Before the Dawn

Всё должно случиться с наступлением сумерек. Всё должно случиться и закончиться наконец. Во всех смыслах. С самого утра в лаборатории, такой привычной, что все склянки как родные, и даже Тайра, которая бросает на меня поистине испепеляющие взгляды, не умаляет этого ощущения. Даже Тайра, что нет-нет да буркнет что-то себе под нос про чистоту и непорочность моей натуры, но напрямую ничего не говорит. Только о том, что порой полезно думать головой, а не задницей, и то всего раза три. От этого, как ни странно, даже легче. От того, что меня распекает кто-то другой, а не заживо терзаниями жрёт. Вроде и всё, точка, хватит, но отпускать отказывается всё равно. Они отказываются меня отпускать. Слова Луки — словно замерший меч над головой, Анджей и его прошлое ничуть не лучше — на шее почти затянувшейся петлёй. Анджей и его «не важно, пустое». Анджей и его отстранённо спокойное «люблю», адресованное не мне, но ранящее вовсе не этим. Как бы я себя чувствовал, услышав подобное? Как бы себя чувствовал я, зная, что вот оно, под носом, моё и нисколько не позабытое, но от этого не менее далёкое? Тут фокус с протянутой рукой уже не сработает. Не дотянешься и не возьмёшь. Что тут вообще может сработать? Что может, если ты уже загнан в угол и покровы вот-вот спадут? Понятия не имею, где эти двое, и если бы раньше монстролову дыру в голове вопросами проделал, то сейчас и не думаю вмешиваться. Слышу только, как наверху что-то лязгает, говоря о том, что в гостиной кто-то есть, и прикидываю, как бы так проскользнуть мимо, чтобы не столкнуться с кем-нибудь, — и на этом всё. Понимаю, что вечером выбора не останется, но часы до этого времени намерен провести один. Пальцы вялые и едва слушаются, отказываются поднимать что-то хоть сколько-то тяжёлое, и потому перебираю самые маленькие склянки, по потрёпанному временем списку выбирая нужные ингредиенты. Сложные отвары и зелья многокомпонентные — и попробуй только ошибись. Крошкой больше или меньше, и всё, приплыли: вместо защитного зелья — тягучая пакость, годная только для удаления лишних волос. Жалею, что маги для ненужных мыслей ничего не придумали — мне бы безумно пригодилось. Время тянется медленно, едва за полдень, и мне кажется, что вечер никогда не наступит. И мне кажется, что предчувствие, которого у меня отродясь не было, с ума сходит. Мне кажется столько всего, что начинает болеть голова и чудится всякое с недосыпа. И именно поэтому меня в итоге и выгоняют наверх, предварительно почти насильно влив в глотку добрых полстакана дряни, напрочь затирающей все сны. Забавно, что раньше видел на полке и всё гадал, для чего оно и неужто кто-то действительно готов платить за такую малость, а сейчас сам с радостью бы всю посудину прикарманил и для верности ещё и рецепт стащил. Чтобы наверняка. Чтобы наверняка… Пальцами по перилам веду, поднимаясь, и кажется, будто бы провёл в этом доме куда больше времени, чем на самом деле есть. Кажется, будто бы жил здесь долго-долго и не было никаких замков и хором. Будто бы и не жил до того, как Мериам всё-таки выдали замуж. Как будто бы не я и не про меня. Будто бы не я… Отказываюсь думать о том, что будет дальше и будет ли. Отказываюсь думать о том, что вот-вот всё расколется на «до» и «после» ещё раз. Отказываюсь думать о том, что могу ещё и пережить грядущую ночь. В последний момент, уже почти на верхних ступенях и вот-вот скрывшись в коридоре, оглядываюсь назад, на ведьму, что вторые сутки не выходит из своей лаборатории, а всё чудит над котлом и посудинами поменьше. На ведьму, что всё колдует, используя те самые, случайно выдранные мной у некромагини волосы. Её собственные медные локоны едва заметно серебрятся на концах. Понимаю, что, замотавшись, забыла обновить маскирующее заклинание. Понимаю, чего вся эта ворожба ей стоит на самом деле, и понимаю, чем плачу за так толком и не проснувшуюся свою. У всего есть цена, верно? Даже за случайно полученную улыбку или благосклонный взгляд провидение назначит что-нибудь взамен. Обязательно назначит. Пальцами по перилам, на секунду пожалев о том, что отказался заменить повязки на новые, и, глядя на посеревшие размохрившиеся тряпки, поднимаюсь наверх и думаю спрятаться, как и вчера, от всего мира на какое-то время в комнате ведьмы, как скрип входной двери заставляет меня повернуть голову. Повернуть голову, выдохнуть и невольно закатить глаза. Почему всегда так вовремя, а? У ввалившегося в дом Луки ноги заплетаются, и походкой это мог бы назвать только слепой. Почти падает, но успевает привалиться к стене и даже умудряется выпрямиться. Чтобы сфокусироваться, у него уходит примерно полминуты, а то и больше. На моих ногах только, а не на лице. Чтобы перевести взгляд выше, требуется ещё столько же. Щерится, будто бы по голове ударили, и, оттолкнувшись от своей опоры, делает шаг вперёд. Даже думать не хочу, как добрался до дома. Чудом или домовые принесли — уж не на своих двоих точно. Какой там, если для того, чтобы преодолеть три метра, ему требуется почти вечность? Я бы мог трижды подняться наверх за это время, а при особо удачном раскладе — ещё и уснуть. Сейчас не кажется опасным или злым. Сейчас кажется пьяным, неловким и сдавшимся. Ирония… Меня осознанно в ничто раскрошил, а сам не выдержал нескольких десятков слов. Не выдержал удара, который оказался слишком неожиданным. Было бы всё не так паршиво, если бы монстролов давно забыл и действительно разучился чувствовать? Было бы не так паршиво хоть кому-нибудь? — Княжна. — Шутовски касается пальцами отсутствующей шляпы и пытается поклониться. Пытается с таким энтузиазмом, что я невольно бросаюсь ловить его, чересчур накренившегося вперёд. И совершенно зря. Пусть бы грохнулся и как следует приложился своей пустой головой. Забрасывает руку на моё плечо и, кое-как выпрямившись, с силой пихает вбок, прижимая спиной к стене. Не рассчитывает, и мне многого стоит скривиться и не зашипеть, когда по ушибленным лопаткам растекается противная боль. Жду дальнейших действий и абсолютно точно не собираюсь их комментировать. Хватит уже. Поговорили. Его откровенно ведёт и почему-то клонит вправо. Глаза мутные, а одежда и волосы пахнут дымом и чем-то спиртным. Чем-то настолько тяжёлым, что режет глаза и хочется чихнуть. Опирается о стену рядом с моей головой, но ладонь соскальзывает вниз и тяжело плюхается на плечо. Хмыкает и переходит к нездоровым, явно истерическим смешкам. Вблизи его глаза не просто мутные — белки насыщенно-розовые, почти красные. Вблизи его глаза больные, как у животного, долго мучимого какой-нибудь медленно развивающейся, но неизлечимой болезнью. У того недуга, что поразил Луку, даже есть имя, и симптомы его мне хорошо знакомы. Несмотря на то, что он болеет уже не один год, а я только-только вышел на последнюю стадию. Ту, которую и ампутация не вылечит. Смотрит на меня и молчит. Смотрит, покачиваясь словно на палубе, а утомившись глядеть в глаза, соскальзывает ниже. Полшага вперёд, попытка устроить ладонь на шее… и складывается напополам, получив и вполовину не такой сильный пинок в живот, как мог бы. Складывается напополам, потому что был совершенно не готов, и, закашлявшись, стекает вниз, становясь на колени. Да только, схватившись за мою рубашку, увлекает за собой и наваливается на плечи, упёршись в шею лбом. Складывается, как сломанный муляж, и жутко горбит спину. — Ты был прав, — рубленно и по коже. Совершенно неожиданно и без былого веселья в голосе. Затихаю и, вместо того чтобы выбраться и стряхнуть с себя его ладони, остаюсь на месте, собираясь дослушать. — Во всём, что касается меня, ты был прав. — И это знание несказанно греет мне душу. Руки некуда девать, и я чувствую себя безмерно глупо. Чувствую себя безмерно не на месте посреди коридора со свалившимся сверху грузом. Я бы многое отдал, чтобы увидеть его таким раньше. Сейчас же мне настолько не по себе, что страшно. Где-то за плечом, подбираясь всё ближе и ближе, витает сочувствие, которое так легко перепутать с обыкновенной противной жалостью. Да только при всех своих недостатках он слишком сильный для этого. Слишком сильный для того, чтобы ставить его вровень с бездомными и обездоленными. — Может, ты унесёшь себя спать? — Может… унесу себя. Куда-нибудь, — невнятно и смазанно из-за того, что говорит, едва ли не закусив ткань моей рубашки. Запах перегара настолько убийственный, что вот-вот окосею сам. — Что это значит? — Я уйду, как только всё закончится. — Звучит, пожалуй, слишком резко и неожиданно. Звучит слишком твёрдо и будто язык у него совсем не заплетается. Будто протрезвел на миг или же столько раз эту фразу в голове прокручивал, что не мог ни в едином звуке ошибиться. — Это уже не важно — уйдёшь ты или останешься. — Для того чтобы звучало ровно и голос предательски не дрогнул, приходится дышать чуть ли не по счёту. Тщательно вымеряя паузы. Повторяю вслух то, что себе десятки раз говорил: — Меня это больше не касается. — Ещё как касается. — Конечно же, не верит. Не был бы собой, если бы не стал спорить. — Ты умнее меня, уж ты-то не бросишь его одного. Осколок. Правды или их прошлого. По неосторожности или умышленно. Правды или прошлого — того, что каждый из них знает, но никогда не говорит. Так долго пытался выпытать, что сейчас не сдержаться. Убеждай себя сколько хочешь, что наплевать. Убеждай не убеждай — без толку всё, если это не так. — Так в этом всё дело? Ты это ему обещал? Кивает и, не рассчитав или же, напротив, нарочно, опускает голову слишком низко. Носом по моей ключице ведёт и, приподнявшись, касается шеи лбом. — Обещал, что буду его тенью до тех пор, пока не умру. Что ни за что от меня не отвяжется, раз уж пустил в свою жизнь. Что он не будет монстром… один. Монстром, которым ему приходится быть. Это тяжко, княжна, тяжко не ощущать никакой человечности, а только лишь привкус крови да чужие кишки, накрутившиеся на рукоятку. — Берёт паузу, чтобы продышаться или же покрепче вцепиться в смысловую нить. Берёт паузу, а у меня ладони от зуда сводит. Но я не могу. Не могу ни обхватить его в ответ, ни толкнуть. Я ничего не могу сделать. Ни простить, ни, вспылив, наорать и проклясть. — Я уйду, а ты останешься с ним. — Но… Слишком чётко для того, кто на ногах не стоит, находит мой рот свободной ладонью и не даёт договорить. Слишком чётко для того, кто всё для себя решил. Хочу возразить. Сказать, что не хочу этого больше. Сказать, что не хочу ни одного из них. Хочу возразить — и не поворачивается язык. Хочу возразить и тем самым обмануть нас обоих. Хочу и запинаюсь, не вовремя шмыгнув носом. — Это всё, что я могу для тебя сделать. — Сглатывает, а я никак не могу перестать думать о том, сколько же он выпил, чтобы набраться смелости и просто сказать всё это. Сколько же он выпил — он, которого никакой нежитью не напугать. — Выйти и закрыть за собой дверь. — Тебе больно? — спрашиваю вдруг неловко и невпопад. Спрашиваю, даже не обдумав, а словно ляпнув первое, что ещё не успело оформиться в голове. Ощущаю, как растягивает губы в стороны, но ответить не успевает. Шаги на лестнице совсем как вчера. Только не снизу, а напротив, со стороны спален. Только теперь прятаться и негде, и не за чем. Всё как вчера. Повернув голову, вижу приближающиеся начищенные сапоги. Можно и выше, но… — И что у нас здесь? — Один мертвецки упившийся идиот, — отвечаю за обоих, ибо Лука наконец-то наговорился и вряд ли захочет открыть рот. Осторожно хлопаю его по плечу, нахожу в себе силы проглотить почти что схватившийся за нижнюю челюсть спазм и всё-таки поднять глаза. — Унеси его. Монстролов в ответ только приподнимает бровь, но не спорит, а лишь со вздохом подходит чуть ближе и, пригнувшись, обхватывает замершее в полной недвижимости тело поперёк торса. Оттаскивает назад и, покачав головой, на удивление, бережно ставит на ноги растёкшегося и словно бескостного Луку. Ставит на ноги и, вместо того чтобы закинуть на плечо, наклоняется и подхватывает под коленями. — Держись. Лука с готовностью цепляется за его шею и даже не думает открывать глаза. — Ты не мог выбрать более подходящее время для того, чтобы надраться в сопли? — Отвали, — огрызается вяло и уже почти вырубившись. Анджей только качает головой на это и, развернувшись, уносит его, как я и просил, в гостиную, чтобы сгрузить на диван. — Может, это моя последняя пьянка? — Ага. Конечно. — В голосе монстролова столько будничного скепсиса, что невольно режет. По слуху бьёт. — У тебя есть пять часов на то, чтобы протрезветь, и я настоятельно советую проспать их, а не бесить меня. — Да, дорогой. — Совсем сонно и приглушённо из-за расстояния и скрипа диванных пружин звучит. — Расскажешь мне сказку на ночь? — Сейчас день. — Тогда на день, — покладисто не спорит и, судя по звуку, совершенно не мешает стаскивать с себя куртку и сапоги. — Если я скажу, что люблю тебя, куда ты меня пошлёшь? Шутка выходит таковой, только когда в ней меньше одной десятой от истины. Эта же если и насмешка, то над самим собой. — Далеко. Спи. «Спи…» Не мне адресовано, но слушаюсь тоже. Не помню, как, оказавшись наверху, забрёл в комнату Тайры, за кроватью прямо на ковёр рухнул и, подтянув колени к груди, закрыл глаза. Закрыл глаза и, как мантру или заклинание, повторял про себя, пока не провалился в пустой, лишённый образов сон: «У меня больше нет слёз». *** Уже бывал на местном кладбище, и, несмотря на то что всего ничего прошло, кажется, что в прошлой жизни. Тогда за моими плечами болтался тяжеленый рюкзак, сейчас же — полупустая сумка, в которой всего пара склянок да бесполезный против бесплотной нечисти, так ножнами и не обзавёдшийся нож. Держусь чуть позади и то и дело кошусь то на одного, то на второго наёмника. Предпочитаю молчать, а не встревать, даже если и есть что сказать. Предпочитаю не встревать потому, что, по сути, не мне достанется в противники эта чёрная, расплывающаяся во все стороны тварь с жёлтым глазом. Я скорее так — придаток. Гарантия того, что она не сунется к оставшейся в доме Тайре, которая, мягко говоря, истощена после нескольких дней подготовки. Задираю голову, чтобы глянуть на насыщенно-синее, усеянное звёздами и кажущееся ужасно холодным небо. Облачка пара вырываются изо рта с каждым вздохом. Температура стремительно падает, но никто не говорит об этом. Никто не обращает внимание на немеющие пальцы и как кусает за щёки. Смутно помню кованые ворота с огромным проржавевшим замком и трёхметровые толстые стены. Живые довольно сильно озабочены тем, чтобы мёртвые не тревожили их покой. Мёртвые, что вовсе не спешат выбираться из своих промёрзших могил. Тишина вокруг такая же стылая и тёмная. Плотная и осязаемая, только протяни руку — и пристанет кусок. Перебираюсь через ворота вторым и, помня, как унизительно это было в прошлый раз, спрыгиваю точно на ноги. Анджей, наблюдающий искоса, только улыбается и ничего не говорит. Не подтрунивает, как мог бы раньше, а Лука же и вовсе прямо перед собой глядит и, перебравшись на сторону, безраздельно принадлежащую мёртвым, тут же стаскивает со спины арбалет. Тут уже не до пустой болтовни. Каждый о чём-то своём думает, хоть и держатся бок о бок. Каждый о чём-то своём думает, но нет-нет да оборачивается назад, поглядывая, на месте я или нет. Хорошо помню тропинки и сухое дерево. Хорошо помню ближайшую и самую новую часть кладбища, как оказалось. Заселённую жильцами в течение последних нескольких лет. Склеп, что мы ищем, много дальше и едва ли не последний в ряду. Склеп, что мы ищем, высокий и весь каменными розами, словно плющом, увит. Помню его старым и едва ли не начавшим разваливаться. Помню его, и всё никак взглядом не наткнусь, сколько ни осматривайся и ни крутись. Верчу головой по сторонам, но вижу одни лишь целые — или не очень — надгробия. Вижу надписи, припорошённые снегом, и свежие следы, петляющие вокруг могил. Вижу ещё один город, да только дома в нём вовсе не в несколько этажей. Семейные захоронения — редкие, и все до единого ступеньками уходят вниз. Все запертые. Цепи и замки. Все запертые… И не потому, что разграбить могут. Запертые, чтобы те, кто внутри, не выбрались наружу. Подобные мысли морозом по коже. Мысли о том, что за каждой дверью или крышкой гроба может проснуться кто-то. Кто-то голодный. Кто-то, у кого может и достать сил для того, чтобы выбраться и попробовать закусить. Невольно кошусь на расчехлённый ещё в доме ведьмы тёмный двуруч, и становится немного легче. На мгновение, после которого я понимаю, почему он сделал это заранее. Понимаю и стремительно отвожу взгляд, чтобы вместе с ним и пару непрошеных мыслей прогнать. Отвожу взгляд и замечаю, что ближайшая к Луке могила начинает обваливаться, а надгробная плита словно дрожит и трещины, коих и без того было в избытке, становятся глубже. Наёмник морщится с весьма странной, нисколько не присущей ему брезгливостью и отступает назад, вскинув своё оружие. Анджей же тянется к рукояти меча, но, понаблюдав с полминуты, передумывает. На поверхности могилы, явно пытаясь продраться наружу, появляются тонкие ссохшиеся пальцы. Самые кончики с длинными ногтями, чёрными от набившейся под них земли. Монстролов закатывает глаза и едва не сплёвывает. Выглядит, пожалуй, даже немного разочарованным. — И где остальные? Это же не всё, что она успела накопать? Лука качает головой и носком сапога осторожно толкает показавшиеся пальцы, которые даже сжаться не могут, не то что поцарапать плотную кожу или уцепиться. Подрагивают и словно скомканные чьей-то безжалостной рукой. — Уверен, что не всё. Время на то, чтобы подготовиться, у неё было. — Пока я вижу только почтенную мадам столетней выдержки, да и то… не выберется. Да, тут даже мне ясно, что в ближайшие несколько часов ей просто не пробиться через затвердевшую почву. Монстролов же явно не планирует её выкапывать для того, чтобы уже окончательно упокоить. — Смотрите под ноги. Чёрт знает, что она могла притащить. Лука кивает, оглядевшись в очередной раз, примечает что-то справа, метрах в тридцати, не меньше. Что-то, что заставляет его нахмуриться и, подозвав Анджея, жестом указать направление: — Я не знаю что, но вижу куда. И верно: если приглядеться, то прогалина среди почти ровных рядов могил слишком явная. Формой смахивающая на неправильный, перекошенный на один бок круг. Несколько свёрнутых надгробий чуть поодаль. В очертании одного из слишком уж ранних сугробов угадывается опрокинутая крышка гроба. — Глянем? Как же мне не хочется никаких «глянем». Но и одному оставаться в отдалении не хочется ещё больше. Не хочется тормозить и тем самым позволить себя сцапать, подкравшись со спины. Подкравшись вместе с порывом ветра, когда тучи в очередной раз заволокут небо и сокроют собой луну. Ну уж нет. Как бы меня ни задолбали эти двое, я всё ещё не настолько отчаялся, чтобы решить всё настолько радикальным образом. Нагоняю на границе какого-то слишком странного взрыхлённого круга, едва-едва припорошённого снегом и чернеющими прогалинами земли. Нагоняю и осторожно выглядываю из-за руки Анджея, пытаясь угадать, что же такого страшного могло притаиться в земле. Секунды текут в полной тишине, и я вздрагиваю, перепугавшись, когда начавший падать снег оседает на моих ресницах и щекочет веко. Смахиваю, едва не ткнув себе пальцем в глаз, и улавливаю какое-то движение вдалеке, почти у забора. Мелькнуло и тут же скрылось, как морок. И я бы поверил, что показалось, да только последнее время мне редко что-то кажется. Не сводя глаз с места, где только что наметилось и растворилось чёрное пятно, шагаю вбок, чтобы лучше видеть, и прикрываю глаза ладонью от усилившегося снега. И так старательно щурюсь, что умудряюсь запнуться за что-то и лишь каким-то чудом не завалиться на колени, пропахав носом борозду в рыхлом белом покрове. Оборачиваюсь, чтобы увидеть, как Лука, запрокинув голову, закатывает глаза, а Анджей качает головой. Оборачиваюсь и, опустив взгляд, готовый уже скривиться в ответ на неизбежную насмешку, замираю. Вижу то, за что зацепился носком сапога, и это вовсе не кусок сколотого надгробия. Это вовсе не… камень. Анджей, проследив направление моего взгляда, стаскивает меч со спины, чтобы не перевешивал, и присаживается на корточки. Осторожно, касаясь самыми кончиками пальцев, отряхивает странный вытянутый предмет от земли и снега. Странный продолговатый предмет размером с добрый баклажан, не меньше. Предмет с крепким, тёмно-синим, загнутым вниз ногтем. — Это что, тролль? — спрашиваю и едва собственный голос узнаю — настолько он севший. Спрашиваю, и память услужливо подкидывает мне пару особо запомнившихся картинок. Попятиться бы, да только некуда — везде зловещая пустота спящего кладбища. Окружает со всех сторон, и снег делает её ещё более ватной. Анджей вертит палец так и этак, вцепившись и насилу выдрав из-под земли, и в ответ на мой вопрос только медленно качает головой, не поднимая взгляда. Но как хмурится — не заметить сложно. — Забери его, Лука. Что? Почему «забери»? Куда «забери»? Вопрос один на другой, но только головой верчу, глядя то на одного, то на подступившего поближе второго. Несогласного, как и я. — Плохая идея. Без тебя она меня тут же зароет, а ему, — даже кивка не требуется, чтобы понять, какому такому «ему», — оторвёт голову. Без шансов. Почему бы тебе не проткнуть эту махину, пока она не встала? — Потому что сейчас она и так мёртвая, а на то, чтобы откопать и отрубить голову, уйдёт не один час. — Да что это такое? — не выдержав, встреваю, пусть это и не так важно сейчас. Не важно, какой формы и вида будет громадина, которая играючи может и сожрать. — Какой-то великан или огр… — перечисляет наёмник, немного нервозно постукивая пальцами, лишь чудом не утратившими подвижность после глубоких ран на ладонях, по плечу арбалета. — Или я не знаю, но не нервируй меня и отойди от него. Огрызнулся бы, да ситуация не та. Огрызнуться бы, но вместо этого собираюсь послушаться, как чёрное, маячившее вдалеке пятно проносится совсем близко. Проносится над могилой той почтенной леди, которой до самой весны так и торчать застрявшей в толще земли. Проносится привидением или облачённой в чёрное банши. И, признаться, увидеть последнюю я боюсь даже больше, чем некромагиню. Неотвратимость — хуже риска и угроз. Проносится, прячется за камнями и возникает снова. Уже другой. Чернота, неявная на фоне ночного неба, чернота становится заметной, только когда касается снега. Чернота, что, вывернувшись, вдруг становится разбавленной вспыхнувшим и потухшим жёлтым пятном. — Она здесь. — Это уже не вопрос. Это уже без «наверное» и «мне кажется». Это факт. И не важно, что пятно, зависнув над округлым надгробием, бросилось вниз и, словно в воду, в чужую могилу ушло. Она здесь. Примеривается и кружит. Просчитывает. Она здесь, ждала и явилась тоже. Но не приближается, дистанцию держит и наблюдает. Никто не спрашивает, уверен ли я, и не думает усмехнуться или пошутить. Анджей подхватывает меч и, выпрямившись, без лишних разговоров хватает за предплечье, тащит ближе. Ставит так, чтобы держался между ними, а мне всё этот показавшийся палец покоя не даёт. Не отпускает взгляд. И пусть противно, но не настолько, как могло бы быть. Пусть противно, но желудок не собирается подводить. И даже запах, совсем слабый, но всё равно ощутимый — тлена, кожи и подгнившей плоти, — не может отвратить. Даже запах… Принюхиваюсь и словно пытаюсь его разгадать. И потихоньку, по крупице в голове начинает что-то складываться. Неясный образ, какие-то очертания. Что-то несуразное и странное. — Оно огромное… Лука цокает языком, наверняка собираясь перебить и вставить своё «Да что ты? А я уже решил, что это карлик с гигантскими пальцами», но не успевает. — …и у этого две головы. Не успевает вставить хотя бы слово перед моей репликой, а дослушав, звучно клацает зубами и удобнее перехватывает арбалет. Скосив глаза, вижу, как проступают жилы на руке, сжимающей рукоять двуруча. Слишком крепко сжимающей. — Прекрасно… — Лука, когда нервничает, начинает трепаться. Лука сейчас кусает уголки губ, словно запрещая себе говорить, — и это очень, очень плохой знак. — И где эта мёртвая сука откопала эттина? — В горах… — монстролов почти шипит и взглядом обводит неровные каменные ряды. — И как только притащила? — Это что-то очень плохое, да? Это… существо? — Название повторить с ходу не выходит, и, словно мне это как-то поможет, оборачиваюсь к телу. Виднеется только кончик пальца, очертания ногтя да разве что вывернутый в обратную сторону соседний. Виднеется только кончик пальца, и отчего-то вдруг начинает резать глаза. Как от едкого запаха реактивов или даже обычного лука. Начинает резать, да так, что выступает слеза. Поспешно сморгнув её, чтобы никто не заметил, собираюсь отвернуться, как на снегу, нетронутом и не успевшем просесть и утрамбоваться, проступает какой-то след. Мутный, сероватый и растворяющийся в воздухе. Растворяющийся и возникающий из ниоткуда снова. Тропкой. Если и говорят что-то рядом, то не слышу. Абстрагируюсь чуть меньше, чем целиком, и, едва ли осознавая, что делаю, указываю в нужном направлении расслабленной рукой. Кажется, если постараться, то смогу ухватиться за эту серую пыль и собрать её. Сгрести, как комья, и скатать шариками. Если постараться… След рассеивается, растягивается, уводя к каменным, нависающим над одиночными могилами склепам. И мне как обухом по затылку бьёт: не упустить! Броситься следом, вцепиться, пусть и зубами, но не упустить. Нагнать, проследить… Ноги сами. Всем телом вперёд, увернуться от метнувшейся следом руки, едва не схватившей меня за волосы, и не реагировать на окрики, сбиваясь с ног за призрачной тропкой. Не думая ни о чём вообще. И дыхание, на удивление, не сбивается. Глаза не слезятся. Один только слух подводит. Всё, что вне, словно неважные шумы. Неважные и далёкие. Пока не сворачиваю около свежей, недавно выкопанной могилы и, чудом об соседнюю не споткнувшись, останавливаюсь напротив вросших наполовину в землю дверей склепа. Чёрные от влаги и какой-то странной плесени. Чёрные, бугрящиеся ставшей со временем уродливой и осыпавшейся местами лепниной по массивным краям. Лепниной, что некогда, много лет назад, являла собой раскрывшиеся розовые бутоны. След же, что тянется от места захоронения великана, никуда не исчезает. То блекнет, то, напротив, становится чётче и то и дело уходит под землю, чтобы призрачным червяком выползти с другой стороны. Закусываю губу и от души луплю ладонью по ближнему цветку. Нашёл же! Нашёл! Только на то, чтобы порадоваться, времени совсем немного. Считанные секунды, а после на мою голову обрушивается подзатыльник такой силы, что невольно охаю и едва успеваю выставить перед собой ладонь, чтобы ещё и лоб не раскроить. Впрочем, от камня отдирают тут же и разворачивают, да так стремительно, что не выдохнуть. Впрочем, когда ноги вдруг перестают касаться земли, а плечи до жалящей боли сдавливает, я и вовсе забываю о том, что вообще-то должен дышать. — Ещё раз такое выкинешь — и я сам тебе голову оторву! — У Анджея разве что пар из ушей не валит, а вечно равнодушные прищуренные глаза, кажется, сейчас переполнятся, и скопившаяся за веками злоба ливанёт через усеянный ресницами край. — Ты меня понял?! Поспешно киваю несколько раз и, как бы ни хотелось ляпнуть что-нибудь, не смею раскрывать рта. Прилежно жду, когда его отпустит, а он, в свою очередь, меня на землю. — Если тебе не терпится сдохнуть, — Лука возникает откуда-то сбоку, с правой стороны — должно быть, обошёл всю наземную часть склепа для верности, — то так и скажи, княжна. Я помогу. Злится тоже, но не столь явно. Злится тоже и заметно сдерживается, чтобы не устроить мне сотрясение вторым ударом по голове. Собираюсь ответить, но серое пятно, вынырнув в очередной раз, поднимается выше, и, чтобы даже случайно не коснуться его, приходится отпрянуть от стены и врезаться спиной в монстролова. Схватиться за край его плаща и, напирая, заставить отступить. — Какого… Вскидываю руку, прося замолчать, и, на удивление, тут же слушается, несмотря на то что обещал открутить мою голову минуту назад. Слушается, и Лука также не встревает с замечаниями, а проследив направление моего взгляда, пытается уловить тоже. Но только хмурится и, покачав головой, делает шаг поближе. Теперь все глядим в одну сторону и, так или иначе, на мои неосознанно повторяющие движение истончившейся струйки пальцы. На пальцы, что опасливо пытаются приблизиться к чужой магии или заклятию, но не решаются. Закусываю губу несильно, едва придавливая зубами кожу, чтобы, в случае чего, одной болью тут же заглушить другую, и указательным прикасаюсь к этой ожившей пыли. Готовлюсь к жару или, напротив, холоду, но ощущаю одно лишь покалывание. Да и то едва-едва, как если бы провёл по грубому и колючему шерстяному одеялу. — Что ты делаешь? — Лука спрашивает шёпотом, и я могу только покачать головой. Потому как не знаю сам. Потому как если и делаю, то вовсе не потому, что знаю зачем. Пыль становится плотнее, и, глубоко вздохнув, цепляю её, почти что выскользнувшую из ладони, всеми пятью пальцами, пытаясь потащить на себя. Потянуть, чтобы понять хоть что-нибудь, и магия, словно обладая своей волей и норовом, подчиняется. Медленно и будто нехотя. Становится видимой и не только ползает, подобно ужу, туда-сюда, стерегя границы склепа, но и оплетает его весь. От ушедшего под землю фундамента и до крыши. Нитей много, часто перекрещены и сплетены. Нитей много, и все они разные — от едва серого до матового и абсолютно чёрного. Нитей много, и все они сходятся в одном месте. Сходятся замком на уровне ржавой, обхватывающей дверную ручку цепи. Ещё одним замком. — Я не знаю, как это называется, но похоже на засов. — А ключа к нему, случаем, нет? Чёрт знает, что Луку бесит больше: то, что я вижу то, что недоступно ему, или же вся ситуация в целом. Вместе со склепом, закопанным великаном и никак не перестающим валить снегом. Пробую намотать нить на кулак, оттянуть больше, чтобы взглядом нащупать хотя бы скважину, но выходит совсем иначе. Выходит так, что земля начинает мелко дрожать, а дорожка, по которой я бросился как умалишённый, проступает снова. Только не повисшей в воздухе тропкой, а цепью. Цепью, что, петляя между редкими каменными громадинами, уходит назад, к неправильному кругу. Вот он ключ. — Он огромный, да? Этот ваш великан? — спрашиваю вскользь, ни к кому конкретно не обращаясь, и одновременно с этим пробую дёрнуть сильнее. В этот раз подземный толчок выходит такой силы, что нападавший снег обрушивается с покатых крыш, а наёмники, что чуть позади, переступают с ноги на ногу, озираясь по сторонам. — Огромный. — Анджей, кажется, и мрачнее-то не больше обычного, да только какого-то лешего придерживает меня за локоть. Неужто чтобы никуда не ломанулся снова? — Злобный и дохлый. Всё, как ты любишь. Киваю, совершенно не вслушиваясь, и пробую натянуть ещё, осторожно повернув кисть. Покалывание усиливается и начинает жечь. Но жечь не сильнее, чем могло бы, упади я в крапивный куст. Терпимо. — Что же… Если я скажу тебе, что он встанет, как только мы откроем эту дверь?.. Ты станешь её открывать? Выдыхает через ноздри и наверняка закатывает глаза. Размышляет немного и отступает, опустив руку. Становится куда холоднее тут же. Становится куда опаснее и страшнее. Равнодушнее. Совсем таким, каким был в первые несколько дней нашего путешествия с Мериам. Не тем, кто приносил бы кому-то яблоки или гладил по волосам. — Я не стану, но тебе придётся. Смаргиваю утверждение и надеюсь, что оно отвалится от ресниц, как осевший на них снег. Монстролов же переводит взгляд чуть правее: — Вам. О, всё становится ещё лучше. — Хочешь сказать, попрёшь один на эту махину? — Недоумение Луки делает нечто странное с его мимикой. Лицо становится пластичным, как глина, и не перестаёт кривиться, меняя выражения от удивления до крайнего скептицизма. — Серьёзно? Анджей лишь пожимает плечами, и, кажется, если и переживает, то куда меньше, чем мог бы. Куда меньше, чем я, например. — Ты же смог в одиночку завалить тролля. Так почему бы мне не попробовать с великаном? Да, точно. Как это мы успели забыть про тролля? Только вот он был заперт в узком коридоре и явно не ожидал, что вёрткая блоха, которую он не глядя отшвырнул за свою спину, вообще встанет. Существо же, что спокойно себе спит в земле, явно другого порядка. И размера тоже. Да только кто станет обращать внимание на такие мелочи? — Как только встанет, я отвлеку его, а вы двое обшарите склеп. Глядишь, наша некромагиня не стала изощряться и филактерий окажется на виду. Лука с готовностью кивает, и в первую секунду я даже принимаю это за согласие. Пока он не открывает рот. — Ага. Лежит на крышке её гроба и только нас и ждёт. — Если когда-нибудь решит завязать, то сможет сколотить неплохое состояние на торговле змеиным ядом. И даже ползучих гадов ловить не надо. — Не глупи. Сначала — великан, после — вниз. Вместе. Это уже какая-то извращённая традиция, или я не знаю что. Это уже просто рефлекс: отойти в сторону и не мешать им спорить, но вслушиваться в каждое слово и разбирать его на составляющие, выискивая скрытый смысл. И это его «вместе» — совершенно некстати вспоминаю о том, что он сказал мне в коридоре, — возможно, последнее для них. И для того чтобы не вклиниться сейчас, приходится отвести взгляд и как заклинание про себя повторять, что всё это не моё дело. Сами. — Даже если он не зашибёт тебя, то вполне может его. Отзываюсь на кивок в свою сторону и, как собака от капель, отряхиваюсь от ненужных, слишком отвлекающих сейчас мыслей. — Пустой разговор, Лука. Оставайся у дверей. — Но… Хочет вставить что-то ещё, но натыкается на вытянутую в запрещающем жесте руку. — Для разнообразия хотя бы раз сделай, как я прошу. Как только скажу — руби цепь. — Он искалечит тебя, — шипит по слогам, и ни следа от кривляний. Шипит по слогам и отмахивается от раздражающих, налипающих на его скулы и нос снежинок. Шипит по слогам, и беспомощности в этом больше, чем в пьяных бреднях. — А тебя убьёт. — Ничего не скажешь, хороший противовес. — Предпочитаю переломы любованию погребальным костром. На это у наёмника не находится едкого ответа. Один лишь взгляд, что становится тяжелее чугунной гири, который Анджей успешно игнорирует и, решив, что тема закрыта, молча уходит, сойдя с протоптанной тропки и сминая только что опавший снег. Один лишь взгляд, которым Лука провожает удаляющуюся спину, а когда та исчезает из зоны видимости, оборачивается. — Ну а ты? Чего молчишь? — обращается ко мне, и это звучит как сердитое отчаяние. Ещё бы, скажи ему кто раньше, что придётся обращаться за поддержкой к абсолютно беспомощному в бою мальчишке… Ха. Я даже знаю, что бы он ответил. Чем. — Хочешь спускаться вниз в гордом одиночестве? Без монстролова, который не позволит сдохшей чёрт знает когда суке сожрать тебя? — Почему же «в одиночестве»? — Это не то, что даётся мне легко или с уверенностью. Это попытка повторить чужие слова, не более того. Слова, в которые мне бы хотелось верить. Что всё получится так, как говорит монстролов, и великан — или кто он там? — в самом деле не коснётся его, а после того, как оживившая его хозяйка сдохнет, он развалится, не успев никому навредить. Не успев навредить ему. Я хочу верить в это и потому не спорю. Не спорю, помня, чем кончались все мои попытки влезть, куда не просят. — Со мной будешь ты. — Он ему руки оторвёт, Йен. И они не прирастут назад. Слова, в которые мне хочется верить, трескаются и, словно материальные, в снег падают. Разбитые одной только фразой. Фразой, после которой втройне сложнее делать вид, что мне всё равно. Что не касается. Не мои проблемы. Не моё дело. Всё это пустой трёп и глупые попытки самовнушения. И «Йен»? Слишком часто стал звать по имени — и, хочу я того или нет, это работает. — И чего ты от меня хочешь? — Прохожусь ладонью по лицу, убирая с неё подтаявший снег, и, бросив попытки не встречаться взглядами, оборачиваюсь к нему всем корпусом. Не то время для обид. Не то место и не та ситуация. — Не открывать?.. Кивает, а после, словно запутавшись, напротив, мотает головой. — Открывать, но не спускаться. Пока нет, не вдвоём. Я не могу тебя бросить, но и не высовываться тоже не могу. Помоги мне не дать ему пострадать. Спрячешься, чтобы эттин тебя не зацепил, и переждёшь. Всего-то! — А если я не соглашусь, тогда что? — Щурюсь, ожидая ответа больше, чем всех его извинений или признаний. Больше, чем обещаний или откровений. Ожидая ответа, который и определит всё. — Тогда я пойду за тобой вниз. — Звучит так, словно давит из себя весьма нехотя, но увильнуть даже не пробует. Не угрожает, вуалируя насмешками. — Это чувство вины или проснувшаяся порядочность? — Уж точно не второе, да и, наверное, не первое. — Явно торопится, зная, что Анджей вот-вот должен вернуться к кругу и на долгие переговоры просто нет времени. Торопится, и уже до земли снег протоптал, не в силах оставаться на одном месте. — Всё в твоих руках. Решай. «Решай»! Какова же ирония! То молчи и не высовывайся, повыше натягивая одеяло, да раздвигай ноги, когда просят, то вот оно тебе — держи. Держи и решай. И ладно бы только свою судьбу, так нет же. На тебе все три — смотри, чтобы не раздавили. — Ладно, — камнем падает вниз, и дышать становится труднее тут же. Потому что страх никуда не делся и, не послушавшись монстролова, который уж точно оправится от переломов и даже сквозных ран, мы оба рискуем закончить не так радужно. — Но если это очередная попытка избавиться от меня, то я вернусь призраком и задушу тебя. Лука лишь хмыкает в ответ, послушно кивнув, понимая, что сказанное вдогонку — лишь жалкая попытка сделать всё чуть проще. Наконец перестаёт топтаться на месте и приваливается к склепу в ожидании крика, который если заставляет себя ждать, то не дольше минуты. — Давай! Крика, хоть и размазанного ветром, но всё равно резкого. Крика, от которого хочется внутренне сжаться, потому как невозможно приготовиться к тому, во что я вот-вот упаду. Снова. Невозможно приготовиться к волне липнущего к коже страха и предчувствию боли. Невозможно и… Лука ждёт. Ждёт, пока я кивну. И это почему-то выводит меня из транса, и даже мурашки разбегаются, словно спрыгивая с кожи. Сжимаю кулак, который уже медленно плавится, опутанный чужим заклятием, и, выдохнув, резковато опускаю подбородок. В момент, когда палаш описывает дугу и ударяет по цепи, высекая целый сноп искр, невольно отворачиваюсь и ощущаю, как освобождаются пальцы. Серая пыль медленно оседает на снег. Пеплом. Серая пыль, перестав быть целостной, распадается и, подобно мелкому сору, уносится вдаль, подхваченная ветром. Первые мгновения тихо. Лука вслушивается, вернув меч в ножны и схватившись за опущенный на землю арбалет. Лука вслушивается, но всего через пару движений ресниц это становится совершенно необязательным. Земля дрожит так, что даже абсолютно глухой бы понял. Земля дрожит так, что и без того едва стоящие надгробия кренятся, а некоторые и вовсе с глухим стуком падают. А снег валит всё. Валит треклятыми хлопьями — и это зловеще, как ничто. Снежная, ватная почти тишина и треклятая дрожь. Дрожь, что то сильнее, то почти тухнет. Дрожь, центр которой не так далеко, всего-то в какой-то сотне-другой метров. Да только склеп и те, что соседствуют с ним, загораживают. И Анджея, и круг. Да только склеп, что больше не заперт, кажется совсем пустым и давно брошенным. Мёртвым. Подземный толчок волной. Докатывается до моих ног и кренит назад. Подземный толчок волной, до высокого забора и обратно, ощутимо нарастая. И вместе с ним нечто чёрное со всех сторон. Нечто чёрное, что сочится из могил и тянется к кругу. Нечто чёрное, что выбралось на поверхность и стремится под неё и вернуться. Но в другом месте. Несложно догадаться, в каком. Несложно догадаться, чего же выжидает Лука, которого буквально швыряет туда-сюда. Пальцы беспокойно бегают по арбалету. От плеч до приклада, и не касаются только курка. Пальцы, которым не даёт успокоиться нервное возбуждение, и мне бы хотелось тоже занять свои чем-то, да только единственное, что я могу теребить, — это перекинутую через плечо лямку сумки. И то страшно разбить склянки. Склянки, звона которых я даже не слышал, когда бежал за серой нитью. Зато звук, с которым промёрзшая на несколько метров вглубь земля трескается и осыпается, запомнится мне на всю жизнь. Грохот страшный, но не страшнее рёва сразу двух забитых землёй глоток. Хочется присесть и, зажмурившись, зажать уши. Хочется оказаться далеко-далеко отсюда. — Постарайся, чтобы он не швырял тебя, как тот тролль. — Сказанное шёпотом слышно лучше крика. Сказанное шёпотом и тут же забытое. Затёртое другим. — И держись так, чтобы один из нас всегда тебя видел, ладно? Киваю и старательно делаю вид, что не ощущаю, какими толстыми и нечувствительными стали губы. И ноги тоже, едва слушаются. Я не хочу назад, к котловану, оставшемуся от круга. Я не хочу к ещё одному ночному кошмару собирателя чучел. Я не хочу, чтобы Анджей пострадал, — и это перевешивает всё. — Пойдём. — Кивком головы указывает направление, и я тащусь, куда нужно, переставляя непослушные, словно протезы, ноги. Отмираю только после повторного рёва. Отмираю, когда Лука хватает меня за куртку и, скорее инстинктивно, чем осознанно, задерживает позади себя. Стоило только из-за склепа выйти — и вот она, выпрямившаяся махина. Такую с любой точки кладбища углядишь. Два человеческих роста, один в ширину и голый, фиолетовый от трупного окоченения торс. Из всей одежды — свисающая лоскутами набедренная повязка. По четыре пальца на руках и две головы. Только у той, что левее, заметно смят затылок, и она то и дело заваливается назад. — Говорят, у каждой из них своё сознание. Одна может быть доброй, а другая — злой, — шепчет Лука и чуть пригибается, и я беспрекословно следую его примеру. Всё головой крутит, высматривая что-то среди надгробий. — И будто бы с доброй можно договориться. Как я понимаю: если он мёртвый, то это не будет работать, верно? Ни черта тут работать не будет. Не после того, как его начинили убойной дозой некромагии. Анджей всё ждёт чего-то. Держится неподалёку и, запрокинув голову, наблюдает, сжав рукоять опущенного меча. И плаща на его плечах нет. Скинул, чтобы не мешал. Лука же наконец высматривает то, что ему нужно, и, улучив момент, когда топчущийся на месте великан повернётся широкой спиной и загородит монстролову обзор, толкает меня за высокий, почти с мой рост вытесанный, кажется, из целой скалы камень. — Будь здесь. Послушно прячусь и опускаюсь на колени, чтобы случайно не высунуться. — А если он меня заметит? — Давай обойдёмся без «если». Вопрос призван скорее задержать его на лишнюю секунду, нежели для чего-то ещё. Не по себе настолько, что вот-вот накроет паникой или чем-нибудь похуже. Выдыхаю через распахнутый рот и киваю. Давай, иди. Я постараюсь не умереть от страха. Ключевое во всём этом — «постараюсь». Во всём этом… Переведя дыхание, убедившись, что надгробие не оживёт, чтобы сцапать меня, осторожно высовываюсь сбоку. Между мной и Анджеем — всё ещё пребывающий в каком-то трансе, пошатывающийся великан. Правее, почти у самой линии круга, у последней из уцелевших могил — Лука. Тоже прячется, запустив руку в набедренный колчан, пересчитывает болты, беззвучно шевеля губами. Его меч тут совершенно бесполезен — такую шкуру тонким лезвием не пробить. Секунды идут, и каждая — как маленькая смерть. Как отсрочка перед чем-то непоправимым и потому страшным. Падающие с неба хлопья застилают обзор. Всё больше и больше их. Пушистым, ещё не слежавшимся под своим же весом ковром растут. — Ну как, ты уже проснулся или мне подождать ещё? — Голос монстролова спокоен и обращён к существу. Второй наёмник же кривится и поджимает губы. — Учитывая, что за тебя никто не заплатит, мне не хочется тратить слишком много времени. Невольно закатываю глаза и вздрагиваю, заслышав довольно резкий лязг. Лука ссыпает болты прямо в снег и наспех разравнивает их ладонью, чтобы было удобнее хватать по одному. Великан замирает, накренившись вперёд, и наконец делает то, о чём его просят. Просыпается. Подаётся вперёд с чудовищной для такой махины скоростью, и его руки, что длиннее моих ног, загребают лишь воздух, а не чудом успевшего отскочить монстролова. Монстролова, что изворачивается и, перехватив рукоять двумя руками, наносит рубящий удар. Всем весом в него вкладывается и успевает полоснуть по запястью правой руки чудища, но только надсечь кожу — куда там отрубить. Чудища, которое, как и тролль, реагирует на боль и, взревев, становится откровенно злым, что столь нетипично для мёртвых. Становится яростным и словно голодным. Дважды хватается за лезвие меча и один едва кулаком не сносит черноволосую голову. Пытается поймать, теснит назад, не позволяя как следует замахнуться, выбираясь из котлована, что остался от его круга, и именно этот момент Лука считает удачным, чтобы высунуться. Щурится, прикрывая левый глаз, и жмёт на спусковой крючок арбалета, метя по широким голым ногам. И верно: если рухнет, голову снести будет проще всего. И верно… если только тяжёлый болт, выпущенный силой распрямившейся тетивы, не отскочит в сторону, врезавшись в задубевшую, крепкую кожу. Если только великан не остановится для того, чтобы, развернувшись всем корпусом, а не широкой шеей, безошибочно найти пустым взглядом переставшего таиться стрелка. Взглядом четырёх пар глаз. И головы у него действительно разные. Одна больше и явно развитее, вторая же, та, что со смятым затылком, похожа скорее на нарост или уродливую огромную шишку с ассиметрично расположенными глазами и косым ртом. И головы у него, обе, глядят в одну сторону. Лука перезаряжает и, уже не скрываясь, метит в одну из глазниц. Попадает даже, да только великан и не вздрагивает. Веки у него давно стали жёсткими, и потому он не моргает. Веки у него давно стали жёсткими, и потому ему торчащая из слепой глазницы стрела не мешает. А вот обрушившийся на спину удар — очень даже. Прогибается вперёд, едва не рухнув на колени, кривит оба рта и разворачивается, да так, что кожа на фиолетовом боку трескается, обнажая багровые мышцы. Разворачивается, чтобы, замахнувшись, просто смести источник боли. Отбросить его, неосторожно подобравшегося слишком близко, а после замахнуться ещё. Растопыренной пятернёй рассечь воздух, как кувалдой. Видеть — не вижу, но хруст… хруст, с которым ломаются вовсе не тонкие лучики снежинок, вызывает у меня почти что панический приступ. Дурнота в горле и подбирается к голове. Дурнота и головокружение. Невозможность сделать вздох. Резкий свист, от которого вздрагиваю всем телом, делает всё только хуже. Свист, а следом за ним снова безумно знакомый звук. Щелчок спускового крючка. Целых три, едва ли с промежутком большим нежели пять секунд. Подтягиваю сумку к груди и сгибаю в коленях ноги. Подтягиваю сумку к груди и стараюсь вести себя как можно тише, когда монстр, равного которому по размерам я никогда не видел, оборачивается на звук. Оборачивается на очередной удар отскочившей от его шкуры короткой стальной стрелы. — Ну давай, иди ко мне. — Голос Луки словно через вату. Голос Луки, который вибрирует от злости и так знаком мне. Упрямый больше, чем стадо ослов, когда не в себе. Упрямый и способный терпеть лучше, чем кто-либо ещё. Вспоминаю его распоротые струной ладони и выражение залитого мёртвой кровью лица. Вспоминаю и понимаю, что в этот раз всё будет иначе. Понимаю, что эта махина сомнёт его, как бумажную фигурку, и почти сразу же мимо проносится уже знакомый мне силуэт. Только одеяния у неё не белые, а в руках свеча. Тяжёлые шаги всё ближе. Берёт правее в каких-то трёх метрах от моего укрытия. — Знаешь, — Лука пятится, и не понять, к кому конкретно он обращается сейчас, — если ты вздумаешь поваляться ещё минутку, эта дохлятина оторвёт мне что-нибудь. — Я сам тебе что-нибудь оторву. — Анджей отвечает ему явно через силу, но почти сразу же слышится звон стали, и монстролов, тяжело оттолкнувшись от земли, поднимается на ноги. Слышу, как с хрустом дёргает плечом, пытаясь вставить сустав на место. — Я же просил! — Ты приказал. — Лука спорит с ним и умудряется лавировать между могилами и при этом ещё и целиться. — Вот если бы попросил… Великан бросается вперёд, и диалог прерывается бегством. Анджей проходит совсем рядом, но нарочно не задерживается. Анджей проходит совсем рядом и дышит с очень характерным для перелома рёбер свистом. Жалею, что полная бестолочь и ничем не могу помочь ему. Жалею, что талант врачевания — это не то, чем меня наградило провидение. Барышня в чёрном делает ещё один широкий круг и спускается на землю. Наблюдает как непричастная сторона и просто ждёт. Ждёт своего часа, чтобы пронзительно закричать. Понимаю, что если это случится, то у меня остановится сердце. Просто раз — и… всё. Тишина в груди. Наблюдаю за ними, как крутятся вокруг не знающего от кого отбиваться великана и не могут хоть как-то существенно навредить ему. Как Лука отвлекает его и едва не попадает под удар ноги, который разом превратит все его кости в фарш. Как Анджей кружит, пытаясь зайти снизу и уколоть остриём меча в одну из шей. Слишком высокий, да и рубящие по ногам сносит словно укусы мелких полёвок. Крепкая кожа, нечувствительность к боли. Банши всё ближе, того и гляди просто поравняется со мной и остановится рядом, решив составить компанию. И от этого ещё хуже. Я не хочу её видеть, не хочу гадать или предполагать. Эттин злится, из его левой головы торчат целых три болта. Ещё один, угодивший в ноздрю, он только что выдрал вместе с хлипкой носовой перегородкой, и теперь оба его черепа одинаково уродливы. Лука тянется к колчану, да только пальцы нащупывают пустоту, и арбалет, ставший бесполезным, летит в снег. Говорит что-то негромко — мне, сидящему не по ветру, и не расслышать, — но Анджей явно не согласен с ним и отвечает сердитым криком. Банши становится рядом и опускает подсвечник на надгробие. Пламя ещё и на четверть не прогоревшей свечи мечется и дрожит. Мечется, совсем как Лука, путающийся прямо под ногами злящейся всё больше махины. Вихляющий туда-сюда и лишь чудом уворачивающийся от сжатых кулаков. Слишком близко крутится и рано или поздно попадётся. Слишком близко, и весь вопрос лишь в том, хватит ли Анджею этого скорее «рано», чем «поздно», чтобы окончательно убить эту тварь. Тварь, что опасно пригибается, теряет правую голову и, взревев, раскидывает их обоих в стороны, как слепых щенков. Рана почти не кровит, и виднеется белеющая среди фиолетово-красных мышц кость. Чёрный меч отлетает даже дальше своего хозяина. Лука спиной сносит покосившийся серый камень и так и лежит, уткнувшись лицом в снег, не пытаясь не то что подняться, а просто привстать на руках. И именно к нему направляется великан. Выбирает его! Пламя свечи мечется, как на сильном ветру, и начинает шипеть, исходя ставшим вдруг чёрным дымом. Банши тянется за подсвечником, её тонкие кисти украшают траурные кружевные перчатки. Её тонкие кисти с костлявыми пальцам сейчас просто проведут над пламенем и… — Нет! — Вскакиваю на ноги и, едва ли понимая, что делаю, выхватываю у неё из рук чертовски ледяную посудину. — Не смей. Крик слишком громкий для спящего кладбища, да ещё и многократно усиленный гуляющим ветром. Крик, что скорее импульсом, чем каким-то решением. Просто «нет» — и всё тут. Не отдам. Дама в чёрном склоняет голову набок, делает полшага назад и пальцем указывает куда-то за мою спину. Указывает на великана, почти добравшегося до своей цели. На великана, который даже не услышал, что на погосте есть кто-то ещё, а сделав ещё два шага, просто размозжит темноволосую голову, лишь наступив на неё, и Анджей, которого приложило виском, едва ли успеет помочь ему. На великана… Колени едва ли не в обратную сторону гнутся, а пальцы, которым и без того досталось тёмным заклятием, сводит от холода. Слишком страшно, чтобы мыслить ясно. Слишком неотвратимо. Прожигаю бугрящуюся мышцами спину взглядом, и, как и тот тролль, эттин отзывается на него. Чувствует меня, как тот несчастный, вечно пылающий мертвец в пещере. Эттин отзывается на него, а не на крики. Отвечает пустым своим и теряет к Луке интерес, не сделав до него всего двух шагов. Пламя свечи вытягивается вверх и больше не трещит. Пламя свечи, что банши выхватывает из моих рук и будто бы сердито грозит тонким пальцем. Но не как очередная тварь, что сейчас располосует меня или высосет душу, а скорее как сердитая тётушка, в сад которой я по глупости забрался. Только вот её обиды — это последнее, о чём сейчас следует думать. Великан идёт по прямой, тяжело переставляя ноги. Великану нужно то же, что и остальным поднятым мертвецам. Понимаю, что не справлюсь с ним. Понимаю, что мне даже нечем кинуть в него, не то что уколоть. Чёрный меч ему почти не повредил — куда уж какому-то ножику? И склянки, брякающие в сумке, предназначены совсем не для этого. Понимаю, что единственное, что я могу, — это тянуть время в надежде на то, что эти двое пострадали не слишком сильно и смогут подняться до того, как эта махина заменит отрубленную голову оторванной моей. Что там голову… напополам разорвёт и не заметит. Неосознанно начинаю пятиться, лишь чудом умудрившись не растянуться, когда под каблук сапога попадается осколок одного из размозжённых надгробий. Неосознанно начинаю пятиться, а после и вовсе, прижав сумку к груди, разворачиваюсь и перехожу на бег, направляясь в сторону высоких склепов и надеясь затеряться среди них. Надеясь выгадать немного времени. Бросается следом тут же, и грохот стоит страшный. Один его шаг — почти десять моих. Озираться или оборачиваться просто некогда. Бояться тоже. Первыми подводят лёгкие, ноги — чуть позже. Начинаю задыхаться, а мышцы дрожат от усталости. Не разрешаю себе даже на секунду замедлиться, мысленно сравнив с томной барышней. Хочешь поблажек — надо было сидеть дома и дальше прятаться за юбками. Оказываюсь возле того самого, украшенного розами склепа со свисающими вниз обрубками цепи и всем весом неуклюже наваливаюсь на створки, которые проседают внутрь, но не поддаются. Успеваю толкнуть всего один раз, а после приходится спешно спасаться, втянув голову в плечи и ощутив, как огромная лапа почти что погладила меня по волосам. Перекидываю косу, чтобы за неё не схватил, и, не рассчитав, попадаю под молотящую по воздуху, словно лопасть мельницы, вторую руку. Не бьёт — скорее отталкивает ладонью, но и этого хватает для того, чтобы просто швырнуть меня вперёд, оторвав от земли. И если это то самое ощущение полёта, то полёт этот — глубоко вниз. Падаю неуклюже на всё тот же бок и отшибаю его, чудом в последний момент успев сгрести сумку и спасти зелья. Задыхаюсь и понимаю, что уже не поднимусь. Только сжаться в комок выходит и все силы сосредоточить на том, чтобы сделать вздох. Вздох, что, судя по приближающемуся грохоту, станет последним в моей жизни. Жмурюсь и, если бы так не пекло в груди, обязательно заорал бы, когда меня хватают за шиворот куртки и, с силой дёрнув, утаскивают из-под удара, развернув на спину. Распахиваю глаза как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как голая грудь великана оказывается проткнутой насквозь чёрным, контрастирующим с его синеватой кожей лезвием, которое, пройдя вперёд, едва ли не до рукояти втягивается назад. — Привет. Спорю на что угодно: ты рад меня видеть, — раздаётся над ухом, и да, я чертовски рад, несмотря на то что всё ещё не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть. На виске Луки кровавый развод и заметная царапина. Шнурок, которым он стягивает волосы, где-то слетел, и теперь наёмник растрёпан, как только что выбравшаяся из стога девка. Правда до задорного румянца этой бледночи ой как далеко. Великан же, тяжело развернувшийся и покрытый собственной медленно сочащейся из сквозной раны чёрной кровью, пытается сгрести Анджея. — Но ты рановато разлёгся. Давай, вставай. Цепляюсь за его руки, выкручиваюсь, и из глаз едва искры не сыплются, когда пытаюсь выпрямиться. Вся сторона тела, на которую пришёлся удар о землю, стонет. — Ну ты как? Скажи что-нибудь. С голосом всё ещё плохо, а вот взгляд фокусируется на его ране, и пальцы сами тянутся, но замирают в сантиметре от кожи, чтобы не затащить грязь или чего похуже. Дышать удаётся только согнувшись и накрыв ладонью рёбра. Так отчего-то кажется легче. — Ты язык не откусил? — Тебе бы его кто откусил, — выдаю с паузами и кривясь от боли. Отлично пробежался, ничего не скажешь. — Больше не рвёшься помогать? — Думаю, уже и не нужно. — Указывает подбородком вперёд, и я, упорно игнорируя то, что, вообще-то, всё ещё держит меня за запястье, оборачиваюсь, едва не взвыв от боли, скрутившей ещё и шею. Но да, он прав. Помощь монстролову больше ни к чему. Продырявив своего очередного монстра и ослабив его, он кружит, уклоняясь от сжатых кулаков, и то и дело вклинивается, награждая великана всё новыми росчерками. Уводит его на добрый десяток метров и, дождавшись, пока попытается ударить двумя кулаками сразу, склонится к земле, рубит по обозначившимся под коленями связкам, а когда монстр, потеряв опору, падает, он, замахнувшись так, что самого закрутило, отсекает оставшуюся голову. И едва успевает отпрыгнуть назад, чтобы завалившаяся туша не переломала его до самых пят, рухнув сверху. Лука чуть наклоняется вперёд, подбородком почти упирается в моё плечо, чтобы заглянуть в лицо, и шепчет: — Думаю, сейчас кому-то достанется за непослушание. — И этот «кто-то» явно не я. Хмыкает, пытаясь за усмешкой скрыть что-то другое — возможно, даже то, как кривит от физической боли, — и качает головой. Собирается уже было отступить назад, но замирает и даже задумчиво склоняет голову набок, пытаясь разглядеть что-то. — Скажи мне, конфетка, с ним что-то не так или мне только кажется? Перевожу взгляд на Анджея и, рванувшись вперёд, повисаю на вцепившихся в меня руках. Боль и страх отходят на второй план. Потому что она поймала! Поймала его! И теперь кружит над головой, пристально вглядываясь своим жёлтым глазом. Потому что вокруг замершего без движения монстролова густится чёрный туман, забирающийся в раздувающиеся ноздри. А она крутится так и этак, то растворяясь полностью, то приобретая очертания женской фигуры. А она крутится, огибая его с обеих сторон и касаясь лица. Она крутится, пока он по новой не сожмёт опущенный меч и не поднимет голову, уставившись на меня, как только что зарубленный эттин. — Йен? Вздрагиваю от звука собственного имени и не смею отвести взгляд от статично замершего монстролова. — Видишь что-нибудь? Потому что я ни хе… — Она поймала его. — Всё, что выходит из себя выдавить на едином, и то в конце оборвавшемся вздохе. — Она поймала его! Его, глядящего на нас обоих так, как на очередную разбушевавшуюся нечисть, которую немедленно следует успокоить. Его, что по сути своей не человек, а значит, мёртвая ведьма может завладеть его сознанием и травить на кого ей вздумается по своему усмотрению. А мы не подумали даже… Даже Тайре не пришла в голову подобная мысль! Хорошо подготовилась… И главной опасностью был вовсе не убитый дважды великан. Вовсе нет. Лука невольно стискивает меня сильнее и выпадает из ступора, только когда задыхаюсь, охаю и оборачиваюсь к нему. Лихорадочно соображает, глаза так и бегают, а язык беспокойно проходится по губам. Глядит то на меня, то на сделавшего первый шаг и словно сомневающегося в своих действиях Анджея. Её же, обернувшуюся чёрной дымкой, как не бывало. Скрылась для того, чтобы наблюдать со стороны. Сука. И, кроме бессилия, кажется, уже и нет ничего ни в голове, ни в венах. Всё кувырком пошло. — У тебя было останавливающее зелье. Ещё цело? Киваю и сжимаю пальцы на ручке сумки. — Но всего одно. Используешь сейчас — и её уже не обездвижить. — Давай сюда. Послушно расстёгиваю сумку и среди трёх разноцветных бутылок пытаюсь угадать нужную. Сознание мутное, мысли путаются, и, несмотря на то что уверен, что нужная — фиолетовая, которая ко всему прочему ещё и слабо светится, сомневаюсь. — Просыпайся, княжна. Он не сможет сопротивляться вечность. И действительно: монстролов идёт вперёд, но слишком неохотно и медленно, меч же и вовсе волочит по земле, не желая поднимать. Монстролов идёт вперёд, огибая осколки погребальных камней, и лицо его ещё более нечитаемое, чем обычно. Только губы выдают. Сжаты до синевы, а линия скул такая чёткая, что, кажется, сожмёт челюсти ещё сильнее — и раскрошит зубы. Только губы выдают… Пальцы нащупывают сосуд и протягивают Луке. Луке, который сейчас кривится, как не кривится даже от боли, и, сделав шаг вперёд, замахивается. Склянка, отправленная в полёт, разбивается словно о нарочно выставленное боковиной лезвие и, растекаясь по нему, попадает на сжимающие рукоять пальцы, заставляя монстролова замереть на месте, скованного магической судорогой. — Это больно? — Когда рассекают надвое — ещё больнее. Пойдём. Совсем нет времени. Пальцы его левой, что так и лежали на моём запястье, перетекают ниже и вцепляются уже в мою ладонь. Тянет за собой к склепу и, даже когда, выдернув остатки цепи, наваливается на двери всем весом, не отпускает. Створки, распахивающиеся последний раз чёрт знает сколько лет назад, поддаются неохотно, на наши головы валится сухая земля и даже выросший в щелях мох. Валится мелкий сор, каменное крошево и шматки пыли. Поддаются неохотно, и я, даже понимая, что вряд ли от этого будет много толку, наваливаюсь тоже. Прожимаем внутрь правую на несколько сантиметров, и Лука хватается ладонями за появившийся зазор. Тянет на себя, и раздаётся надсадный противный скрип несмазанных целую вечность петель. Приоткрыв немного, вклинивает в образовавшуюся щель колено и умудряется втиснуться в зияющее чернотой подземелье, а после, протянув руку, и меня затащить внутрь. Дверь так и остаётся приоткрытой, но явно недостаточно для монстролова, который скорее снесёт её, чем станет обтираться о старый камень. — Ступеньки. Не навернись. Киваю, забыв про то, что в такой темени не увидит, и принимаюсь копошиться в так и не застёгнутой сумке. Хотя бы одну из склянок использую по назначению. Эта — самая тяжёлая из всех, и не нужен свет, чтобы нащупать. Чтобы нащупать и, отвернувшись, с чувством расколотить её об пол, забыв зажмуриться. Ослепляет вспышкой, и, чтобы прогнать белое зарево, осветившее каждый камень в кладке и деловито расползшееся по факелам, висящим на стенах, приходится рукавом долго тереть саднящие веки. Очертания самого настоящего подземелья проступают медленно. Уходящие вниз ступени, общий зал с нишами в стенах, огороженный стальной решёткой, и три ответвления, ведущие в отдельные усыпальницы. Камень мокрый, кое-где разрослись целые колонии чёрной плесени. Пахнет подвальной сыростью и застарелой пылью. Пахнет старостью и, больше всего, смертью. Сладостью, воском и землёй. Осматриваюсь ровно до того момента, пока не слышу приближающийся снаружи лязг. Вот и закончилось действие обездвиживающего зелья. Нахожу взглядом Луку, но тот подносит палец к губам и кивком головы просит отойти подальше, а сам прижимается лопатками к отступу сразу после лестницы. Становится прямо под факел и вытягивается струной. Сглатываю и пячусь, глядя на то, как оставленная щель расширяется и двери медленно распахиваются. Вот уж кому силы не занимать… Вот уж кому, перешагнувшему через порог и не поднимающему голову, спускающемуся вниз. Меч всё так же волочит по земле, лязгая лезвием о каждую ступень. Кажется совсем мёртвым, ещё и волосы, завесой упавшие на лицо, усиливают это ощущение. Кажется, будто ступает вперёд, еле-еле поднимая ноги, и замедляется, как может. Между нами столько же, сколько было между им и эттином в самом начале. Между — считанные метры или один взмах двуруча. Во всяком случае это будет совсем не больно. Во всяком случае это лучше и быстрее, чем когти, яд или ледяная вода. Я отчего-то не верю, что бросится на меня. До самого конца не верю, что может просто взять и убить меня, пусть одурманенный или ведомый. Не верю точно так же, как в драконов и ангелов, которых никто никогда не видел. Не верю, пока он не поднимает голову и, тряхнув ей, отводит волосы в сторону, обнажая шрам. Глаза совсем те же, совсем тёмные и матовые. Глаза совсем те же, безразлично уставшие. Глаза того, кого я так глупо успел полюбить, и того, кто вряд ли когда-нибудь так же полюбил бы меня. Это наваждение или морок, но я не хочу бегать больше. Не хочу пятиться, отступая по одному из коридоров до тех пор, пока за лопатками не окажется монолитная стена. Не хочу отворачиваться или кричать, пытаясь достучаться. Не хочу ничего. Наваливается столь хорошо знакомая мне обречённость. Та самая, что так и читается в его зрачках. Жалею только, что не успел рассказать. Надо было, давно надо было. Сразу же, но что об этом сейчас? Что об этом, когда он медленно, явно нехотя, но всё-таки перехватывает рукоять, чтобы замахнуться и… рухнуть на пол? Смаргиваю, совершенно не понимая, а после приходят звуки. Треск ткани, грохот и… Хлюпанье?.. В последнем не был уверен, пока не понял, что к чему. В последнем не был уверен, пока не увидел длинное окровавленное лезвие, что Лука деловито отирает о собственное бедро. Смотрю на него так, будто первый раз в жизни вижу, и нарываюсь на ответный, полный вызова взгляд. — Ну что? Знаешь же, что встанет. Подбери сопли и замкни склеп. Не двигаюсь с места, всё ещё пытаясь осмыслить, и ему приходится на меня прикрикнуть: — Йен! Время! Всё — после. Закрой! Отмерев, моргаю несколько десятков раз, прежде чем до меня окончательно доходит смысл его слов, а как только это случается, возвращаюсь наверх, перепрыгивая через несколько ступенек. Вот и пришла очередь последней склянки, для приготовления содержимого которой и нужны были чужие волосы. Эту не швыряю уже, а осторожно откручиваю крышку и разливаю от стены до стены, рисуя линию поверх давно стёршегося порога. Линию, что тут же с шипением распадается на мириады составляющих и разносится по всему склепу. Склепу, что, кажется, даже вздрагивает. Выдохнув, оборачиваюсь к деловито шарящему по чужим карманам Луке, который, убедившись, что никакого оружия у монстролова с собой больше нет, отпинывает в сторону его меч. — Что теперь? — Давай запрём, пока не очнулся, — и на поиски. — Кивком головы указывает на решётку, ограждающую общее захоронение от коридора, и я, спустившись, поспешно бросаюсь стаскивать незастёгнутый замок, болтающийся на створке. — Что-то подсказывает мне, что со временем всё ещё хуже, чем раньше. Подхватывает Анджея под мышками и волоком затаскивает внутрь импровизированной клетки. Бросает посреди не одного десятка спящих в стенах мертвецов и запирает, с трудом загнав проржавевшую насмерть дужку замка в паз. Отступает назад, оценивая крепость решётки, а после кивает на одно из ответвлений коридора: — Давай, начни с этого. Уже повернувшись было в указанную сторону, замираю на месте, скованный подозрением. Очень нехорошим подозрением. — Что значит «начни»? — переспрашиваю, а сам по взгляду уже понимаю всё. А сам знаю, каким будет ответ, и не хочу, не хочу в него верить. — Значит, что я с тобой не пойду, — проговаривает как можно мягче и даже свою вечную ухмылку не тянет. Не прячется за ней, и от этого мне только страшнее. Подозрение становится уверенностью. — Останусь караулить нашего общего друга, который к чертям снесёт эту хлипкую дрянь, как только очнётся. — Он разве не придёт в себя? — После того как умер? — Пожимает плечами и косится вверх, на улицу и то и дело мелькающие в лунном просвете снежинки. — Не знаю. Но разозлится точно. Иди, ты только теряешь время. «Иди…» Упорно не хочет произносить то, о чём наверняка думает с того самого момента, как ведьма пробралась в чужое, и без того тёмное сознание. Упорно бахвалится и до последнего удерживает мой взгляд. — Он же убьёт тебя, — давлю из себя, как порой слёзы, по капле, сдерживая целый поток. Давлю из себя, и глотку сжимает. Склеп содрогается от чёрт знает куда нанесённого удара, на стенах горят факелы, а я собираю все оставшиеся упрямство и обиды в кулак, чтобы не задохнуться. И страшнее всего то, что Лука не закатывает глаза и не отмахивается. Решётки совсем хлипкие даже на вид. Решётки давно прогнили. Не выдержат. — Только если ты будешь так тормозить. — Всё-таки усмехается и принимается рыться по карманам, показывая, что этот разговор его больше не интересует. Находит смятую у края самокрутку во внутреннем кармане. Цокает языком, осматривая её, а я всё никак не могу отвернуться. Отступаю назад, глядя, как он, приподнявшись на носки и схватившись за поясницу, прикуривает от магически зажжённого факела. — И Йен… Вскидываю голову и со следующим шагом врезаюсь в коварно вильнувшую в сторону стену, но даже не дёргаюсь, а молча жду. Окончания фразы, того, что он передумает или даже бросит меня, смотавшись наверх. За последние дни — и смерти, и чего похуже ему желал. За последние дни столько всего свалилось, что я ни на секунду не задумывался о том, каково будет, если он действительно… — Постарайся быстрее, ладно? Усмехаюсь в ответ, неосознанно зеркаля одну из его любимых улыбок, и качаю головой. Это не попытка обличить или добиться истины. Это и отчаяние, и согласие одновременно. — Ты не это хотел сказать. Мой шёпот эхо почему-то растаскивает по всем уголкам склепа даже лучше, чем сказанное вслух. Мой шёпот… Сколько всего было сказано этим шёпотом. Украдкой, чтобы не услышали другие, или же потому, что был слишком разбит или зол для полного голоса. Вот теперь отводит взгляд и, готов поклясться, ничего, кроме прутьев клетки, перед собой не видит. Смаргивает и берёт себя в руки в одно мгновение. — Иди! — прикрикивает на меня, сердито мотнув головой, и я, вздрогнув от резкого звука, наконец могу отмереть и, едва в собственных ногах не запнувшись, броситься вперёд. Коридор узкий. Помимо общего зала — три комнаты. Всего три. Ничтожных три помещения! Ну как я могу не успеть?! Волнуюсь так, что пальцы не слушаются, и, не затормозив вовремя, почти впечатываюсь животом в высокий каменный саркофаг. Всего три стоят, все в паутине и украшены проклятыми розами. Все! И каменные крышки, и расставленные вдоль стен урны, и даже кое-где сами стены. Волнуюсь и не понимаю даже, в какой момент начинаю видеть не только эту, но и соседние комнаты, а чётче всего — коридор. Коридор и Луку, который, уверенный, что остался один, опускается прямо на пыльный пол напротив клетки и не торопясь глотает дым, то и дело поворачивая голову в сторону выхода. Я же, навалившись всем весом, с трудом сдвигаю каменную крышку и, вздрогнув от грохота, с которым она валится на пол, принимаюсь без всякого почтения рыться в чужом, уложенном вокруг давно высохшего и облезшего до костей тела скарбе. Украшения и запечатанные сургучом, явно любовные письма. Отлично сохранившиеся, словно одежде в противовес, сапоги. Мужские! Махнув рукой на покойника, бросаюсь к следующему каменному гробу и замираю на миг, когда Лука вдруг начинает говорить. Негромко. Если бы не треклятая магия, я бы и не услышал. Но слышу, хочу того или нет. И вот досада! Уши ничем не зажать! — Я хочу исповедаться, ни хрена не святой отец. Говорят, иногда это помогает. Теперь-то ты меня выслушаешь? — Берёт паузу, чтобы заполнить лёгкие дымом и покачать головой. — Впрочем, считай, что я не спрашивал, потому что выбора у тебя всё равно нет. Да и у меня тоже. Жмурюсь и, сжав зубы, наваливаюсь на крышку, куда более пыльную и щербатую с левого края. Опрокидываю и её тоже. Женщина. Да только помимо побрякушек и кота, устроившегося в костлявых ладонях, ни черта больше нет. Следующий, меньше других. — У меня столько времени было, чтобы подумать, разложить это всё дерьмо по ящикам. И я наконец понял. Понял, в какой именно момент всё пошло не так. Начало всего. Ты никогда не думал? У меня вот вся жизнь полетела под откос, когда мне осатанело резать неверных мужей и сварливых жён в подворотнях. Когда я напросился и, даже не выяснив никаких деталей, пошёл за тобой. Да, именно в тот момент, — кивает сам себе, а я осматриваю последний каменный гроб. Детский и тоже принадлежит мальчику, окружённому десятком игрушек. На всякий случай шарю среди них, но ничего даже отдалённо похожего на свиток и близко нет. Осматриваю каждую стену и, убедившись, что ничего не пропустил, со всех ног бросаюсь в соседнюю комнату. Как же много драгоценных минут утекло ни на что! — И ничего этого бы не было, будь ты не таким… непрошибаемым. Я бы просто убил тебя — и всё. Точка. Пошёл дальше. — Злится и, как дракон, пускает дым через ноздри. Курит он, а голова от опиатов кружится у меня. Курит, когда совсем всё дерьмово. Я ещё в доме понял, но куда мне было тогда до метания души того, кто мою собственную вынул? Вторая комната. Та, что в центре. Влетаю в неё, затормозив на пороге, и в приступе досады едва не задыхаюсь, а саданув кулаком по стене, обдираю его! Не меньше двух дюжин каменных ящиков!!! Какой же её?! Чёрт бы сожрал все эти семейные захоронения!!! Хватаюсь за голову и, тут же одёрнув себя, кидаюсь к тому, что на постаменте и возвышается над прочими. Повезёт, может? Но увы — почтенный глава семьи, облачённый в парадный, истлевший лишь на треть сюртук, окружённый потускневшими от времени регалиями. Всего четыре осмотрел, а руки уже дрожат и пыли в лёгкие набилось столько, что за полжизни теперь не выкашлять. В лёгкие, волосы и под ногти. Да что там — на языке чувствую привкус чужой смерти. Смерти людей, которых никогда не видел и не знал. — Но об тебя я споткнулся, да так, что всё ещё не могу выпрямиться. — Что же ты сразу не свернул? Замираю, уже навалившись на очередную крышку, и не желаю верить своим ушам. Неужто уже?.. Всё в порядке? Голос Анджея звучит глухо, через силу, и, повернув шею, вижу, как, оттолкнувшись от пола, с трудом садится и, скривившись, пытается дотянуться до раны на спине. Лука же только пожимает плечами. — Что сказать? Я влюбился — разве не это оправдание используют для всего? — Несмотря на внешнюю расслабленность, взгляд у него сосредоточенный и острый. Внимательный. — Ты как, вернулся? Жду насмешки, оскорбления или обвинений. Жду возведённых к потолку глаз. Жду того, что Анджей подтвердит его слова и можно будет выдохнуть. Только монстролов медленно качает головой и становится куда серьёзнее. Неужто понимает всё, но не может справиться с собственным телом? Мотаю головой, отгоняя лишние мысли, и сталкиваю крышку. Анджей тут же реагирует на грохот, и я спешно отворачиваюсь, возвращаясь к поискам. — Дерьмовые решётки. — Ну, что было. — Будто бы оправдывается, а сам наверняка прикидывает, как бы вырубить его ещё раз. Палаш остался валяться где-то на кладбище, и всё, что у него есть, — это тот самый нож, отёртый от крови. — Знал бы, захватил с собой верёвку или кандалы. — Если бы я знал, чем всё обернётся, убил бы ещё под тем костёлом. Скормил дэвам. Мне подобное показалось бы пощёчиной и толчком со скалы. Лука же лишь пожимает плечами. В который раз. Вспоминаю его слова о том, что с ним и не так можно. Верно, и не к такому привык. Куда больше моего может выдержать и пропустить мимо ушей. Но неужели и вправду не царапает? Не ранит? — У тебя почти четыре года было. Что же тянул? Монстролов поднимается на ноги и делает весьма неуверенный шаг вперёд. Словно заставляет себя и всё время кренится. То в сторону, то назад. Не хочет, но магия — она на то и магия. Заставляет его подчиняться, и разговоры — отнюдь не то, что может её стряхнуть или уничтожить. Не то, что может его успокоить, но, напротив, вытаскивает на поверхность все его застаревшие обиды и злость. Напротив, делает его… монстром больше, чем человеком. Понимаю это, выпотрошив ещё две каменные могилы. Выпотрошив и мысленно извинившись перед теми, кому давно всё равно. Стараясь не вопить от ужаса, то и дело оборачиваясь и сквозь сплошную каменную стену видя, как Анджея корёжит от поднимающего пыль с пола грохота. Как Анджея толкает к решётке, что он тут же обхватывает пальцами, но, вместо того чтобы дёрнуть на пробу, медлит, сосредотачиваясь на диалоге. — Я надеялся, — отвечает, чуть вскинув брови, и Лука, отреагировав на это движение, поднимается с пола тоже и, бросив истлевшую по самый конец самокрутку, подходит ближе. Останавливается в паре десятков сантиметров перед решёткой. — Ты и это умеешь? — Тон чуть насмешливый, но, изучив его, ясно, что тянет информацию по капле. Выпытывает, балансируя на грани хамства и провокации. — На что же, позволь спросить? — Что ты наиграешься и не придёшь больше. Ладони свезены в кровь, и на указательном пальце обрубок вместо обломившегося ногтя. Мышцы дрожат, и всё тело от усталости воет. Каждая мышца. Запрещаю себе даже согнуться, чтобы перевести дух. В этой комнате — ещё десять. Десять треклятых покойников. — И когда-то так и случилось. — Так получилось. Пришлось. — Лука делает шаг вперёд и качает головой, понизив голос до убеждающего шёпота. Их лица почти на одном уровне, и Анджей, не то не выдержав давления мёртвой ведьмы, не то потому, что ему самому этого хочется, просовывает ладонь между прутьями. Тянется ей не то к лицу, не то к чужой шее. — Ты другое говорил. Кончики пальцев касаются подбородка Луки и явно собираются сжаться ниже. Лука опускает голову и отступает. Всего на немного, всего на один шаг. — Иногда просто нет выбора, нужно было, чтобы ты верил. Чтобы не знал, — уверяет, но настолько устало, будто сам находится под каким-то заклятием и его просто заставляют делать это. — Выбор был. — Анджей реагирует слишком остро для привычного себя и схватившись за перекладину, пересекающую прутья. Пробует её на прочность. Тащит на себя, вслушиваясь в скрип. — Рассказать всё. Два саркофага, всего два здесь — и последняя комната. Успею, должен успеть. — Увы, — Лука отрицательно мотает головой и, скосив глаза, убеждается, что монстролову не дотянуться до меня, не обойдя его, — иногда это не так. Приоткрытая дверь склепа окрашивается красным вдруг, словно камень накаляется до безумно высокой температуры, но, вопреки ожиданию, не трескается. Накаляется, дрожит, и я понимаю, в чём дело. Понимаю, кто злится, что не пригласили внутрь. Кто злится и заставляет чистильщика, рванув как следует, просто снять решётку с прогнивших и ставших хрупкими петель. Вот тебе и вся клетка. Как никогда в жизни надеюсь, что некромагиня окажется похороненной в этой комнате, в последнем из монолитных пристанищ, но — неудача. Позволяю себе опустить голову и тяжело опереться перепачканными словно в муке ладонями о колени. Всего на секунду. Нет ни одной мышцы или жилы в моём теле, которые не дрожат, умоляя просто рухнуть на пол и забыться от усталости. Но никто не придёт, чтобы помочь. Никто не придёт, чтобы закончить за меня. Никто. И именно это заставляет меня рывком выпрямиться, осторожно вдохнуть, распрямляя лёгкие внутри грудной клетки, и, производя как меньше шума, скользнуть в последнюю, боковую, комнату. Четыре. И в одном из них лежат её тело и договор. Че-ты-ре. Начинаю с ближайшего, и в этот раз приходится потратить целую вечность только на то, чтобы заставить крышку сдвинуться. Пара сантиметров лишь, а у меня едва глаза не лопнули от натуги. Анджей тянет, как может, и борется с собой. Явно нехотя переступает через порог массового захоронения и надвигается на Луку, который переставляет ноги так, чтобы, остановившись, преграждать своей спиной коридор. — Мы же оба не хотим, чтобы я отходил, верно? — поддразнивает словно, приподняв брови, и это выглядит как попытка натянуть одну из своих масок на скулы. Только попыткой. «Мы же оба не хотим…» Не хотим, чтобы Анджей, подгоняемый некромагией, свернул мне шею. Сжимаю зубы, отвернувшись, чтобы не видеть, как они сцепились, и всем весом давлю на крышку. Вроде камень, а по мне — так чистая сталь. Тяжеленная и ледяная. Совершенно не желающая подаваться. Уже наглотался пыли и едва ли заметил, когда впечатался лицом в паутину. Я бы сейчас и целого паука проглотил не затормозив. Крышку удаётся сдвинуть лишь на двадцать сантиметров, но и этого оказывается достаточно для того, чтобы взглядом окинуть начищенный, промятый на плече доспех. Не она. Ещё три. Решаю выбрать наугад и, уже было обойдя следующий, замираю. Уже было обойдя, но случайно мазнув пальцами по пыльной крышке. Замираю и, повернув голову, ощущаю, как накаляется защитный барьер и начинает осыпаться пыль со стен. Замираю и, сделав шаг назад, касаюсь крышки уже всей ладонью, чувствуя просто замогильный холод. Наконец-то! То самое. Спешно обхожу саркофаг с другой стороны, пальцами ощупываю низ крышки, вцепляюсь в неё и давлю вперёд. Ну давай же! Давай! Ни на миллиметр, зараза! Заклятие тут или что?! Давай! Упираюсь ногами в пол, скольжу, но только в очередной раз обдираю ладони. Обдираю и едва ли замечаю это, невольно вскинувшись на сердитый крик. — Я провёл с тобой три последние зимы, понятно тебе?! Выслеживал, ждал, пока вырубишься, мёрз вместе с тобой, а потом, как только начинало таять, уходил снова! У Луки дела более чем не очень. У Луки явно повреждена спина, хоть он и слова не сказал. Луке явно как минимум неприятно с заломанной назад рукой и выставленным коленом. По лицу тоже отхватил, но сечка на его губе и вполовину не так сильно кровит, как сломанный нос монстролова. Снова. Монстролова, который если и верит ему, то явно не очень хочет показывать это. Монстролова, что получает сапогом по голени, а следом и по расхлёстанному носу затылком. Разжимает руки и пятится назад, схватившись за лицо. Лука пытается выпрямиться, но западает на левую ногу. И не понять, отчего так часто дышит. От боли или от нашедшей наконец выход злости. Возможно, что от обоих чувств сразу. Проклятая крышка всё ещё на месте стоит как запечатанная. Проклятая крышка проклятого саркофага в проклятом склепе! Пробую сдвинуть её снова и снова, подхожу с другой стороны — и ничего. — Для чего? — Голос Анджея ниже на добрые полтона. Голос Анджея хриплый и через силу. Через чужую тёмную силу, которая заставляет его явно не языком работать. — Зачем, если единственное, что обещал, не смог выполнить? — Да потому что я люблю тебя! Без увёрток и кривляний. Как-то по-уродски, ёбнуто и нездорово, — потеряв терпение, переходит на крик, дистанцию держит и потому вовремя уворачивается от тяжёлого кулака, который чуть не свернул ему челюсть. Но не успевает отпрянуть, защищая грудину, и отскакивает, едва не сложившись напополам. Договаривает, откашлявшись: — Но я люблю тебя. И да будет тебе известно: более чем за тысячу дней ничего не изменилось. Дрожат стены, а вместе с ними, кажется, оживает и весь склеп, и те, кто спал в нём много-много лет. Кажется, что вот-вот встанут один за другим — и тогда мне точно придёт конец. Встанут один за другим, выбираясь из своих неудобных кроватей, а эти двое и не заметят. Или тот, кто останется живым в итоге. Тот, у кого явно голову на части колет противоречиями. Тот, кого почти швыряет вперёд, к коридору, и потому слова выходят сдавленными, а темп речи — ломаным. То совсем быстро говорит, то тянет по слогам: — И потому, что любишь, собрал свои тряпки и просто встал и ушёл? «Надоело» тебе? Ты себя слышишь?! И парадоксально, но именно сейчас, подчинённый магией, кажется живее, чем был свободным. Потому что, для того чтобы держаться, ему приходится цепляться за что-то. За что-то внутри себя. Наскребать эмоций буквально на кулак и фокусироваться на них, а не на том, как бы проломить пару черепов. — Так было нужно! — Лука давно не в себе тоже. Лука, что всё ещё пытается что-то доказать и вместе с тем, размахивая руками, вытянуть нечто из рукава. — Какого хера ты не желаешь слышать?! — Так объясни мне! Заставь себя услышать! Ты же так рвался, так хотел этого! Давай, порази меня! Вздрагиваю всем телом и в любое другое мгновение застыл бы на месте, забыв закрыть рот. Потому что если и орал на меня, то никогда ТАК. Если и орал, то явно не потому, что не мог решить: закопать или пощадить. Толкая упрямую крышку, жду, что Лука взорвётся тоже. Ответит ударом на выпад или даже выхватит припрятанный нож. Жду, что взорвётся тоже, но, вопреки ожиданиям, он только качает головой, замерев на месте и подставившись под выпад. — Я не могу. Не то умышленно, не то с вопросом последние силы оставили. Не то умышленно, не то потому, что это «не могу» убивает его самого куда больше, чем он хочет показать. — Сентиментальность напала? Анджей припирает его к стене, бьёт по скользнувшему за спину запястью, не давая забраться в прикреплённые к поясу ножны, и перехватывает за горло. Сжимает так, что теперь только хрипеть остаётся, не более. — Я физически не могу, дубина! — Даже сейчас пытается ударить лбом и извивается, как угодившая на раскалённый камень змея. Двумя своими пытается разжать чужую ладонь. — Не могу ничего рассказать! Во взгляде монстролова — невысказанный вопрос. Лука же в ответ лишь закатывает глаза и, кое-как продышавшись, на третьем вздохе кривится, словно предчувствуя что-то нехорошее, но решается на это. Решается, но может выдавить из себя только жалкое, оборвавшееся первым же звуком «Я». После едва ли не складывается, насколько позволяет удерживающая рука, и, закашлявшись, начинает отплёвываться… кровью. Кровью, которой пугающе много, и кажется, будто она сочится не только изо рта и ноздрей, но вот-вот и из глаз брызнет вместо слёз. Заметно сереет и медленно приходит в себя, но с дыханием явные проблемы. Хрипит и давится. — Понятно тебе теперь? Понятно, что со мной будет, попытайся я только открыть рот? — Каждый слог выделяет, делает большие паузы. Всё ещё морщится и часто сглатывает. — Если разрежешь — увидишь, что у меня кишки в узел завязались. Психую словно вместе с ним и, признав наконец, что ничего не выходит, с чувством луплю по камню ладонями, поднимая в воздух целые клубы свербящей в носу пыли. Да как его открыть?! Как?! На смену отчаянию приходит злость, и именно она подталкивает меня в нужном направлении. Именно она помогает ударить не столько и не только сжавшимися кулаками. Теперь вместе с клубами серой дряни возникает ещё и вспышка, покрывшая трещинами старый камень. И, судя по тому, что меня едва не прибило откуда-то сверху рухнувшим камнем, этот действительно тот самый. Судя по тому, что магический заслон едва держится, а Анджей, дёрнувшийся как от удара молнии, оставляет Луку вжатым в стену и направляется к коридору. Оставляет Луку, который спешно проходится языком по губам, собирая с них алые капли, косится на вот-вот переставшую существовать завесу, не позволяющую ЕЙ зайти, на неестественно прямую спину монстролова, которому потребуется меньше минуты, чтобы расправиться со мной, и… — Неужели ты даже не спросишь, почему я вернулся? Анджей останавливается, но слишком заметно, скольких усилий ему это стоит. Так и тащит вперёд, кренит всем корпусом. Но не спросить он всё же не может. Не может не зацепиться за новую хлипкую ниточку. — И почему же? — Осознал вдруг, что ты действительно можешь быть с кем-то другим. — Усмешка выходит довольно горькой, и Анджей, качнув головой, словно только что соскользнув в сон, пытается уйти снова. Сжатые кулаки отодравшегося от стены Луки кажутся мне очень скверным знаком. Очень. — Но всё никак не мог понять, что же ты нашёл именно в нём. Останавливается снова, а я всё пытаюсь продраться внутрь. И руками столкнуть крышку, и совершенно не вовремя решившей оставить меня магией. Магией, что так слаба, что поверх трещин на камне остаются лишь чёрные пятна от потухших искр. — Понял? — Думаю, да. — Приближается к монстролову и, несмотря на то что шатает, держится куда увереннее, чем мог бы я. — Когда сам его трахнул. Вот тут-то и сносит треклятую крышку. Просто смахивает, как бумажную, и бьёт о стену. Зажимаю ладонью рот и на секунду прикрываю глаза, чтобы просто пережить. Вот и всё. Сказал. Не я. Вот и всё… Разве не этого хотел? Не чтобы вскрылось, а дальше пусть само? На секунду прикрываю глаза, чтобы пережить, и, вместо того чтобы зажать уши, шагаю к краю каменного гроба, чтобы заглянуть внутрь и самому окаменеть. Анджей молчит всё, только оборачивается через плечо и, растянув губы в отвратительной, уходящей в шрам усмешке, негромко проговаривает: — Расскажи мне то, чего я не знаю. Просто оглушительно. Оглушительно для нас обоих. И я не могу отвернуться и не смотреть на них. Я вижу их, даже если сожму веки. Я просто не могу спрятаться от этого. Я не могу и, несмотря на то что трясёт, склоняюсь над саркофагом. Даже мёртвой узнаю её. Узнаю её, на удивление прекрасно сохранившуюся и словно высохшую. С чёрными, заботливо уложенными волосами, в пряди которых вставлены скукожившиеся, мёртвые столько же, сколько и она, розы. Кое-где всё ещё сохранилась кожа, на скулах и сложенных в замок пальцах — лучше всего. Не истлевшее полностью платье, тёмное, с глухим воротом. Принимаюсь шарить внутри, то и дело раня пальцы о незаметные глазу стебли роз, и нахожу наконец. Нахожу спрятанный в металлическом резном футляре свиток. И, уже замахнувшись, чтобы сбить маленький замок о край саркофага, так и замираю с протянутой рукой. Лука говорит снова. Говорит то, что я сам ни за что не сказал бы. Говорит медленно, выверяя каждое слово, и метит сразу во все болевые точки, решив, что раз уж его признания не помогли, то уж это… удержит: — Так уж вышло, что я трахал маленькую строптивую сучку чаще, чем она того хотела. Сердце под глоткой. Не бьётся. Замираю весь вместе с ним. Замираю, прекрасно зная, что сейчас начнётся. Анджей не шевелится тоже. — Это ты тоже знал? Когда оставлял его со мной? Ты знал? О боги, заткнись! Заткнись, пожалуйста! Захлопни рот и никогда больше не открывай! Не делай этого с собой! Не надо! Но он продолжает говорить и, всё-таки выдернув нож, задумчиво пробует пальцем остроту лезвия, перед тем как перехватить его за рукоять и чуть отвести руку назад, готовясь защищаться. И это лишь только добавляет вызова. — Не думал, отчего именно его швырнуло в колодец? А после в мёртвого старикана и остальных? Не думал, почему он так резко начал сторониться тебя? Но он продолжает говорить… а замок так же, как и крышка, не поддаётся. Зато двери склепа явно не выдерживают, и правая, первая покрывшаяся трещинами, вот-вот рухнет. — Не думал, что, пока ты возишься с Тайрой и рыскаешь по кладбищам, добывая ингредиенты для своих зелий, он глотает сопли, потому что некому его спасти? Меняя тембр, словно интонациями гипнотизируя. То тянет, то шипящими. То словно сам задумывается, то радостно почти, с безумием во взгляде, выносит себе приговор. Анджей всё на месте стоит. Стоит, сомкнув веки, и если и дышит, то явно не через раз. Анджей словно замер или завис между собой настоящим и сущностью марионетки. Анджей словно… пытается справиться с собой и не убить его на месте. А Лука продолжает давить, руководствуясь своим «всё или ничего». А Лука, даже зная, чем это закончится, продолжает нарываться. Продолжает нарываться, зная куда лучше моего, что будет, стоит монстролову сорваться. И не пытается удержать, вовсе нет. Сосредоточенно толкает вниз. К краю. Как если бы действительно хотел, чтобы тот, утратив остатки контроля, просто сломал его, сложив в обратную сторону. — Ты даже представить не можешь, как ему было страшно. Сложно было не воспользоваться. Делает всё для того, чтобы монстролов забыл про поддавки и поблажки. Забыл про своё усталое «люблю» и вытряс из него душу. Прямо сейчас. Медленно развернувшись и окаменев лицом настолько, что позавидовала бы статуя. Медленно развернувшись и замахнувшись открытой ладонью так, чтобы нарочно подставить её под лезвие и, до того как Лука успеет выдернуть его, перехватить. Для того чтобы, не взирая на сквозную рану, стиснуть рукоять окровавленными пальцами и броситься вперёд. Лука отступает, блокирует выпад и… Резво отворачиваюсь и насилу заставляю себя смотреть только перед собой. Только перед собой, сосредоточившись на футляре, добыв содержимое которого я смогу прекратить всё это и не дать им покромсать друг друга. Не дать Анджею отчекрыжить несколько важных частей тела своему «люблю», а после жалеть об этом ещё чёртову кучу лет. Да открывайся ты, дрянь! Идиот… Какой же идиот! Чтоб ты подавился своей жертвенностью и так крепко тяпнул себя за язык, что болтать не смог целый месяц! Петли, через которые продёрнут замок, маленькие, но крепкие. Роюсь в сумке в поисках ножа и пытаюсь сбить их его рукоятью. Пытаюсь не отрезать себе пару пальцев, которые дрожат больше, чем после купания в ледяной воде. Пытаюсь не отрезать себе пару пальцев, потому что зрение скачет и швыряет меня то в коридор, то даже на улицу, недвусмысленно намекая, что с завесой почти покончено. Криков не слышно, слов тоже. Одни лишь глухие звуки ударов. Иногда хруст. Меня колотит так, что, кажется, весь во власти галлюцинаций и едва не упускаю момент, когда магический заслон с треском падает. Выгорает. И она чёрным вихрем по коридорам ударяется о пол и, приняв форму женщины, останавливается в изножье гроба. Она — точно такая, какой явилась к Даклардену. Она — довольно молодая и бледная. Черноволосая. С алыми губами и жёлтыми, как у кошки, сверкающими глазами. Лицом к лицу. Между только камень. Между только её собственное тело. Меня уже мало интересует, что будет со мной. Меня интересует, что будет с Анджеем, если он не остановится прямо сейчас и, очнувшись, обнаружит два холодных трупа. Она глядит на меня в упор, изучающе сведя брови на переносице. Она глядит на меня, и черты разгладившегося лица кажутся смутно знакомыми. Будто бы видел где-то ещё, не только во время метания по чужим снам. Будто напоминает кого-то, мелькнувшего раз или два на заднем фоне. Она глядит на меня так, будто узнаёт тоже. Узнаёт и, скривившись, утрачивает человеческую форму. Взвивается к потолку и, как на Даклардена в спальне, бросается сверху. Инстинктивно прикрываю лицо, вскинув руку с зажатой в кулаке рукоятью ножа, и жду, когда же станет больно или холодно. Жду и жду, скованный не страхом даже, а принятием неизбежности, но ничего не происходит. Просто пронеслась сквозь и остановилась. Пронеслась и замерла за моей спиной. Я боюсь моргнуть даже, осознавая, что не вижу больше. Не понимаю, что происходит. Ничего не понимаю. Ни почему всё ещё цел, ни почему она таращится на меня, будто бы не спутала с кем-то из своего прошлого, а УЗНАЛА. Разве может такое быть? Разве она не умерла ещё до того, как я родился? Вопросы вихрем. Вопросы, что заставляют медлить и плавиться в потоке собственных заполошных мыслей. Вопросы, что стайкой испуганных пичуг бросаются врассыпную, стоит мне услышать далёкий и близкий одновременно, слишком уж характерный, чтобы с чем-то перепутать, звук. Отмираю и вскидываюсь на звон выпавшего из чужих пальцев ножа. Почти такого же, как тот, что зажат в моих. Почти такого же… что сейчас лязгает, натолкнувшись на камень. И я понятия не имею, в чьих он руках и сколько уже оставил ран. Сколько оставил ран на том, кто, решив, что терять больше нечего, в петлю сунул голову. Стальной замок оплавляется словно сам. Оплавляется, стоит мне только сосредоточиться и захотеть избавиться от него, сдобрив желание изрядной щепоткой нервозной дрожи, нетерпения и досады. Стекает тяжёлыми каплями на пол и теряется в пыли. Футляр, с которым я столько бился, легко и без усилия открывается. Она всё ещё за моей спиной. Не смогла схватить или ударить. Не смогла коснуться или ранить. Не смогла и во все глаза уставилась на ставший сухим и ветхим длинный свиток, до которого ей не дотронуться. А я всё ещё не слышу. Совсем ничего. Не слышу ни голосов, ни борьбы. Только пронзительную, по ушам бьющую тишину. И это страшнее взгляда жёлтых глаз, в которых ненависти больше, чем я мог бы испытать за всю свою жизнь. И единственный звук, который разрезает тишину, — это звук рвущейся бумаги. Стоило лишь перекрутить — и… рассыпается прямо в руках. Неужто вот оно?.. Закончилось? А её всё так же убийственно тихо, не позволив даже крика, затаскивает в саркофаг, и лежащая на полу крышка подскакивает и встаёт на место. Падает сверху с оглушающим на мгновение грохотом — и всё возвращается. И треск пламени, и дрожь старых стен. Всё возвращается, за исключением прозрачности кладки. Словно потому, что не на что смотреть больше. Не за кем наблюдать. Словно тишина пытается покрывалом прикрыть и кого-то укачать. Забрать. Не мог же… Не мог же Анджей его и вправду… Врезаюсь в одну из стен, приложившись плашмя, когда, позабыв про усталость, бросаюсь назад. И плевать, что швыряет во все стороны. Плевать, что колени сгибаются и вот-вот навернусь, не удержавшись на ногах. Бросаюсь вовремя, чтобы увидеть уже занесённый для удара нож и загнанного в угол Луку, который явно не собирается уворачиваться и просто позволит вскрыть себе глотку. Загнанного в угол во всех смыслах. Это вот значило твоё «я уйду»? Это?! — Он соврал! — в последний момент, когда лезвие уже в воздухе, давлю из себя криком, и нож со свистом уводит в сторону. Магией или потому, что одумался, но вместо горла глубокая рана появляется много выше, по иронии зацепив уголок расслабленного рта и протянувшись вверх, до середины скулы. Моей магией или потому, что услышал… не важно. Теперь и на щеке Луки красуется стремительно наливающийся алыми каплями росчерк. Тёмная магия рассеялась, чары спали, и сейчас остатки чёрными струйками стекают с куртки монстролова. С куртки монстролова, который в своём бешенстве даже не заметил, что всё закончилось. Сглатываю скопившуюся слюну, горькую от праха и пыли, и, понимая, что снова могу двигаться, бросаюсь к ним. Вклиниваюсь между, отпихнув монстролова, и хватаю его за запястье, чтобы смотрел на меня. Изо всех сил дёргаю за руку, привлекая к себе внимание. Заставляя проснуться. — Он соврал, — повторяю уже спокойнее и сам упорно ищу его взгляд. Лгать сейчас, на удивление, легко, и я сам верю в то, что говорю. Я сам верю, потому что едва дышу от усталости и скажу и сделаю всё, что потребуется, лишь бы поскорее закончилось. Чтобы никто больше не пострадал. — Мы спали вместе, но только потому, что мне этого хотелось. Взгляд удерживать тяжко. Его — жжёт, в моём — отблески давящей крышкой саркофага вины. Чёртовой прорвы вины и сожаления. Попросил бы простить — да разве такое можно? Попросил бы, да язык не поворачивается. Лёгкие горят, на голове — гнездо, лицо стягивает от грязи. От грязи лишь, тогда как лицо Луки залито кровью. Стоит только потому, что припёрли к стенке, и, как только понимает, что откинуться ему не светит, хватается за правый бок. Скосив глаза, вижу на его куртке длинную, явно оставленную лезвием прореху. Твою же магию… Отступаю, позволяя проморгавшемуся и окончательно пришедшему в себя Анджею осмотреть рану, и дёргаюсь вместе с Лукой, когда монстролов осторожно поворачивает его лицо, чтобы коснуться края глубокой полосы. — Надо же. — Луке не то что говорить, а дышать, должно быть, больно, но всё-таки слабо язвит. — Ты столько ждал, а тут решил вернуть должок? Анджей отворачивается почти сразу же и, не глядя никому в глаза, отходит для того, чтобы, пошарив взглядом по полу, найти свой меч. Для того, чтобы взять паузу и, видимо, прийти в себя не только физически. А я понимаю, понимаю наконец, откуда взялся уродливый шрам на лице монстролова. Понимаю, почему он не избавляется от него и кто его оставил. Понимаю и, опустив глаза, негромко хмыкаю. Горько выходит всё из-за того же привкуса, что не только на губах, но и в самом желудке осел. Мог бы и сам догадаться — слишком близко к поверхности был ответ. Мог бы и сам догадаться… Оборачиваюсь, почувствовав движение за спиной. Оборачиваюсь и едва успеваю схватиться руками за лацканы расстегнувшейся куртки, чтобы не дать её потерявшему сознание хозяину рухнуть вниз. *** Свёрнутый плащ оказывается неприлично тяжёлым. Равно как и палаш с арбалетом. Чёрное лезвие Анджей цепляет за свою спину, остальное же на мне. Остальное, потому как больше всех досталось решившему поиграть в самоубийцу Луке. Колотая рана в боку, перебитое колено. Множество порезов и ссадин. Сбитые костяшки и никак не желающий перестать кровоточить порез на щеке. Приходит в себя и тут же вырубается снова. Несколько раз подряд. Вырубается, падая лицом на чужое плечо, просыпается, успевает буркнуть что-то о том, что земля подозрительно кружится, и в никуда. Ускользает. Держусь чуть позади, не опасаясь уже ни некромагини, ни кладбищенника, ни проснувшейся нежити. Просто наблюдаю за ними и вспоминаю, как Анджей утащил его спать утром. Сейчас несёт тоже, но ни слова не говорит. Знаю, что изредка замедляет шаг, чтобы убедиться, что меня всё ещё не сожрали, и на этом всё. И так до самого порога ведьминого дома. Скидываю свою поклажу прямо на пол и торопливо заглядываю в лабораторию, выискивая Тайру. Анджей же поднимается по лестнице и, почему-то проигнорировав излюбленный диван наёмника, уходит в спальню. Почему — понимаю, только когда заглядываю туда сам и вижу, что и стол, и вся мебель завалены книгами. Ведьма обнаруживается в своей комнате и, молча оглядев всех троих, лишь поджимает губы. Не утруждаясь пересчётом ступенек, проваливается вниз прямо сквозь пол. Я же, не зная, что делать, иду следом за Анджеем, и тот, лишь заприметив меня, тут же указывает подбородком вперед: — Давай сюда. Подчиняюсь незамедлительно и, когда он сгружает вялое, явно не собирающееся приходить в горизонтальное положение тело на кровать, уже догадываюсь, что от меня потребуется. — Держи его голову. Забираюсь на матрац прямо в обуви, понимая, что простыню уже ничего не спасёт, и двигаюсь так, чтобы оказаться за спиной Луки. Сам же давлю на его плечо, вынуждая откинуться на меня, как на спинку кресла, и, чтобы не кренился вбок, обхватываю рукой. Анджей же присаживается на корточки напротив и берётся за уцелевшие застёжки на чужой куртке. Расстёгивает их и по очереди, тянет за рукава. Заглянув вперёд, вижу мокрое пятно на правом боку, почти под самыми рёбрами, и несколько таких же, поменьше, на груди. — Снимай. — Давай как-нибудь сам. Я весь горю и всё такое… — бормочет себе под нос, даже не открывая заплывших глаз, и упорно пытается стукнуться ещё и об пол. Анджей в ответ на это лишь глядит в потолок и сам берётся за низ рубашки. Помогаю ему, приподнимая чужие руки, а когда вновь гляжу вниз… чертовски сложно не скривиться. Синяки расцветают один на другом словно те же розы. Живого места почти нет, и даже на предплечьях видны явные кровоподтёки. Несколько пальцев изломаны и изогнуты явно не в нужную сторону. И именно их монстролов и вправляет первыми. Вправляет и только косится на колотые раны, не желая лишний раз бередить их, пока не придёт Тайра. Тайра, что появляется так же незаметно, как и исчезла, держа в руках уже знакомый мне таз и распиханные по пришитым к фартуку карманам склянки. Оценивающе разглядывает Луку, смахивающего на попавшего под копыта собственной лошади наездника, и сочувствующе качает головой, подзывая к кровати вдруг ожившую табуретку. — Это она тебя так или?... — Я. — Анджей даже голову не поднимает, но тянется за плавающей в тазу тряпкой, чтобы вытереть продолжающую сочиться кровь. — Леска есть? — Давай я лучше сама, магией? Анджей качает головой и указывает подбородком на лицо замершего в сонном трансе Луки. На росчерк. — Лучше вот тот убери. — Не надо. — Раздетый по пояс наёмник оживает и даже отпихивает потянувшуюся к его скуле тонкую ладонь. — Оставь, я сказал! Утешающе прохожусь пальцами по его волосам и отвожу прядки назад, чтобы не присохли к коже, вывозившись в крови. — Тебе не кажется, что ты сейчас немного не в том положении, чтобы устраивать истерики? — Голос Анджея спокоен и вкрадчив. Ровно до следующей фразы, от которой вздрагивает даже Тайра. — Заткнись и не дёргайся! — Я сам решу, дёргаться мне или не дёргаться! Сделай вид, что меня здесь уже нет, и займись собственной рожей — смотреть противно! — Тирада длинная и из-за повреждённого рта смазанная. Глотает окончания слов и путается в слогах. Глотает окончания слов, и чем больше говорит, тем путаннее становится сказанное. Доходит до того, что просто отмахивается, не давая коснуться ни лица, ни туловища. Впервые вижу, как он вот так неприкрыто психует, и надеюсь только, что не начнёт отбиваться и от меня тоже. — Твоя не лучше. — Вот и отъебись от неё. Нет, не так: отъебись от меня! — Обязательно, сразу после того, как это исчезнет с твоей кожи. Лука злится, бестолково размахивает руками, пытается толкнуть растопыренной пятернёй по опухшему носу Анджея, но мажет и едва не тычет тому в глаз. Тайра предусмотрительно ждёт в стороне, буркнув что-то про какой-то «ядский» цирк и сложив руки на груди. Лука злится, бестолково размахивает ладонями, которые, оказывается, совсем несложно перехватить. Я, например, протянув свою, цепляюсь за его левую и тащу её вверх, чтобы удобнее было держать. Слабый совсем сейчас и даже толкнуть меня плечом как следует не может. Что уж говорить об Анджее, который хватает его правую поперёк пальцев и сжимает в своей. — Прекрати. — Или что? Ударишь меня? Может, отшлёпаешь или?.. — Деланно задумывается, делая вид, что выискивает следующий вариант, и уже даже собирается выплюнуть и его тоже, как Анджей закатывает глаза и, привстав, хватает его за подбородок, дёргая на себя. Продирается сквозь недовольное шипение и целует исказившиеся в гримасе губы. Исказившиеся, а после приоткрывшиеся от удивления. Отвожу взгляд и стараюсь укусить себя до того, как уголки губ поползут вверх. Отвожу взгляд и чувствую себя ненормально счастливым и самую малость на голову больным. Тайра кривится, как от несварения, а я невольно сильнее стискиваю запястье, за которое схватился. Невольно и совершенно необдуманно, когда вижу, как ладонь, покрытая запёкшейся тёмной коркой, ложится на бледную шею и давит на неё. Всего несколько секунд на поцелуй, в котором крови больше, чем прочего. Всего несколько секунд на то, чтобы в комнате повисла абсолютная тишина. Анджей опускается на колени снова, но руки не убирает. Обращается уже мягче и чуть приподняв брови: — Это всегда работает или ты цепенеешь, только когда тебя целую я? Лука не находится с ответом и лишь беспомощно открывает рот, чтобы скривиться от боли и тут же захлопнуть его, так и подавившись невысказанными словами. — Впрочем, можешь не отвечать и не дёргаться тоже. Тая, ты не будешь столь любезна? Сотри эту дрянь с его лица. — Не нуждаюсь в подачках, — всё ещё возмущается и взбрыкивает, но уже не отталкивает ладони ведьмы. Прохладные и унимающие боль. — Заткнись. — Анджей глядит на него снизу вверх и, только когда вместо пореза остаётся затянувшаяся царапина, удовлетворённо кивает. Словно только что маленькую гирьку снял со своей ноги и освободился от части давящего груза. — Считай, что это и не для тебя вовсе. Всё верно. Это не для Луки — это для того, чтобы Анджей не вспоминал каждый раз, как изувечил его, и не чувствовал своей вины. Это всё для того, чтобы на него не косились как на прокажённого или уродливого. Анджей не хочет этого для него. Не хочет. — А теперь ложись. Сидя прореху на бочине не зашить, а отрубиться от сотрясения мозга тебе не грозит. — Это почему это? — Потому что нельзя ушибить то, чего нет. Тут же отползаю назад и осторожно опускаю, придерживая, растрёпанный затылок на матрац, а после, обогнув по изножью, вовсе становлюсь на пол и, пока эти двое, занятые пререкательствами, не заметили, пячусь к двери. Тайра только напрямую глядит, и я почти уже было успеваю поднести палец к губам, умоляя не выступать с нравоучениями, как Анджей, склонившийся над кроватью, замирает, поняв, в чём дело. Оборачивается ко мне, и я безумно благодарен ему хотя бы за то, что загораживает собой Луку и так мне достаётся не три, а всего два взгляда. — Ты разве не останешься? Качаю головой, берусь за дверную ручку и, прежде чем вывалиться в коридор, всё-таки отвечаю голосом, старательно сделав вид, что связки похрипывают от продолжительного молчания, а не от чего-то другого: — Сегодня нет. *** Ухожу в гостиную и даже немного посмеиваюсь про себя, оценив неумышленную иронию. Надо же, вот и поменялись местами. Только меня это не тяготит вовсе, чего нельзя с полной уверенностью сказать о Луке. Осторожно, несмотря на усталость и противную, тянущую боль в совершенно не приспособленном для таких забегов и физических упражнений теле, собираю сваленные на обивку дивана книги и ставлю их на пол за подлокотниками. Одну на другую, подбирая по размерам и следя, чтобы не грохнулись. Подушка обнаруживается под всей этой грудой, упиханное в противоположную сторону одеяло тоже. Отлично. Чего ещё можно желать?.. Впрочем, умыться не помешало бы, да и переодеться страшно хочется тоже, но ноги уже не слушаются, и я решаю, что не умру, если одну ночь проведу не будучи чистым, как только что совершившая омовение дева. Ещё одного десятка ступенек туда-обратно мне точно не пережить. А вот на кухню вполне смог наведаться. Утащить успевший высохнуть с одной стороны крендель и так и умять всухомятку, после закусив яблоком. Тоже уже успевшим сморщиться и стать мягким. Желудку кажется это вполне достаточным, и возвращаюсь назад, в гостиную, не желая шуметь. Стаскиваю сапоги и куртку. Отряхиваю штаны и пару раз провожу ладонью по лицу. Поправляю подушку, падаю на неё, тщательно рассчитав так, чтобы не расшибить затылок о подлокотник, и поджимаю колени к груди. Ушибленная сторона тела отзывается болью, а я совершенно не вовремя вспоминаю о том, что успел как следует приложиться о землю. Успел и так перепсиховал, что попросту об этом забыл. Забыл, глядя на чужие раны. Прикрываю глаза, и кажется, что всего на секунду или около того, но, когда распахиваю их в следующий раз, ощутив, как прогибаются от дополнительного веса диванные пружины, за окнами уже теплится рассвет. Подскакиваю на месте, спутав реальность с невнятными, роящимися в подсознании образами, и, натолкнувшись взглядом на тяжёлые, сохранившие завитки только на самых концах, рыжие локоны, успокаиваюсь, но не спешу опуститься обратно, замирая опёршись на руки. Мотает головой и, улыбаясь, глядит вниз. Горько ей, кажется, да только непонятно отчего. Подозрения, что закрадываются в голову, навеяны недавними снами, и все, как один, тяжёлые. — Всё в порядке? Кивает на этот раз и, вдохнув, поворачивается так, чтобы я видел всё её лицо, а не только профиль. — Да… только думаю всё. — О чём? — О том, что Анджей снова вступил в это… существо. Надо же, какое интересное определение от той, кто не единожды выхаживала это самое «существо», да и половину сегодняшней ночи провела явно не перед зеркалом в своей комнате. — Несносное, резкое и вечно лезущее, куда не просят. Ищущее неприятности на свой зад и, что немаловажно, ещё и на зад того, кому не повезёт оказаться рядом. Пожимаю плечами и отчаянно тру веки, пытаясь сделать так, чтобы глаза не щипало от попавшей на роговицы пыли. — Он его любит. И потом Лука не всегда такое уж и дерьмо. Иногда с ним можно иметь дело. — Защищаешь, значит? Сам не верю, но, кажется, так и есть. Кажется, в рассеивающейся ночной тишине и не такое признать можно. Хотя бы потому, что он в очередной раз меня выдернул. И не так уж и важно, что им двигало — максимализм или благородство. — Защищаю. Чуть кривит бледные, с остатками стёршейся помады губы и решает не спорить, а перейти к другой теме. Теме. Ради которой она, возможно, и пришла. — А сам теперь что? Доволен тем, как всё сложилось? — Понятия не имею. Ни о том, как сложилось, ни о том, доволен ли. Знаю только, что её больше нет и можно не оглядываться через плечо, сторонясь каждой встречной тени. Да и Дакларден теперь снова помолодеет. Помолодеет же? — Скорее всего. — Улыбается вдруг совсем не зло и как-то сразу, прямо на глазах, хорошеет. — Всё не уймётся никак, просит твоей руки. Фыркаю и в порыве крайнего скепсиса закатываю глаза. — Попросил бы лучше кончик моего носа. Смеётся вместе со мной и насилу останавливается, вспоминая о чём-то важном. — Анджей сказал, что именно ты разорвал договор и она уже была внутри, когда это произошло. Как она тебе позволила? А вот это, признаться, вовсе не тот вопрос, на который у меня есть ответ. Пожалуй, даже наоборот: я сам был бы не прочь задать его кому-нибудь. — Не позволяла. Набросилась, но почему-то просто пролетела сквозь. Да ещё и глядела довольно странно. — Вспоминаю и, чтобы легче было восстановить картину, прикрываю левый глаз. — Не знаю, я тогда был слишком озабочен другим. Меня больше волновало, успел ли один мой знакомый прикончить второго, и я почти сразу забыл о ней. — «Сквозь», говоришь… — Постукивает ногтем указательного пальца по своему прикрытому платьем колену и что-то прикидывает себе. — Странно это. Не говорила с тобой? — Нет. Но если подумать, то и правда: слишком легко всё прошло. Слишком, учитывая, что я был совсем один и что она сделала с Дакларденом. — Иногда родственные связи дают подобный эффект. — Звучит с сомнением и как одно из предположений. Как предположение, что совершенно точно не может касаться меня. — Многие недооценивают силу крови — и совершенно зря. — Мериам моя единственная сестра. Другие родственницы если и есть где-то, то вряд ли вообще знают о моём существовании. — А мать? — интересуется как бы вскользь, но успел изучить довольно хорошо, чтобы прищуриться, упорно прогоняя пытающийся по новой накрыть меня своими лапищами сон, и ответить, готовясь ловить каждое её слово: — Я никогда её не видел. Рассказывали, будто она принесла меня и оставила в тронном зале. — М-м… — тянет себе под нос и расправляет ладонями складки на юбке. — Ну а с этими двумя что будешь делать? Жму плечами, испытывая лёгкое сожаление от того, что больше ничего интересного не обронила. Жму плечами, решая не говорить о том, что мне бы для начала разобраться, что с самим собой делать. — Тоже не знаешь? Что же… если вдруг всё-таки проснётся здравый смысл и решишь завязать с теми, у кого деревянная стружка вместо мозгов, то можешь просто остаться здесь. Со мной. — Как бездарный ученик, которому жалко вырезать лягушачьи сердца? — уточняю шутливо, а у самого снова что-то неладное с коленями и, предположительно, бабочками, что от воодушевления и накатившей волны тепла и благодарности начинают порхать в животе. — Хотя бы так. Хочется сказать «спасибо», но разве она не понимает и так? Как можно выразить словами то, что никак голосом не объять? Мне, на удивление, спокойно сейчас. И бархатисто тихо. Ничто не кричит, истерически молотя кулаками по вискам в голове. Никто не гонит меня и не заставляет метаться из угла в угол. Опускаюсь обратно на подушку и закрываю глаза. И невольно улыбаюсь, ощущая, как касается моих волос и даже выбирает из них мелкий сор. Невольно улыбаюсь, и впервые за долгое время мне так хорошо. А за окнами теплится рассвет… за окнами вот-вот зима… и снег наконец закончился. Когда в следующий раз открываю глаза, уже вовсю солнце светит. Тайра давно ушла, вниз ли спустилась или, напротив, в свою комнату поднялась — не знаю. Может быть, и вовсе её в доме уже нет. Мне же теперь никак без горячей воды не обойтись. Вчера был так вымотан, что не заметил, что ещё и в чужой крови, и теперь, когда она высохла, стало куда противнее. Поднимаюсь наверх, отираюсь кое-как, умываюсь не менее четырёх раз, долго тру руки и шею. Переплетаю косу, прямо так, пальцами разобрав волосы вместо гребня. С рубашкой приходится побороться, тяжко поднимать руки, но осмотреть ушибы всё-таки надо. Осмотреть, одеться снова и прийти к выводу, что вроде бы ничего. Заживёт. Можно иметь дело. Вместо того чтобы спуститься вниз и поискать кого-нибудь в лаборатории, отворяю дверь моей-его-нашей спальни. Анджей тут же поднимается мне навстречу, словно только и ждал, когда зайду. Словно только и ждал, устроившись на краю постели, глядя на перевязанного и к стене укатившегося Луку, что явно не встанет до позднего вечера. Куда ему, с такой-то россыпью синяков на коже. Почти всех форм и оттенков. Особенно приметный — на оголившемся из-за сползшего одеяла плече, и наверняка тот, что пересекает поясницу почти ровной дорожкой. Остался от надгробия, о которое его шарахнул великан. Анджей выглядит тоже так себе, но лицо не слишком-то и опухшее, а обозначившаяся вокруг крыльев носа желтизна явно говорит о том, что скоро от травмы не останется и следа. Хорошо ему, с такой-то регенерацией. Хорошо ему, который выжидающе смотрит на меня и, видимо, ни в какую не желает ни начинать говорить, ни подходить первым. Я так и стою у порога, готовый в любую секунду струсить и уйти. Я так и стою у порога и не понимаю, куда же вся смелость делась. Куда делся тот я, который упорно лез под нож и был готов признаться в чём угодно, только бы без рваных, замирающих вздохов и стекленеющих глаз обошлось? — Я должен был рассказать тебе. — Вот так сразу, без добрых дней и пожеланий каких-либо благ. Вот так сразу без приветствий или попыток увильнуть. Нет, хватит с меня, нажрался уже. — Сразу должен был. — Да, — с готовностью кивает и отирает ладонь, взяв с комода влажную тряпку. — Должен был. — Злишься на меня? — спрашиваю, чуть потупившись, и чувствую себя так, словно просто чужую вазу кокнул, а не потоптался по тому, что называют верностью и доверием. — Уже нет. Вот как. Значит, злился. И я даже знаю, кто постоянно за это огребал. Знаю и изредка кошусь в сторону кровати. Одно только мне непонятно. Может, оно и на поверхности, но почему бы не уточнить, если сейчас говорить об этом всём так легко? — Но если ты знал, если всё понял, то почему сам молчал? Анджей глядит на меня, как в самом начале нашего с ним пути, и качает головой, мысленно явно только что щёлкнув по носу. Как глупого щенка. — И что бы ты тогда делал? Выбрал бы кого-то одного или схватился за голову и бежал? Что бы я делал? А действительно — что? Просил прощения? Клялся, что этого никогда не повторится? Что бы я делал? Как-то времени пуститься в пространные размышления всё не было, а теперь и вовсе не до догадок и предположений. Ни к чему они. — Да, второе — более вероятно, — киваю на его слова и подвожу к нужной мне мысли: — Хочешь сказать, что молчал, потому что… — Потому что не хотел усложнять ещё больше, вот и всё. И порой у меня мелькала мысль, что он мог бы приглядеть за тобой, пока я сплю. Если, конечно, Тайра бы сподобилась приглядеть за ним. — И в этом ты тоже прав. Ему это нужно больше, чем мне. И ты тоже ему нужен больше. Последняя фраза должна была быть самой тяжёлой. Повиснуть очередным тянущим на дно камнем на шее, но — нет. Всё ещё слишком легко. И признать, и признаться. Всё ещё слишком легко, и я сам не верю в это, помня о том, как обидно и горько мне было, когда Лука только появился и по кускам растащил всё то, что я считал своим. Сейчас же… иначе всё. Словно с другой стороны. — Всё-таки так решил? — спрашивает и так внимательно глядит, будто под кожу забраться хочет. Так внимательно, что я теряюсь было, но после беру себя в руки. — Да. — В голосе недостаточно твёрдости, да ещё и дрогнул предательски в конце. — Да, наверное. — И куда хочешь? Пожимаю плечами, принимая всё это за какую-то игру, чем за серьёзный разговор. Спрашивает словно из вежливости, словно выспрашивая у случайного собеседника о том, что его никогда не волновало и никогда не взволнует. Невольно подхватываю и так же, глядя в глаза, не желая быть первым, кто сдастся, предполагаю: — Может, на север? — Слишком холодно. — Тогда восток? — Змеи. — В Аргентэйн? — Отец тут же отправит тебя к сестре. — Ну, тогда мне некуда податься. Но я придумаю что-нибудь по дороге. — Сейчас собрался? — Почему нет? — Что же… — Пожимает плечами с абсолютно нейтральным, скорее нечитаемым даже выражением лица и кивает в сторону коридора: — Проводить до двери? — Сам найду. — Ну иди. — И пойду. — Иди, — почти уже смеётся надо мной, и я, вспыхнув как спичка, отворачиваюсь и на самом деле собираюсь свалить куда-нибудь. Да хотя бы в тот же коридор, а оттуда — в какую-нибудь таверну и… Ойкнув, дёрнуться назад, потому что крайне неприятно, когда хватают за волосы, да ещё и тянут на себя, медленно наматывая косу на кулак, как какую-то верёвку. Шиплю и покорно пячусь до тех пор, пока не перехватывает поперёк груди и, не отпуская волос, сгибается, чтобы коснуться носом моей макушки. Своим только-только начавшим срастаться и наверняка ноющим носом. В груди тихо-тихо, а во рту предательски сладко. В груди тихо-тихо, и пальцы сами тянутся к запястью, что сейчас на уровне моих рёбер, а зубы беспрестанно кусают ни в чём не повинную нижнюю губу. — Ты действительно бестолочь, если думаешь, что сможешь куда-то деться. Заварил кашу — теперь расхлёбывай. Карауль сам это недоразумение. Поворачивается в сторону кровати, и, прежде чем я успеваю придумать ответ, это делают за меня, крайне заторможенно и сонно, но даже так, в полудрёме, весьма возмущённо: — Я вообще-то всё слышу. Анджей лишь цокает языком в ответ и перехватывает меня чуть ниже, пальцами щекотно пройдясь по рёбрам и наконец отпустив многострадальную косу. Склоняется и шепчет с явной улыбкой: — Я не выдержу его один. — Звучит как жалоба, и одно только это предательски приподнимает уголки моих губ вверх. Анджей же становится серьёзным и договаривает уже в полный голос, не пытаясь обратить всё в шутку: — И я совсем не хочу вспоминать, как оно было раньше, когда не было тебя. Как тебе такое признание? Тянет за взятку? — От себя могу добавить коллекцию ножей и платье, — тут же встревает так и не соизволившая повернуться синяя спина, и я только закатываю глаза и выдыхаю через раздувшиеся ноздри. Кручусь в разжавшихся руках, чтобы прижаться лбом к прохладному плечу и, смежив веки, сцепить пальцы в замок, обхватив монстролова на уровне поясницы. Это определённо не будет просто.