает, его слова всё ещё звучат в моей голове. «У каждого свой крест». Как бы ни старался, не отмоешься. Прошлое от кожи не отскоблишь. Хоть до крови дери, хоть режь. Опираюсь на ноги лишь спустя маленькую вечность. Поднимаюсь, оттолкнувшись от мягкого матраца, и, даже не оглянувшись в поисках полотенца, выхожу в коридор. Рубашка сползла почти до локтя, рукав болтается на уровне колена. Волосы лезут в лицо. Волосы, как и ноги тоже, наверняка испачканные. Как и я весь. Стоило, наверное, обтереться в комнате, да только мне становится так наплевать, что даже забываю о том, что не один. О том, что есть ещё одна пара глаз, которая может увидеть всё это и припоминать, пока ничего нового не прицепится. Пока нового повода не дам или сам не найдёт. Но в коридоре тихо, снизу никаких звуков не доносится. И проклятое любопытство толкает в спину. Не в ванную комнату, а к лестнице. Не набрать воду, чтобы отмыться, а по коридору вперёд. Волосы только назад, чтобы не запнуться и не сломать хребет, полетев со ступенек вниз. Вниз… В гостиную. Вот где и лампа горит, и шорохи слышны. Шорохи оправляемой одежды, скрип кожи и негромкий лязг металлической пряжки ремня. Собирается уходить тоже. Собирается, без оружия, даже из сапога выдернув узкий длинный нож. Собирается, бросая свои сумки и ни разу не глянув на по новой разложенный на столе, начищенный арсенал. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, куда именно. Или к кому? Осторожно прижавшись голым плечом к косяку, в обтянутую кожаной курткой спину смотрю. Не таюсь нарочно, жду. Когда заметит или же когда пройдёт мимо, сделав вид, что нет. Ни разу не разговаривали с того момента, как переступили порог этого дома. Ни разу, если не считать вскользь брошенные комментарии. — Чудно выглядишь, конфетка. Поднимаю глаза, отвлёкшись от разглядывания прилаженных к его сапогам блестящих цепочек. Отвечаю кривоватой ухмылкой и кивком. Он прав. Я выгляжу просто чудесно. С натёртыми коленями и в засосах-синяках. С опухшими губами и вороньим гнездом вместо волос. Ч-У-Д-Е-С-Н-О. — Ты тоже ничего. Возвращает ухмылку и, запустив пальцы в одну из расстёгнутых сумок, вытаскивает увесистый, звонко брякнувший мешок. Прикинув его вес на ладони, прячет за пазуху. Оправляет куртку и ворот рубашки. Кто-то расстарался для того, чтобы отправиться кутить. Кто-то даже вспомнил, с какой стороны браться за гребень, и привёл свои волосы в относительный порядок. И меня просто трясёт от мысли, что всё это может быть для кого-то. Кого-то определённого или определённой. Что он нашёл нечто, способное удержать его внимание дольше, чем одну ночь. Сглатываю, понимая, что сухость, сковавшая глотку ещё в спальне, никуда не делась. Сглатываю и явственно представляю, что вот-вот останусь совсем один в этом доме. До утра или дольше. Останусь один не потому, что сам этого захотел, а потому, что попросту никому не нужен. Мешаюсь под ногами. Лезу не в своё дело. Навязываю глупые, самому не дающие дышать чувства. — Уходишь? — Вопрос очевидный и глупый. Конечно же уходит. Иначе для чего все эти сборы? Иначе… Вдруг дёргаюсь и вытягиваюсь в струну, замирая, как громом поражённый. Догадка, прошедшая вскользь, вдруг становится яркой вспышкой. Его тоже не взяли с собой. Анджей не взял. Тут бы хмыкнуть и поделиться размышлениями, но как-то слишком горько. Поэтому пускай лучше так. Непроизнесённым висит в воздухе. — Ухожу. — Кивает и уже было шагает в сторону коридора, как, негромко чертыхнувшись, возвращается за метательным ножом. Прячет его в привычное место, а я в который раз понимаю, как же тяжело старые привычки умирают. И умирают ли вообще? — На поиски очередной подстилки на ночь? — Вопрос не сам собой. И не случайно вовсе. Вопрос, что так и крутился на моём языке. Вопрос, который я бы всё равно задал. Не сегодня, так через два дня. Лука, так и не выпрямившийся до конца, замирает. Медленно поднимает голову и глядит снизу вверх исподлобья. С любопытством и ещё чем-то, смахивающим на подозрение. — А ты хочешь пойти со мной, княжна? Отрицательно мотаю головой и вытягиваю раздражающе налипшие на спину прядки волос из-под рубашки. Пожимает плечами, осматривается ещё раз. Делает шаг вперёд. Ещё три — и пройдёт мимо. Тоже уйдёт. — Их было двести. — Замирает почти напротив. Левее. Непонимающе приподнимает бровь. Я же склоняю голову набок и ладонью касаюсь пылающей шеи. Жму кончиками пальцев на пятна засосов, и эта тянущая, едва уловимая боль оказывается очень к месту. Оказывается очень нужной сейчас. Улыбаюсь ему, как не улыбался уже очень давно, и договариваю, доверительно понизив голос: — А может быть, даже больше. Я не помню точно. Тех, кто имел меня раз, а иногда и все десять. Их было двести. Всё ещё не помнит. Не помнит вопроса, но, готов спорить, обстоятельства, при которых задал его, — до мельчайших подробностей. Потому что помню я. Потому что, как ни старайся, память — слишком хитрая штука, чтобы что-то избирательно из неё выкинуть. Чтобы перелистнуть страницу и начать заново уже с чистой. Как ни старайся… Мне чистым уже не быть. У каждого свой крест, верно? Последняя мысль так и жжёт. Последняя в моей голове так и вертится, но вовсе не моим голосом. — Очаровательно. — Лука выглядит сбитым с толку. Озадаченным. — И зачем ты мне это рассказываешь? — Я старался не спать с одним и тем же мужчиной дважды. Выбирал тех, кто свалит с рассветом и никогда больше не вернётся. Но иногда случались досадные осечки. Потому что некоторые из них влюблялись, — продолжаю, словно не услышав его. Продолжаю, пальцами теребя верхнюю застёгнутую пуговицу на рубашке и всё думая, как сильно надо закрутить нитку, чтобы та лопнула и маленький кругляшек отвалился. И в голосе самому слышится нечто маниакальное. Нечто, присущее старому мне. Старому, который так никуда и не делся со временем. Как бы сильно я сам ни любил. — И тогда начиналась иллюзия. Каких-то отношений или чувств. На неделю или на месяц. Кто-то задаривал меня подарками, а кто-то мог кончить, только почувствовав себя как следует униженным. А один из приближённых отца мог спустить, подглядывая, как я трахаюсь с тюремщиком. Иногда с двумя. Хочешь ещё? Лука, слушающий меня как никогда внимательно, едва уловимо передёргивает плечом. Вопрос, должно быть, слишком неожиданный. Вопрос, должно быть, нарушает монотонность моего рассказа. Обрывает его. — Так зачем? Зачем мне это всё? Сомнения — вот что стоит за его словами. Вот что я слышу, если отбросить в сторону смысл произнесённых слов. Отлипаю от косяка и, выгнув спину, потягиваюсь, разминая затёкшие мышцы. Размочаленная нить появившегося натяжения не выдерживает, и пуговица отскакивает в сторону. Рубашка скатывается ещё ниже. Едва держится теперь, а если начать дёргаться, так под собственной тяжестью скатится вниз. — Потому что ты спрашивал меня об этом. Шаг вперёд. Пружинистый и напряжённый. Всего один. Шаг вперёд. Мой. Он на месте стоит. Молчит. А скулы — тонкие, резные, без единого шрама, но с едва уловимой желтизной от почти что сошедшего синяка — напряжены. Так сильно, что челюсть вырисовывается чётче, чем обычно. Так сильно, что у него наверняка ноют зубы. Ещё шаг, и я, не глядя, задирая рукав до локтя, ладонью упираюсь в чужую грудь. За его спиной стол, по правую сторону диван с небрежно брошенным измятым пледом и подушкой. Поднимаю глаза и смотрю в его. Долго и тяжело. Без отрыва. Пока не начнут слезиться и всё-таки придётся моргнуть. Всё-таки придётся сделать это первым и подарить ему очередную улыбку. Ему, который, на удивление, всё ещё держится. Несмотря на то, что сердце так и долбится под моими пальцами, а внизу в штаны наверняка давит. Держится. Каков молодец. И именно это, а не его ухмылки или брошенные вскользь двусмысленные фразы, отшибает мне последний мозг. Именно это, а не его тяжёлые взгляды или шутливые угрозы. То, как он старается делать вид, что ничего не происходит. То, что даже сейчас, в полушаге, он думает, как сбежать в ближайшую харчевню и подцепить там кого-нибудь. Кого-нибудь, кто не Анджей, и… не я. Льстит. Кровь по венам быстрее. Ощущение неправильности зашкаливает. В прошлый раз, в амбаре, первым был он. Теперь я. Только мы в себе оба — никого не нужно целовать, чтобы заставить очнуться. Не нужно трахать, чтобы согреть. Ничего не нужно. Полшага вперёд. Послушно зеркалит назад. Ещё… Схватив за локоть, разворачиваю. Неожиданно сильно даже для себя толкаю и усаживаю на скрипнувший диван. Всё ещё молчит. Не отталкивает, но и не предпринимает ничего тоже. Даже когда я, отмахнувшись от тянущей боли в ногах и пояснице, забираюсь сверху, коленями упираюсь в его бока. Пальцами, не торопясь, вытягиваю верхний ремешок из застёжки на куртке. За ним второй, после третий… Забираясь за пазуху, вытаскиваю набитый монетами кошель и безо всякого интереса бросаю на диван. Всё ещё наблюдает. Ладони безжизненно лежат на обивке. Не касаются меня. Что же… Воспринимать это как вызов или отчаянную попытку сбежать? Если первое, то как надолго его хватит? Если второе, то почему всё ещё не скинул и остался? — Как бы он тебя ни обидел, ты пожалеешь об этом, княжна. Да. Я жалею. Жалею, что ввязался во всё это. Жалею, что позволил уговорить себя на то проклятое платье, на Даклардена. Жалею, что напросился в порт. Жалею, что хочу обоих. И чем меньше имею на это право, тем больше хочу. Чем больше меня отталкивает один, тем больше тащит ко второму. А может, я и сейчас путаю? С чем же на этот раз? Новая волна бессильной злости заставляет меня выгнуться. Заставляет подвинуться ближе и прижаться грудью к груди. — Ты говорил, что не благородный, — напоминаю, а пальцы — шебутные, нервные пальцы — становятся пугающе ловкими. Проворно расправляются с пряжкой широкого ремня и расстёгивают чужие штаны. Забираются в них, и пускай так не очень удобно, ощутить, прежде чем их грубо схватят и отпихнут, успевают сполна. Язык так и чешется спросить: как давно у него стоит? — Послушай, Йе… — Зажимаю ладонью его рот. Мог бы и руку столкнуть, но не делает этого. Не делает совершенно ничего. Словно если и пытается остановить, то в полсилы. Нехотя. — Ну уж нет, — перехожу на шёпот и склоняюсь пониже, едва не касаясь подбородком собственной руки. — Слушать сегодня будешь ты. Сегодня — ты. Можешь молчать и не двигаться. Можешь смотреть, будто собираешься прожечь дыру во лбу. Можешь презирать меня. Плевать. Не мешай. И, словно услышав, отпускает мою ладонь, ту, что так быстро расправилась с застёжками. Ту, которая тут же возвращается к прерванному занятию, и то, что я чувствую, высвобождая его член и обхватывая пальцами, не даёт мне дышать. Головокружительная смесь из вины и похоти. И чем больше первая, тем сильнее давит второе. Давит, подстёгивая к более решительным действиям. Давит, заставляя беспокойно ёрзать и кусать губы. Давит, заставляя давиться слюной, собственным языком и ядовитым злорадством. Злорадством, вызванным тем, что я могу иметь больше, чем они оба. У каждого свой крест. Что ж, значит, я буду тащить его, пока не станет тяжёлым настолько, что раздавит. Значит, попробую узнать, на сколько хватит моих сил. Лука прикрывает глаза, опускает затылок на диванную спинку. Расслабляется, но по-прежнему остаётся лишь послушной куклой. Остаётся безучастным. И это вовсе не то, что я хочу. Освобождаю его рот, напоследок проведя пальцами по губам, и щекой жмусь к его, обхватываю за шею, прикусив за мочку уха, торопливо шепчу, не переставая ласкать пальцами: — Мы славно покувыркались, прежде чем он ушёл. Ты даже не представляешь, насколько я мокрый внутри. Хочешь проверить? Привстаю, опираясь коленями о диван, покусываю бледную, оголённую из-за заплетённых в небрежную косу волос шею. Покусываю, перекатывая зубами солоноватую кожу, и, не сдержавшись, сжимаю до негромкого хруста. Инстинктивно дёргается, но не шипит даже. Напротив, поворачивает голову, предоставляя мне лучший доступ. Позволяя целовать и вылизывать. Позволяя вспомнить, что укусы и синюшные пятна засосов ему нравятся больше. Позволяя истязать свою шею, разукрашивать её, нетерпеливо скулить на ухо. Уговаривая и упрашивая. И как же ему нравится… Нравится мучить нас обоих, оттягивая. Оттягивая до последнего, а после, когда уже совсем невмоготу станет, а налитый кровью член — дубовым, вцепиться в мои бёдра. Сжать их с обеих сторон и с нажимом провести по ним вверх. Провести до ягодиц и, не останавливаясь, по расселине между ними. Не останавливаясь ни на единую секунду, так же плавно скользнуть в меня пальцами. Только правой руки. Проверяя мои слова. Проверяя, насколько я в действительности грязный и готовый. Проверяя медленно и чудовищно мало. Кончиками пальцев подразнивая вход, приоткрывая его, растирая оставшуюся внутри сперму по растянутым мышцам. Растирая ЕГО сперму. — Тебе нравится? — спрашиваю, неторопливо подаваясь назад, чтобы почувствовать больше. Чтобы почувствовать себя очень-очень грязным. Промежуточным звеном. Почувствовать себя между ними. Пускай не кожей к коже, пускай не одновременно, но между. Ответом молчание и мельком замеченная в уголке сжатых губ алая капля. Всё ещё сдерживается, несмотря на то, что взгляд серых глаз мутный и рассредоточенный. Несмотря на то, что выскользнувшие из меня пальцы ведут по внутренней стороне бедра, почувствовав и там тоже подсохшую просочившуюся полосу. В ответ всё ещё тишина и редкий лязг зубов. В ответ почти ничего, кроме готового сделать мне очень хорошо члена, что я сжимаю до пульсации своими пальцами. Пытаюсь направить его в себя, но, словно очнувшись, перехватывает за запястье. Стискивает едва ли не до хруста. Я же в ответ на это только невинно приподнимаю брови, пришибленный похотью. Он нужен мне внутри. И плевать, что говорить. — Что? Думаешь, мне всё ещё нужна подготовка, чтобы попрыгать? После того, как он спустил в меня дважды? Встречаемся взглядами едва ли не впервые за всё то время, что я трусь о него сверху. Встречаемся взглядами, и в его столько злости, что у меня дыхание перехватывает. Ну давай уже, накажи меня! — Это намёк на то, что у меня меньше? — Приподнимает брови, но напряжение, что каждое слово пропитало, убивает весь смысл его остроты. Напряжение, которое копится, потому что то и дело, головкой касаясь моего бедра или промежности, не отпускает себя. — Я думаю, — всё ещё не повышая голоса, на грани шёпота, стараясь, чтобы звучало чопорно и вместе с тем с придыханием развязно, отвечаю, — мы оба знаем ответ на этот вопрос. И чем дольше держится, тем сильнее потеряет голову, когда сорвётся. От предвкушения пальцы судорогой сводит. От предвкушения хочется поторопить его новым укусом или пощёчиной, после которых уж точно уткнёт лицом в ковёр и наконец возьмёт. А если нет, то я сам возьму то, что мне нужно. Возьму, направив в себя и опустившись сверху. Возьму, как только перестанет стискивать мою кисть. Как только отпустит. И несмотря на то, что растянутый и едва дышащий от возбуждения, сделаю это медленно. Медленно опускаясь, сжимая его внутри себя, и наконец, приняв весь, ощутив себя распятым в третий раз за вечер, выдохну. Только тогда. Не касается меня больше нигде. Не гладит, не тискает. Словно терпит. Словно наказывает себя мной. Мной, выдавливающим из него наслаждение по капле. Мной, покачивающимся на нём и медленно расстёгивающим нижние пуговицы на рубашке. Расстёгивающим под пристальным жадным взглядом. Жаль, что лишь им. Оставляю пуговицы в покое и демонстративно, отклонившись назад, охнув оттого, как правильно сместился его член внутри, обхватываю собственный через ткань. Потираю его, обтянув белой материей маленькую головку, и продолжаю делать это, пока не присоединится ко мне. Пока красивое лицо не сведёт болезненной, словно виноватой, судорогой и пальцы, комкающие плед, не лягут поверх моих. Сначала лягут, а после сожмут так, что я взвизгиваю и непроизвольно сжимаюсь сильнее. Ухмылка на губах напротив становится шире. Становится хищной, а глаза — серые, и без того щедро награждённые природой стальным блеском, — почти невменяемыми. Безумными. — Ты сказал, что он кончил дважды… — тянет с ленцой и немного в нос. — Неужто не устал? — Лёжа на лопатках, не слишком-то вымотаешься, — возвращаю реплику тут же, и его левая рука дёргается, словно змея в броске. Думал, что схватит за горло, но сгребает в кулак лишь ткань рубашки. — Так сколько же тебе надо, чтобы насытиться? Упираюсь ладонями в его защищённые курткой плечи, жалея, что через неё не почувствовать тепла кожи, и, изображая стыдливость, прячусь за опущенными ресницами. — Ещё двух с тобой будет вполне достаточно. На сегодня и всю следующую неделю. На сегодня, и если повезёт, то на весь последующий месяц. Если повезёт и я окажусь достаточно умным для того, чтобы снова вспомнить о совести и изобразить приступ амнезии. Но я уже сейчас знаю, что нет, не окажусь. Что не пройдёт во второй раз. Что это больше не проигнорировать. Не проигнорировать «других» нас. И пускай Анджей сколько угодно утверждает, что нет никаких «их». Пускай говорит, что я путаю любовь с благодарностью. Похоть и тягу уж точно ни с чем не перепутать. Желание целовать и вешаться на шею. Быть как можно ближе. Быть близко… как сейчас. Быть близко со ставшим наконец самим собой Лукой, который нетерпеливо тянется вперёд и пытается управлять мной. Который пытается заставить меня двигаться быстрее и укусить за плечо. Отстраняю со смехом, ловко ухватившись за волосы. Отстраняю и, глядя прямо в глаза, говорю, что это только для меня. Что ему нельзя сейчас кончить. Иначе как же он возьмёт меня лицом вниз? Иначе как же он возьмёт меня так, как ему всегда хотелось? — Тебе не понравится, княжна, — отвечает с придыханием, но ласкающая меня ладонь начинает двигаться мягче, начинает соблюдать чёткий ритм, чтобы как можно быстрее приблизиться к этому своему «хотелось». — Ошибаешься. — Моей категоричности, дезориентированности и плывущим кругам перед глазами позавидовал бы любой злоупотребляющий травами бедолага. — Мне очень понравится… Это и обещание, и разрешение. Абсолютно на всё. Абсолютно на всё то, что он захочет со мной сделать. Пускай. Сейчас. Потом. Когда и если ещё захочет. Движения из плавных — в рывки. Спину сводит, волосы налипают на шею. Спину сводит, а его проклятые тонкие пальцы продолжают играть со мной. Прямо через рубашку и совершенно точно не собираются её убирать. Материя влажная, но всё ещё царапает. Материя, которая пропитывается горячей вязкой спермой на особо чувствительном толчке, и я сжимаюсь абсолютно везде, едва не взвизгнув. Веки, пальцы, саднящий изнутри зад. Весь один сплошной спазм. Весь один сплошной спазм, который всё ещё продолжает по инерции двигаться и, когда распахивает глаза, помнит лишь о том, что нельзя позволить и ему кончить. Не так. Но Лука прекрасно разбирается и сам и едва ли позволяет мне вставить хоть слово. Едва ли позволяет восстановить дыхание, как сталкивает вбок и, ловко вывернувшись из-под моих рук и ног, стаскивает куртку. Сапоги следом. Так и не пригодившийся нож падает на ковёр. Ставит на четвереньки и давит на затылок, утыкая лицом в подушку. Давит и тут же путается пальцами в волосах, наматывая на них всклоченные прядки. Задирает рубашку до самых лопаток. Проходится пятернёй по пояснице. Шлёпает до вырвавшегося крика и берёт снова. Иначе на этот раз. Так, как ему нравится. Берёт, и я кусаю наволочку, чтобы хоть как-то себя заткнуть. Чтобы не верещать и не охать каждый раз, когда коленки проезжаются по обивке. Могу только мычать, подобно бессловесной животине, которую притащили на случку. Потому что так это и выглядит. Потому что это оно и есть. Вколачивается в мои бёдра, поднырнув ладонью под живот, трогает опустевшую мошонку и ногтями царапает поджавшийся живот. Находит маленький беззащитный сосок и стискивает его так, что у меня темнеет перед глазами и никакая подушка уже не может заглушить всхлипа. Отрывает от неё, всё так же потащив наверх за волосы и заставляя опереться на дрожащие локти. Отрывает от неё и, притормозив, склоняется набок, чтобы видеть моё лицо. — Знаешь, что я хочу услышать? — спрашивает нетерпеливо и, покачиваясь, едва не выходит из меня. Едва, то и дело скользя по опухшему, раздразнённому и наверняка начнущему чудовищно болеть после того, как всё закончится, входу. Тянет ещё раз, заставляя сильнее запрокинуть голову, и повторяет снова: — Так знаешь или нет? Сглатываю и языком прохожусь по пересохшим губам. Выворачивая шею, пытаюсь заглянуть в его лицо, и всё тело сладко содрогается при мысли о том, каким он меня видит. — Внутрь, пожалуйста? — прошу, нарочито громко всхлипнув и заставив глаза увлажниться. Прошу, а у самого под костьми всё скручивается в спираль от восторга, что он может испачкать меня ещё больше. Что ему крышу рвёт от того, что он толкается в меня после Анджея. От того, каким я ему достался. Каким пришёл сам. Сделай это внутрь, пожалуйста… Сделай, как он. Сделай это со мной. И он делает. Перестав наконец терзать волосы и сосредоточившись на себе. Делает, совершенно не думая о том, что мне может быть больно. Совершенно не заботясь о моих чувствах или ощущениях. Просто используя меня, как одну из тех девок, которым он успел пообещать чёрт знает что. Используя меня, как всякий когда-то. Когда мне нравилось это. Нравится и сейчас. Чувствую, как замирает, старается быть как можно глубже, напирает и, навалившись всем своим весом, мелко задрожав, кончает. Остаётся внутри до самого конца. И лишь спустя несколько долгих минут со вздохом отодвигается. Выдыхает, как после долгого бега, а я падаю на бок и, поёрзав, упираюсь лопатками в диванную обивку. Гляжу искоса, не стремясь первым нарушить установившуюся тишину. Жду, не засыпая, как в первый раз. Жду того, что будет делать. Уйдёт или останется? И именно эти же вопросы написаны и на его лице. Словно борется с собой, не в силах решить, чего хочется больше. Или же решить, что правильнее? Приподнимает брови, словно сдаваясь на мою милость. Словно обещая, что сделает так, как того захочу я. Не произнося ни звука, сдвигаюсь ещё на миллиметр, протягиваю ему руку. Смотрит на неё, будто может укусить, а после, тряхнув головой, сжимает в своей. Тут же тащу её на себя, и он безо всяких возражений возвращается вниз. Укладывается напротив и, подпихнув свободную ладонь под голову, выжидающе смотрит на меня. — И что теперь? Неловко пожимаю плечами, ощущая, как пальцы, что намного горячее моих, щекотно проходятся по взмокшей ладони. Теперь… Теперь, наверное, стоит выяснить кое-что. Кое-что, оброненное мимоходом и, скорее всего, для того, чтобы сбить меня с толку. Кое-что, сказанное монстроловом. — Анджей сказал, что ты не целуешь тех, с кем просто трахаешься. Но ты целовал меня. Почему? Почему, если всё случилось само собой и абсолютно не грозило обернуться чем-то подобным? Почему, если тогда он элементарно подловил меня на слабости, которой не преминул воспользоваться, пускай потом и жалел о своём порыве? Выглядит расслабленным и теперь-то уж совершенно привычным. Растрёпанным, ухмыляющимся и словно сытым. Наконец-то утащившим свой кусок. И думать так о себе — неправильно, но слишком льстиво. Думать, что всё это время он хотел меня. — В любом правиле должны быть исключения, конфетка. — Улыбается, демонстрируя ровные верхние зубы, и я просто кожей чувствую, что пытается заговорить мои, ускользнуть. — Иначе какое же это правило? — Так почему? Когда похоть не затуманивает голову — настырным быть проще. Быть расслабленным, когда знаешь, что всё равно получишь своё. — Мне этого хотелось?.. — произносит задумчиво и как если бы пытался вернуть вопрос. Отзеркалить его, предоставив мне возможность придумать все устраивающие ответы самому. Придумать и успокоиться, поверив в них. Очень гуманно, спасибо. Почти так же, как с великодушным принятием «благодарности». — Так больше не хочется? Поджимает губы, таким образом скрадывая всё нарастающее раздражение. Что же, они и в этом похожи. Чуть не по его — и сразу в кусты, на кладбище или пить. Всем удобно, всех устраивает. Всех, кроме меня. — Ты же понимаешь… — начинает и, несмотря на мой внимательный взгляд, останавливается на середине, должно быть, всё ещё надеясь, что я закончу сам. — Нет, я тупой… Даже приподнимается, оторвав голову от подушки. — …сделай милость и объясни. — Не включай дурочку, Йенна, и послушай… — Нет. — Подношу наши всё ещё сцепленные руки к его рту и мешаю договорить, чтобы влезть со своей возникшей словно из ниоткуда идеей. Глуповатой и довольно детской, но действительно способной упростить всё это. Хотя бы между нами двумя. — Не хочешь говорить, о чём спрашиваю, — не надо. Но хотя бы для себя реши, чего хочешь. — Ты знаешь, кого я хочу. — Не знаю, нарочно ли или же не сдержался, но выходит у него горьковато. Выходит с оттенками безнадёжности. Киваю, щекой проведя по подушке. — Но я не знаю другого… Шепчем оба, будто бы не одни в доме и будто обоим не больше пятнадцати лет. Будто не знаем, что ведьма, знающая про всё и вся происходящее в её доме, слышит, лишь когда нарочно слушает. — …и поэтому скажи мне сейчас, скажи всего один раз. Ты хочешь только его? Это, наверное, и называется расставлением всех точек. Это, наверное, и есть момент истины. Такой вот грязной, перепачканной истины. С ударением на холодное «только». С ударением для него, такого уверенного и злого на язык. Такого задумчивого и тихого сейчас, смотрящего куда-то сквозь меня остекленевшим взглядом. С ударением лишь для него, потому что я, кажется, для себя всё решил. И самое ехидное то, что явно не сейчас. Должно быть, раньше. Должно быть, если как следует подумать, возможно, даже получится вспомнить точный момент. — Или же… — Губы просто чудовищно сухие, язык вялый и огромный, как при отравлении или болезни. — Можешь не говорить. Но ты знаешь, что нужно сделать, чтобы я понял. — Ты вообще понимаешь, что именно предлагаешь? Киваю и усилием воли заставляю себя не измениться в лице, когда он расслабляет кисть и скидывает мои пальцы со своих. Уйдёт или останется? Останется или уйдёт? Клянусь себе, что ни за что больше не полезу к нему, если свалит сейчас. Клянусь себе, что даже не посмотрю в его сторону и, как и Анджей, буду упорно делать вид, что не замечаю ни взглядов, ни случайных прикосновений. Клянусь себе не совершать больше никаких ошибок. Если. Он. Уйдёт. Если уйдёт, а не освобождённой ладонью коснётся моей скулы прямо поверх волос, спустится ею вниз и, устроив на шее, мизинцем вскользь проведя по ключицам, потянет вперёд. Без нажима почти. Не для того, чтобы поддразнить или укусить. Не для того, чтобы насмешливо послать куда-нибудь, выплюнув издёвку прямо в приоткрывшиеся губы. Для того, чтобы поцеловать. Так, чтобы я действительно понял. Неторопливо, закрыв глаза, языком очертив нёбо и даже не попытавшись укусить. Ни единого проклятого раза. Ни капли боли. Недолго, секундами исчисляя лишь. И, отодвинувшись, негромко, но всё-таки заговорить: — Ты даже не представляешь, насколько мы в дерьме, княжна. И тут же разом вспоминаю и небрежно брошенное монстроловом обещание прикончить и неверную невесту, и её жениха, и его слова о том, что, наигравшись, он к прошлому не возвращается. Хмыкаю, и вместе с невесёлым смешком, кажется, оживает и моё ноющее, будто от побоев, тело. — Да нет, я представляю.